Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Крейн Бринтон
Идеи и люди
История западной мысли

Перевод с английского А.И. Фета

Оглавление
Предисловие переводчика
Введение
Предмет и назначение книги
Границы истории мышления
Роль идей.
Важность истории мышления в наше время
Некоторые черты истории мышления
1. Эллинский источник
Диапазон греческого мышления
Греческое формальное мышление
Классическая культура
2. Кризис греческой культуры
Проблема упадка культуры
Глубоко ли коренилась классическая культура?
Греческая религия как мера культуры
Кризис четвертого столетия
3. Поздняя классическая культура – Единый Мир
Введение
Еврейский элемент
Эллинистический элемент
Римский элемент
4. Христианское учение
Точка зрения
Развитие раннего христианства.
Христианская вера
Причины победы христианства
Христианский образ жизни
5. Средние века – I
Меняющаяся репутация средних веков
Учреждения средневековой культуры
Средневековая теология и философия
Средневековые теории о человеческих отношениях
6. Средние века – II
Средневековая наука
Средневековая культура
Оценка средневековой культуры
7. Образование современного мира –
I. Гуманизм
Происхождение современного мира
Термины «Возрождение» и «Реформация»
Диапазон гуманизма
Природа гуманизм
Политические установки гуманизма
8. Образование современного мира –
II. Протестантизм
Источники протестантизма
Природа протестантизма
Протестантский спектр
9. Образование современного мира –
III. Рационализм
Рационализм – широкое определение
Естественные науки
Философия
Политические идеи
Образование современного мира – резюме
10. Восемнадцатый век – Новая космология
Деятели Просвещения
Вера просвещенных
Программа Просвещения
Просвещение и христианская традиция
11. Девятнадцатое столетие –
I. Развитая космология
Введение
Уточнения и поправки к новой космологии
Викторианский компромисс
12. Девятнадцатое столетие –
II. Атаки справа и слева
Роль интеллектуалов
Атаки справа
Атаки слева
Девятнадцатое столетие – резюме
13. Двадцатое столетие –
Антиинтеллектуальная атака
Наше продолжающееся разнообразие
Антиинтеллектуализм – определение
Современный антиинтеллектуализм
14. Середина двадцатого века –
Некоторые неоконченные дела
Запад и другие культуры
Формирование современной мысли – Резюме
Аннотированный список собственных имен

Предисловие переводчика

В последние годы в нашей стране стали широко преподавать историю культуры. В советское время этот важный предмет не привлекал к себе внимания или излагался в строго марксистском духе, поэтому назрела острая необходимость в компетентной и современной учебной литературе в этой области.

Американский историк Крейн Бринтон (1898 – 1968) был одним из крупнейших специалистов по истории культуры. Он был профессором Гарвардского университета и автором выдающихся трудов, в том числе (вместе с двумя соавторами) фундаментальной монографии «Современная цивилизация. История пяти последних столетий». (Modern Civiization. A History of the Last Five Centuries. Prentice-Ha, 1957).

Предлагаемая книга «Идем и люди» – это не история материальной культуры, а история человеческого мышления, начиная с классической Греции до двадцатого века. Автор имеет в виду не историю философии или историю науки, а историю умственного и духовного развития народов Запада, их понятий о мире и человеке, их этических и эстетических представлений. Книга написана с широкой либеральной точки зрения, независимо от каких-либо партийных интересов, и не идеализирует ни образ жизни современного Запада, ни коммунистическую систему. В то же время автор не навязывает читателю никакого мировоззрения, а доставляет ему обширный материал для самостоятельного мышления. Позиция самого автора всегда остается при этом демократической и гуманной.

Это классический учебник, постоянно используемый в американских учебных заведениях. Книга предназначена также для самообразования. Автор стремится сделать изложение доступным широкому кругу читателей. Его примеры и сравнения обращаются к повседневному опыту людей. Некоторые специально американские сюжеты комментируются переводчиком. К сожалению, обширная критическая и обзорная литература, на которую ссылается автор, никогда не переводилась на русский язык и известна у нас лишь немногим специалистам.

Книга настолько сохранила свое научное значение, что последняя глава содержит уже оправдавшиеся предсказания.

Введение

Предмет и назначение книги

Эта книга о мировоззрении людей нашей западной традиции, об их взглядах на Большие Вопросы: космологические вопросы – имеет ли вселенная какой-то смысл, доступный человеческому пониманию, и если имеет, то в чем он может состоять; теологические и метафизические вопросы – какова цель вселенной, по какому плану она устроена, и какое место занимает в ней человек; этические и эстетические вопросы – имеет ли смысл то, что мы делаем или хотим сделать, и что в действительности означают добро и зло, красота и уродство. Предложенные ответы на эти вопросы и им подобные заполняют миллионы томов – это бoльшая часть нашей западной философии, искусства, литературы, а в некоторых отношениях также и нашего естествознания. Любое изложение этих предметов может поэтому включить лишь небольшую часть всего сказанного.

Есть разные способы изложить историю этих идеей и отношений, которую можно сравнить с картографией идей. Это сравнение здесь особенно уместно, потому что историк, как и картограф, никогда не может точно воспроизвести изображаемую им действительность; оба они могут представить лишь некий план или ряд описаний этой действительности. Есть много способов выбрать определенные географические детали из их огромного числа. Можно составить карту, содержащую все без исключения объекты, имеющие имена – каждый холм, каждый ручей и перекресток; но можно также опустить на этой карте многие подробности, чтобы яснее изобразить характер местности, форму горных цепей, водостоки, коммуникации в связи с рельефом местности и так далее. Оба способа могут быть полезны для разных целей. При изложении истории идей в этой книге мы решительно предпочли второй способ. Мы попытаемся описать интеллектуальную и культурную территорию в целом; при этом нам придется опустить многие знаменитые имена и даже некоторые важные предметы, чтобы выяснить, каким образом большие группы людей Запада относились к великим вопросам человеческой судьбы.

Но есть и другое важное различие в подходах, которым может руководствоваться историк мышления. Можно отбирать идеи и позиции, которые кажутся историку правильными или истинными, но можно вместо этого предлагать читателю добросовестно отобранные идеи и позиции для его собственного суждения. В терминах образования, первый метод основывается на принципе: «Учить – значит утверждать»; второй же основывается на принципе: «Учить – значит ставить задачи». Но в реальной жизни эти подходы отнюдь не исключают друг друга. Даже самый догматический подход не означает – по крайней мере на Западе, – что учащийся в точности повторяет услышанное или прочитанное; и даже самый гипотетический и широкий подход не означает, что ничего не принимают на веру, что каждый вырабатывает свои представления собственным умом. Обе эти крайности столь же скудны и безжизненны, как земные полюса. И все же по возможности мы будем держаться в этой книге второго способа, полагая, что индивид должен взять на себя значительную часть отбора и мышления; иными словами – для каждого, кто примется изучать историю мышления, она станет, по выражению Алфреда Норта Уайтхеда, «приключением идей». Но всякое приключение связано с неуверенностью.

Эти два решения – выбор общих направлений вместо подробностей и выбор независимого мышления вместо усвоения «правильной» информации и интерпретации – согласуются с усиливающимся в Соединенных Штатах ощущением, что в прошлом мы усваивали слишком много фактов, но слишком мало о них размышляли.

Это ощущение отчетливо проявляется в движении за общее образование, что бы ни называлось этим именем. Как и многие такие движения, стремление к общему образованию может зайти слишком далеко. Народная мудрость предостерегает от опасности выплеснуть ребенка вместе с водой. «Ребенок» – это твердое знание тех необходимых фактов, которые не согласится отбросить ни один здравомыслящий человек. И наша культура, вообще говоря, замечательно устроена в том отношении, что открывает доступ к фактам и позволяет быстро и точно собрать всё касающееся данной проблемы. У нас есть в изобилии библиотеки, энциклопедии и учебники, хотя в действительности это всего лишь справочники.

Но разумный человек не захочет при этом выплеснуть и другого «ребенка» – основательные обобщения, или теории. Здесь возникает трудность – решить, какие обобщения основательны, а какие нет. В таких областях как естественные науки есть теоретическое ядро, известное всем компетентным людям и принимаемое всеми работающими в этих областях. Но, как мы скоро увидим, совсем иначе обстоит дело в области теологии, философии, литературы и искусства, где между людьми с образованием и вкусом имеются широкие расхождения. В этих областях речь идет не просто о том, чтo есть, а о нашем общем, более или менее сильном ощущении, что должно быть что-то еще.

В демократическом обществе, как принято думать, каждый член общества играет определенную роль в сложном процессе, в котором то, что есть заменяется – медленно, несовершенно, и даже непредсказуемо – тем, что должно быть, то есть желаниями людей и формами, в которых они выражают эти желания. (Пытаясь понять этот процесс и управлять им, мы сталкиваемся с проблемой, возможно ли вообще им управлять; это старый вопрос о детерминизме или свободе воли, хорошо иллюстрирующий неразрешимые, но настоятельные и весьма важные проблемы, преследующие западный ум в течение тысячелетий). В демократическом обществе индивид должен подвергать такие вопросы собственному рассмотрению, потому что в противном случае авторитарные враги демократии могут дать на них иной ответ, который ему не понравится. Мы намеренно применили здесь слово «подвергать», означающее также физическое усилие. Но умственное усилие означает, что человек приходит к заключениям, пытаясь решить проблемы с заранее не известным ответом, сравнивая противоположные обобщения и выбирая одно из. Эта книга должна доставить серьезному читателю широкие возможности для такой работы.

Главная цель этой книги не в том, чтобы сообщить читателю некоторую информацию, и она не поможет читателю отличиться в какой-нибудь викторине. Это не история какой-либо из великих дисциплин – теологии, философии, гуманитарных или точных наук, литературы или искусства. Короткая книга, охватывающая все эти области деятельности, попросту превратилась бы в список имен с более или менее подходящими эпитетами, такими как «возвышенный Шелли» или «сладкозвучный Китс». В частности, эта книга – не история философии; она написана не профессиональным философом, и ни один философ в ней не рассматривается полно и досконально. Мы пытаемся охватить ту часть философии, которая стала частью воззрений образованных классов. По выражению Д. С. Сомервелла, это не история мышления, а история воззрений. Эта книга не может заменить тщательное изучение истории формальной философии тем, кто захотел бы заняться этим предметом.

Наконец, еще одно объяснение. Серьезный читатель может счесть наш подход ко многим указанным проблемам несерьезным, более того – легкомысленным и неподобающим. Здесь перед нами подлинная трудность. По мнению автора, многие важные вопросы, касающихся красоты и добра, обычно трактуются, особенно среди англоязычных наций, с такой почтительностью, что должное безнадежно смешивается с наличным. Американцам нравится считать себя идеалистами, и многие из них в самом деле таковы. Но иностранцы часто обвиняют нас в том, что наши поступки мало связаны с нашими идеалами. Они неправы, но их позиция поддерживается некоторыми фактами. Как нация мы столь склонны уважать некоторые абстрактные идеи, что нередко впадаем в заблуждение, будто изложив свои идеи на бумаге и признав некую добродетельную цель – юридически и словесно, –мы тем самым достигли этой цели. Таковы планы немедленного создания всемирного правительства – путем созыва мирового конституционного собрания. Об этом свидетельствует также Восемнадцатая поправка. [«Сухой закон», запрещающий изготовление и продажу алкогольных напитков. В настоящее время эта статья отменена] Так как мы хотим понять, что собой представляют идеи обычных простых людей, мы придерживаемся в отношении таких вопросов позиции клинициста, что требует кропотливой работы над мелкими и неблагодарными деталями. В такой клинической работе мы не будем проявлять непочтительности, но и не будем почтительны. Это ни в коем случае не означает, что мы отрицаем существование – и желательность – красоты и добра, как врач-клиницист не отрицает существования и желательности силы и здоровья.

Границы истории мышления

Отнюдь не просто отчетливо определить область исследований, именуемую историей мышления или историей идей. Под такими названиями выступают в действительности весьма разнообразные предметы, от сочинений абстрактных философов до популярных суеверий вроде трискайдекафобии, то есть попросту страха перед числом тринадцать. История мышления занимается идеями философов и идеями человека с улицы. Но главная ее задача – выяснить связи между идеями философов, интеллектуалов, мыслителей и подлинным образом жизни миллионов людей, выполняющих задачи цивилизации.

Эта деятельность и составляет основное различие между историей мышления и такими старыми, установившимися дисциплинами, как история философии, история науки или история литературы. Историк мышления интересуется идеями любого происхождения – дикими идеями и разумными идеями, утонченными построениями и обычными предрассудками; но все эти проявления умственной деятельности людей интересуют его в той мере, в какой эти идеи влияют на человеческую жизнь в целом, и в какой эта жизнь влияет на них. Таким образом, он не станет заниматься одними только абстрактными идеями, порождающими еще более абстрактные идеи; например, он не будет рассматривать как некое юридическое рассуждение весьма абстрактную политическую теорию так называемого «общественного договора». Но он будет заниматься даже самыми абстрактными идеями, если эти идеи проникают в головы и сердца обычных людей; он попытается объяснить, что означал общественный договор для тех мятежников восемнадцатого века, которые утверждали, что их правители нарушили этот договор.

Это трудная задача. Историк мышления пытается разобраться в очень сложных связях между тем, что пишут или говорят немногие, и тем, что в действительности делают многие. При этом он очень легко найдет и проанализирует сказанное и написанное немногими – во всяком случае, за последние пять столетий существования нашего западного общества. Свидетельства об этом хотя и несовершенны, но удивительно полны, даже в том что касается древней Греции и Рима – благодаря трудам поколений гуманитарных ученых. Но остальная работа в этой области очень трудна, во всяком случае, если речь идет о времени до появления печатного станка и народного образования, когда газеты, журналы, брошюры и тому подобные издания стали сообщать историку, чтo думали и чувствовали обыкновенные люди. Историк может описать с полной ясностью, как воспринимали Адольфа Гитлера всевозможные люди в Германии и вне Германии; но он никак не может узнать, что думали о Юлии Цезаре миллионы обыкновенных безгласных людей греко-римского мира. В те времена не было опросов общественного мнения вроде Гэллапа, не было ни писем читателей, ни популярных журналов. И все же если историк мышления не хочет ограничиться в своем анализе одним только умножением идей, он должен приложить усилия, чтобы с помощью всевозможных источников составить некоторое представление о том, как идеи пробивали себе путь в человеческие массы.

Конечно, можно привести некоторые доводы, оправдывающие ограничение истории мышления «образованными классами», как их называл покойный Дж. Г. Робинсон. По определению профессора Баумера из Йельского университета, образованный класс – это «не только сравнительно узкая группа действительно глубоких и оригинальных мыслителей, не только профессиональные философы, ученые, теологи и исследователи вообще, но также творчески активные литераторы и художники, популяризаторы и интеллигентная читающая публика». Могло бы показаться, что история мышления должна в некотором смысле ограничиться действиями, высказываниями и сочинениями интеллектуалов; и все же определение профессора Баумера кажется слишком узким. До восемнадцатого века вовсе не было «читающей публики» в нашем смысле слова. Более того, люди, совсем не образованные в ученом, книжном, словесном смысле слова, имеют определенные представления о том, что хорошо и что плохо, имеют цели, которые можно выразить словами, и руководствуются всевозможными верованиями, убеждениями, предрассудками, традициями и чувствами. История образованных классов заслуживает внимания, но это еще не вся история мышления; если ограничить в этом смысле объем нашего предмета, то он не будет соответствовать названию нашей книги.

Есть множество источников для изучения идей обыкновенных людей (идей в самом широком смысле этого слова). Конечно, литература не столь узко интеллектуальна, не столь высокомерна, как формальная философия или наука. От эпохи, предшествовавшей изобретению книгопечатания, до нас дошла, разумеется, сравнительно элитарная письменность. От греков, римлян, от Средних веков и даже от Возрождения сохранилось больше текстов вроде «Нью-Йорк Таймс» и меньше вроде наших желтых газет, больше сочинений вроде Т. С. Элиота или Алфреда Норта Уайтхеда и меньше вроде «Сиротки Анни». И все же у нас есть немало сведений, более близких к повседневной жизни, чем философия. Можно сравнить философа Сократа, изображенного его учеником Платоном, с его истолкованием в пьесе Аристофана «Облака», где популярный драматург высмеивает Сократа. Мы можем представить себе средневековых мужчин и женщин не только по описаниям теологов и философов, но и по рассказам светских людей – например, по «Кентерберийским рассказам» Чосера.

Обыкновенные люди оставили о себе немало свидетельств и вне так называемой литературы. В религиях мы встречаемся не только с теологией, то есть с наиболее интеллектуальными элементами религии, подобными философии в светской жизни, – но также с ритуалами, с повседневной практикой и даже с суевериями, как мы несколько покровительственно называем некоторые мнения средневековых людей и наших современников. История мышления может немало почерпнуть из материалов, собранных специалистами по социальной истории, изучавшими, как в действительности жили люди разных классов. Эти социальные историки часто интересовались не только тем, что люди ели, как одевались и как зарабатывали себе на жизнь, но также их представлениями – что они считали правильным или ложным, справедливым или несправедливым, и чего они желали в своей земной жизни и в потустороннем мире. Многие социальные историки стали в каком-то смысле историками мышления, сосредоточив свое внимание на том, что было на уме и в душе человека с улицы.

Таким образом, задача историка мышления – составить понятную картину из всех этих материалов, от абстрактных философских концепций до конкретных человеческих поступков. На одном конце спектра он приближается к философу или, по крайней мере, к историку философии, на другом же – к социальному историку или просто к историку, занимающемуся повседневной человеческой жизнью. Но его специальная задача – свести воедино оба конца, проследить идеи в их нередко запутанном пути от кабинета или лаборатории до рынка, клуба, частной квартиры, законодательного собрания, судебного зала, стола конференции или поля битвы.

Может случиться, что при выполнении этой честолюбивой задачи историк мышления вторгнется в другую область деятельности, давно уже освоенную гуманитарными учеными. Это неопределенная, всеохватывающая область, по традиции именуемая философией истории. Философ истории использует свое знание прошлого, пытаясь распутать все тайны человеческих судеб. Полная философия истории (подобно любой философии) ищет конечные ответы на все Большие Вопросы: Что такое хорошая жизнь? Как привести людей к хорошей жизни? Можно ли надеяться, что люди будут жить хорошей жизнью? Короче – где мы находимся, и куда мы идем?

В одной из следующих глав мы попытаемся выяснить, как получилось, что некоторые из самых популярных философских систем середины двадцатого столетия оказываются в действительности философиями истории, так что при любом обсуждении высоких интеллектуальных материй возникают имена вроде Шпенглера, Сорокина и Тойнби. Теперь же мы ограничимся замечанием, что историк мышления может поддаться соблазну надеть на себя мантию пророка или философа истории, но он должен сопротивляться этому соблазну. Его работа будет более плодотворна, если он ограничится более скромной, хотя и весьма трудной задачей – проследить, как люди отвечали на Большие Вопросы – о Жизни, Судьбе, Справедливости, Истине, Боге, – и как эти ответы воздействовали на их поведение. Конечно, он может иметь собственные ответы по крайней мере на некоторые из Больших Вопросов, и если он нормальный человек, у него есть такие ответы. Но если он верен традициям науки, сложившимся у современных историков, то при обсуждении взглядов других людей он не допустит влияния своих собственных взглядов. В дальнейших главах мы скажем больше о научном методе и объективности и об их отношении к человеческому поведению. Здесь же достаточно заметить, что история мышления, как мы ее понимаем в этой книге, не предлагает решения проблем, беспокоящих современного человека, а лишь оказывает ему помощь, более точно формулируя эти проблемы и, возможно, следствия, к каким могут привести попытки их разрешить.

Таким образом, задача состоит в том, чтобы проследить работу идей в широких человеческих массах западного общества в прошлом и настоящем; и надо сказать читателю, что эта задача может быть решена лишь несовершенно. Дело не только в том, что исторические источники Нового времени отсутствуют или труднодоступны; если привлечь к этой проблеме внимание компетентных специалистов, они могут восполнить эти недостающие материалы в течение нескольких ближайших поколений. Есть более серьезная трудность. Несмотря на все усилия психологов, социологов и философов, мы все еще недостаточно понимаем, что происходит в умах и сердцах людей, когда идеи побуждают их действовать – или бездействовать. Прежде всего, люди, долго изучавшие эти проблемы, отнюдь не согласны между собой в том, какую роль играют в человеческом поведении разум, логика, идеи, знание – в противоположность эмоциям, чувствам, влечениям и побуждениям. Эти исследователи отчасти согласны между собой в том, что в конкретном человеческом поведении можно обнаружить некоторые рациональные и нерациональные составляющие, но нет общепринятого набора определений, позволяющих эффективно работать с этими терминами.

В исследовании истории идей читатель не найдет ответов на свои вопросы в том смысле, как их может получить, например, инженер. В этой книге речь идет большей частью о том, чтo следует называть неточным мышлением – причем этот термин используется в описательном, а не пренебрежительном смысле. Есть великие неясные слова, так много значащие для нас всех – такие слова как «красота» и «истина», которыми мы часто пользовались в этом введении. Мыслители западной традиции, которую можно назвать научной и рационалистической, делают все возможное, чтобы уточнить смысл этих слов. Например У. Т. Джонс в своей интересной, недавно вышедшей книге «Романтический синдром: новый метод в культурной антропологии и истории мышления» (1961), весьма сурово оценивает своих предшественников, запутавшихся, по его словам, в «прискорбно неопределенных» (и непостоянных) терминах при обсуждении «романтизма»; он разрабатывает систему приблизительно измеримых координат, позволяющую точнее разобраться в этой старой загадке истории литературы, критики и даже философии, именуемой романтизмом. Но и профессор Джонс не вполне справился с выделением всех переменных своего романтического синдрома, хотя бы в той мере, как патолог выделяет такой синдром как «эпилепсия». Большинству из нас придется пока довольствоваться грубым, неточным и противоречивым использованием таких нагруженных эмоциями великих слов как «демократия», «свобода», «Бог» (или «бог») и «природа» (или «Природа»).

Роль идей

Прежде чем приступить к изучению нашего западного интеллектуального наследия в его главных греческих и еврейских источниках, мы должны заняться некоторыми докучливыми методическими, и даже философскими вопросами. Мы сказали, что историк мышления изучает, как действуют в этом мире идеи и как слова людей относятся к их поступкам. Но что при этом называется идеями, и в каком смысле идеи действуют в этом мире? Это уже философские вопросы, о которых люди спорят, не приходя к согласию. Уже отсюда видно, что на такие вопросы нельзя ответить так же просто, как каждый американский мальчик ответит на вопрос: «Что автомобильный техник называет карбюратором?», или «Что он имеет в виду, говоря, что карбюратор действует?»

Ясно, что идеи не похожи на карбюраторы, но было бы заблуждением думать, что они менее реальны и менее важны в нашей жизни, что это просто слова, не имеющие значения. Мы понимаем здесь «идеи» в очень широком смысле, охватывающем почти все случаи действия человеческого разума, выражаемые в словах. Пожалуй, слово «ох», произнесенное человеком, ударившим молотком по пальцу, вовсе не является идеей. Но его высказывание «Я ударил молотком по пальцу» – очень простое предложение, но уже идея. Дальнейшее высказывание «Мой палец болит, потому что я ударил по нему молотком» выражает более сложную идею. А следующие два высказывания – «Мой палец болит, потому что молоток воздействовал на некоторые нервы, доставившие моей нервной системе определенный стимул, называемый болью», или «Мой палец болит, потому что Бог наказывает меня за мои грехи» – представляют собой очень сложные предложения, вводящие нас в две важных области человеческой мысли, научную и теологическую.

Классификация всевозможных идей, претендующих называться знанием, сама по себе составляет важнейшую задачу нескольких дисциплин, в том числе логики, эпистемологии [То же, что гносеология, или теория познания] и семантики. А затем следует вопрос, какое знание истинно, или насколько истинно данное знание, и многие другие вопросы, в которые мы не можем здесь входить. В наше время изучение семантики, то есть анализ сложных способов интерпретации слов и их использования в человеческой коммуникации, привлекает значительный интерес. Но для нашей нынешней цели достаточно сделать основное, хотя и очень спорное различие между двумя видами знания, кумулятивным и некумулятивным.

Кумулятивное знание лучше всего иллюстрируется тем, что мы обычно называем естествознанием, или просто наукой. [Английское слово “science” обозначает чаще всего естественные науки, тогда как «гуманитарные науки» обычно называются humanities] С самого начала изучения астрономии и физики, что произошло несколько тысяч лет назад в восточной части Средиземноморья, наши идеи, относящиеся к астрономии и физике, накапливались [Английское слово “cumuative”происходит от латинского слова cumuatio, означающего «накопление». отсюда – «кумулативное знание»] и постепенно сложились в ту астрономию и физику, которую мы изучаем в школе и в колледже. Процесс их построения был нерегулярен, но в целом последователен. Некоторые идеи и теории, возникшие в самом начале, например, идеи древнего грека Архимеда об удельном весе, по-прежнему считаются истинными, но к этому первоначальному знанию прибавилось очень много другого. Многие идеи были отвергнуты как ложные. В результате возникла наука, с ее прочным и общепринятым ядром накопленного знания и расширяющейся поверхностью нового знания. Споры ученых – а спорят они не меньше философов или частных лиц – относятся к этой растущей поверхности, но не к ядру. Ядро все ученые считают истинным.

Конечно, новое знание может отразиться и на всем ядре, что справедливо называется «революцией» в науке. Квантовая механика и теория относительности отразились на ядре Ньютоновой физики; но работа физиков двадцатого века вовсе не доказала «неправильность» работы Ньютона – во всяком случае, современные ученые не считают ее «неправильной» в том смысле, как убежденный христианин должен рассматривать веру в олимпийских богов (то есть политеизм) после явления Иисуса.

Некумулятивное знание лучше всего иллюстрировать здесь на примере литературы. Литераторы высказывают определенные мнения, придерживаются определенных идей о людях, о правильных и неправильных действиях, о красоте и уродстве. Больше двух тысяч лет назад литераторы писали об этих предметах по-гречески; и в то же время другие люди писали по-гречески о движении звезд или о вытеснении твердых тел из воды. Но и наши нынешние литераторы пишут примерно о тех же вещах, что греческие литераторы, – примерно таким же образом и без какого-либо ясного и отчетливого приращения знаний. Между тем, у наших ученых в астрономии и физике гораздо больше знаний, гораздо больше идей и утверждений, чем у греков.

Попросту говоря, греческий литератор вроде Аристофана или греческий философ вроде Платона, чудесным образом перенесенный в середину двадцатого века и получивший возможность с нами говорить (но без всего знания, приобретенного после его смерти), мог бы свободно рассуждать о литературе и философии с такими людьми как Дж. Б. Шоу или Джон Дьюи, и чувствовал бы себя в своей стихии; но такой греческий ученый как Архимед, оказавшись в этом положении, при всей его гениальности должен был бы провести немало времени, пробираясь через элементарные и более сложные учебники физики и усваивая нужную математику, чтобы начать обсуждение профессиональных вопросов с такими современными физиками как Бор или Эйнштейн. Иначе говоря, студент современного американского колледжа не превосходит разумом мудрецов древности, не имеет лучшего вкуса, чем древний художник, но знает куда больше физики, чем знали величайшие греческие ученые. О литературе и истории он знает больше фактов, чем мог знать мудрейший из греков за 400 лет до нашей эры; но в физике он знает не просто больше фактов – он понимает отношения между фактами, то есть теории и законы.

Это различение между кумулятивным и некумулятивным знанием полезно и очевидно – а это почти все, чего можно ожидать от различения. Такое различение не означает, что наука хороша и полезна, а искусство, литература и философия плохи и бесполезны; оно означает лишь, что в отношении к атрибуту кумулятивности они различны. Многие люди понимают это различение в том смысле, будто искусство чем-то хуже науки, и так обижаются, что не видят в нем ничего правильного и полезного. Это общая привычка людей, одна из тех, какие должен принимать во внимание историк мышления.

Может быть, дело здесь просто в том, что в течение последних трехсот лет наука накапливалась очень быстро, между тем как искусство, литература и философия накапливались медленно, на протяжении нескольких тысячелетий. Может быть, великие люди нашего времени в некоторых отношениях мудрее великих людей древности; и средний американец, возможно, превосходит мудростью или здравым смыслом среднего гражданина Афин. Но эти вещи трудно поддаются измерению, в них трудно добиться согласия; между тем, кумулятивный характер научного знания, пожалуй, не вызывает никаких возражений. Защитник прогресса в искусстве и философии, каким бы он ни был оптимистом, вряд ли станет поддерживать утверждение, «Шекспир относится к Софоклу, как Эйнштейн к Архимеду», или что «Греческая драма относится к американской драме, как колесница относится к космической ракете».

Сказанное выше неизбежно упрощает различение между кумулятивным и некумулятивным знанием. В самом деле, поколениям мыслителей Запада, как и многим нынешним мыслителям, показалось бы несправедливым, что некоторые разделы человеческого знания, не считающиеся «наукой», называются «некумулятивным знанием». Можно возразить, что так называемые общественные науки уже сами по себе, а не только беспомощно имитируя естествознание, накопили немало знаний об отношениях между людьми. И при этом накапливались не только факты, но и убедительные интерпретации этих фактов. Так, в течение полутора столетий от Адама Смита до лорда Кейнса экономисты пришли к лучшему пониманию экономической деятельности. Можно возразить, далее, что философы, хотя все еще занимаются вопросами, занимавшими Платона и Аристотеля, в течение столетий улучшили свои методы анализа и уточнили вопросы, которые они себе задают. Наконец, хотя циник может сказать, что единственный урок истории состоит в том, что история нас ничему не учит, большинство из нас согласится, что в течение столетий люди Запада приобрели немало мудрости и хорошего вкуса, каких не было у греков. Иное дело, как часто встречается в нашем обществе такая мудрость и вкус.

И в самом деле, задача распространения кумулятивного и некумулятивного знания, задача исправления обычных заблуждений общественного мышления, пожалуй, не менее важна, чем согласование мнений экспертов – а в демократическом обществе, может быть, и важнее. Это очевидно, например, в экономике, если не считать самых упрямых противников экономической мысли. Конечно, экономисты расходятся во мнениях. Точно так же расходятся во мнениях врачи. Но даже в современной Америке, где медицина имеет высокий престиж во всех слоях населения, совсем нелегко научить публику разумному поведению в медицинских вопросах. Что же касается экономики, то и в середине двадцатого века публика, как правило, неспособна пользоваться накопленным знанием специалистов.

Конечно, историк мышления должен заниматься и кумулятивным, и некумулятивным знанием, стараясь различать их одно от другого, прослеживать их взаимоотношения и изучать их воздействие на человеческое поведение. Оба вида знания важны, и каждое из них действует по-своему.

Перейдем теперь ко второму вопросу: Каким образом действуют идеи? При любом ответе на него надо принять во внимание, что идеи в действительности нередко представляют собой идеалы, то есть выражают надежды и чаяния людей, цели человеческих желаний и усилий. Например, мы говорим, что «все люди равны», или вслед за поэтом Китсом говорим:

«Красота – это истина, а истина – красота» – вот и все,
Что мы знаем на земле, и что нам надо знать.

Что могут означать эти высказывания? Если мы утверждаем, что тяжелое тело и легкое тело падают в воздухе с разной скоростью, то мы можем бросить их с высоты и проверить. Так и поступил Галилей, хотя, как мы теперь знаем, он сбрасывал тела не с Пизанской падающей башни. Это могут увидеть также свидетели и, проверив наше утверждение, должны будут согласиться с ним или нет. Но невозможно подобным образом проверить утверждение, что все люди равны, или отождествить истину с красотой, и можно не сомневаться, что после обсуждения таких высказываний любая случайно выбранная группа людей разойдется во мнениях.

Вообще говоря, тот вид знания, который мы назвали кумулятивным, – то есть научное знание – подвергается определенным испытаниям, позволяющим всем нормальным людям с надлежащей подготовкой придти к соглашению, истинно это знание или ложно; знание же, которое мы назвали некумулятивным, нельзя подвергнуть такому испытанию, и нельзя прийти к такому соглашению. Как уже было сказано, некоторые вывели отсюда заключение, что некумулятивное знание бесполезно, что это вообще не настоящее знание, что оно не имеет смысла и, сверх того, не имеет существенного влияния на человеческое поведение. Такие люди часто воображают себя строгими реалистами, разумными людьми, знающими, как в самом деле устроен этот мир. Но в действительности эти люди сильно заблуждаются – ничуть не меньше, чем самые наивные идеалисты, которых они осуждают.

В самом деле, утверждение вроде того что «все люди равны» по меньшей мере означает чье-то желание, чтобы все люди были в некоторых отношениях равны. Если придать ему форму «все люди должны быть равны», это утверждение попросту становится одним из так называемых идеалов. Для историка мышления это смешение «должно быть» и «есть» оказывается еще одним примером бытующих привычек человеческого мышления. Более того, он должен осознать, что «должно быть» и «есть» влияют друг на друга, являются частями единого процесса, взаимозависимы и, за редкими исключениями, не противоречат друг другу. И в самом деле, он обнаружит, что стремление уменьшить разрыв между идеальным и действительным, между «тем, что должно быть» и «тем, что есть» составляет один из самых интересных вопросов истории мышления. Этот разрыв никогда еще не был заполнен, ни идеалистами, отрицающими «есть», ни реалистами, отрицающими «должно быть». Провозглашая некоторые идеалы, люди отнюдь не следуют им логично и рационально; они непоследовательны в своих действиях, и в этом реалист прав. Но провозглашаемые ими идеалы не бессмысленны, а размышление об идеалах не является пустым и праздным занятием, не влияющим на человеческую жизнь. Идеалы, как и физические влечения, побуждают людей действовать – и в этом прав идеалист.

В наше время в Соединенных штатах мы, пожалуй, более склонны следовать ошибкам реалиста, чем заблуждениям идеалиста, хотя в нашей истории можно найти множество идеалов. Опять-таки, изучение истории мышления поможет нам понять, в чем тут дело. Теперь же мы ограничимся замечанием, что в человеческой истории все важные факты связаны с идеями и все важные идеи связаны с фактами. Излюбленный марксистами и их противниками спор, действительно ли экономические изменения более фундаментальны, чем другие изменения, логически бессмыслен. Автомобильный техник не придет в голову спорить, от чего действует двигатель внутреннего сгорания – от бензина или от искры, и тем более о том, чтo из них важнее. Историк мышления не станет обсуждать, действуют ли на человеческие отношения идеи людей или их интересы, и тем более – чтo из них важнее. Двигатель внутреннего сгорания не может действовать без бензина и без искры; человеческое общество не может существовать без идей и интересов (побуждений, стремлений или материальных условий); лишь вместе они создают человеческую историю.

Важность истории мышления в наше время

Изучение истории мышления особенно важно в наше время, поскольку оно должно содействовать более ясному пониманию одного из главных вопросов современности. Этот вопрос ставят перед нами многие формы образования и пропаганды. Иногда он ставится сдержанно, но иногда весьма истерично. Публицисты любят его формулировать примерно так: Наука и техника создали оружие, которое может уничтожить человечество в будущей войне. С другой стороны, наша политическая и моральная мудрость, по-видимому, не придумала никакого способа предотвратить эту будущую войну. Поэтому, – говорят они, – мы должны каким-то образом проявить нашу политическую и моральную мудрость (до сих пор некумулятивную или в лучшем случае очень медленно кумулирующую) вместе с ее приложениями, повысив ее до уровня нашего научного знания и его технических приложений (кумулирующих быстро). И мы должны сделать это поскорее, чтобы избежать будущей войны.

Все это можно сказать в более спокойной форме. То, что мы назвали кумулятивным знанием, доставило людям, особенно в последние три столетия, необычайное господство над их нечеловеческой средой. Люди не только манипулируют неорганическими веществами, но в значительной мере способны формировать живые организмы. Они умеют выводить животных, наиболее полезных для человека. Они научились управлять многими микроорганизмами, и в развитых странах продлили человеческую жизнь далеко за пределы, казавшиеся возможными за несколько поколений до нас.

Но люди не достигли еще подобных успехов в управлении своей человеческой средой: они не умеют это делать на высших уровнях сознательного поведения. Знание, почему люди хотят некоторых вещей, почему они готовы убивать других людей из-за этих вещей, как можно изменить или удовлетворить их желания в широком диапазоне человеческого поведения, – все это, по-видимому, относится к некумулятивному знанию, а не к кумулятивному знанию. И это некумулятивное знание – называется ли оно философией, теологией, практической мудростью или простым здравым смыслом – никогда еще не было достаточно, чтобы сохранить мир на земле, и тем более, устранить всяческое зло из человеческих отношений. Паникеры говорят, что если мы не приобретем некое лучшее знание о поведении людей – кумулятивное знание, знание вроде физики и биологии, – то мы так запутаемся с нашей цивилизацией, что она погибнет, а с ней, может быть, и весь человеческий род.

Коротко говоря, одна из великих проблем наших дней состоит в следующем: Могут ли так называемые общественные науки, или науки о поведении (в том числе прикладная генетика человека) доставить человеку власть над его человеческой средой, сравнимую с той, какую доставило ему естествознание над нечеловеческой средой? В наше время историк мышления прямо обязан сосредоточить свое внимание на этой проблеме, и прежде всего на том, как люди прошлого справлялись с основными проблемами человеческих отношений. В некотором смысле он напишет историю общественных наук.

Надо сказать со всей ясностью, что история мышления сама по себе не может ответить на вопросы, тревожащие нас в наши дни. На эти вопросы можно ответить лишь нашими общими усилиями, и ответы могут быть столь неожиданными, что их не может предвидеть мудрейший философ или ученый – и даже мудрейший публицист. Если общественные науки последуют по пути естественных наук, то на великие вопросы ответят люди, которых называют гениями; но эти гении смогут достигнуть своей цели лишь благодаря тщательной, терпеливой работе тысяч людей – исследователей и практических деятелей. Еще более важно, что полученные ответы смогут воплотиться в эффективное общественное действие в демократическом обществе лишь при условии, что граждане этого общества в основном понимают, о чем идет речь. История мышления может быть полезна и тем, кто активно работает над проблемами человеческих отношений, и тем, чьи главные интересы лежат в других областях.

Знание о том, как люди вели себя в прошлом, очень важно для всех, кто непосредственно занимается человеческими отношениями – как исследователь или практический деятель. Как мы увидим в одной из следующих глав, вопрос о полезности и границах исторического исследования много обсуждался на некоторых этапах нашей западной цивилизации. Всегда были люди, находившие изучение истории бесполезным и даже вредным – ограничивающим взлет человеческого духа, не угнетенного историческим опытом. Но общее суждение западной цивилизации состояло в том, что знание истории – это по меньшей мере некоторое расширение личного опыта, а потому полезно человеческому уму, использующему имеющийся опыт. И, конечно, то знание, которое мы назвали кумулятивным, – естествознание – предполагает, что убедительные обобщения должны опираться на обширный опыт, включающий то, что обычно называется историей. Например, для развития естествознания такие исторические и генетические науки как историческая геология или палеонтология не менее важны, чем такие аналитические науки, как химия. Столь же важна история в общественных науках.

В самом деле, для развития общественных наук история должна дополнять полевую работу и эксперименты. Сведения о том, что люди делали в прошлом, важны, чтобы сберечь наш труд и предохранить нас от тупиков. ЮНЕСКО, Организация объединенных наций по образованию, науке и культуре, занимается широким кооперативным изучением напряжений, угрожающих перейти в насильственные конфликты. Эти напряжения нельзя понять, не уделив должного внимания их истории – истории болезни каждого их них. Таким образом, история доставляет нам важные данные, фактическое сырье, сообщения о пробах и ошибках, необходимые для понимания нынешнего поведения людей.

Но знание истории, и особенно истории мышления, может быть еще важнее для тех из нас, кто выполняет важные задачи нашей цивилизации, не требующие специальных знаний в общественных науках или творческой работы в этих областях. Можно представить себе общество, где немногие эксперты искусно управляют массами людей; такое общество изобразил Олдос Хаксли в своей книге «Прекрасный новый мир», а Б. Ф. Скиннер остроумно спроектировал его в книге «Уолден Второй». Этот идеал нередко соблазняет людей с инженерными наклонностями. Но такой продукт «культурной инженерии» уже не был бы демократическим обществом, и если бы даже он был осуществим – что весьма сомнительно, – то американцы, воспитанные в наших национальных традициях, никоим образом не могли бы его принять. Мы привержены демократическому, широкому, добровольному способу решения наших проблем, решению, достигаемому путем свободных массовых дискуссий и принимаемому с некоторым учетом индивидуальных предпочтений. Конечно, инициатива решений должна принадлежать ученым, творческому меньшинству; но решения не будут осуществляться, пока мы все их не поймем и не станем применять на практике, понимая и одобряя их как собственные пожелания.

Здесь мы опять-таки можем последовать примеру естественных наук. Патологи, иммунологи, практикующие врачи проделали творческую работу, позволившую почти полностью искоренить такие болезни как тиф и дифтерит. Но в нашем обществе этот прогресс в здравоохранении стал возможен лишь потому, что значительное большинство людей приобрело в последние десятилетия некоторое, хотя и несовершенное, представление о бактериальной теории распространения этих болезней, и потому что большинство этих людей свободно и разумно участвовало в работе специалистов.

Некоторые успехи в искоренении таких болезней как тиф и дифтерит были достигнуты также специалистами, работавшими с невежественным населением, придерживавшимся совсем других взглядов на эти болезни. Общественное здоровье улучшилось даже в Индии и Африке. Но там улучшение происходило медленнее, чем у нас, и менее надежно, – именно потому, что эксперты не могли по-настоящему делиться своими знаниями с населением, а должны были прибегать к власти, престижу, уговорам и разным хитростям, чтобы добиться выполнения своих указаний.

Процесс успешного обновления, начинающийся с идеи в голове гения и широко распространяющийся среди людей – как это описано на предыдущих страницах – представляет одну из важных проблем, о которых мы еще мало знаем. Мы знаем, что здесь есть проблема. Эмерсону приписывается изречение, будто «люди проложат путь к двери человека, придумавшего лучшую мышеловку», но это по меньшей мере заблуждение. Возникнет путаница пересекающихся путей, или даже не возникнет никакого пути. Вакцинация [Вакцинация – предохранительная прививка против оспы, введенная в 18 веке Дженнером] должна была сначала завоевать медиков, а потом уже публику, хотя это сравнительно простое дело. Но что вы скажете по поводу идей Маркса? Какие извилистые пути пролегли между Британским музеем и Кремлем? Заметим, что даже среди специалистов истинность и ценность идей Маркса отнюдь не вызывают такого согласия, как вакцинация.

Если даже наши специалисты найдут способы исцелить или хотя бы смягчить такие общественные бедствия как война, депрессии, безработица, инфляция, преступность и всевозможные иные виды зла, они не смогут эффективно применить эти способы, если остальное население не будет в какой-то мере знать, о чем идет речь. И если в наше время общественные науки не очень развиваются, если мы должны полагаться на таких лидеров и на такие представления о людях, какими довольствовались наши предшественники, – тем более важно, чтобы все граждане демократического общества имели некоторые знания об истории мышления. Если нынешние эксперты не удовлетворяют нас и нам приходится обращаться к старому здравому смыслу, то важно чтобы он был в самом деле здравым. [В подлиннике игра слов: англ. common sense (здравый смысл) буквально означает «общий смысл», так что дальше следует пожелание, чтобы этот смысл был «общим»] История, как все иные виды опыта, является полезнейшим средством формирования здравого смысла. Она проводник, но не всеведущий Вождь и не чудотворец. Если вам нужны чудеса – что свойственно человеку, – вы должны искать их в другом месте: Клио – богиня с весьма ограниченными возможностями.

Некоторые черты истории мышления

В середине двадцатого века мы располагаем столь полными печатными данными обо всем, что говорили и делали люди прошлого – в оригинальных документах и в комментариях поколений историков и критиков, – что отдельный человек может прочесть из всего этого лишь небольшую часть. Человеческой жизни не хватило бы, чтобы прочесть все сохранившееся от древних греков и все написанное о них впоследствии. Все пишущие и читающие об истории должны сделать выбор из этой огромной массы сочинений. Конечно, это общее место, но оно весьма важно.

Перед ними решающий вопрос, чтo надо выбрать, как отличить важное от неважного, и как не пропустить важное, когда мы с ним сталкиваемся. Чтобы полностью ответить на такие вопросы, надо было бы написать целую книгу о методологии исторической науки; здесь мы ограничимся лишь&heip;