Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Н. Розенберг, Л. Е.Бирдцелл, мл.
Как запад стал богатым

Экономическое преобразование индустриального мира
С Б. Пинскер, перевод
С "Экор" (Новосибирск), 1995
Перевод с английского под редакцией Бориса Пинскера (издательство "Cataaxy",
г. Москва)
Редактор: В. Бусыгин
Подписано к печати 31.10.95 г.
Бумажное русскоязычное издание: Новосибирск, "Экор", 1995, -- С. 352

Предисловие

Сейчас сравнительно легко написать историю развития капиталистических
институтов, поскольку каждый знает, что они такое: свободные рынки, частная
собственность, деньги, хранение сбережений в банках, страхование, векселя,
свобода создания предприятий и т.п. Труднее написать историю накопления
богатства в западных странах, поскольку нет согласия в понимании того, как это
происходило. Может быть, следует заимствовать опыт биологов, которые за
последние полтора столетия поняли, что эволюционные процессы способны
создавать разнообразнейшие системы -- от протеиновых молекул до болотных
экосистем, сложная и запутанная природа которых не дается человеческому
пониманию. Эволюция западной системы экономического роста являет нам
аналогичное отсутствие общего плана, а также важную роль случая, эксперимента
и критериев выживания. Как бы то ни было, западный путь к богатству
исторически уникален, и самое малое, чему мы можем научиться у биологов, -- не
рассчитывать на то, что здесь возможны простые объяснения.
Прежде чем обратиться к истории экономического роста западных стран и к поиску
его причин, мы хотим сделать ряд предварительных замечаний. Во-первых, о роли
неэкономических факторов в этой эволюции от бедности к богатству, в том числе
о роли правительств XIX века. Во-вторых, о роли организаций для хозяйственной
деятельности -- и предостеречь от предположений, что иерархические структуры
есть единственная форма организации. В-третьих, об уместности термина
капитализм или любого другого идеологически значимого слова, кончающегося на
-изм, для описания экспериментального, зачастую прагматичного подхода к
хозяйственным проблемам, используемого современным Западом. Этот подход
нередко имел результатом политику и практику совершенно отличные от того, как
изображают капитализм в учебниках.
Неэкономические источники и последствия экономического роста
В очерке экономической истории уместно отметить значительные неэкономические
источники и последствия развития западного мира от бедности к богатству.
Бесспорно, что, в силу распространившегося на Западе признания высокой
ценности человеческой жизни, важнейшим последствием увеличения богатства
Запада стал демографический эффект -- рост населения как результат
одновременного увеличения числа живущих людей и продолжительности жизни.
Другим важным последствием была урбанизация западного мира -- переход от
преимущественно сельского общества средневековья к почти исключительно
городскому обществу современных стран Запада. В мире, где люди живы не хлебом
единым, столь крутая перестройка не могла бы успешно совершиться, если бы
неэкономические секторы общества не сумели успешно приспособиться к
радикальным изменениям.
Важно осознать роль политических институтов в экономическом подъеме Западной
Европы. Примечательной чертой экономических систем Запада в XIX -- начале XX
века была значительная независимость производства и торговли от политических
или религиозных действий или ограничений, по крайней мере, по сравнению с
ограничениями, действовавшими в XIV веке. Однако, практика невмешательства
(aissez-faire) лишь в незначительной степени была свойственна этим
хозяйственным системам. Напротив, и в XIX веке и ранее западные правительства
очень активно способствовали развитию производства и торговли. Правительства
предоставляли правовые механизмы, обеспечивавшие возврат кредитов и выполнение
соглашений; они решительно определяли и защищали права собственности, без
которых невозможны инвестиции и торговля; они создавали правовые формы,
отвечавшие потребностям предприятий; они субсидировали сооружение каналов,
железных и шоссейных дорог; разумно или ошибочно, но они защищали с помощью
тарифов и квот национальную промышленность от иностранной конкуренции; они
предоставляли валюту, которая во многих странах служила стабильной мерой
ценности. Некоторые достижения правительств, такие как бесплатное обязательное
образование и транспортные системы -- просто изумительны. Правительственная
помощь океанскому транспорту -- введение налогов на развитие навигации, а
также строительство доков, волнорезов, расчистка фарватеров, контроль
безопасности, создание спасательных служб, подготовка мореплавателей, создание
морских госпиталей -- представляет интерес потому, что она осуществлялась
веками, не затрагивая ничьих принципов. Предоставление монополии с целью
поощрить создание новых отраслей являет собой еще более давнюю практику, а
выдача патентов на новые изобретения, особо выделенная в конституции
Соединенных Штатов, к концу XVIII стала общей практикой.
В более общем смысле, отношения между политической сферой и экономической
сферой, хотя и были отмечены высокой степенью автономии экономической сферы,
включали ряд других элементов. Монополия на осуществление насилия, которая
является наиболее фундаментальной характеристикой политической сферы,
предполагала создание системы правосудия для ненасильственного разрешения
хозяйственных споров; она предполагала также разграничение и защиту прав
собственности, в том числе ограничение налогов и защиту от политических
экспроприации. На Западе поддержание денежного обращения для облегчения
торгового обмена было давней прерогативой государства. Представление об
экономическом росте как об одной из форм изменения напоминает нам, что
изменения никогда не бывают ограничены только хозяйственными отношениями, они
затрагивают также общественную и политическую жизнь.
Хотя большей частью политические власти считали своим долгом помогать
производству и торговле, в XIX веке стало сравнительно немодным регулировать
торговлю, облагать ее значительными налогами, контролировать цены или
заработную плату или стремиться к сглаживанию заметных различий в доходах.
Предполагалось, что промышленность и торговля служат общему благосостоянию,
так что правительство должно было поддерживать и поощрять их.
Подчеркивать независимость экономики от политических влияний вполне уместно в
очерке экономической истории, но это только половина истории. То, что политики
были относительно свободны от ответственности за ход экономической жизни,
позволяло им концентрироваться на других аспектах правительственной
деятельности, что привело в XIX -- начале XX века к столь же исторически
беспрецедентному прогрессу в политической жизни, как и в экономической.
Национальные государства были консолидированы; право участия в выборах
расширено; на смену абсолютным монархиям пришли республиканские и
демократические правительства; юристы занимались реформированием права и во
многих случаях достигли хороших результатов; тюрьмы были реформированы; были
созданы бесплатные публичные школы; международные отношения были улучшены
настолько, что между 1815 и 1914 годами Европа не знала больших войн;
безопасность жизни и собственности граждан возрастала по мере роста
законопослушности и эффективности борьбы с преступлениями. Эти улучшения были
достигнуты с помощью невероятно низких налогов. Действенность правительства
ценилась сама по себе, и это, бесспорно, являлось вкладом в увеличение
материального благосостояния и безопасности жизни.
Организация
В рамках политического дискурса проблемы экономической организации
рассматривались с точки зрения того, какого вида деятельность должна быть
организованной, а какая -- нет. Этот подход предполагает существование
единственной формы организации -- командной, как в армии, в некоторых
политических и религиозных организациях, построенных на иерархических
отношениях между руководителями и подчиненными. Экономическая теория
использует иную концепцию организации, достаточно широкую, чтобы охватывать
практически все виды экономической деятельности, и предполагающую вопрос, как
следует организовывать ту или иную деятельность, а не -- нужна ли здесь
организация или нет. Предварительное объяснение этого различия может оказаться
полезным для тех, кто полагает неуместным думать об организации только в
терминах иерархического подчинения.
Экономическая ортодоксия предполагает, что все виды хозяйственной деятельности
организованы. Так, покупатели и продавцы на рынках коллективно выбирают цели,
распределяют функции между множеством людей и вознаграждают тех, кто
способствует успеху. Даже явно простая экономическая задача вроде поставки яиц
к завтраку предполагает сеть взаимодействий между тысячами людей в разных
странах, которые не входят ни в какую иерархическую организацию, но при этом
каждый из них выполняет свою маленькую роль, точно согласованную с
деятельностью других. Задача не могла бы выполняться с той же надежностью, с
какой это происходит в капиталистическом хозяйстве, если бы рынки не являлись
мощной организующей силой, способной побудить множество людей к формированию
совместных целей, к распределению между многими специалистами труда по
достижению этих целей и к обеспечению стимулов, вознаграждающих за выполнение
работы.
При выборе между рынком и иерархией как средствами организации хозяйственной
деятельности нужно учитывать два аспекта. Что касается фирм, в которых обычно
видят основные единицы хозяйственной жизни, то некоторые из них организованы
иерархически, другие -- нет. Второй аспект относится к экономике в целом: на
более высоком, надфирменном уровне хозяйственные отношения могут
организовываться иерархически или рыночно или в какой-либо комбинации.
Поскольку разнообразие форм и размеров фирм велико, число возможных вариантов
сочетания иерархических и рыночных способов организации практически
неограничено.
Те, кто подчеркивают эффективность организации экономики через рынки, в
действительности имеют в виду нечто большее, чем простое утверждение, что
порой чем меньше организации, тем лучше. На деле они утверждают, что при
некоторых обстоятельствах рынки обеспечивают более эффективную координацию
усилий множества людей, чем командные системы (если мерить эффективность тем,
как производство удовлетворяет потребности участников и насколько экономно при
этом используются ресурсы). В пользу превосходства рыночной организации обычно
выдвигают и тот довод, что рынок вознаграждает и наказывает сильнее и
определеннее, чем иерархические структуры, так что в рамках рыночной
организации сильнее давление в пользу достижения наилучших результатов. Таким
образом, различие между рыночной и иерархической организацией -- это не вопрос
о большей или меньшей организованности и по некоторым критериям рынок
представляет собой более эффективную форму организации.
Иерархия и рынок -- не единственные способы побудить людей к сотрудничеству
для достижения общих целей. Манориальная система была третьей формой
организации экономики. Она использовалась для подчинения экономических
аспектов деревенской жизни политическим и военным аспектам феодальной системы.
Подобно современным экономическим системам Запада, она включала иерархические
и неиерархические элементы. В главе 8 при рассмотрении сферы науки мы
обнаружим эффективную и чрезвычайно производительную форму организации, при
которой отношения между учеными не могут быть описаны в терминах ни
иерархической, ни рыночной организации.
Если бы человеческие сообщества состояли исключительно из Робинзонов, взаимно
изолированных и производящих только для собственных нужд, тогда можно было бы
с уверенностью утверждать, что производительность этих обществ лишь в малой
степени приближается к их действительным возможностям. Поскольку практически
все производство зависит от кооперации усилий, различие методов обеспечения
кооперации в разных обществах представляет собой самый многообещающий источник
объяснения различий в объеме производства и темпах роста. Чтобы исследовать
эти различия, нужно понять, что возможны разные формы организации -- к чему и
направлены эти предварительные замечания.
Являются ли западные хозяйственные системы капиталистическими?
Осознание того, что первичными свойствами западных систем хозяйства были
открытость к технологическим и организационным экспериментам и разнообразие
организационных форм, заставляет поставить вопрос о том, как назвать эти
экономические системы. В XX веке стало общепринятым называть экономические
системы западных стран капиталистическими. Этот термин узаконен традицией. Но
основным свойством экономических систем, возникших в Европе с упадком
феодализма, является их предельная прагматичность и отсутствие идеологических
связей с любыми принципами, за исключением экономической эффективности и
выживаемости. Экономический подъем Запада стал возможен благодаря системе,
сложившейся прежде, чем она была осознана как система или получила оправдание
как идеология. Существовало множество идеологических привязанностей к
соответствующим идеям и институтам -- к частной собственности, свободе от
произвольной конфискации или налогообложения и т. п., но не было идеологии,
основой которой служила бы роль этих институтов в четко очерченной системе
экономической жизни. Такое положение сохранялось до 1776 года, когда Адам Смит
дал систематическое обоснование идеологии невмешательства, но к этому моменту
основные институты западной экономики уже вполне сложились, и процесс
экономического роста был запущен. На самом деле, если у Запада в первые
одно-два столетия его экономического роста и была какая-нибудь экономическая
идеология, то это был меркантилизм, позднее столь страстно и красноречиво
отвергнутый Адамом Смитом. Ни Коммунистический манифест, ни Капитал (том I) не
использовали термина капитализм, хотя в 1877 году Маркс употребил его в своей
переписке. Оксфордский словарь английского языка отмечает первое использование
его в 1854 году Теккереем, который так обозначил условия владения капиталом.
Для обозначения экономической системы впервые термин был использован в 1884
году в книге Дуэ Лучшие времена. В конце XIX века последователи Маркса
использовали этот термин как презрительное обозначение системы, которую они
намеревались разрушить. Изобретатели термина не вкладывали в него
рационального содержания; тем не менее, защитники экономической системы Запада
решили, что достоинства термина оправдывают неподчинение правилу, в
соответствии с которым не следует использовать терминологию своих оппонентов.
Для обозначения западной системы хозяйства больше подходит термин смешанная
экономика, поскольку она всегда и была смешанной. Но современное употребление
этого термина как бы предполагает, что были времена, когда существовал более
чистый капитализм. Так что, несмотря на собственные возражения, мы будем
использовать термин капитализм в согласии с традицией, для определения не
идеологии (на -изм), но того изменяющегося набора экономических институтов,
которые возникли в западноевропейских странах в эпоху экономического роста.

1. Введение

Бедность как норма
Если мы окинем взглядом историю человечества и оценим уровень жизни наших
предков в соответствии с современными критериями, то увидим историю
безнадежного прозябания. Тогдашние общества обеспечивали возможность
человеческого существования только очень небольшим группам людей, подавляющее
же большинство жило в бескрайней нужде. Благодаря литературе, поэзии, романсам
и легендам, прославляющим сильных и благополучных, мы невольно забываем о
нищете, господствовавшей в прежние времена. Эпохи убожества подверглись
мифологизации и порой их даже представляют как золотые времена сельской
простоты. Это было не так.
Только в последние два столетия в Западной Европе, Канаде, Соединенных Штатах,
Австралии, Японии и ряде других стран наступил редкий в истории период, когда
прогресс и процветание затронули жизнь не только привилегированных десяти
процентов населения, но и многих других людей. Для краткости и простоты мы
пожертвуем географической точностью, и будем относить все эти страны к Западу.
В Англии, в Соединенных Штатах и в ряде мест Западной Европы уже в начале XIX
века (а позднее и в других странах Запада) стало заметно, что необычно большая
часть населения стала питаться лучше, живет в более здоровых и безопасных
условиях, чем это было в древности на Среднем Востоке, в Индии, Китае, в
римской и исламской цивилизациях -- словом, лучше, чем когда бы то ни было в
человеческой истории.
Сдвиг от бедности к богатству в социальном смысле означает улучшение
материального благополучия. Это изменение не находит адекватного выражения в
статистике валового национального продукта, национального дохода или в
изменениях реальной заработной платы. Конечной опасностью для человека всегда
была смерть, и сдвиг от бедности к богатству в первую очередь означает
отдаление опасности смерти. Первыми показателями этого являются статистика
ожидаемой продолжительности жизни, уровня смертности, в том числе детской
смертности. Следом в списке идут голод и голодная смерть; сдвиг от бедности к
богатству -- это уменьшение опасности голода и голодной смерти, что
фиксируется статистикой как сокращение заболеваемости из-за недостаточного
питания. К числу древнейших бедствий относится также чума, которую можно
рассматривать как символ всех губительных болезней; исчезновение таких
болезней есть еще одно свидетельство сдвига от бедности к богатству. Нищета
обычно ассоциируется с неграмотностью, предрассудками, невежеством и
прикрепленностью к месту. Рост богатства -- это и распространение грамотности,
образования и увеличивающееся разнообразие жизненных впечатлений. Бедность
означает, что главной задачей людей является забота о выживании, что из-за
перенаселенности жилищ уединение почти недоступно, что возможности выбора
резко ограничены. Сдвиг к богатству сопровождается расширением возможностей
индивидуального выбора и частной жизни.
По ряду причин простая статистика не может отразить сдвига от бедности к
богатству. Для учета множества производимых продуктов и услуг даже в простой
экономике статистика должна оперировать стоимостными величинами, выраженными в
деньгах. Деньги являются общим измерителем производимого в хозяйстве, они не
отражают различия в составе производства. Поэтому статистические показатели
будут одинаковыми для хозяйственной системы, в которой производится все
большее количество одних и тех же продуктов и услуг, и для такой системы, в
которой происходит экономический рост, сопровождаемый изменением стиля жизни
всего общества, с заметным изменением состава производимых и потребляемых
продуктов и услуг.
Уже в самом начале экономической экспансии происходили изменения в том, что
люди потребляют, в работе, которую они исполняют, и в общем стиле жизни.
Первоначальные изменения на Западе были поразительно малы -- добавление
небольшого количества овощей и мяса к среднему рациону питания, переход от
деревянной обуви к кожаной, -- и общие статистические показатели могли бы лишь
символически указать направление изменений. Но по мере экономического развития
Запада жизнь людей совершенно изменялась. Подростки перестали трудиться и
пошли в школу; на смену труду в феодальном поместье или на ферме пришел
городской труд -- на фабрике или в качестве свободного специалиста.
Деревенскую хижину сменил городской дом или квартира. Никакие суммарные
статистические показатели не могут отразить результаты сдвига от сельской
экономики к городской, не могут дать представления о революционном изменении
образа жизни, ставшем результатом возникновения железных дорог в XIX веке или
автомобилей в XX веке. Говоря об отдельном человеке, различие между богатым и
бедным можно, видимо, выразить в деньгах, но, когда речь идет об обществе в
целом, богатство означает не только большую величину национального дохода на
душу населения, но и совершенно другой образ жизни членов этого общества.
Одна из трудноразрешимых статистических проблем -- следствие того факта, что
труд по дому никогда не оценивался в деньгах, если речь не шла о выработке
продуктов на продажу (как на ферме). Так что, когда женщины оставили работу по
дому ради оплачиваемого труда по найму, современная статистика учла их
заработную плату как прирост валового национального продукта (ВНП), несмотря
на то, что некоторые видят в этом скорее снижение качества жизни. Есть и еще
одна трудность с обобщающими статистическими показателями: некоторые блага и
услуги оцениваются в деньгах по их рыночной цене, а другие получают оценку в
результате решений администрации или в ходе налоговых изъятий. Нет оснований
предполагать, что два способа оценки дают одинаковые результаты.
Заслуживает хотя бы беглого рассмотрения и соотношение между приростом
богатства и унаследованным богатством. В декабре каждого года примерно 95%
производства может быть отнесено к той части экономики, которая уже
существовала и действовала в начале этого же года, и не более 5% составляет
прирост этого же года. Но в долгосрочной перспективе относительные роли вновь
создаваемого и унаследованного богатства меняются местами. В 1985 году в США
более 85% объема производства на душу населения (с учетом изменения уровня
цен) представляли собой результаты роста после 1885 года.
Эти цифры, конечно, неточно отражают изменения материального благосостояния
граждан. Но образ жизни в 1985 году был явно лучшим, чем прежде и, если не
считать самых богатых, качественные изменения были столь же внушительны, как и
количественные.
Вполне возможно, что переход общества от бедности к богатству не сопровождался
ростом самоудовлетворенности граждан; собственно, вообще сомнительно, что
самоудовлетворенные люди смогли бы осуществить переход от бедности к
богатству. Не исключено, что труднее обуздывать психологическое беспокойство
физически здоровых людей, чем натиск людей, ошеломленных голодом. И хотя
достигший благосостояния народ должен быть готов к необходимости поддерживать
обширную систему помощи психически больным и заранее примириться с социальным
разладом, нарастающим вместе с расширением возможностей индивидуального
выбора, по-прежнему остается вопрос, как может быть осуществлен такой переход.
В конце концов, при всех видах социальных изменений с устранением старого
набора проблем появляются новые, и вряд ли следует винить людей за то, что они
предпочитают проблемы, порождаемые богатством, тем, которые возникают из
условий бедности.
История перехода от бедности к богатству настолько изобилует множеством
загадок, сюрпризов, разоблачений, триумфов и трагедий, что представляет
интерес и сама по себе. Кроме того, лучшее понимание обстоятельств,
сопутствовавших экономическому подъему Запада, может быть полезно для тех,
кого интересуют вопросы общественной политики, проблемы сравнительных
преимуществ множества западных экономических институтов, будущее западных
обществ, а также для большинства тех, кто чувствует свою ответственность за
передачу следующему поколению, по крайней мере, таких же возможностей
улучшения условий своего существования, какими располагало нынешнее поколение.
Постепенность роста богатства на Западе
Приступая к попытке объяснить экономический подъем Запада, следует начать с
самого загадочного его аспекта -- с его постепенности.
Развитые страны Запада завершили бегство от бедности к относительному
богатству в XIX--XX веках. Не было резких скачков в объемах производства -только постепенный ежегодный рост, чуть обгонявший темпы увеличения
численности населения, рост того же рода, который впервые начался в Англии и
Голландии. Даже Япония, успехи которой в освоении достижений западной
промышленности стали легендарными, пришла к успеху через небольшие порции
ежегодного прироста. Всем этим странам потребовалось много времени для
умножения как численности населения, так и объемов производства на душу
населения.
С учетом роста населения ежегодный (и даже ежедесятилетний) прирост богатства
был настолько малозаметен, что широко распространилось убеждение, будто плоды
роста достаются только богатым. Только в XX веке по мере накопления богатств
на Западе становится заметно, что рост принес выгоду многим. Стало очевидным,
что рабочий класс Запада движется ко все большему процветанию, что средний
класс процветает и становится более многочисленным относительно населения в
целом. Нет, бедность исчезла не совсем. Запад достиг не устранения бедности,
но только лишь ее относительного сокращения от 90% населения, до 30--20% или
еще менее -- в зависимости от страны и используемого определения того, что
такое бедность (а черта бедности все время сдвигалась вслед за увеличением
богатства общества). В XX веке в результате непрерывного экономического роста
Запада возник громадный разрыв между его нынешним богатством и прежней
бедностью, которая до сих пор является уделом большинства живущих.
Можно выделить основные инновации -- в технологии, в экономической и
политической жизни, которые сделали возможным этот рост. Но при всей
внушительности отдельных достижений главным статистическим фактом остается
постепенность роста. Эта постепенность частично объясняется тем, что когда
крупнейшие изобретения внедрялись одновременно и в одном месте, как это было
во времена промышленной революции, они непосредственно воздействовали только
на часть экономики и требовались десятилетия для полного проявления их
воздействия. Другой причиной является то, что множество мелких
усовершенствований в знании оказывало кумулятивное воздействие на
экономический рост и в соответствии с законом больших чисел это кумулятивное
воздействие распределялось во времени более или менее равномерно. Не было
такого дня, когда бы даже самый проницательный телевизионный комментатор или
редактор газеты мог заявить об экономическом достижении, "спасающем Запад от
бедности". Было много важнейших экономических и технологических достижений, но
ни одно из них не осталось в истории как источник мгновенного и заметного
увеличения темпов развития, отличимого от краткосрочных пиков и спадов,
порождаемых войнами, неурожаями, финансовыми крахами и циклами деловой
активности. Объяснение столь устойчивого и длительного роста должно
основываться на институциональных механизмах, глубоко встроенных в саму
структуру западной системы хозяйства, осуществляющих непрерывный поиск и
адаптацию изменений, благоприятных для дальнейшего роста. Ключевым является
слово глубоко, поскольку механизм настолько скрыт, что многие наблюдатели
считали просто невозможным продолжение роста после столь долгого расширения
производства и умножения населения. В последние сто лет темп годового роста
производства обычно оценивается величиной в 3%, и в большинстве видов
человеческой деятельности такого рода геометрическая прогрессия, где каждый
последующий член в 1,03 раза больше предыдущего, обычно наталкивается на
непреодолимые препятствия и увядает гораздо раньше двухсот повторений. Уже в
конце XVIII века Томас Роберт Мальтус доказывал, что экспоненциальный рост
населения очень скоро натолкнется на непреодолимые препятствия в виде нехватки
продуктов питания. [Thomas Robert Mathus, An ssay on Popuation, 2 vos
(London: H. M. Dent and Co., 1914). Первая публикация 1798.] Столетие спустя
население Британии учетверилось, а жизненный уровень его был много выше, чем
во времена Мальтуса. Понятно, что если Мальтус, писавший почти 200 лет назад,
не мог предвидеть непрерывного роста производства продуктов питания, то и
современные нам неомальтузианские движения, которые озабочены гораздо более
широким списком ресурсов, чем Мальтус, не способны увидеть возможности для
продолжения роста Запада.
После первой мировой войны прославился предсказанием заката Запада Освальд
Шпенглер [Oswad Spenger, The Decine of the West, 2 vos (New York: Knopf,
1926-28)]. Во времена Шпенглера ни один разумный пророк не смог бы предвидеть,
что в последующие пятьдесят лет население США почти удвоится, а величина ВНП
на душу населения (в постоянных долларах) увеличится более чем в 2,5 раза.
Дело не в том, что Шпенглер просто ошибся в сроках неизбежного прекращения
геометрического роста. Гораздо важнее, что такой талантливый и проницательный
мыслитель, как Шпенглер, не только неверно понял и недооценил силы, стоящие за
экономическим ростом Запада, но также неверно понял и переоценил силы,
разлагающие и разрушающие источники роста. И далеко не один он.
Мы обнаружим, что Запад создал могущественную систему экономического роста
такого типа, что она способна порождать развитие и десятилетиями обеспечивать
рост материального благосостояния уже после того, как приводивший ее в
движение дух полностью выгорел. Сама инерционность такого рода систем делает
их очень обманчивыми. Люди, работающие в рамках этой системы, приводящие ее в
движение, могут продолжать делать то, что они делали всегда, уже после того,
как исчезнут все стимулы для созидательного труда, и систему будут
поддерживать только привычка и отсутствие лучших альтернатив для ее людей.
Такого рода система может прекращать действовать настолько медленно, а разрыв
во времени между появлением причин упадка и их действием может оказаться столь
большим, что к моменту, когда вырождение становится явным, ход событий может
оказаться необратимым. Социальные системы могут продолжать экспансию еще долго
после наступления событий, делающих неизбежным их разрушение. Главным
историческим примером по-прежнему является судьба Римской политической
империи, а не западной экономической империи: первая продолжала экспансию
более ста лет после событий, сделавших неизбежной ее дезинтеграцию.
Когда мы пытаемся оценивать возможные объяснения западного экономического
роста, важно помнить об этом большом и неопределенном временном разрыве между
возникновением причин и их воздействием. Многие западные институты, способные
помочь в объяснении динамики западной экономики, были существенно изменены
политическими и социальными событиями второй половины XX века. Несмотря на эти
изменения, экономический рост Запада продолжался, и можно даже доказывать, что
не было долгосрочного сокращения темпов роста. Нужна осторожность, когда
ссылаешься на эти институты для объяснения роста Запада, но нет оснований
вовсе не учитывать их роль. Может быть, результаты сравнительно недавних
институциональных изменений еще не проявились в полной мере, а может быть, без
этих изменений темпы роста были бы выше. К сожалению, решающие эксперименты
невозможны, и выводы экономической истории грешат неопределенностью.
Невозможно распутать все загадки, создаваемые одновременным воздействием
множества причин и способностью людей и их институтов приспосабливаться к
изменениям так, что делаются неразличимыми их воздействия; возможно, и даже
очень вероятно, что в разные периоды действовали разные причины роста Запада,
и последствия некоторых изменений выходят на поверхность, когда о причине все
давно и забыли.
Некоторые предварительные объяснения
В последние полтора столетия причины подъема Запада от бедности к богатству
интенсивно изучались. Есть смысл в кратком предварительном обзоре как сильных,
так и слабых сторон наиболее распространенных объяснений.
1. Науки и изобретения
Самые популярные объяснения западного процветания выделяют роль наук и
изобретений. Но если науки и изобретения являются достаточными причинами
богатства народов, то почему не совершили переход к богатству Китай и
исламские народы, которые лидировали в этих областях в период, когда Запад
выходил из феодализма и входил в современность? Другая трудность с этими
объяснениями в том, что науки и изобретения -- это формы знания, которые, как
можно полагать, легко перенести из одного общества в другое с помощью лекций и
книг. Однако странам третьего мира освоение наук далось гораздо легче, чем
разгадка тайн экономического роста Запада. Мы не склонны отрицать важность
технологии, но очевидно, что это не единственное объяснение роста Запада.
2. Природные ресурсы
Другое популярное объяснение богатства народов -- это наличие природных
ресурсов или благоприятные условия доступа к ним. Карл Маркс, например,
отчасти приписывал новое богатство Запада начатым в XVI веке
империалистическим завоеваниям. В конце XIX века империалисты Англии, Франции,
Германии, Италии, Бельгии и Голландии сходным образом провозглашали важность
владения природными ресурсами. А в наши дни многие из публикаций о пределах
роста соединяют более изощренную концепцию природных ресурсов с верой в
простоту связи между владением природными ресурсами и экономическим ростом.
Но процветание Нидерландов и Швейцарии уже давно подрывало репутацию этого
объяснения. Окончательно подорвали ее феноменальный рост и процветание Японии.
После второй мировой войны другие страны Запада, обладавшие ограниченными
ресурсами и теперь уже не имевшие колоний, продолжали богатеть, тогда как
некоторые страны третьего мира с огромнейшими природными ресурсами по-прежнему
прозябают в нищете. Короче говоря, это объяснение не соответствует фактам.
Наконец, экономическими ресурсами общества являются не природные ресурсы как
таковые, но внутренние для каждого общества отношения между его природными
ресурсами и организационными и технологическими умениями добыть или
использовать их ради процветания своих граждан. Ресурсы, важные для
экономического богатства, не вполне материальны; они представляют собой тонкую
комбинацию наличных в природе веществ, знаний, социальной организации и усилий
людей, нужных, чтобы с помощью этих веществ удовлетворить человеческие нужды.
Для американских индейцев, например, нефть, уголь, железная руда, леса и
пахотные земли Северной Америки не представляли экономических ресурсов, в
отличие от стад бизонов, которые являлись первостепенным ресурсом.
Экономические ресурсы Запада -- это его богатство; проблема в том, чтобы
объяснить, как Запад создал организационные и технологические умения,
необходимые для производства и эксплуатации этого богатства.
3. Психологические объяснения
Еще более настойчиво Маркс приписывал экономический рост Запада движущим силам
конкурентной экономики, которая вынуждала капиталистов к бешеной гонке за еще
большими объемами продаж и еще большими прибылями, создавая тем самым то, что
уже в его времена было "двигателем капиталистической экономики". Он
рассматривал западные технологии не как отдельный источник роста, но как
порождение этого стремления к личному богатству. Однако для Маркса поведение
капиталистов было не столько независимым психологическим явлением, сколько
реакцией на специфическое давление капиталистических институтов. Для Маркса
экономический рост капитализма был не просто уступкой, которую он готов был
сделать для целей аргументации, но центральным моментом его теории о
неизбежности революции. С его точки зрения, капиталистический рост экономики,
создавая условия для улучшения жизни рабочих, делает неизбежным то, что для
овладения этими возможностями рабочие революционным путем захватят средства
производства. Эта теория сегодня кажется неправдоподобной, потому что
выяснилось, что захват средств производства не является необходимым условием
получения рабочими выгод от экономического роста. Для Маркса существенной была
его вера в то, что капитализм не способен преобразовать высокий потенциал
роста в повышение уровня жизни рабочих.
Экономический рост вряд ли возможен, пока те, кто способен осуществлять его,
не имеют стимулов делать свое дело, и Маркс был, конечно же, прав, когда
подчеркивал стимулирующее значение прибылей и убытков. Но спустя столетие
после его смерти, когда мы могли наблюдать за усилиями третьего мира добиться
роста, стало очевидно, что нужно нечто большее, чем стимулы. Стимулы не
помогут обществу сделать что-либо, чего оно не умеет делать. Важны также
знания и институциональная структура, которая создает возможности для
увеличения знания и место для действия системы стимулов.
Крайняя трудность выявления источников западного экономического роста
способствовала появлению почти безумных психологических объяснений. Довольно
популярной была идея, что упадок феодализма явился результатом психологической
мутации и рыночные институты возникли из нового капиталистического настроения
или вследствие того, что страсть к приобретательству стала сильнее, чем в
Китае, Индии или в странах ислама. Это утверждали Вернер Зомбарт [Weruer
Sombart, Der modems Kapitaismus, 2nd ed. (Munchen: Duncker and Humbot,
1916)] и другие. Дело не столько в преследовании собственных интересов,
которые столь явно изменяются в ходе истории, но в возможностях достичь
вознаграждения и на путях, которые открыты для этого. Макс Вебер поставил под
сомнение значимость того, что он называл "экономический импульс":
Представление, согласно которому наша рационалистическая и капиталистическая
эпоха отличается от других времен большей напряженностью экономического
интереса, есть представление наивное; современные капиталисты отличаются
страстью к стяжательству не в большей степени, чем, например, восточные купцы.
Само по себе разнуздывание экономического интереса способно породить лишь
иррациональные результаты; такие люди, как Кортес и Писарро, в которых,
пожалуй, сильнее всего воплотились эти стремления, не имели ни малейшего
представления о рационализации экономической жизни. Если жажда приобретения
универсальна, то интересен вопрос, при каких условиях она делается разумной и
упорядоченной, так что в результате возникают рациональные институты вроде
капиталистического предприятия. [Max Weber, Genera conomic History (New
York: First Coier Books d., 1961), p. 26)]

4. Удача
В истории западной экономики известны три, а может и четыре группы событий,
которые вполне могут быть названы революциями. В XV веке начинается экспансия
ремесла и торговли, которая может быть названа меркантилистской революцией.
Спустя три столетия, в XVIII веке, произошла промышленная революция. В конце
XIX -- начале XX века внедрение электричества и двигателей внутреннего
сгорания привело ко второй промышленной революции. В наши дни развитие
электронной памяти и вычислительных мощностей, воплотившихся в системах
коммуникаций и в компьютерах, ведут или уже привели к информационной
революции.
Можно объяснить богатство Запада как последствие чрезвычайного везения: четыре
благодетельных революции за пять столетий. Точно так же можно объяснить распад
феодального общества крайним невезением: слишком много чумных эпидемий, войн и
неурожаев было в XIV столетии. Но если молния четырежды ударяет в одно и то же
место, уместно поинтересоваться, что же здесь так устойчиво ее привлекает.
В каком-то смысле удачливость -- вполне разумное объяснение, поскольку мы не
знаем ни о каком мудреце, который бы изобрел экономические институты Запада.
Они -- продукт истории, незапланированный результат действий, предпринятых для
достижения совсем иных целей. Они были уже вполне развиты к тому времени,
когда Адам Смит начал их исследовать. Мы и до сих пор не вполне их понимаем.
Богатство Запада есть результат удачи в том же смысле, в каком можно объяснить
счастливой случайностью результаты биологической эволюции, но при этом есть
смысл изучать эти процессы, их результаты и взаимосвязи между ними.
5. Дурное поведение
В политической литературе получила развитие и другая группа объяснений.
Экономическое богатство Запада приписывалось различным формам дурного
поведения, которое было предосудительным, если не по критериям своего времени,
то уж наверняка по современным критериям. В вину Западу чаще всего ставили:
рост неравенства доходов и богатства, эксплуатацию рабочих, колониализм,
империализм и рабство. Эти объяснения были очень полезны, поскольку поощряли
благотворительность, сбивали западную спесь и служили аргументами в пользу
социального законодательства. Но лучше не говорить об их адекватности в
объяснении экономического роста Запада.
6. Неравенство доходов и богатства.
Очень популярно представление, что неравенство доходов и богатства
несправедливо, но необходимо для экономической системы Запада. Некоторые
критики неравенства утверждают, что доход и богатство создаются всем
обществом, и оно же должно распределять их среди своих членов равномерно, так
что неравенство, создаваемое деятельностью капиталистических рынков, само по
себе несправедливо. Другие допускают неравенство в меру различий
экономического и социального вклада отдельных людей или семей, но утверждают,
что существующее на деле неравенство не имеет оправданий. В любом случае можно
утверждать, что неравенство само по себе не является достаточным объяснением
экономического роста. Неравенство доходов и богатства имело место в ранних
западных обществах и во многих незападных, но при этом не вело к сравнимому
росту экономического благосостояния. На деле во многих странах третьего мира
уровень неравенства существенно выше, чем в современных США.
Хотя ясно, что неравенство доходов и богатства не является достаточным
условием экономического роста, есть основания считать его необходимым
условием. Причина проста. Богатство может быть социальным продуктом,
достающимся по наследству, но предельные вклады отдельных людей и народов в
его производство сверх и помимо унаследованного очень различны. Вознаграждения
или наказания могут стимулировать или подавлять эти предельные вклады.
Общество, желающее с помощью наград и наказаний поощрять производство, должно
более благожелательно относиться к тем людям, которые вносят в производство
больше своей доли в социальном наследстве. Против вывода, что возникающее в
результате неравенство абсолютно необходимо для экономического роста, можно
возразить только указанием на то, что, наверное, можно побудить людей к
созидающей богатство деятельности без столь больших наград и сильных
наказаний. На данный момент эта возможность чисто гадательная, потому что ни
одно из развитых обществ не обходилось без системы наград и поощрений, хотя
многие опирались больше на наказания и меньше -- на награды, чем Запад.
Насколько несправедливо неравенство, создаваемое работой капиталистических
рынков, и в какой степени его можно смягчить, не совершая иных
несправедливостей, -- очень запутанные и противоречивые вопросы. И трудности
только частично объяснимы тем, что очень высокие доходы и богатство, так же
как и крайние формы нищеты, имеют множество причин, и устранение этих причин
потребовало бы политических решений, в том числе не очень приемлемых.
Более существенна та трудность, что профессии, необходимые для упорядоченного
функционирования современного общества, требуют очень разнообразных талантов и
навыков и сильно различаются по предоставляемым условиям работы, социальному и
культурному статусу, риску безработицы и других форм возможных убытков, по
способности давать удовлетворение от выполнения интересных, ценных или
возвышенных задач. Капиталистические рынки используют различие в уровне
денежных доходов для уравнивания числа людей, привлекаемых к каждой профессии
(предложение труда), с числом рабочих мест, наличных в каждой профессии (спрос
на труд). Уровень заработной платы, уравновешивающий спрос и предложение
рабочей силы, не имеет отношения к ценности отдельных людей, а только
свидетельствует о том, сколько можно заработать на данном месте. Уровень
оплаты важен лишь для отдельного человека, принимающего решение о месте работы
или выборе профессии. При отсутствии различий в уровне оплаты труда пришлось
бы использовать какие-нибудь формы принудительного труда, чтобы избежать
сверхпредложения работников в привлекательных профессиях и их недостатка в
менее привлекательных. Таким образом, неравенство является альтернативой
системе принудительного труда.
При всех своих недостатках, капиталистические рынки исторически возникли в
результате развития средневековых рынков, где цены устанавливались с оглядкой
на идею справедливости -- как ее воспринимали те, кто назначал цены. Можно
спорить о том, в какой степени переход от систематической несправедливости
установленных законом цен к ценам спроса и предложения сделал общество более
справедливым, но бесспорно, что в результате оно стало более свободным и
зажиточным. Новые рынки обладали большей экономической эффективностью, и их
рост сопровождался расширением торговли и производства. Они служат примером
вечного конфликта между справедливостью и производительностью: рынки оценивают
только результат деятельности и пренебрегают относительной человеческой
ценностью работников, но экономическая эффективность новых рынков привела к
уменьшению бедности, которая сама по себе является глубочайшей
несправедливостью.
7. Эксплуатация
Согласно словарям, эксплуатация -- характеристика любой экономической
деятельности, поскольку можно говорить, что человек эксплуатирует собственные
возможности. Марксисты используют этот термин как бранное слово для описания
процесса, в результате которого капиталисты присваивают часть создаваемого
трудом продукта -- его "прибавочную стоимость". Вопрос в том, может ли
эксплуатация, даже в этом особом значении, служить адекватным объяснением
западного роста. Представляется, что таким образом можно объяснить только рост
капитала и дохода капиталистов. Однако эта концепция не помогает объяснить
увеличение доходов рабочих, а ведь именно здесь и произошел самый заметный
рост.
Но даже относительно капитала эксплуатация лучше объясняет его накопление, чем
открытие возможностей для инвестирования. Для экономического роста нужны как
капитал, так и возможности его прибыльного использования, и после опыта 1930-х
годов мало кто из экономистов верит, что возможности вложения автоматически
возникают при накоплении капитала. Маркс доказывал, что накопление побуждает
капиталистов создавать новые отрасли и развивать заморские рынки ради
приложения накопленного капитала, но наличие стимулов еще не гарантирует
результатов. Последние исследования значения технологических и социальных
изменений и расширения торговли для создания инвестиционных возможностей
свидетельствуют, что возможна и обратная причинно-следственная связь:
существование инвестиционных возможностей может побуждать к накоплению
капитала. Это особенно верно для первых стадий промышленной революции, когда
строители первых фабрик отреагировали на воспринятую ими потребность в
совершенствовании текстильного производства: при этом ничто не свидетельствует
о том, что желание использовать избыточный накопленный капитал, если он
существовал в допромышленной Англии, играет существенную роль в их усилиях.
Если бы целью первых фабрикантов было накопление капитала, то первые фабрики
означали бы их полный провал, потому что требовали относительно малых -- по
сравнению с сельским хозяйством, мореплаванием или торговлей -- вложений.
Для темы эксплуатации особенно важны инвестиционные ситуации, в которых можно
нанимать рабочих по более дешевым, чем у конкурентов, ценам. Такого рода
ситуации сыграли важную роль в экономическом развитии стран третьего мира, но
есть и более старые примеры. В период промышленной революции в Англии были
часты жалобы на то, что фабричным рабочим платят существенно меньше, чем
гильдейским мастерам; точно так же развитию текстильной и обувной
промышленности на американском Юге способствовала относительная дешевизна
труда по сравнению с его стоимостью в Новой Англии. Легко представить себе,
что Маркс оценил бы такое развитие как прямую эксплуатацию и рабочие, которые
привыкли к прежней, более высокой оплате труда, с ним согласились бы. С другой
стороны, для тех стран или регионов, главный экономический ресурс которых -избыток дешевой рабочей силы, обеспечение занятости на наилучших возможных
условиях является не только разумным путем экономического развития, но и
нравственным императивом.
Другой вопрос, является ли снижение заработной платы системным признаком
капитализма или это простое использование благоприятных возможностей. Низкий
уровень заработной платы стимулирует развитие трудоемких производств и,
благодаря этому, сокращает потребности в накоплении капитала. Поэтому
корпорация, заменяя старый завод в Чикаго новым в Корее, может действительно
сократить свои потребности в капитале. Но на деле капиталистическая
промышленность развивала главным образом капиталоемкие производства. Если бы
капитализм тяготел к сист&heip;