Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Мацуо Монро
Bang-bang
Ты тоже видел его,Этот узкий серп…
А теперь он блеститНад твоим могильным холмом.
Мацуо Басё
Говорят, за мгновение до смерти человек вспоминает всю свою жизнь. Байки. Мне в лоб упирается прохладный, пахнущий оружейной смазкой ствол Sigma 40 P. А я смотрю на палец, лежащий на спусковом крючке. Мне приходится скосить глаза. Палец слишком близко. Сине-зелено-красный ноготь. Маникюр в стиле nai-art. Я смотрю на этот ноготь и думаю, что с лаком она промахнулась.
Железо давит на точку, где у просветленных парней обычно рисуют третий глаз. Через секунду мои мозги окажутся на стене. А мне не дает покоя ее лак для ногтей.
Может быть, воспоминания придут позже. Когда ее палец приведет в действие ударно-спусковой механизм пистолета.
Боек бьет по капсюлю, порох воспламеняется, выталкивает из гильзы пулю со стальным сердечником, та проходит по каналу ствола, крутнувшись вокруг своей оси, и, как буравчик, вкручивается в череп.
Возможно, в этот миг я и вспомню свою жизнь…
— Бэнг-бэнг, — говорит она.
При выстреле в упор на коже остаются следы пороха. Во лбу у меня будет аккуратная дырка, а по краям — обожженная пороховыми газами кожа. На стене — красно-серая клякса с белыми осколками… Тоже своеобразный nai-art.
— Как тебе это понравится? — спрашивает она.
Это мой коан.
Те, у кого открылся третий глаз, сидят на цветке лотоса… Почему бы нет? Не исключено, что все мы в момент смерти становимся просветленными. Нет никого, кто бы это опроверг.
— Меня ждет цветок лотоса, — говорю я.
Бэнг-бэнг…
Глава 1
Девушка по имени Кобаяси Юрико вертит в пальцах серебристую коробочку сотового телефона NEC. Телефон отключен. Там, где мы находимся, принято отключать телефоны, чтобы не мешать своим друзьям. Мы все здесь друзья. Да что там! Почти братья… Так принято говорить, так принято считать, в это принято верить, когда приходишь сюда. На самом деле, на каждого присутствующего мне откровенно наплевать. Разве что кроме Юрико… Впрочем, они относятся ко мне точно так же, поэтому вполне можно говорить о какой-то справедливости.
Когда мы выйдем отсюда, — когда вылезем из уютных эргономичных кресел с обивкой флок, трогательно попрощаемся друг с другом, выйдем из душной комнаты, спустимся по лестнице и окажемся на улице, пройдя через крошечный холл, пахнущий апельсиновым освежителем воздуха, — тогда мы вмиг перестанем быть друзьями. Помощниками, наставниками, последними надеждами, единственными отдушинами, судьями и палачами друг друга. Ими мы перестанем быть. И превратимся в тех, кем на самом деле являемся — в людей, вынужденных обратиться в группу психологической поддержки из-за того, что жизнь кажется им немного дерьмовее, чем всем остальным.
Нас нужно психологически поддержать. То есть внушить, что наша картина мира ошибочна, что те мысли, которые приходят каждому из нас по ночам — всего лишь результат небольшого сбоя в программе, написанной неизвестно кем.
Попробуйте посмотреть на ситуацию с другой стороны…
Напишите все утверждения, которые приходят в голову, когда вы думаете о своей жизни…
Нарисуйте все, что вы чувствуете, когда на вас повышает голос начальник…
Примерно так это выглядит. Избавление от вопросов, на которые нет и не может быть ответа. Ведь именно эти вопросы и делают нас больными.
Психологический тест предлагает исключить из трех предметов один, не вписывающийся в общий ряд. Предметы: ботинок, карандаш и линейка. Здоровые люди исключают ботинок, остается карандаш и линейка. Объяснение — это чертежный набор. Люди с проблемами ставят в один ряд карандаш и ботинок, потому что тот и другой оставляют след. Это так, по поводу ошибочной картины мира…
Есть, правда, еще один вариант — ботинок и линейка, потому что и то, и другое связано с понятием «размер».
Этот ответ придумал я. Неудивительно, что теперь приходится проводить один вечер в неделю здесь, в комнате, специально оборудованной для проведения сеансов групповой психотерапии, в одной из муниципальных клиник Токио. Впрочем, даже если бы я дал правильный ответ на этот вопрос, ничего бы не изменилось. Больше чем в половине остальных случаев я все равно облажался.
Юрико Кобаяси вертит в пальцах телефон. Это — невербальный способ передачи информации. Попытка донести до нас что-то очень важное, какую-то потрясающе сложную идею, не доступную сознанию. Пока тонкие пальцы с коротко обрезанными ногтями посылают сигналы бедствия, их владелица Юрико говорит:
— Не то чтобы я не вижу будущего… Вижу, конечно, но оно устраивает меня гораздо меньше, чем настоящее. Нет желания двигаться вперед, понимаете? Я мечтаю о машине времени. Чтобы каждое утро, когда просыпаюсь, сразу перемещаться во вчерашний день. Только не подумайте, что будущее меня пугает. Я просто его не вижу таким, каким хотела бы видеть… Понятно, о чем я говорю?
Портрет Кобаяси Юрико. Ей девятнадцать. Но мини-юбка и обтягивающий топ смотрятся на ней, как школьная форма. Я думаю, что и в тридцать она сможет приклеивать к ногам гольфы, как школьница. И никто не заподозрит подвоха. Она работает продавщицей в аптеке своего отца, господина Кобаяси Дзиро, старого зануды с торчащими из носа седыми волосами. В свободное от работы время Юрико ест фисташковое мороженое, шляется по всем клубным вечеринкам или часами просиживает на берегу моря. В эти моменты у нее лицо чем-то озабоченного будды.
Убеждение, которое и привело в итоге Юрико в группу, сводится к тому, что… Впрочем, тут надо для начала дать небольшое пояснение. Простейшие организмы, вроде инфузории-туфельки, размножаются делением. Когда-то ошибка в ДНК привела к тому, что клетка простейшего однажды не разделилась, и образовалась колония таких неразделившихся клеток. Из поколения в поколение клетки колонии образовывали различные ткани и органы. Постепенно дело дошло и до человека.
Так вот, Юрико не устраивает факт, что она, по сути, является ошибкой ДНК простейшего микроорганизма. «Как-то глупо считать себя венцом творения и всем таким, если на самом деле являешься результатом элементарной ошибки, потомком дефективной бактерии, — считает она. — Никакие мы не божьи дети. А если не божьи, то и заморачиваться из-за своей ошибочной жизни не стоит».
Кто-то скажет, что такие рассуждения — полный бред. И я спрошу: а что вы хотели услышать от человека, который посещает сеансы групповой психотерапии?
Юрико нервно нажимает мертвые кнопки на телефоне:
— Мне, конечно, рано об этом задумываться, но все же… Какой смысл заботиться о будущем, если это будущее ходячей и говорящей ошибки? Не противно, поймите правильно… Просто неинтересно. Бывает, перед сном я закрываю глаза и пытаюсь припомнить хоть что-то, о чем было бы приятно подумать или помечтать. У меня ничего не получается. Абсолютно ничего. Полный мрак… Тогда я начинаю вспоминать, что удалось продать за день, чтобы заснуть.
Все сочувствующе молчат. На самом деле каждый просто ждет своей очереди высказаться. За возможность излить кому-то душу приходится платить выслушиванием чужих откровений. Каждый из нас моральный эксгибиционист, который ждет не дождется возможности скинуть всю одежду и предстать перед другими в своей отталкивающей душевной наготе. Обычные люди, живущие там, в большом мире, не выслушают и пары слов от такого парня. Потому что он ничего не сможет предложить взамен. Здесь — другое дело. Здесь действует железный закон: ты мне засрешь все уши, а я тебе. А потом мы, довольные друг другом, разойдемся по домам.
Юрико берет телефон за антеннку начинает крутить его между пальцами.
— Отец часто спрашивает меня, кем я хочу быть, чем хочу заниматься… Я знаю, он хочет мне помочь… Последний раз после этого вопроса я два месяца не жила дома. Как ему все объяснишь?.. Что меня тошнит от его магазина и от него самого…
Тошнит, ага. Очень верное слово. Все, собравшиеся здесь могут подписаться под этим заявлением. Дистимия, дисфория, реактивная депрессия, невротическая депрессия, анестетическая депрессия, депрессия с нигилистическим бредом, психастеническая депрессия, ипохондрическая депрессия — это все мы, сидящие полукругом в уютных креслах, и не знающие, зачем проживать завтрашний день. И всех нас от чего-нибудь да тошнит.
Завтра здесь соберутся люди с зависимостями. Послезавтра — мужчины и женщины с различными фобиями. Еще через два дня — с синдромом суицида. Потом — люди с заниженной самооценкой, с болезнью Брике, неврастеники, психастеники, истерики. Комната пропитана ядовитыми испарениями признаний в таких фантазиях, мечтах, желаниях и поступках, что удивительно, как стены еще не разъело… Наши слова — отравляющие вещества высокой активности, наши мысли — концентрированная кислота, разъедающая мозг.
Мы молчим, а Юрико продолжает уверять нас в бессмысленности всего происходящего, будто мы в этом сомневаемся. Она говорит монотонно, словно повторяет сотни раз произнесенный текст:
— Вот так и получается, что мечтать мне не о чем, хотеть нечего, стремиться не к чему. Будущее меня не привлекает, а на настоящее наплевать. Я знаю, что это вроде как неправильно, потому и хожу сюда… С другой стороны, иногда мне кажется, что именно так и должно быть, а все мечты, желания и цели, которые есть у других — просто самообман.
Я думаю, что никакой не самообман. Это роскошь, которую себе могут позволить лишь те счастливчики, которые еще не получили свою порцию больших пинков. Которые еще верят в то, что им отвалится дармовщины. Не самообман, просто наивность, рожденная недостатком информации. Никакой дармовщины не будет, рано или поздно каждый получит свою порцию. И всерьез думать о том, в какой цвет ты выкрасишь стены будущего дома, все равно что, разгуливая по минному полю, перепрыгивать лужи, чтобы не замочить ноги.
Короче, насчет самообмана я с Юрико не согласен. Впрочем, ее это вряд ли огорчит. Ее волнуют совсем другие вещи, она делится с нами своими сокровенными фантазиями:
— Я думаю, что на самом деле было бы здорово выжить одной после какой-нибудь глобальной катастрофы. Чего-нибудь вроде мутирующего вируса гриппа, утечки ядовитого газа или бактериологической войны.
Тогда я бы вышла из дома и отправилась бы кататься по мертвым городам. Только там, как мне кажется, можно увериться в том, что человечеству пришел конец. Пустые дома, выбитые стекла, брошенные машины, мусор на тротуарах… Короче, вся эта ерунда, которую показывают в фильмах про апокалипсис. Вокруг тихо… Только ветер и шелест газет полугодовой давности по асфальту. Если закрыть глаза, даже не поймешь, что ты в городе. Лет через сто от него останутся покрытые лесом холмы. Пойди догадайся, что это был Токио…
Она закрывает глаза, уносясь в мечтах к тому моменту, когда человечеству придет конец. Я вижу на лицах сидящих рядом со мной такое же мечтательное выражение. Наверное, они уже не один раз думали об этом. Как и Юрико. Как и я. Как и сотни тысяч других людей по всей планете.
Юрико продолжает:
— А потом хорошо бы встретить случайно выжившего мужчину. И начать историю человечества сначала…
Ага, думаю я, чтобы через несколько десятков тысяч лет кто-нибудь, сидя в кабинете психолога на сеансе групповой терапии, мечтал о глобальной катастрофе…
Тут я не выдерживаю и делаю то, что делать, в общем-то, не положено. Я перебиваю ее:
— Можно еще остаться единственным живым существом на планете. Чтобы даже амеб не было… Одни пески вокруг. И стать истоком новой жизни, умерев в какой-нибудь с трудом найденной луже.
Странно, никто не смотрит на меня осуждающе. Все согласны со мной. Это тоже неплохой вариант.

Когда сеанс заканчивается, и мы выходим в теплый, пахнущий ирисами и выхлопными газами вечер, Юрико останавливается у ограды клиники, закуривает Hi-Light и говорит мне:
— Я встретила Акихико.
Акихико — это ее приятель, худой как щепка парнишка, недавно закончивший какой-то частный университет. Акихико ходит в нашу группу. Вернее, ходил. Он пропустил уже три сеанса, считая сегодняшний. Сам я с ним не очень близко сошелся, не то что Юрико. Они-то почти ровесники и с одинаковыми сдвигами. Неудивительно, что быстро подружились. Психам как никому другому нужны единомышленники.
— Как он? — вежливо спрашиваю я, хотя такое понятие, как «вежливость», мы уже давно снесли на помойку. — Почему не приходит больше?
— Не знаю. Он так и не сказал. Намекнул только, что нашел другую группу.
Мимо нас, застегивая на ходу ветровку, проходит психолог, который проводит наши встречи. Глядя на него, можно подумать, что он-то и есть самый безнадежный клиент в группе психологической поддержки.
— Ты расстроена? — спрашиваю.
Юрико пожимает плечами:
— Ушел и ушел, чего мне расстраиваться… Вид у него был странный. Глаза бегают… Сам будто травы накурился … Только он траву не курит, я знаю.
— Может, начал.
Я говорю просто для того, чтобы что-нибудь сказать. На самом деле жизнь Акихико меня не волнует. Если вдуматься, то меня вообще ничто больше не волнует. Я хочу остаться последним человеком на Земле. Но такой радости мне не будет, так что и по этому поводу я сильно не переживаю.
Юрико стряхивает столбик пепла на еще теплый асфальт. Ветер тут же слизывает серый цилиндрик с земли.
— Да нет, тут что-то другое… Не понимаю, почему он мне ничего рассказал. Мы вроде договорились друг другу помогать. Что за секреты?..
— Ты тоже хочешь уйти из группы?
— Не знаю… Если найду что-нибудь получше, то, наверное, уйду. Здесь ловить нечего. Если, конечно, ты на самом деле не желаешь стать нормальным.
— Ты не желаешь стать нормальной?
— Конечно, нет, — фыркает она. — Для чего? Чтобы до самой смерти за прилавком стоять? «Что ты делала всю жизнь, Юри? — Продавала таблетки от кашля». Круто!
— Тогда зачем ходишь сюда?
— А где еще меня будут слушать?
За низкой оградой ходят люди. Огромное количество людей, сплошной поток. Я думаю о том, что максимум через сто лет все те, кто сейчас прошел мимо нас, будут мертвы. Такие мысли часто приходят в голову, когда я, например, еду в метро или в автобусе. Стою, смотрю на битком набитый вагон и понимаю, что через определенный промежуток времени ни одного из тех, кто сейчас дремлет, нажимает на кнопки телефона, читает комикс или просто уставился в черноту за окном, не будет в живых. Через сотню лет содержимое этого вагона полностью обновится. Как протухшая вода в чашке. Вылил, налил снова и порядок… В такие минуты мне кажется, что я еду в вагоне, набитом скелетами.
— А ты зачем сюда ходишь, Котаро?
— Чтобы было, куда ходить.
Больше мы не разговариваем. Молча доходим до станции Юракутё и прощаемся до следующей среды.
Меньше всего мне хочется возвращаться домой. Но это единственное, что мне остается.

Я живу в небольшой квартирке на четвертом этаже сюкуся. За два года я так и не привык к тесноте и голосам соседей за стеной. Не привык к тому, что, глядя по утрам в окно, видишь не свой ухоженный сад, а окна такого же многоквартирного дома напротив. Не привык к шуму и суете Токио. В Немуро, где мы жили с женой, куда тише… Разве что отдаленный рокот моря создавал навязчивый звуковой фон. Но это совсем другой шум. Приятный, успокаивающий.
Там, в Немуро, остались родители жены, уютный домик с садом, пруд с карпами кои и я, верящий в то, что можно прожить счастливую жизнь, если не делать никому ничего плохого и регулярно чистить зубы. Такая вот была удобная жизненная философия. Компактная и приятная на ощупь, гладенькая и пушистая… К тому же приятной расцветки. Загляденье, а не философия. Самое смешное, что я по-настоящему верил в эту чушь: не делай ничего плохого и проживешь долгую счастливую жизнь.
Больше я не верю в это. Когда тебе приходится продавать свой дом, где ты прожил четыре счастливых года, и переезжать в большой неблагоустроенный муравейник, как-то иначе начинаешь смотреть на вещи… Само собой, виноват не сам переезд, а причина, по которой пришлось его осуществить. Думаю, на моем месте так сделал бы любой. Скажу честно, не самое приятное дело — приходить после работы в дом, где все напоминает о жене, с которой ты расстался совсем недавно. Плюс к этому она была на восьмом месяце беременности и вы уже выбрали имя для будущей дочери. Плюс к этому расплющенную в лепешку BMW 740i спасателям пришлось резать автогеном, чтобы извлечь то, что было молодой беременной женщиной. Моей женой.
Думаю, теперь понятно, почему переезд в Токио так повлиял на меня, что я нахожу много общего между линейкой и ботинком.
Поначалу я как-то пытался справиться. Есть много способов. Выпивка, работа, наркотики, друзья… Но у всех у них один недостаток — они помогают только в том случае, если ты действительно хочешь, чтобы они помогли. У меня такой серьезной мотивации не было. Лечить болезнь имеет смысл, если хочешь жить дальше, ведь так? Мне же было все равно… Как мне сказали позже — это реактивная депрессия. А главный признак любой депрессии — нежелание с ней бороться.
Я не заметил, что мой мир начал уменьшаться. Как шарик, из которого выпустили воздух. Выдернули затычку — чпок! — и готово дело. Я находился в центре того шарика. Очень скоро у меня остался лишь маленький домик, бутылка виски и пруд, в котором плавали мраморным брюхом вверх дохлые карпы.
И еще страх. Страха было очень много. Он заполнял меня, дом и даже немного выпирал наружу. Если бы его можно было продавать, я заработал бы неплохие деньги.
— Это пройдет, — говорил мой брат через месяц после гибели моей жены. — Нужно просто немного потерпеть. Отдохнуть и не забивать этим голову.
Портрет моего младшего брата: он любит яркие галстуки и водку с апельсиновым соком. Женат второй раз. Плохо начищенные туфли и крошки на лацканах пиджака. Когда думает, что его никто не видит, ковыряет мизинцем в ухе, тщательно потом исследуя ноготь. Его зовут Ито Ясукадзу. Он занимается тем, что устраивает секс-туры по всей Азии желающим, продает недвижимость и изрекает банальности. А начинал он свою карьеру журналистом в заштатной газетенке. С тех пор у него остались привычка всюду совать нос и куча знакомых в самых разных областях. Причем таких знакомых, которые ему обязаны. Стоит ему сказать слово, как едва ли не половина Токио готова обделаться, но достать то, что нужно Ясукадзу.
При этом разъезжает он на стареньком «субару» и имеет крошечный домик в пригороде, а одеваться предпочитает на распродажах. Я думаю, все, что он делает, продиктовано исключительно желанием быть хорошим парнем. Есть люди, которые последнее отдадут, лишь бы чувствовать, что они кому-то нужны. Психологи говорят, что они недополучили в детстве родительской любви. И, став взрослыми, пытаются компенсироваться подобным манером. Может быть, и так. Во всяком случае, с Ясукадзу психологи, похоже, попали в точку. Родители, действительно, больше любили меня. Только это мне не помогло…
— Стоит ли так переживать, приятель? — дышал мой брат в телефонную трубку через три месяца после похорон. — Просто расслабься. Съезди куда-нибудь, напейся, найди девочку… Если хочешь, могу организовать за полцены хорошую поездку.
А я в то время думал, что мне не помешал бы хороший дробовик. Просто сунуть ствол в рот и нажать пальцем ноги на спуск. И все из-за твари, которая стала приходить по ночам под окна моего дома. Эта дрянь как-то была связана с гибелью моей жены и не родившейся дочери. Во всяком случае, мне так казалось.
Тварь можно назвать по-разному. За полгода я придумал ему кучу имен. Кролик-мясоед, Плотоядный Кролик, Кролик — Любитель Человеческого Мяса… Я для него был чем-то вроде аппетитной мясной морковки.
Я видел его не раз. Он приходил в сумерках и садился неподалеку. Так, чтобы я мог видеть серую спину, возвышающуюся над крышей дома напротив. Черные кончики ушей шевелились, как локаторы, улавливая малейшее движение. Иногда, если я забывал опустить жалюзи, он подходил вплотную к моему дому и заглядывал в окно второго этажа. Темно-коричневый глаз с красными прожилками сосудов не мигая смотрел на меня, оцепеневшего от ужаса. Когда глаз приближался к окну, в комнате становилось совсем темно. Зрачок размером с колесо микроавтобуса. Каждая ресница толще большого пальца руки…
Кто-то скажет, что я законченный псих, если у меня такие глюки. Собственно, к этому я и веду. Я псих. Кроликофоб. Но осознание того, что я свихнулся, ничего не меняет. Изменить ситуацию может только надежный дробовик. Mossberg 590 Compact Cruiser вполне подойдет для того, чтобы не стать мясной морковкой. Заряд крупной дроби в широко распахнутую розовую пасть чудовища, из которой несет гнилью. Если не поможет — ствол себе в рот и почти неуловимое движение пальца. Спуск у пятьсот девяностого мягкий.
Эти мысли приходили вместе с паникой. В такие минуты я зажимал уши ладонями и напевал мантру собственного сочинения. «Хватит-с-меня-этого-дерьма-ом-м…» — твердил я и ждал, когда страх ослабит хватку.
Когда запах кроличьей шерсти исчезал, я оставался один в тишине. Час, проведенный в тишине и одиночестве, стоит десятка сеансов у психоаналитика. А месяц сделает из тебя психа или бодхисатву.
У меня была альтернатива. Но не было выбора.
Когда я начинал всерьез задумываться об этом, на меня наваливалась бессонница. Тогда грань между теми реальностями, в которых я жил, стиралась окончательно. Мне оставалось только сидеть у окна, смотреть на луну и пить. Любая попытка о чем-то думать была смертельно опасна для рассудка. Бессонные ночи — это время чистого ожидания.
А следом за бессонницей приходила паника. И все начиналось по новой.
Через полгода такой жизни я продал дом и уехал в Токио. Даже не попрощавшись с родителями жены.
Если вы решили, что в Токио Кролик-мясоед оставил меня в покое, вы здорово ошиблись. Наоборот, он только подрос. Теперь он время от времени таращится в окно четвертого этажа. Чего он ждет, я не знаю. И не хочу знать…
Глава 2
Если сидишь в четырех стенах, пытаясь сохранить остатки рассудка, чтение становится единственным занятием, способным удержать на плаву. Я читаю целыми днями. Все подряд. От романов Мисимы до истории Новой Англии. Читаю лежа, сидя, стоя и даже на ходу. Читаю днем, на рассвете и поздней ночью. Книги — еще одна реальность, в которой я существую.
Я ходячая энциклопедия, из которой какой-то шутник вырвал все страницы, а потом подшил заново, перемешав их.
Сигналы в нервной системе человека достигают скорости двести восемьдесят восемь километров в час. Первый географический атлас создал Птолемей в сто пятидесятом году нашей эры. Ван Гог продал при жизни лишь одно свое произведение — Red Vineyard at Ares. Если протянуть паутину до ближайшей к нам звезды в созвездии Центавра, то она будет весить пятьсот тысяч тонн…
Факты, цифры, имена, географические названия бурлят у меня в голове, как сябу-сябу. Они служат щитом, той пробкой, которой я затыкаю кувшин с джинном подсознания.
Я читаю книги, хожу в группу психологической поддержки, время от времени напиваюсь и периодически подряжаюсь на какую-нибудь разовую работу. Грузчик, уборщик, продавец сладостей, сторож, ходячий сотовый телефон или большая таблетка с рекламными листовками в пухлых гофрированных руках — все это я, когда нужны деньги. Кто-то подумает, не слишком интересная жизнь. И я с ним соглашусь. Но у меня нет других вариантов. Я просто отбываю срок в одиночке. Заключенному не приходится выбирать, как убить время. Вполне достаточно того, что время убивает его.
На самом деле, мне хочется вычеркнуть некоторые пункты из моей жизни. Но перестань я работать — не будет денег на выпивку. Перестань я читать — ни о чем, кроме жены, думать не смогу. Перестань я пить — чертов кролик разрастется до размеров Токио-но То. Уйди я из группы — не будет Юрико…
То, что нас с ней связывает, нельзя назвать ни дружбой, ни, тем более, любовью. Это что-то вроде единения приговоренных к смерти сокамерников. Она не видит будущего, я тоже. Мы с ней в одной команде. Остальные люди, с которыми мне так или иначе приходится общаться, еще не вычеркнули из своего лексикона слово «завтра». Поэтому мы не можем понять друг друга, как ни стараемся. Все равно что разговор слепого с глухонемым.
С Юрико все иначе. Иногда мы встречаемся и просто сидим в парке. Ходим в кино. Гуляем по городу. Пьем пиво в какой-нибудь забегаловке. И все молча… Нам незачем разговаривать. Обычно люди говорят о прошлом или о будущем. О настоящем — редко. Что о нем говорить? Мое прошлое — не самая веселая тема для беседы. У Юрико прошлого вообще еще нет. В будущее мы не верим… Так что лучше помолчать. Единственное исключение — наши встречи в группе. Но там мы просто выплескиваем помои своего подсознания на других таких же. Остальное время просто сидим рядом на скамейке в парке, в креслах кинотеатра, на стульях в баре, на траве, на парапетах, на каменных ступеньках. Только в такие минуты мне иногда удается почувствовать что-то вроде умиротворения. Только в такие минуты я бываю в ладах с самим собой. Поэтому очень не хочу терять девушку по имени Кобаяси Юрико, с которой на самом деле все и началось.
Вернее, началось все с ее звонка.

За окном нервно мигает неоновая реклама джинсов Edwin, превращая мою комнату в некое подобие танцпола. Усиливая сходство, за стеной гремит проигрыватель соседа-меломана. Басы заставляют вибрировать пустые чашки на столике и мои внутренности.
Так бывает каждый вечер. Каждый вечер я прихожу домой, наливаю себе виски, сажусь в продавленное кресло и чувствую, как внизу живота дергаются мои кишки. Бумс-бумс… Это — мои ежевечерние сеансы медитации. Я мычу мантру «хватит-с-меня-этого-дерьма-ом-м-м» и жду, когда меня начнет тащить от этой «кислоты» за стеной.
Дело в том, что во время медитации мозг находится практически в состоянии клинической смерти. Кора головного мозга отключается. И мозг начинает защищаться, то есть выбрасывает эндогенные опиаты — наркотические вещества, которые оказывают на организм такое же сильное действие, как героин или ЛСД. Эндорфины и энкефалины обладают морфиноподобным эффектом. Эти вещества и включают в мозгу так называемый «центр удовольствия». Если вспомнить еще и о принципах выработки условного рефлекса, можно ожидать, что в скором будущем эти «бумсы» будут включать в моей башке все нужные центры напрямую.
Музыка гремит, вывеска мигает, а я постигаю смысл учения дзен со стаканом в руке. Я пытаюсь слушать тишину внутри себя и жду выброса эндорфинов, как наркоман ждет новой дозы.
И в момент, когда я приближаюсь к очередной клинической смерти, пищит телефон. Из-за музыки, сотрясающей тонкую перегородку между мной и этим придурком-меломаном, я не сразу соображаю, что мне звонят.
— Акихико повесился, — говорит Юрико, и я слышу, что там, где она находится, очень тихо. Гораздо тише, чем у меня.
— Что? — я переспрашиваю не потому, что плохо расслышал, просто мне нужно придумать, что ей ответить.
— Акихико умер. Повесился. Сегодня днем, в три часа, — повторяет она и ждет, что я скажу.
Сегодня днем я относил старые книги букинисту. Как раз когда я торговался со стариком из-за каждой иены, парень по имени Акихико просовывал голову в петлю. Сегодня каждому нашлось занятие…
— Я зашла к нему узнать, почему он не отвечает на звонки. Дверь в квартиру была открыта. Он повесился на дверной ручке… На столе записка… Я вызвала полицию…
Каждая сказанная ею фраза падает, как булыжник в колодец. Бульк! Не оставляя после себя ничего. Никаких чувств, никаких ассоциаций, никаких мыслей. Может быть, потому, что никаких эмоций в ее голосе я не слышу.
— Что ты молчишь? — спрашивает она.
Бумс-бумс по голове. Мне приходится закрыть одно ухо, чтобы слышать голос Юрико.
— Мне жаль.
— Ага.
— Да нет, правда… Он был неплохим парнем.
— Ага.
— Я серьезно. Не скажу, что я сильно скорблю, но мне действительно жаль, что так получилось…
— Ладно, — смягчается она. — Слушай, мне не хочется сегодня сидеть одной. Давай встретимся?
— Что?
Парень за стенкой прибавляет громкость. Чашки на столе начинают подпрыгивать в такт музыке. У них сегодня тоже вечеринка. По случаю смерти Акихико.
— Сделай музыку потише! — кричит в трубку Юрико.
— Это не у меня. Это у соседа. Так что ты там говорила?
— Давай встретимся сейчас. Я бы чего-нибудь выпила.
— Давай, — что-что, а выпить я всегда готов. — Где?
— Жди, я за тобой зайду… Я тут недалеко, — она вешает трубку.
Последние слова тонут в мощном гитарном соло, доносящемся из-за стены.
Я тоже кладу трубку и сажусь обратно в кресло. Мне представляется, как Акихико с выпученными глазами и распухшим языком сидит, привалившись спиной к двери… Тонкая веревка глубоко врезалась в зеленоватую, с багровыми подтеками, шею…
Не знаю, как на самом деле выглядят повесившиеся на ручке двери после нескольких часов в душной квартире. Может, я что-то и упустил. Но и без того картина получилась такой, что захотелось налить еще один стаканчик виски.
Я превращаюсь в алкоголика. Знаю наверняка. Ну, и что? Глупо переживать из-за этого, пока есть деньги на выпивку.
Два года назад, вынужденно отказавшись от прежней жизни счастливого потребителя, я обрел свободу. Но свобода оказалась не сказочной страной, где счастливчики беззаботно сидят в цветках лотоса и напевают незатейливые мантры. Свобода — крошечная квартирка, в которой по вечерам дрожат стены. Свобода — гигантский плотоядный кролик, караулящий меня за дверью. Свобода — полупустая бутылка виски в руке. Свобода — немой вопрос: «Когда же все это закончится?», в опухших от бессонницы глазах. Свобода — мертвая жена и не рожденная дочь.
Мой цветок лотоса — продавленное кресло в темной комнате.
Каждую секунду один процент населения Земли пьян в стельку Статистика. Я хочу присоединиться к этим ребятам. Эй, пьяные в стельку, примите меня в свой клуб! Я хочу стать частью этого счастливого процента.
Я далек от мыслей о самоубийстве. Пустое существование алкоголика лучше, чем небытие. Там я уже был, и у меня не осталось приятных воспоминаний. Но каждый раз я беру бутылку, как пистолет с последним патроном. Кто-то надевает себе на шею петлю, кто-то подносит к губам стакан, а кто-то медленно умирает от рака. Дармовщины не будет, парни. Вся наша жизнь — это одно длинное самоубийство.
Да, я превращаюсь в алкоголика. И знаю это наверняка. Ну и что?.. Что это меняет?
Бумс-бумс, бумс-бумс, бумс-бумс…

Когда мы с Юрико выходим из моей квартиры, я говорю:
— Подожди секунду.
Она облокачивается на перила балкона и закуривает, а я барабаню в дверь соседа. Долго никто не открывает, но я проявляю настойчивость. Я уже порядочно пьян. И почти по-настоящему сочувствую Акихико. Он ведь действительно был неплохим парнем. Во всяком случае, не любил дурацкую музыку. Он любил тишину и, как и я, не верил в будущее. Эта потеря чем-то сродни гибели однополчанина на поле боя. Ты плохо его знал, но он был с тобой в одном батальоне, и этого достаточно, чтобы хоть мимоходом поскорбеть о нем.
Наконец, дверь распахивается. На пороге — раздраженный хозяин квартиры. Оторванный от прослушивания музыки недомерок с длинными сальными волосами, крашенными в ярко-синий цвет.
— Чего? — недовольно спрашивает он.
Из квартиры несет травой. Я вижу, что в комнате на диване развалились два парня и полуголая девица. Еще кто-то расхаживает по кухне. Отсюда не видно, кто — мужчина или женщина и есть ли на этом «ком-то» одежда. Но детали меня не интересуют. Сейчас меня не интересует ничего, кроме укуренного недомерка, уже месяц не дающего мне спать.
— Ничего, — говорю я и впечатываю кулак в близоруко щурящийся глаз соседа-меломана.
Он пролетает крошечный коридор и с грохотом, на мгновение заглушающим музыку, врезается в стеллаж, прилепившийся к противоположной стене. Оттуда обрушиваются компакт-диски, комиксы, какие-то статуэтки и прочий мусор.
Желания разобраться, что случилось с хозяином квартиры, ни у кого из гостей не возникает. Может быть, просто не слышат, а может, им наплевать на этого засранца. Второе кажется мне более вероятным. Он непонимающе таращится на меня. Видно, не каждый день к нему приходят соседи и бьют по лицу. А жаль… Ему бы не помешало.
— Слушай свою долбанную музыку в наушниках! — кричу я. — И скажи своим приятелям, что дискотеки закончились, иначе будешь проводить их в больнице! Понял?!
По его глазам я вижу, что он разобрал не все слова. Но то, как он кивает, колотясь затылком о стену, убеждает меня в том, что основную идею он усвоил.
— Теперь пошли, — говорю я Юрико.
И мы спускаемся по лестнице. Кулак побаливает, но я знаю, что это скоро пройдет. Виски заглушает и не такую боль. За нашими спинами музыка обрывается на полуноте.

Пьяная в стельку Юрико глотает сливовое вино прямо из горлышка. Даже в таком состоянии она на редкость красива. Это единственное, что меня в ней злит. После гибели жены, которую любил, отношение к красивым женщинам меняется не в лучшую сторону. Психолог сказал мне, что это чувство вины, которое возникает из-за того, что ты хочешь эту женщину и в то же время воспринимаешь свое желание как предательство по отношению к своей мертвой жене. Может быть, оно и так…
— Я уверена, самоубийство как-то связано с тем, что он нашел другую группу… Помнишь, я тебе говорила, как встретила его? Тогда он сказал мне, что нашел кое-что получше наших собраний. Вот я и думаю — причина именно в этом.
Язык у нее заплетается, но взгляд ясный.
— Я хорошо знала его… Он никогда не говорил всерьез о самоубийстве… Ему было все по хрену, это да. Но убивать себя он не собирался. Это не так-то просто, я думаю… Ни с того ни с сего вешаться не станешь.
— Всякое бывает.
— Это не тот случай.
Она делает неудачный глоток и розовое вино течет по подбородку. Она вытирает влажный блестящий подбородок ладонью и вынимает сигарету из пачки.
— На самом деле мне плевать, — говорит она. — Честно. Он был классным парнем, но со своими бзиками. Иногда я его боялась.
— Мне казалось, что вы…
Она смеется, запрокинув голову. Я вижу ее нёбо, белоснежные зубы, ярко-красные губы и пульсирующую жилку на шее.
— Ему хотелось, наверное. Но не мне… Для меня он был просто хорошим приятелем. Как и ты.
Абсурдно, но я чувствую легкий укол разочарования. Совсем крошечный, но от этого не менее неприятный. Я хочу, чтобы меня любили… Хоть кто-нибудь. Любили, не требуя взаимности. Возможно, это было бы моим спасением.
— Теперь он умер, — мрачно говорит Юрико, пытаясь не уронить голову на скрещенные руки. Бутылка вина почти пуста. — Он умер, а я осталась одна.
— Я не в счет?
— Ты — другое дело. У тебя есть веская причина быть таким, какой ты есть. Не погибни твоя жена, ты сейчас был бы счастливым придурком. У нас с Акихико все не так. У нас причина внутри.
— О, ну конечно. Вы-то просто психи, которые с жиру бесятся.
Это моя маленькая месть.
— Ага. Так и есть. Но мне не лучше оттого, что я просто бешусь с жиру. Да и никому не лучше… Посмотреть хоть на Акихико. Хотела бы я знать, что же он такое нашел. Похоже, что-то интересное.
— Куда уж интереснее… Тебе не пора домой?
Она близка к тому, чтобы заснуть прямо здесь, в баре, за столом из какого-то хитроумного пластика, очень похожего на настоящее дерево.
— Как думаешь, — не слушает она меня, — может, и мне стоит сходить туда?
— Куда? Ты же ничего не знаешь о том, где он пропадал все это время.
— Нетрудно узнать.
— Как?
Стараясь выглядеть трезво и не упасть со стула, она лезет в свою сумочку из джинсы и долго там что-то ищет. Через минуту, отчаявшись, высыпает все содержимое на стол. Вырастает горка хлама, который может носить в сумочке девица, убежденная в том, что этот мир не стоит ее внимания. Гигиеническая помада, салфетки, ключи с брелоком в виде крошечного живого кактуса, одноразовые зажигалки, пустая смятая пачка сигарет, запечатанная пачка и еще целая куча предметов, которые идентифицировать сложно. Она непослушными пальцами разгребает этот мусор, сосредоточенно прищурив глаз. Наконец, говорит:
— Вот!
И показывает мне сотовый телефон.
— И что? — спрашиваю я.
— Тупой. Это телефон Акихико. Я взяла его сегодня со стола, пока ждала полицию. Последний звонок он сделал за пятнадцать минут до того, как написал прощальную записку.
— Откуда знаешь, когда он написал записку?
Она старательно сгребает все со стола обратно в сумочку.
— Он был очень аккуратным… Педантичным. На записке стоит точное время. Так вот, звонок сделан пятнадцатью минутами раньше. И это не родители, не какой-нибудь приятель и не девчонка.
— С чего ты взяла?
— Девчонки у него не было. Родителей он ненавидел. А друзей у него было двое — я и один тип, который утопился полгода назад. В телефонной записной книжке всего четыре номера. Вот, сам посмотри.
Она пытается нажать на нужные кнопки, но у нее ни черта не выходит. Тонкие пальцы с коротко обрезанными ногтями не справляются со сложными командами, посылаемыми мозгом.
— Черт, — бормочет она. — Черт, черт, черт…
— Не надо, я тебе верю… Только даже если этот звонок действительно как-то связан с самоубийством, тебе лучше держаться подальше от всего этого. Ты рассказала полицейским?
— Тупой! Если бы я им сказала, они забрали бы телефон.
— Позвони завтра и расскажи, что ты нашла телефон. Пусть они разбираются с этим делом.
— Ага, — она пытается прикурить.
— Я серьезно. Не стоит тебе связываться…
— Ага, — она вхолостую чиркает зажигалкой.
Я понимаю, что сейчас разговаривать с ней бесполезно. Вытаскиваю ее, слабо упирающуюся, из-за стола и вывожу на улицу. Мы едем ко мне. И полночи ее выворачивает наизнанку в моем туалете.
Глава 3
Я просыпаюсь в холодном поту. Во сне я бежал по темным улицам незнакомого города. За мной гнался Кролик-мясоед. Я не видел его, лишь слышал мягкое «топ-топ-топ» кроличьих лап. Земля под ногами подрагивала от этого «топ-топ-топ». Когда я оглянулся в очередной раз и понял, что из-за угла вот-вот покажется его отвратная морда, под ноги подвернулся булыжник. Со всего маху я рухнул на мостовую и… проснулся.
Проснулся лишь для того, чтобы услышать, как за Юрико захлопнулась входная дверь. Это ее манера — уходить не прощаясь.
Из окна льется серый свет. Скомканная простыня в ногах, влажная подушка. «Доброе утро, Токио!» Во рту отвратительный привкус. Будто я жевал кроличье дерьмо. В ушах до сих пор стоит это «топ-топ-топ». Чтобы отвлечься, я начинаю создавать мысленные помехи.
Гроза в Египте бывает раз в двести лет. Магнитное поле Земли ежегодно ослабевает на пять сотых процента. Если так будет продолжаться, то через две тысячи лет компасы можно будет выбросить на помойку. В среднем, на территории Японии происходит три землетрясения в сутки. Площадь солнечной поверхности размером с почтовую марку светит с такой же энергией, как и один миллион пятьсот тысяч свечей.
Сегодня у меня выходной. Я сам себе директор, бухгалтер, менеджер по персоналу и производственный психолог. Все четверо решают, что парень по имени Котаро Ито заслужил небольшой отдых. Похмелье — чертовски уважительная причина в моей компании. Самой человеколюбивой и справедливой компании в мире. В ней во главу угла поставлена не прибыль, а душевный и физический комфорт рядового сотрудника. Что может быть лучше?
Нам вбили в голову, что все мы рано или поздно станем звездами. Поп-музыка, рок-музыка, телевидение, крупные корпорации, модельный бизнес — возможностей не счесть. Один из миллиона действительно попадает в десятку. Но остальные девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять простаков до конца своих дней просидят в дерьме, продолжая надеяться.
Нам вбили в голову, что, если упорно работать и хорошо учиться, со временем можно стать главой крупной фирмы, известным музыкантом или писателем, теле- или кинозвездой. На худой конец — добропорядочным отцом большого счастливого семейства или что-нибудь в этом духе. Но главный приз, который мы получим за наши труды, — отложение солей в суставах, старческий маразм, недержание мочи, атеросклероз, ведущий к инфаркту или инсульту. А в лучшем случае — передозировка или удар ножом на темной улице. В конце концов, и это не имеет значения. Костры на праздник Бон уравняют всех… И правда, есть из-за чего исходить на дерьмо. Вперед, парни, но учтите — ничто не отзовется в вечности. Никакой дармовщины не будет.
Так считает руководство моей фирмы. И я с ним совершенно согласен. Стоит ли горбатиться всю жизнь ради возможности время от времени менять машину или дом на лучшие? Если подумать, не такая уж выгодная сделка — кусок жизни в обмен на дорогой костюм или крутой музыкальный центр.
Все это у меня было, и я думал, что сумел-таки отхватить большущий кусок. Я был в этом уверен, пока не увидел в холодной белой комнате, во что превратились мои жена и дочь в результате лобового столкновения с десятитонным грузовиком. Это зрелище мигом вылечило меня от болезни под названием «тупость».
Я кладу в стакан истекающие потом параллелепипеды льда. Наливаю светло-коричневую жидкость и легонько взбалтываю. Лед стеклянно побрякивает. Первый же глоток заставляет немного примириться с действительностью.
В тот момент, когда колесо вдруг обогнало машину, и BMW с моей женой внутри, лежа на крыше, нырнул под тупую морду грузовика, летящего на скорости девяносто пять километров в час, я потел в душном автобусе по дороге на вокзал, чтобы встретить брата, который ни с того ни с сего решил навестить меня. Я бы очень хотел сказать, что почувствовал в тот миг какое-то смутное беспокойство или что меня посетило какое-то мрачное предчувствие… Но ничего подобного не было. Я висел на поручне и разглядывал ножки молодой женщины, стоявшей в двух шагах от меня. И никакого ощущения, что произошло нечто страшное и непоправимое. Обычный день и очень симпатичные стройные ножки.
Я беру бутылку, стакан, пакетик жареного миндаля и отправляюсь в комнату. Там мне предстоит провести долгий выходной день.
Брат тогда так и не приехал. Позвонил на сотовый и сказал, что задерживается, будет поздно вечером. Я зашел в пару магазинов, накупил каких-то мелочей для будущей дочери и отправился домой. Помню, жара тогда стояла такая, что подошвы сандалий прилипали к раскаленному асфальту. Это меня угнетало больше всего. Такая вот была проблема, такая вот была беда — слишком жарко… Ага. Пока не добрался до дома и не снял трубку пиликающего на все лады телефона.
Спустя час я по-прежнему лежу на неубранной постели, хранящей запах Юрико. Бутылка виски стоит на прикроватной тумбочке. Лед в стакане почти растаял. У меня шумит в голове, в зубах миндальные крошки. Часы показывают десять.
Самое смешное, что если бы жене, тойота которой была в ремонте из-за сломавшегося стеклоподъемника, вдруг не захотелось бы навестить родителей, то в BMW с разболтавшимися болтами на правом переднем колесе, сидел бы я.
Так всегда и бывает: пара идиотских совпадений — и кто-то отправляется к предкам, а кто-то не знает, что делать со своей сраной спасенной жизнью. Это так, к вопросу о свободе выбора. К тому, что свою судьбу мы выбираем сами и несем ответственность за свои поступки. Каким только дерьмом не забиты наши головы…

Брат звонит часа в три дня, когда я пребываю в вязком, как зыбучие пески, состоянии пьяной жалости к себе. Мне стоит большого труда оторвать голову от подушки и снять трубку.
— Как дела? — спрашивает он.
Он задает этот вопрос раз в неделю в течение года. С докучливой регулярностью. Меняться могут день и время звонка, меняться может тон, которым произносится вопрос, меняться может все, что угодно. Кроме этого вопроса и ответа на него:
— Нормально.
Это как смена времен года. Зима может быть холодной или не очень, но она обязательно придет, и ничего ты поделать с этим не можешь.
— Почему-то так и думал, что ты дома.
— Выходной.
— Понятно… Какие новости?
— Никаких.
После того, как я уехал из родительского дома, мы с ним почти перестали общаться. Встретились только на похоронах отца и еще через год, когда хоронили мать. А так — только открытки на Новый год и день рождения. Не слишком много для родных братьев… Но стоило погибнуть моей жене, он вдруг воспылал ко мне братской любовью. Если, конечно, так можно назвать его звонки.
— Я тут разговаривал со стариком.
— Как его здоровье?
— Опять что-то неважно, — брат изо всех сил пытается изобразить озабоченность.
Старик — наш родной дядя по отцовской линии. Единственный родственник, который остался у нас после того, как умерли родители. Кроме нас с Ясукадзу, у него тоже никого нет. Всю жизнь сколачивал свою империю — строительную корпорацию — не отвлекаясь на такую мелочь, как семья. Сейчас он богатый сукин сын. Когда я говорю «богатый», имею в виду, что подсчитать количество нулей после единицы на его банковском счете задача не из легких. Это не какой-нибудь владелец лавки со сладостями.
Его состояние является главным предметом мечтаний Ясукадзу. Да что там! Настоящей навязчивой идеей. Он почему-то уверен, что дядя оставит свои нули и корпорацию нам в наследство. Хотя никаких разговоров на этот счет не было и вряд ли будет. Дядя — законченный мизантроп. Но для таких ребят, как мой брат, подобные мечты чуть ли единственный стимул в жизни. Не будь у него надежды на такой приз, неизвестно, стал бы он тем, кем является сейчас — прожженным дельцом, который не очень-то стесняется в средствах, когда речь заходит о возможной прибыли. Он самозабвенно готовится к жизни миллионера. Нарабатывает необходимый опыт, так сказать.
— Подумываю, не навестить ли его, — говорит мой брат.
Навести, думаю я. Только на хрен ты ему нужен.
По мнению Ясукадзу, старик зажился на этом свете. Иногда мне кажется, что если бы у него был хоть один шанс поторопить дядю с отходом в мир иной, он воспользовался бы им. Хотя, возможно, торопить особенно и не придется. У дяди диабет. И, в среднем, раз в год его личный врач, управляющие и куча акционеров начинают паниковать… Последняя паника была незадолго до гибели моей жены. Я даже купил себе на всякий случай костюм, чтобы достойно выглядеть на похоронах… Что ж, это мне удалось.
— Я читал, их акции опять поднялись, — говорит брат.
Трудно, наверное, жить одним ожиданием богатого наследства. Тем более, что никаких гарантий его получения нет. Но мой брат не из тех, кто пасует перед такими сложностями. Он внимательно отслеживает новости на бирже и на рынке недвижимости. Он беспокоится о благосостоянии дяди, как о своем собственном. Малейшая неудача фирмы лишает его сна, а каждую удачную сделку он отмечает в каком-нибудь дешевом ресторанчике. Я же говорю — навязчивая идея. Ему бы не мешало тоже походить на сеансы групповой терапии.
— Ты-то как? Еще не бросил пить?
По его тону я понимаю, что ему вовсе не хочется, чтобы я бросал это занятие. Для Ясукадзу все конкуренты. Не представляю, как он пережил эдипов комплекс…
— Нет, — успокаиваю я моего родного брата. — Еще не бросил. И не собираюсь.
— Зря.
— Да, конечно.
— Ну ладно, — после долгой паузы говорит он. — Мне пора делами заниматься. Может, встретимся как-нибудь? Давай посидим, выпьем, поговорим спокойно…
Это уже сорок восьмое за год предложение встретиться. И в сорок восьмой раз я отвечаю:
— Да, само собой. Звони.
Я швыряю трубку и закрываю глаза.
Человек употребляет нецензурные выражения в среднем 230 105 раз в течение жизни. Галилео Галилей был первым человеком, предложившим использовать маятник для измерения времени. Длина орбиты, по которой Земля движется вокруг Солнца, в двадцать три тысячи раз больше длины экватора Земли. Кенгуру делает вдох при каждом прыжке, независимо от скорости движения…
У меня нет ненависти к брату, вообще никаких отрицательных чувств по отношению к нему. Положительных, правда, тоже. Но ведь это обычное дело. Почему же каждый его звонок выбивает меня из колеи? Неужели потому, что подсознательно я виню его в смерти моей жены? Глупо. Действительно глупо… Хотя, если бы он не собрался тогда приехать, сейчас все было бы по-другому. От этой мысли не так-то легко отделаться, даже понимая, что она бредовая.
Честно говоря, я искренне желаю, чтобы дядя помер и оставил Ясукадзу хорошее наследство. Может быть, тогда он перестанет изображать из себя заботливого любящего брата…

Голова трещит. От противного кислого привкуса во рту не спасает даже мятная жевательная резинка. Больше всего хочется оказаться сейчас в своей постели и чтобы под рукой был аспирин или бутылка холодного пива. Но вместо этого я слушаю бормотание мужчины в строгом деловом костюме, который сидит напротив меня, зажав ладони между колен. Он новенький в группе и суть его признаний сводится к тому, что он устал пахать на благо своей семьи. Жадная жена и неблагодарные дети — с одной стороны и желание хоть день пожить для себя — с другой. Такая вот у него проблема.
«Посади их в машину, у которой болты на колесе закручены на пол-оборота» — хочу сказать я ему. Хочу посоветовать что-нибудь надежное и радикальное. Что-нибудь такое, что навсегда избавит его от необходимости горбатиться с утра до ночи в обставленном ореховой мебелью офисе. Что-нибудь по-настоящему конструктивное, способное полностью изменить его жизнь. «Посади их в машину, которую ты не проверял черт знает сколько времени, потому что была куча куда более важных дел — сверхурочная работа, приобретение нового холодильника, посещение парикмахера или вечеринка по случаю повышения зарплаты, — посади их в такую машину и отправь покататься за город. А сам иди пить пиво и жди телефонного звонка из полиции»…
Юрико поглядывает на меня, ожидая комментария. Ей хочется, чтобы я выступил со своей историей. Стал оппонентом этого забитого жизнью парня. Она обожает, когда у кого-нибудь в группе срывает крышу. Сама она говорит, что в такие моменты человек показывает свое настоящее лицо. Зачем ей нужно его видеть, Юрико объяснить так и не смогла.
Мужчина в костюме все не унимается. Он пока еще не понял главного правила игры — твои сложности никого не интересуют, всех интересует только возможность выговориться. Он верит, что ему здесь помогут, бубнит и бубнит о том, как хреново ему приходится. И я уже на самом деле собираюсь сказать что-нибудь такое, что заставит его заткнуться, но меня опережает психолог:
— Извините, Мицуо-сан, но для первого раза, я д&heip;