Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Введение

« Мне говорят, что я своими утверждениями хочу
перевернуть мир вверх дном. Но разве было бы плохо
перевернуть перевернутый мир?»
. (Дж.Бруно) [1]

Эту книгу я пишу, наверное, уже лет 20. Точнее, идеи, высказанные в ней, я начал записывать на бумагу достаточно давно. Сначала они излагались в форме отдельных, не связанных никак между собой, мыслей. Затем я попытался соединить их все вместе в единое, по смыслу, произведение. Оно называлась «Искусство философии». Помню, выпросил у друзей старую печатную машинку и тщательно под копирку напечатал на ней весь, достаточно объемный, текст своего произведения.
Я не спешил его кому-то показывать и дело тут вот в чем. Оно было написано очень специфическим языком. Языком, почерпнутым из чтения признанных философских авторитетов. Но, те, как правило, не любят высказываться просто. Им надо обрядить свои суждения в форму малопонятных текстов, насыщенных большим количеством специальных терминов. Так, чтобы читающий человек ничего не понял, но восхитился бы этой непонятной красотой высоких фраз. Ради Бога, откройте интернет, наберите там имя одного из последних «гениев» философии, скажем, Хайдеггера, или Дерриду. И попытайтесь прочесть несколько страниц их трудов. Я думаю, вы со мной согласитесь. Так вот. Я тоже захотел причислить себя к сонму «великих». Дал прочитать свое произведение друзьям и знакомым. Конечно, те ничего не поняли.
Когда у меня появился компьютер, я перенес текст туда и отправил его по электронной почте нескольким профессорам философии, но из этой затеи, естественно, тоже ничего не получилось. Те даже не стали его читать. По крайней мере, ответа я от них не получил. Думаю, взглянув на несколько первых фраз, они уже определили, что язык моего сочинения обладает очень большим акцентом «неспециалиста». Через него они раскусили, что я только хочу казаться равным им – «хранителям истины», а на самом деле, таким не являюсь. И, в досаде за впустую потраченное время, не прочитав и самой малости, они удалили мой текст со своего компьютера.
Ну, что тут поделать. Это их полное право. Читать или не читать. Но только, ей богу, не пойму, почему, «истинные» рассуждения о мире, должны иметь вид невразумительных, малопонятных обычному слушателю, текстов? Я молчу о философах древности, вплоть до мыслителей нового времени. У них был другой язык, сообразно тем вещам, которые окружали их тогда. Понять его, находясь в сегодняшней ситуации, действительно непросто. Но, даже в Средние века, философом в Европе считался только тот, кто был способен изъясняться на латинском языке. Пусть он был хоть «сто пядей во лбу», но если его учение не переведено на латиницу, с ним никто из «ученых» даже не садился за один стол.
Создается впечатление, что с тех пор, в мире «научной» философии мало что изменилось. Латинские и греческие слова остались, только вплетаются они в ткань современного разговорного языка. И получается что-то искусственное, не настоящее. А преподаватели философии нам объясняют, что, дескать, за простыми словами не видно глубокого содержания, а если термин отсылает нас к латинским или греческим корням, то за ним, следовательно, скрывается богатая история, а значит, он уже становится не просто словом, но – достоянием человечества, употреблять которое «всуе» нельзя. И только «жрецам истины» - ученым философам, позволено использовать его в качестве инструмента в своих исследованиях мироздания.
И пусть обыкновенным людям их «исследования» малопонятны. Им и не надо ничего понимать. На университетских курсах философии им все растолкуют (естественно за деньги) простыми словами. Но, говорят доктора философии, мы поставлены следить за состоянием фундамента, на котором держится все научное мировоззрение. И не лезьте в нашу работу. Иначе фундамент рухнет. А на каком языке мы общаемся между собой, пусть вас это не волнует.
Не знаю, кого как, а меня это волнует. Очень волнует. И у меня есть много оснований полагать, что эти господа, под предлогом поисков истины, просто отрабатывают свой хлеб. Сдается мне, что они пудрят нам мозги. Делают простое сложным, а сложное – еще сложней. «Часто ораторы, недостающую глубину мысли, компенсируют ее длиной.» (Ш. Монтескье) [42]
Вышеупомянутый Хайдеггер заметил однажды: «Чтобы понимать Гейдерлинна (это немецкий поэт – романтик 19 века) нужно знать немецкий язык. А чтобы понимать философию, нужно знать философский язык». Я ему отвечу так. А какой язык нужно знать, чтобы понимать, как жить в этом мире? Какой язык нужно знать, чтобы понимать, к чему стремиться? Что ставить «во главу угла», а чему не придавать большого значения? На каком языке надо объяснять - где истина, а где – ложь? В чем есть смысл, а в чем его нет?
Знаете, не просто, разбираться в хитросплетениях математических теорий. Или в теоретической физике. Там сотни, тысячи мельчайших «деталей», назначение которых нужно понимать, чтобы отчетливо представлять себе полную картину. Так же и в технике. Чтобы качественно заниматься ремонтом автомобиля, надо досконально знать работу всех его систем. Да, и мир в целом – это безумно сложная система. Сложнее его ничего нет. Но ведь мы не говорим, что, для того, чтобы рассуждать о его фундаментальных законах и механизмах, им управляющих, надо быть профессиональным математиком и физиком и химиком и биологом….. одновременно.
Некоторые исследователи, в частности, американский историк культуры Крейн Бринтон [2], предлагают разделять все знание на два вида: кумулятивное и некумулятивное. Кумулятивное знание лучше всего иллюстрируется тем, что мы обычно называем естествознанием, или просто наукой. С веками оно постоянно накапливается. А слово накопление происходит от лат. cumuatio ( отсюда прилагательное кумулятивное). Ученые открывают все новые и новые грани природы. Все новые и новые сведения записываются в научные каталоги. Их количество, со временем, только множится. А это как раз и означает, что знание о природе постоянно усложняется. И значит, также усложняется и язык, на котором это знание преподносится людям.
Но существует и другой вид знания. Знание некумулятивное. То, что обычно мы называем знанием гуманитарным. Сюда можно отнести поиски смысла человеческой жизни. Рассуждения об Истине, Боге, Красоте, Справедливости и т.д. Видно, что, с течением веков, люди по-разному смотрели на все эти феномены. Некоторые выделяли из них что-то основное, чему, по их мнению, подчинялось все остальное. Другие – искали схему наилучшего взаимодействия между ними. Но тут не происходило накопления «научных фактов». Человеческие ценности, со временем, не умножаются. Сегодня их столько же, сколько было и тысячелетие назад. Просто, происходит «жонглирование» одними и теми же, «вечными» вопросами и ответами. Меняются местами слова в предложениях. Акценты во фразах. То, что вчера казалось несомненным, сегодня подвергается сомнению. А то, что раньше было мелким и незначительным, вдруг оказывается в центре всеобщего внимания. Так вот, в этом смысле, если бы Платона, к примеру, можно было бы чудесным образом перенести в наше время, он наверняка, в разговорах об основах бытия с современными мыслителями, чувствовал бы себя в своей стихии (если конечно, для такой беседы, нашелся бы переводчик).
Рассказ о таком, некумулятивном знании, не предполагает какой-то особенной, естественнонаучной сложности. Ведь здесь не надо придумывать новые слова для обозначения вновь открываемых явлений природы. Тут просто надо показать новые логические связи между давно существующими феноменами. А это можно сделать на простом языке общечеловеческого общения. Надо создать новый миф, взамен устаревшего. Вместо мифа о черепахе, стоящей на спине кита, плавающего в безбрежном океане, нужно объяснить причины стабильности бытия, например, единством и борьбой противоположностей. Или – законом сохранения материи. Вместо мифа о боге, принять миф о неотвратимости законов природы. Вот и все.
И сегодня все больше и больше гуманитариев, в том числе и философов, с высокопарного наукообразного умствования, переходят на обычную человеческую речь. Но дело тут осложняется одним, очень важным обстоятельством. В своих разговорах между собой мы же все хотим достичь истины. А для этого мы должны одинаково представлять себе то, о чем говорим. В философии это называется - «на берегу договориться о терминах».
Возьмем такой пример. Вот, несколько философов собрались, чтобы поговорить о свободе. Но, один из них понимает свободу, как свободу выбора одной из нескольких, существующих возможностей. Другой утверждает, что свобода – это неопределенность чего-то в пространстве или времени. Третий считает что свободой может называться только одно - освобождение от каких бы то ни было пут и «парение» в абсолютной пустоте окружающего пространства. Для того, чтобы вести дальше разговор, им надо, каждому из имеющихся у них определений свободы подобрать собственное имя. Некий термин, по произнесении которого, они бы уже точно знали, о чем идет речь. То есть, каждый из них, как бы ставит себя на место других, чтобы более объективно судить об общей картине. А результатом является то, что вместо одного слова – свобода, появляются три разных термина ( в нашем случае – свобода воли, индетерминизм и экзистенция). Вот так, вроде все они хотят добиться большей ясности, а на деле происходит лишь усложнение «внутреннего» языка их общения между собой.
Возникает философский парадокс. Язык усложняют именно для того, чтобы его упростить. Некая группа людей собирается для сотрудничества в поисках «истины». А последняя возможна будет, только если каждый член этой группы передаст в общую копилку свою часть знаний. Но знания одного не похожи на знания другого. Знаний становится много, а значит, становится много и терминов для их обозначения. Для людей внутри группы все эти термины понятны, поскольку «переведены» на язык их собственных знаний. Они изначально договорились об их однозначном толковании. Но для внешних, по отношению к этой группе, слушателей, язык, на котором общаются члены группы между собой, кажется очень сложным, поскольку он содержит множество терминов, сути которых им никто не растолковывал.
Простота – хуже воровства, говорят приверженцы «научной» философии. И все больше и больше погрязают в трясине специальных терминов, как им кажется, проясняющих общую картину мироздания. В другую сторону идут религиозные мистики. Максимально упрощая свою речь, они, в конце концов, скатываются к тому же. Их никто не может понять, потому что за простыми обыденными словами они прячут подчас абсолютно непонятное содержание. Не стоит уподобляться ни тем, ни другим.
Чтобы убедить всех в собственной версии толкования мира, надо рассмотреть предмет исследования со всех мыслимых позиций. На всех мыслимых «языках». А их много. Тогда, сколько надо написать томов текста, чтобы стать убедительными для всех? Жалко то, что никто не станет читать эти тома. Всем надо объяснить все коротко и просто. Поэтому, здесь, я не буду пытаться много раз, на разные лады, «пережевывать» одни и те же мысли. Постараюсь все формулировать ясно и доходчиво. Ведь, как известно, «Ясность – это вежливость философии».( Люк де Вовенарг) [3] Поэтому, попробую стать вежливым, по крайней мере, для образованных людей, любящих иногда задумываться над «вечными вопросами бытия». Я не собираюсь убеждать всех в своей правоте. Потому что не претендую на научность моего «исследования». На научность исследования об основах строения мира не может претендовать никто. Мне достаточно, чтобы мой рассказ стал убедительным для кого-то. А других, заставил бы задуматься о том, что не все так сложно устроено в этом мире, как они до сих пор себе представляли.

Основы построения тотальной системы

«Пусть это все – тщета одна, лжемудрость,
Но чарами своими хоть на время
Она смогла заворожить страданье
иль скорбь, и вызвать мнимую надежду,
могла вооружить тройною сталью
безмерного терпенья, грудь страдальца».
( Дж.Мильтон) Потерянный рай.

Никто не любит изучать философию. Все очень скучно, уныло, какие-то непонятные термины – экзистенция, редукционизм, трансценденция…. Но если кто-то произносит: « Слушай старик, да ты – философ». Вам почему-то становится приятно. Вы понимаете, что этими словами Вам хотят выразить свое уважение, хотя, казалось бы, какое уважение можно испытывать к сухому книжному червю, отринувшему все плотские наслаждения ради так называемого «служения Истине».
Но, в том то и дело. Люди научились разделять понятия - философия, как академический курс, который необходимо прослушать, чтобы получить возможность дальнейшего обучения по выбранной специальности, и философия, как набор правил, основанный на внутренних законах мироустройства, который помогает в решении всех важных жизненных проблем. Инстинктивно, глядя на университетских преподавателей философии, мы понимаем – это не философы, это доктора философии, как обозвал их однажды Альбер Камю. ( Шопенгауэр их еще называл – «философских дел мастера»). Многие доктора философии похожи на кассира в банке. У него на руках всегда много денег, но они принадлежат не ему. Философ, размышляем мы, должен быть неким иным, и знать он должен нечто иное. Такое, что помогает переживать невзгоды, и не дает терять голову в минуты счастья. И еще, он должен знать ответ на любой вопрос. Подошли, спросили, и все стало ясно. Ну, хотя бы, несколько прояснилось.
Жил в древности такой мыслитель – Пифагор. Обратился однажды к нему ученик со словами: «О, sophicos!», то есть «мудрец», на что Пифагор ему ответил: «Я не мудрец, я только любитель мудрости. Всё могут знать одни лишь Боги». А любитель, по-гречески, Phi. Так и родилось слово Phio – soph. То есть, любитель мудрости. Но может быть, вся эта сцена произошла уже после того, как было озвучено слово, обозначающее любовь к богине мудрости Софии. Phio – Sophia. Кто знает? И с тех пор повелось в мире, различать людей не только по полу или цвету кожи, но также и по причастности их к некоему сакральному знанию, именуемому философией.
В то древнее время уже существовала каста жрецов, теперь к ней добавилась и каста философов. Потом, из последней, выделится еще и каста ученых. И так, тремя колоннами, будут маршировать они по миру, вплоть до нашего времени, иногда объединяясь между собой, иногда раскалываясь на непримиримые лагеря. Это – интеллектуальная элита человеческой цивилизации. Ее коллективный мозг. Предназначенный постоянно овеществлять в предметах культуры ее самобытность перед миром «неживой» природы. Вообще говоря, культура – это продукт любой деятельности, любого из членов общества. Всякий, кто произнес хотя бы одно слово – уже есть культурный человек, поскольку из этого слова, произнесенного уникальной, неповторимой личностью, рождается Новое, идея, которая, странствуя по свету, завладевает умами и незаметным ручейков вливается в могучее общее знание.
Даже пьяница, умалишенный, ребенок, любым своим словом возвещают миру о вновь созданном, возникшем из их индивидуальности и потому неповторимом, творении сущего. Своим криком они уже требуют, чтобы и их слабый голос был услышан властителем этого мира и учитывался им при формировании объективной картины происходящего.
Не существует принципиального различия между элементами культуры. Все они, от простого восклицания до многотомного произведения великого художника, суть символы некоего метаязыка, предназначенного для сплочения отдельных индивидуумов, в единое культурное сообщество. Но одно дело, говорить о куске мяса, и совсем другое дело – говорить о Боге.
Объекты этого мира, так называемые «вещи», имеют разный содержательный объем. Например, слово любовь, уже подразумевает внутри себя некую глубину. Опросив нескольких людей, мы получим разные определения этого слова. Хотя, безусловно, в них будет что-то общее. Тут уместно вспомнить притчу о слоне и четырех слепых мудрецов. Собрались как-то четыре слепых мудреца, чтобы решить, что же такое слон? Один из них пощупал хобот, другой – хвост. Третий –массивные бивни, а четвертый – его огромные ноги. И, естественно, все они разошлись в определении представленного перед ними объекта, под названием слон, поскольку находились каждый на своей точке его ощупывания. Так и в реальности. Каждый человек находится в мире в определенной точке пространства-времени. Но главное, он является уникальной, неповторимой личностью, и воспринимает мир совсем не так как другие. То есть, каждый из нас всегда имеет свою точку зрения на окружающий мир. И если перед нами находится предмет очень большого содержательного объема, например – вселенная, как мы, люди, можем договориться об одинаковом ее определении. Ведь мы рассматриваем ее с абсолютно разных позиций. Тем более, если сами находимся внутри этого предмета. И не имеем никакой возможности «отойти от нее подальше, чтобы лучше рассмотреть». Так вот, имеется определенный сорт таких вещей (слонов) о которых, вследствие их громадного содержательного объема, нельзя сказать ничего более-менее объективного. Некоторые из них мы уже назвали: любовь, вселенная. Добавим к этому – счастье, смысл жизни, долг, вера, истина и т.д… Но главным словом этого типа конечно будет слово Бог. Это объект, который внутрь себя вмещает Все. Что о нем говорить? Остается только молиться.
Но имеется и другой сорт объектов. Объекты почти ничего внутри себя не содержащие, этакая форма без содержания. Так называемые, физические и математические абстракции. И главным из них будет математическая точка. Как не поворачивай эту точку, как не гляди на нее с каких-либо точек зрения, точка она будет только точкой, и ничем иным кроме точки. Это абсолютно объективный предмет, в противоположность абсолютно субъективному Богу. Сюда можно отнести и понятие числа, поскольку оно есть не что иное, только как совокупность точек. Множество точек. И ничего больше. Парадокс здесь состоит в том, что хотя, как и Бога, в окружающей нас реальности никаких точек и чисел обнаружить нельзя, это всего лишь логические абстракции, но, в отличие от Бога, всем разумным людям можно договориться об одинаковом понимании этих вещей. Что не удивительно, ведь они вообще не имеют никакого внутреннего содержания, а значит, глядя на них, все видят одно и то же.
И вот, на этом основании возникает культурный феномен, называемый наукой, цель которого, объединить общество на основе одинакового видения некоторых вещей и этим достичь общего согласия на какие-либо действия. Проще говоря – способствовать общественному прогрессу.
На основе математических абстракций наука строит абстракции физические, например, абсолютный вакуум, абсолютно твердое тело, равномерное движение, элементарная частица, электрический заряд и т.д. Эти «объекты» тоже имеют внутри себя мало содержательного объема, а значит, и о них возможен максимально объективный разговор. И вот, из них, как из маленьких кирпичиков, вырастает вся огромная громада научного знания.
Ведь как размышляют ученые? Поскольку о кирпичах мы договорились, видим их все одинаково, так давайте любой объект большого содержательного объема сведем к простой сумме этих основополагающих кирпичей. И тогда мы легко разрешаем, к примеру, парадокс слона. Нам даже не нужно до него дотрагиваться, чтобы сказать, что слон – это объект, состоящий из атомов, молекул, ну и того подобного. Правда тут возникает некое недоразумение. Глядя на предметы окружающего мира, я не вижу всех этих атомов и молекул, из которых те, якобы, состоят, а наблюдаю все те же, субъективно окрашенные образы этих предметов. И, чем предметы «больше», тем образы все размытее. Ученые мне говорят: – ерунда. Просто ты не умеешь наблюдать, так как это умеем делать мы. У тебя в руках нет научных инструментов для таких наблюдений. Я на словах соглашаюсь с ними, оставляя все же право последнего слова за собой.
Если мы «отдали» объекты малого содержательного объема в руки ученых, естественно, вещи с очень богатым внутренним содержанием нужно отдать другим деятелям культуры - священникам. У них противоположный подход к способам описания мироздания. Они рассуждают так. Не надо весь мир разбивать на какие-то мифические кирпичи. Ведь, наблюдая, таким образом, мы не заметим сам феномен, а все внимание переключим на изучение его частей. Это в корне не верно. Нужно всегда рассматривать весь предмет целиком, не раскладывая его на части. Но тогда, получается, мы не сможем никогда создать конкретный образ предмета, поскольку, как только мы переключаем внимание на конкретные его особенности мы тут же теряем целостность его восприятия, в которой как раз и кроется «истинное» его лицо. Как тут быть. Смотреть на глубоко содержательный феномен и молчать. В крайнем случае, молиться на него. Да. А разговор – это ложь. Язык – это детали, которые заслоняют общую картину.
Но как возможно довести свое видение мира до зрителя без разговора с ним? И религия находит ухищрение. Немного поступаясь Истиной, она пытается выразить «тяжеловесные феномены бытия», в некоторых сугубо субъективных, но все-таки образах, о которых можно рассказать всем. Так называемых мифах. И пусть тут присутствуют некоторые конкретные детали, Но в целом, таинственность картины должна намного перевешивать ее «обыденную» составляющую. Потому что, чем непонятнее религиозный символ, тем больше зрителю предоставляется самому возможность «домыслить» его под себя. Под собственное мнение о всех этих вещах. Говоря другими словами, в мифах, религия дает человеку материал, из которого он волен сделать все, что пожелает. И, кроме того, наблюдение этой таинственности, всюду разлитой в природе и в предметах культуры, а особенно, в религиозных откровениях и мифах, дает человеку некую дополнительную жизненную энергию, чтобы придать ему силы для каждодневной суетной борьбы за «кусок хлеба» и «место под солнцем». Но об этом мы далее еще поговорим.
Итак, что мы имеем. Мир вокруг состоит из объектов с небольшим внутренним содержанием ( или вообще без такового, как напр., точка и ее пространственный образ – число) и с очень большим содержанием (Бог – вмещает внутри себя все сущее). Первые из этих объектов входят в нашу культурную среду посредством науки, вторые – посредством религии. Научные высказывания достаточно объективны, то есть – одинаково понимаемы большим количеством людей, поскольку строятся на анализе поведения предметов, которые со всех точек зрения видятся одинаково. Религия, пытаясь постичь абсолютную Истину, высказывается очень субъективно. Это не удивительно. Ведь она хочет говорить только о вещах, обладающих очень большим содержательным объемом, а значит, выглядящих по-разному с разных точек зрения. И вот тут мы, наконец, подбираемся и к понятию философии. Философия, в этом контексте, это такой же культурный феномен, как наука или религия, но, претендующий на нечто большее, чем каждый из них. В своем описании мира она стремится соединить и научный, и религиозный подход, приправив все это языком искусства. Предметом философских размышлений становятся достаточно богатые по содержанию объекты, причем в их анализе философы претендуют на научную глубину. Мы понимаем, что обеих этих целей одновременно не достичь, как и не объять необъятное. Но такая попытка восхищает хотя бы одним своим вызовом расколдовать тайну, под названием реальность. «Кто хочет невозможного, мне мил.» (Гете) [5]
Философия – это ностальгия по реальности, тяга погрязшего в искусственной суете человека к настоящему, к тому, чем является и он сам. Не вещью, не богом, но – вечным собирателем вещей и ниспровергателем богов. Вся проблема философии состоит в единственном вопросе. Как выразить реальность посредством «нереальных» символов? Но принципиальная неразрешимость этого вопроса, невозможность застывшими словами описать постоянно изменяющуюся действительность, как будто не волнует, гоняющихся за призраком Истины, философов. Они все пишут и пишут свои тексты, понимая, что предмет их исследования далек от возможности его научного анализа. Хотя и его можно анализировать, раскладывать на части, на субстанции. Открывать законы их существования. Только вот подтвердить этот анализ научными данными нельзя. Вернее, не так. Любая философская система, в любом случае, обязана объяснить любые научные данные. Иначе это будет уже не философия. Ведь она претендует на то, чтобы стать основой всех наук. А как может называться основой учение, не способное объяснить то, что получено в результате научных экспериментов? Поэтому, философия оперирует в своем анализе мироустройства наиболее общими понятиями, с тем, чтобы в чистом виде их никогда нельзя было бы обнаружить экспериментально. Но они угадывались бы, как некая невидимая основа любого события, вынуждающая его происходить таким, а не иным образом.
В пример возьмем философию христианства. Сначала она была целиком основана на священном писании. В ветхом завете строго описано как был создан этот мир, кто его основатель, и каким образом происходит общение между всеми «элементами» этого мира. Из Книги Бытия известно, что на шестой день творения создал Бог разных животных и их властителя - человека, по образу и подобию своему. Для того уровня развития науки этих слов было достаточно чтобы принять подобную концепцию в качестве научной истины. Все равно ведь не проверишь. Но к 19в. накопилось много фактов, противоречащих этой концепции появления человека. И наконец, Ч.Дарвин создал теорию эволюции, которая, постепенно, завоевала умы всех здравомыслящих людей. Это стало неоспоримой научной истиной. И христианству, в лице католической церкви, надо было как-то выходить из затруднительного положения, в котором она оказалась, из-за того, что упорно отстаивала библейские постулаты. И она выпуталась. Отцами церкви было заявлено, что библия – это своего рода, знак, символ веры. Все, что там написано, надо понимать не буквально, а образно. Это не философский текст, а религиозный. Но на основе этого текста, сказали они, было создано учение, которое уже обладает всеми признаками философской системы. И оно представлено ими для всеобщего обозрения в качестве универсального средства, объясняющего любой научный факт. Это направление философии имеет название неотомизм. По латинскому имени Фомы Аквинского – христианского философа 13в.
Не будем сейчас погружаться в анализ этого философского направления. Обратимся лишь к трактовке ею факта эволюционного происхождения жизни на земле. Понимаете, говорят неотомисты, существует второй закон термодинамики, утверждающий, что все на свете движется в сторону разрушения. Повышения уровня хаоса, по-научному называемого энтропией. Но ведь жизнь-то, наоборот, по мере эволюционного процесса, все более и более усложняется. Почему? Да потому, что в ее основе лежит божественная целенаправленность. Невидимый бог в каждое живое существо, в отличие от неживого, изначально, в момент рождения, вдыхает идею его дальнейшего развития в сторону все большей гармонизации, все большей устремленности к «своему родителю». Библейский бог создал человека за один день. Это конечно сильно утрировано. Как и любой миф. В реальности же, бог до конца еще не создал человека. Он продолжает его создавать все время, все грядущие века. Постепенно, эволюционно. Но одно то, что мы люди выбираем все-таки сторону ненасильственного развития цивилизации, говорит в пользу его усилий.
Диалектически, философия видится как постоянно совершаемый переход от религии к науке, от субъективного к объективному, от веры к разуму, переход, в котором важно сохранить преемственность старого, отжившего свое, но остающегося в чувственной памяти людей, знания, и вновь открываемых, научных истин. Тут важно не уклониться в ту или другую сторону, пройти как по туго натянутому канату, и результатом этого будет произведение, в котором личный взгляд философа сольется с объективной общественной идеей, и это слияние позволит ему покинуть пределы времени и остаться навечно существовать в культурном багаже всего человечества.
Как менее значимую часть философии мы выделяем искусство, хотя, если отталкиваться только от прилагательного «искусственный», сюда можно отнести все, сделанное человечеством, за все время его существования. Но в нашем контексте непосредственно к искусству мы отнесем только человеческий «мусор». Шедевры же искусства, его квинтэссенция – это уже не что иное, как философские «тексты». Конечно, музыку Баха сложно назвать философским «текстом». Но разве это «мусор». Да, тут я видимо перегнул. Искусство не «мусор». Искусство – это философия, еще не достигшая высот своего обобщения, но делающая к ним первые шаги. А философия – это квинтэссенция искусства. Искусство, возведенное в квадрат.
Все вокруг искусственно, поскольку закончено, сформулировано, высказано, создано. Даже реальность – искусственна, хотя искусство – реально. И в этом смысле, искусство является тем первичным материалом, теми «словами», тем «языком», на котором стряпают свои суждения религиозно-научно-философские деятели. Просто ему недостает объективности, чтобы рассматривать художественное произведение в качестве научной теории, или – глубины, если смотреть на него, как на источник мудрости. Это – отклик рядового человека на рядовое событие. «Если кто-либо назвал что-либо искусством — это искусство».(Доналд Джадд). [4] Например, подошел к художнику человек и попросил написать его портрет. Чем будет являться этот портрет. Конечно – произведением искусства. И тут не важен уровень мастерства этого художника. Так же обстоят дела и с поэтами, и с музыкантами. Сочинил строчку поэт, продудел на дуде музыкант – вот вам и «художественное произведение». Да, что там говорить. Все, что совершает человек в процессе своей жизнедеятельности, может являться объектом его авторского права. Но нужно понимать, что, и великий философский текст, и даже научный трактат – это, прежде всего, предметы искусства, а потом уже и все остальное. Именно в таком качестве, через столетия, вытащив их из праха забвения, будут рассматривать их историки и археологи.
Попробуем теперь для наглядности изобразить некое подобие схемы вышерассмотренных видов культурной рефлексии человеческого общества. Составим систему координат, по одной оси которой отложим внутренний содержательный размер феномена бытия, описываемого этими видами, а по другой оси – объективность их рассказа о нем миру. Из этого рисунка уже все ясно. Там, где предметы предельно тотальны, где нельзя «по определению» договориться об их одинаковом понимании – там главенствует религиозный способ изображения действительности, где максимальная объективность, где все примерно одинаково понимают представленную им картину – там наука, а в промежутке между ними философия, и, как ее менее значимая часть – искусство. Конечно, все это предельно идеализировано. В реальности, каждый из вышеперечисленных видов культурной деятельности пытается рассказать всем обо всём. Но только проще всего, у священника получается почему-то рассказ о боге, у ученого – об атомах, а у писателя – об обыденных вещах, окружающих человеческое существование. Религия, наука, философия, искусство – у каждого из них свой язык для описания объектов этого мира, и лучше всего он работает внутри их «личной» территории на пространстве культуры. Там он более понятен. Доводы, приведенные на нем, более аргументированы. А попытка выйти за пределы области его удачного применения, в другое культурное поле, какой бы талантливой она ни была, будет рассматриваться творческими деятелями, работающими в этом культурном поле, как вероломное нападение на принятую здесь систему ценностей. И их ответ на это, я думаю, будет адекватен.
Итак, мы выделили философию, как особый вид интеллектуальной деятельности, отличный и от науки и от религии, целью которого является рассказ обществу о значимых явлениях сущего, причем рассказ этот должен вестись со всей строгостью научного исследования. А как строится научное исследование? У ученого изначально имеется, пока не связанный между собой, набор неких научных данных. Он пытается связать их в некоторую, логически обоснованную общую схему, в которой, каждому из данных, становится в соответствие определенный элемент этой схемы. Затем приходят новые научные данные. И если они укладываются в рамки предложенной схемы, если им отыскивается на ней соответствующие элементы, такая схема обретает уже статус теории, с которой вынуждено считаться все научное сообщество. Так как философия – не наука, теорию здесь не построишь, но необходимо и здесь, чтобы привлечь внимания рационально мыслящего человека, выстроить особую схему, картину мироздания, состоящую из неких элементов, логически связанных между собой. Причем эта тотальная схема, называемая еще философской системой, должна распасться на 3 более мелких схемы, раскрывающие общие аспекты этой системы, ее конкретные проявления и ее индивидуальные особенности. Только тогда общественное сознание может принять эту систему в качестве образца высокохудожественного творчества.
Возьмем такой пример. Создание проекта некоторого механизма. Сначала на бумаге или на экране компьютера мы делаем общую функциональную схему работы этого устройства. На данном этапе нам не надо разрисовывать каждый винтик, соединяющий части нашего механизма. Главное здесь, выделить основные детали механизма и определить связи, возникающие между ними в процессе его функционирования. Это нужно для понимания принципов его работы. Нужно показать, что эти принципы строятся на известных логических основаниях и могут быть воплощены в конкретном устройстве. Если на этом этапе у нас получился, к примеру, вечный двигатель, то какой смысл нам продолжать дальше работу, если наша задумка противоречит всем законам физики. Затем мы создаем конструкцию нашего механизма. Мы делаем детальный чертеж всех его частей. Вплоть до самых мельчайших. Это необходимо чтобы по нашим чертежам другие люди смогли воспроизвести его на их инструментальном оборудовании. И наконец, мы делаем спецификацию нашего проекта. То есть, мы выбираем конкретные материалы, из которых должны выполняться его детали. Тут уже мы вносим некоторый простор для индивидуального воплощения нашего проектного решения. Материалы, имеющиеся у нас под рукой, могут отсутствовать у других и наоборот, хотелось бы применить в нашем устройстве определенный материал, но в данный момент он нам недоступен, хотя другие вполне могут его использовать. Поэтому иногда мы даже не указываем тип самого материала, а указываем только пороговые значения некоторых его физических характеристик ниже или выше которых отклоняться нельзя. Все, наш проект готов. Теперь все могут, поняв принципы функционирования предложенного механизма, изготовить его из подручных материалов и пользоваться им в решении собственных насущных задач.
То же самое должно происходить и при построении философской системы. Сначала мы должны представить так называемый, логоцентрический план обозрения сущего. Он выполняется так. Мы сами как бы выходим за пределы нашего мира и оттуда его наблюдаем подобно тому, как физики наблюдают на своих ускорителях поведение малейших частиц вещества, «забывая» что сами они, и их наблюдательные приборы, также состоят из этого же вещества. В философии такой акт называется трансценденцией. Оторвавшись ото всей, окружающей нас в данный момент конкретики, «взлетев над суетой человеческого муравейника» тут, мы должны сделать как бы фотографический снимок всего сущего «сверху», и, опираясь исключительно на логику, показать его элементы и основные связи, возникающие в процессе его функционирования. Нам легче, чем инженерам-конструкторам, у нас меньше ограничений, да, наверное, их и нет совсем, поскольку, мы ограничены только логикой, а логика – это такой язык общения рационально мыслящих людей, на котором объяснить можно все что угодно.
На второй стадии нашего философского проекта мы должны описать внешний мир, видимый изнутри человеческого тела. Так называемый, антропоцентрический план обозрения сущего. Ведь то, что мы логически объяснили мир, никак не объясняет нам, почему в нашем конкретном опыте мы не наблюдаем все эти общие субстанции, а имеем дело лишь с данными собственных органов чувств, с помощью которых мы можем только ощущать близлежайшую окружающую реальность. То, что мы лично видим вокруг, это для нас абсолютная истина, а не какие-то абстрактные рассуждения об общих законах строения вещества. И поэтому, чтобы придать нашей философской системе более законченный вид, нам нужно общую логически обоснованную схему наполнить конкретным содержанием. Через наш личный опыт взаимодействия с миром найти и показать примеры того, что общая схема верна. Надо воплотить ее в живую конструкцию, которую может воспроизвести каждый человек у себя в мозгу. И повернувшись по сторонам, тот с удивлением обнаружит ее в окружающих его вещах и их взаимоотношениях друг с другом. И несомненно уверится в том, что действительно, общая схема работает и в условиях его личного общения с окружающим миром.
Но не все так просто. Дело в том, что все люди по-разному ощущают этот мир. И связано это с уникальным строением органов чувств каждого человека. Кто-то хуже слышит, но лучше видит. Кто-то, наоборот. Есть дальнозоркие люди, есть близорукие. Медиумы, экстрасенсы, чревовещатели и т.д. То есть, мир внутри человека, это совсем не мир вокруг его. Он искажен, опосредован человеческой индивидуальностью, уникальностью строения конкретных органов чувств. И как нам рассказать другим о нашем личном опыте, если то, что мы видим, другие могут и не видеть. Да и то, что мы видим сами, может в реальности и не существует, а это просто результат ее искажения в нашем мозгу. Ведь, как известно из физики, свет преломляется, проходя через среду. Так «преломляется» и реальный мир, а то, что мы видим, есть не что иное, как его образ, впечатанный в наше сознание, застывший, а значит, уже не живой. Что же делать?
Есть нечто, внутри каждого человека, что не искажает окружающую реальность, поскольку между нею и им нет никакого посредника. Это нечто называется Я. А мир, видимый изнутри этого Я, будем называть эгоцентрическим планом обозрения сущего.
Я не может видеть или ощущать. Оно только чувствует. А как можно усомниться в собственных чувствах? Я испытываю страх. И значит, существует что-то, что меня страшит. Это не подлежит сомнению. Другой, находясь в этом же месте, будет радоваться. И это тоже для него будет несомненно. А что в реальности? С этого плана рассмотрения мира, реальность – это не «научная» реальность, рассматриваемая с высот логоцентрической трансценденции, а реальность «религиозная», то есть, некоторое внешнее Я с которым непосредственно общается Я внутреннее. Казалось бы, этот взгляд на сущее излишен. Но мы должны показать полную картину, иначе это будет уже не философия. Аппелировать нужно не только к разуму, но и к чувствам.
Три вышеперечисленных плана обозрения мира всегда прослеживаются в любом высказывании, в любом тексте, в любом культурном проекте. Где-то, явно. Где-то, неявно. Где-то, с преобладанием чего-то одного. Где-то – другого. Их можно определить еще иначе: 1. Общее представление о предмете путем определения его относительно некоторого, одинакового для всех, знания. 2. Его конкретные отличия от «соседей», и 3. Чисто субъективное настроение, которым окрашено восприятие предмета.
Очень яркий пример подобного разделения описания существующей действительности на три разных точки его обозрения дает нам библия. Тут вводится как бы три «наблюдателя», «контролирующих» жизнь людей на земле. Первый, Бог-отец, смотрит на всех с небесной высоты. В нем самом нет ничего человеческого и поэтому его Суд абсолютно беспристрастен. Второй, Бог-сын, одной своей частью, принадлежит людям, и живет он не где-то там, а здесь, вместе с нами. И поэтому неудивительно, что разговор свой он строит на основе притч. Общее «видение ситуации» он всегда облекает в показ конкретного события, происходящего с конкретными людьми. И, наконец, третий «наблюдатель», Бог-святой дух. Он ничего не говорит, не судит, но придает духовность всем нашим поступкам. То есть, дает нам окончательную уверенность в необходимости их совершения.
Исторически впервые, человечество взглянуло на окружающий мир, как это ни странно, именно логоцентрически. И отражением этого процесса в феноменах культуры стала древняя натурфилософия. Человек жаждал действий. Но он был одинок в этом суровом мире, перед игрой разъяренных стихий. Кто-то, самым необъяснимым образом, сжигал пожарами его жилища, затоплял наводнениями его посевы, покушался даже на саму его жизнь, острыми клыками диких животных. Чтобы действовать в таких, сугубо неопределенных условиях, нужна была простейшая, самая примитивная схема, связывающая приход одного события с окончанием другого. Но одного факта существования такой схемы было мало. Необходимо, чтобы она стала объективной, «истинной», чтобы одинаково интерпретировалась всеми его соплеменниками, ибо только вместе, сообща, преследуя одну и ту же, единую для всех цель, они смогли бы противостоять ужасу окружающей неопределенности. Попытка избежать этого ужаса в бессознательных ритуальных телодвижениях, была заменена разговором с ним, олицетворенным в образах богов, разговором, ведущемся на единственном предназначенном для этого языке, понимаемым всем существующим, поскольку оно существует объективно – на Логосе. Но история продолжалась. Количество знаний, добытых при помощи Логоса, становилось все больше, и постепенно единая натурфилософия стала распадаться на ряд более узких областей, называемых науками, что было вызвано усиливающейся специализацией богов, с каждым из которых нужно было говорить по-своему, в соответствии с его индивидуальным характером. Единый, общий для всех, мир стал делиться, но не просто на части, а на определенные, поименованные части, и этим фактом, пока еще внешне не осознанным, в культурную рефлексию была введена антропологическая проблематика. Один гражданин полиса теперь стал ремесленником и начал рассматривать мир с точки зрения созидателя, другой же – воин, рассматривал его, как разрушитель. Третий же стал философом и занялся тем, чтобы приводить к общему знаменателю, крайние точки зрения. Аппелируя к непререкаемой достоверности логоса, он, в то же время, оставлял в своих произведениях некоторые неясности, пробелы, чтобы каждый конкретный слушатель мог заполнить их по своему желанию, именами любимых богов. Вот эти вот, вызванные к жизни стремлением обобщить разорванное временем знание, неясности, допускающие толкование одного и того же явления с разных, подчас противоположных позиций, взяли на вооружение софисты, а потом и схоласты, и так смутили своими эклектическими взглядами общество, что оно все больше отворачивалось от философии, ища убежище в религиозном мировосприятии. Так называемые «приверженцы истины» - софисты первыми смутным образом почувствовали, что убедительность отвлеченных рассуждений усиливается, если в их ткань включить кругозор конкретного человека, который, тем самым, как бы оспаривается на его же собственном, «родном» языке. Иначе говоря, в своих монологах они обращались не к какому-то высшему авторитету, мифическому Богу-Логосу, а к конкретной толпе, с которой, в данный момент они имели дело, и с позиций которой они пытались нарисовать выгодную им, общую картину. Стараясь получить как можно больше выгод от неожиданного открытия, софисты, в своих произведениях, намеренно затушевывали этот прием, объясняя, неизбежно возникающие в этом случае противоречия, либо недостаточным познанием природы, либо, хуже того, ошибочным ее познанием другими, в отличие от собственной непогрешимости. Так продолжалось до тех пор, пока Декарт не сформулировал свой знаменитый тезис: «Мыслю, следовательно существую». Этим в европейскую философию официально была введена антропологическая проблема.
Добившись превосходства над природой, человек впервые ощутил себя, не пассивным зрителем, а активным участником происходящих событий. Он осознал наконец свою независимость от толпы и понял, что знание одних лишь общих закономерностей, не преломленных в свете конкретной ситуации, не позволит ему добиться успеха в ежедневном субъективном опыте. Труды английских эмпиристов были первым, систематическим изложением нового, антропоцентрического взгляда на мир, взгляда на мир изнутри человеческого тела. Если трансцендентная, логоцентрическая философия давала руководство к коллективному действию, путем объединения отдельных, разрозненных усилий в единый, общий кулак, то эмпиризм учил, как, в результате этого действия сохранить собственную индивидуальность, то есть практически, а не в одних лишь заумных мечтах, совершить задуманное, совершить его так, чтобы результат предприятия вел не только к общественной, но и к личной выгоде.
Поясним сказанное на простом примере. Некто, прежде чем сесть за карточный стол, должен, по крайней мере, знать правила игры. Вступив же в саму игру, он с удивлением обнаруживает, что, для того чтобы выиграть, необходимо, кроме формальных теоретических правил, знать и пользоваться иными, практическими навыками, которые приходят, лидо с опытом, либо могут быть объяснены знающим игроком непосредственно в ходе самой игры.
Платон, дополненный Аристотелем, Кант – Юмом и Локком, эти системы стоят уже ближе к образу абсолютно убедительной схемы, поскольку, общее знание в них, соединенное с нюансами его конкретного применения, апеллирует не только к априорной человеческой логике, но и к апостериорному человеческому опыту.
И все-таки, впервые открывшая субъективность, антропологическая теория, рассматривала субъекта только лишь в человеческом обличье. Формирующее человека начало, виделось ей только вкупе с биологическим, объективно выраженным, его содержанием. Схваченное понятиями; сознание, разум, рациональность, это начало прочно ассоциировалось с работой головного мозга, где, как считалось, и расположено то, что обычно называют человеком.
Но всякий субъект, субъект лишь постольку, поскольку он абсолютно неопределен. И значит человек, как существо биологическое и разумное, подчиняющееся известным физическим закономерностям не может быть никаким субъектом. И значит, убеждая человека, антропология убеждала не субъекта, а только его рациональную оболочку. «Чистого» же субъекта может убедить лишь «чистая» субъективность. Сердце ищет не истины, но красоты. И в 19 веке появилась наконец система, обращающаяся не только к человеческому в человеке, но и к его нечеловеческим основаниям. Немецкий идеализм, внешне добиваясь тотально-логического осмысления мира, неосознанно внес в философию проблему «чистой» субъективности. Неудивительно почему Шеллинг, к примеру, искусство ставил выше философии – ведь оно взывает не только к разуму, но и к чувствам. «Хотя философия достигает величайших высот, но в эти выси она увлекает лишь частицу человека. Искусство же позволяет добраться до этих высот целостному человеку». (Ф.Шеллинг) [6]
Что подразумевается под реальным субъективным опытом? Конкретная окружающая обстановка? Нет. Это, абсолютно неопределенное никакими законами, настроение, окрашивающее конкретную окружающую обстановку, в тот или иной объективный цвет. Строгой, логически неопровержимой определенностью, субъекта не убедишь. Нужно войти не только в его объективное положение, но и в его субъективное настроение, не только в разум, но и в сердце, чтобы, говоря с ним на одном языке, направить вектор его понимания в требуемую сторону. Осознанием этого прозрения в масштабах культуры стала эгоцентрическая проблема, практически решаемая психологией, а теоретически – крупнейшими философскими направлениями 20 века ; феноменологией и экзистенциализмом. «Античный мир занимался драмой универсума, современный мир повернулся к внутренней драме человеческой души… Она(философия) ушла в сферу субъективного, так как была вытеснена наукой из области объективного.» (А.Н.Уайтхед) [7]
Современный эгоцентризм поставил во главу угла непреходящее значение личной свободы, и вместе с тем – Ответственности, которая теперь целиком ложится на плечи каждой свободолюбивой личности. Я это уже не человек, жестко детерминированный известными человеческими потребностями. Это, не анализируемое разумом, присутствие в сущем, уникальное Существование, которое, единственное в своем роде, не облаченное еще определенной, ограничивающей горизонт видения, формой, способно заметить в окружающем хаосе вечно изменчивого бытия, абсолютно-истинную реальность. К сожалению, идеальный эгоцентрический взгляд нельзя выразить в более-менее объективном изложении. И поэтому ему нет места в тотальной схеме.
Эгоцентрическая философия – только попытка изображения субъекта, попытка, практически оборачивающаяся вращением среди все тех же объективных, то есть, общеупотребительных понятий, например таких как; свобода, Я, страх, тревога, и т.д., в содержании которых достаточно много места уделено субъективному. Но и без такой попытки, текст, претендующий на свою непреходящую значимость, будет неполон. Разговаривая с личностью, мало общаться только с ее человеческой, так называемой, рациональной оболочкой, нужно отыскать в ней сверхчеловеческую (не путать с общечеловеческой) сущность, которая понимает лишь язык свободно выбранных ассоциаций.
Вернемся к примеру с картами. Очень част&heip;