Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

М.В. ШВЕЦОВ

ХИМЕРА И

АНТИХИМЕРА

(беседы по философии эволюции)

Чтение для молодых голов, начавших
образование на биологических
и медицинских факультетах, изучивших
основы официального дарвинизма и
решивших, что это неинтересно,
поскольку всё уже открыто

Пермь

1992

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ…………………………………………………………4

Беседа 1. Что такое «вид»?................................................................10

Беседа 2. ……………………………………………………………..19

Беседа 3. Жан Батист Пьер Антуан де Ламарк …………………...24

Беседа 4. …………………………………………………………….33

Беседа 5. ……………………………………………………………..38

Беседа 6. Чарльз Роберт Дарвин……………………………………44

Беседа 7. ………………………………………………………………50

Беседа8. Динозавры – ионизирующая радиация – человек ………59

ЗАКЛЮЧЕНИЕ. ………………………………………………………77

POST SCRIPTUM. ……………………………………………………80

Кладу
сей
труд
к
стопам
моей
мамы

Швецовой (урождённой Конюховой) Валентины Александровны

Теория Дарвина задаётся целью
объяснить механически происхождение
целесообразностей в организмах.
Мы же считаем способность
к целесообразным реакциям за основное
свойство организма. Выяснять
происхождение целесообразностей
приходится не эволюционному учению,
а той дисциплине, которая возьмётся
рассуждать о происхождении живого.
Вопрос этот, по нашему убеждению,
метафизический. Жизнь, воля, душа,
абсолютная истина – всё это вещи
трансцендентные, познание сущности
коих наука дать не в состоянии. Откуда
и как произошла жизнь, мы не знаем,
но осуществляется она на основе
закономерностей, как и всё, происходящее
в природе.

Л.С. Берг
***
Генетики стараются подгонять
эволюцию к генам, вместо того,
чтобы подгонять гены к эволюции.

Генри Ф. Осборн

***

ВВЕДЕНИЕ

Мои беседы не будут походить на те, которые вы слушали раньше. Каковы же особенности этой книги?
Во-первых, она написана человеком, которого нельзя считать в полной мере специалистом по вопросам эволюции, как мы привыкли называть таковым или практикующего на участке врача или выпускника политехнической школы, работающего в заводском цехе. Моя дорога, которая начиналась как тропа молодого иммунолога, на середине своей протяжённости заставила остановиться и обнаружила почти безграничный мир эволюции. Многие из тех, кто вышел на этот простор сразу из лесных дебрей студенческой учёности и посвятил всю жизнь познанию эволюции, в конце карьеры огорчением вынуждены будут сказать, что не знают, что изучали, а раз так, то «существует ли эволюция вообще?»
Судьба же вывела меня на иммунологическую тропинку. И я проделал путь от отрицания заслуг Дарвина к утверждению его частичной правоты и пониманию механизмов недарвиновской эволюции, тем подтверждая диалектику развития Логоса: отрицая – утверждаем.
Во-вторых, большинство университетских курсов написаны не для того, чтобы их понимали, но обязательно следовали им как единственно верному взгляду и подходу. Вот этот самый подход, который называют материалистическим, и есть та страшная сила, убивающая живое в любой старой и новой науке. Особенно это опасно для свежих наук, которые появились как всплеск идеи, но должны задыхаться и гибнуть под тяжестью реакционного материализма. То, что принято называть материализмом, есть на самом деле верноподданническое служение власть имущей идее, которая угрюмо настаивает на том, что факты правят миром, а не их закономерность. Если псевдоматериализм ограничивает пути нашего познания, то советский эволюционизм-дарвинизм превратил учение о жизни в учение о смерти. От советского дарвинизма веет холодом бюрократизма, потому что он считался плодом развития мысли сталинских академиков, для которых признать, что на фактах не лежит ответственность за истину, значило подписать себе смертный приговор. И они приговорили гипотезу эволюции…Любая наука питается идеями, а не их марксистско-ленинскими истоками. Лишь идеи, которые не боятся быть неправильно истолкованными материалистами, оставляют след и на облике самого материализма.
В-третьих, многие университетские курсы до смешного необъективны. Хотя авторы называют себя материалистами, претендующими на первосортную объективность, тем не менее они не способны честно отражать скромные заслуги отсталых советских наук, а всячески их раздувают. Зато корифеям русской и зарубежной науки, генераторам идей приписывается легкомысленность вкупе с заблуждениями.
Великий русский философ П. Флоренский писал, что память – это дорога к истине, что память – это «творчество мыслительное и, скажем более, единственное творчество, присущее мысли, ибо фантазия, - как известно, - есть только вид памяти, а предвидение будущаго – тоже не более как память… [Память] – это сознание во Времени символов вечности» («Столп и утверждение истины»). Могут ли учёные, забывшие своих великих предков или даже участвовавшие в их уничтожении, рассчитывать на благосклонность богини мудрости Минервы? В лучшем случае, их удостоит внимания собственная жена, такая же земная и меркантильная. И потому наши беседы не будут содержать в себе застенчивого упоминания о «близоруких» предшественниках, но мы познание эволюции будем вести на трудах и мыслях великих эволюционистов с первой до последней главы, помня о том, что всё положительное в советском дарвинизме – плод внимательного, но лукавого изучения предков.
В-четвёртых, я не могу согласиться с теми, кто называет дарвинизм наукой. Любая наука стоит на своих основаниях, которые называют законами. У дарвинизма нет своих законов, которые бы удовлетворяли всех исследователей. Но дарвинизм и не ремесло, как медицина, которая заимствует для своего развития открытия чужих наук. Мне думается, что учение об эволюции – это ветвь философии, вплотную занимающейся проблемами жизни.
Для многих, наверное, будет неожиданностью, что во Франции, на родине Ламарка, среди эволюционистов немалую часть составляют представители ламаркизма. И если для советских учёных, питомцев «корифея всех времён и народов» Сталина, это было проявлением близорукости или ослеплённости буржуазной науки, то при внимательном отношении к взглядам ламаркистов даже начинающий учёный и студент должны понять то, чего очень боится материалистическая наука. Оказывается, что одни и те же факты приводят специалистов к различным выводам. И эти выводы зависят от многих априорных моментов: от очерёдности поступления фактов, от индивидуальной особенности исследователя, от предсуществующей гипотезы. Хотелось бы обратить внимание на последнее положение. Оно очень важно для изуродованного нашей школой сознания. Материалисты отличаются тем, что любят ставить последнюю точку, и никому не удавалось через неё перепрыгнуть (разве что, уехав за границу). Вместе с тем в Евангелии от Иоанна есть такая первая строка: «В начале было Слово». Никакие ухищрения не способны замазать исконное значение великого откровения. Слово, несмотря на стремление завалить его делом, обладает великой силой, способной не только творить, но даже разрушать природные инстинкты (А.Н. Уайтхед. «Наука и современный мир», избр. работы по филос., М: Прогресс, 1990).Откровения Иоанна должны быть руководством в научном поиске. Поэтому мы и вспомнили о них. Тот же Уайтхед писал в работе «Приключения идей»: «Систематическое мышление не может прогрессировать. Не используя некоторых общих рабочих гипотез со специальной сферой приложения. Такие гипотезы направляют наблюдения и помогают оценить значение фактов различного типа. Короче говоря, они предписывают некоторый метод. Пытаться творчески мыслить, не опираясь на явно сформулированную теорию, значит попасть под власть дедовских концепций».
Априорное суждение открывает перспективы видения. Человек способен не замечать множество явлений и фактов до тех пор. Пока не появится их ожидание, оформленное новой гипотезой или теорией. Как знать, если бы не создал Мальтус своей теории народонаселения до Дарвина то, возможно, не догадался бы последний, что случаи гибели менее приспособленных есть результат именно борьбы, а не злого рока. Этот момент хочется подчеркнуть особо, потому что официальная наука, успокоенная отсутствием свободного доступа к источникам, могла уверять начинающих биологов, что перенесение борьбы за существование в природе на человеческое общество есть ошибка Дарвина.
Нет, это не ошибка, а исходный пункт его наблюдений. Ну, а борьба в обществе, она никуда не исчезает, а проявляется тем сильнее, чем больше умаляются нравственные компоненты человеческого существования. Мы сами являемся свидетелями того, как тела людские, отдавшие душу любимому государству, лишаются разума и впадают в членовредительство.
В-пятых, в России ныне принято называть дарвинизмом учение об эволюции. Такая предопределённость в отношении эволюционной теории не оставляет большого выбора сторонникам другой эволюции, например, ламаркистской. Основной труд Дарвина «Происхождение видов» при жизни автора выдержал шесть переизданий. И нелегко было читателям этих книг, когда они узнавали, что Дарвин в очередной раз отказывается от своих положений, выдвигает новые. Дарвин в первом издании иной, чем в шестом – он тоже эволюционировал. Так, в одном из последних изданий своего труда он писал, что периоды времени, в течение которых вид претерпевает изменения, вероятнее всего, короче тех периодов, когда он остаётся неизменным. Такого не встретишь в первых изданиях. Не осталось отчётливого представления у потомков о его воззрениях на наследование приобретённых признаков. Дарвин соглашался с гипотезой Ламарка о наследовании приобретённых признаков, хотя она не имела для него первостепенного значения, как для Ламарка.
Уоллес, соавтор теории естественного отбора, считавший себя дарвинистом, тем не менее критиковал Дарвина за поддержку гипотезы Ламарка. Советская же наука от безудержной поддержки гипотезы наследуемости при наличии многочисленных экспериментальных подтверждений перешла к факту умолчания или доказательству противного и неприятия инакомыслия. Снова провозглашена единственно верная линия в биологии на основании достижений генетики, которая, как определено, имеет теснейшую связь с дарвинизмом. Нередко вопросы структуры генов приравниваются к вопросам управления их работой. Французский учёный Грассэ (Grasse,1962) отмечает, что «ловкая операция», в результате которой дарвинизм объединился с генетикой и экологией в современном синтезе, привела к созданию хотя и «логически приемлемой», но не объясняющей многих фактов теории. «Как только, - отмечает Грассэ, - мы сопоставляем друг с другом сопряжённые по времени их возникновения адаптации, развивавшие, с одной стороны, локомоторные качества травоядных млекопитающих, отдалявших их от хищника, и с другой стороны, адаптации развития пахучих желёз, приближавших их к хищникам, видимость правильности их селективного объяснения по отдельности «испаряется».
Петроградский учёный А.А. Любищев (1890 – 1972), очутившийся из-за катастрофических демократических неурядиц в Пермском периоде своего творчества, писал в статье «Понятие эволюции и кризис эволюционизма» («Изв. Биол. НИИ и Биол. станции при Пермском гос. университете», 1925, т. 4, Вып. 4, с. 137 – 153): «Дарвинизм и разные школы псевдоламаркизма (механоламаркизм, психоламаркизм) являются, по существу, эпигенетическими направлениями, что давно было отмечено Данилевским. Как правильно отмечает Соболев, Дарвин пожал там, где не посеял и приобрёл славу основателя эволюционизма, не будучи эволюционистом. Если поэтому понимать эволюцию как противоположность эпигенеза, то можно сказать, что эволюционизм переживал жесточайший кризис как раз во времена почти неограниченного дарвинизма…»
Подобные замечания должны подсказать читателю, что в беседах мы не намерены специально касаться генетических аспектов эволюции. Генетические проблемы необычайно сложны, и погружение в них чревато потерей главной линии повествования. Наверное, вам известно, что чем глубже ищешь, тем больше теряешь перспективу горизонта. Поэтому вопросы генетики, которые развивают близорукость у любознательных, мы оставим в компетенции последователей Ф. Добржанского и Н. Дубинина. Впрочем, в части обсуждения разных теорий эволюции вопросы генетики будут затрагиваться, но, в основном, в плане усмотрения пассивной сохраняющей роли генов.
Стоит сказать, что сам Дарвин не видел в законах Менделя опоры своей теории.
В-шестых, мы не будем пережёвывать известное, кочующее из учебника в учебник. А сознательно выберем из литературы то, что вызывает положительные эмоции радости познания. Это основное условие запоминания и стимуляции собственной творческой активности. Надеюсь, что выражение «коровьих» глаз, возникающее при чтении официальных учебников дарвинизма, сменится человеческим блеском. Это и значит, что проснётся душа и породит те замечательные новые идеи, на которые не способно реакционное сознание…
Выбор только интересного обрекает меня на известную узость повествования. Здесь имеют явное преимущество профессиональные биологи. Но я и не собирался отбирать у них хлеб. У меня другие задачи. Помимо важнейших исторических сведений наше внимание среди эволюционных вопросов будут занимать прежде всего те, которые позволят применить для их понимания иммунологические подходы.
Более ста лет науке об иммунитете, но становится не по себе от мысли, что отрасль, которая располагает универсальными и уникальными сведениями для познания живого, осталась в стороне от столбовой дороги эволюции. Наверное, в этом виноват сам XX-й век. Век стрессов и страстей. которые губят лимфоидную систему.
В-седьмых, автор предполагает, что читатель уже познакомился с официальным дарвинизмом. Поэтому в повествовании будет больше внимания уделено тем трансформистам и антидарвинистам, о которых в советских учебниках сообщают мелким «ругательным» шрифтом. И автор будет вполне удовлетворён, если читателем не будут приняты даже его собственные концепции, но запомнятся идеи и заслуги инакомыслящих эволюционистов. Беда советского дарвинизма и принесённых ему в жертву студентов-медиков и биологов, не говоря уже о биологии как таковой, – это отсутствие инакомыслия. Наша биология давно проповедует принцип: «Жую – значит существую», вместо того, который и есть подлинная жизнь: «Мыслю – значит живу».
В-последних, автор этой небольшой книжки работает в Перми. Поэтому пусть не удивляется московский и курский читатель, что в тексте наряду с трудами известных российских учёных приводятся сведения о пермских биологах и трудах, посвящённых исследованию Урала… На этой земле тоже жили пророки. Пришло время вспомнить об этом. Итак, в дорогу Памяти и Жизни…

Беседа 1

Что такое «вид»?

Хотя материалистическая наука, взращенная советской действительностью, претендует на истину в последней инстанции и «ответила» на все неясные вопросы биологии, тем не менее к заключениям официальной науки мы придем значительно позднее, а поговорим о тех сомнениях и неясностях, которыми полна философия эволюции, но которые двигали ее на протяжении столетий по направлению к истине, которая все же тем быстрее убегала, чем ближе к ней пытались подойти.
В эпоху сомнений и существования живой науки ответить на этот вопрос однозначно никому не удавалось. Да и можно ли рассчитывать на удачу? Попыток делалось множество, различные определения держались какое-то время в науке, но постепенно они переставали удовлетворять новое поколение исследователей. Чтобы судить о том, насколько шатки и неустойчивы все эти попытки дать всеохватывающее и не подлежащее никаким лжетолкованиям определение «вида», достаточно будет указать на следующий характерный факт.
Э. Геккель написал прекрасную монографию об известковых губках. Это классический труд, автор которого поставил себе цель дать обстоятельную классификацию известковых губок. И что же оказалось? Геккель чистосердечно признался, что из этих животных можно составить и 21, и 111, и 289, и наконец, 591 «вид», смотря по желанию классификатора и тем правилам, которыми он руководствуется при составлении своих классификаций. Сначала решили, что «видом» нужно считать совокупность животных или растений, сходных между собой в существенных признаках. Но внешняя разница между полами бывает нередко настолько резкая, что неопытный классификатор, руководствующийся в своих определениях внешними признаками, может отнести самца и самку одного и того же вида животных к двум различным видам, а то и родам.
Впрочем, не только новички в деле классификации, но и опытные представители науки ошибались в своих определениях и ошибались только потому, что классифицировали на основании внешних признаков. В работе В.В. Лункевича («Основы жизни» в двух томах, 1910, Санкт-Петербург) приводятся такие сведения: «Кювье думал, что главным, «существенным» признаком, на основании которого классифицируются птицы, нужно считать их клювы: по величине и форме клюва птицы разбиваются на отдельные классы, семейства, роды и виды. Идя по пути, начертанному Кювье, мы должны будем самца и самку одного и того же вида новозеландской птицы (Neomorpha) отнести не то что к различным видам, а к различным семействам, так как самцы этой птицы имеют клюв прямой и сравнительно небольшой, а у самки он вдвое больше и загибается серпом».
Но в природе есть и такое сложное явление, как «полиморфные» виды – это пчелы, термиты, муравьи. Какой бы вид муравьев вы не взяли, всегда в нем вы найдете крылатых самцов, затем несколько отличающихся от них крылатых самок и бескрылых рабочих.
Вряд ли более состоятельным является то определение, которое было дано еще Бюффоном. Этот выдающийся для своего времени натуралист говорил: «Вид есть не что иное, как непрерывный, последовательный ряд особей, сходных между собой и повторяющихся в потомстве». То же самое, только несколько иначе, утверждал Кювье. По его мнению, видом нужно считать собрание всех органических существ, произошедших друг от друга или от общих родителей, и сходных с последними настолько, насколько они сходны между собой.
Все особи данного вида происходят от одного родоначальника, или точнее – от одной пары «родоначальников» - таков сокровенный смысл всех вышеназванных определений вида. Вместе с тем вряд ли будет ошибкой утверждение о том, что попытки дать точное определение вида исходят из концепции неизменяемости видов. Ведь если стоять на позиции изменяемости признаков и видов, то все попытки такого определения должны потерпеть фиаско. Многие сторонники трансформизма, начиная с самого Ламарка, обосновали позицию, что «видов» вообще в природе нет, что «вид» это полезная выдумка нашей фантазии. «В живой природе есть животные и растения более или менее сходные между собой, и сходство это обусловливается вовсе не тем, что они якобы относятся к одному постоянному замкнутому виду. Сходство это покоится на родственных отношениях (родственных по происхождению) как между современными организмами, так и между организмами вымершими». (В.В. Лункевич «Основы жизни»).
Дав большую свободу слову предшественников, обратимся наконец и к официальной науке. В учебнике для университетов А.В. Яблокова и А.Г. Юсуфова «Эволюционное учение» (М: Высшая школа, 1981) читаем: «…стр.191. Вид – это совокупность особей, обладающих общими морфологическими признаками и объединенных возможностью скрещивания друг с другом; формирующих систему популяций, которые образуют общий (сплошной или частично разорванный) ареал; в природных условиях виды отделены друг от друга практически полной биологической изоляцией (нескрещиваемостью)».
Но там же есть и такое стратегическое направление в изучении эволюционных процессов: «стр.9… Цель эволюционного учения – выявление закономерностей развития органического мира для последующего управления этим процессом».
Это одно из самых страшных следствий развития материалистической науки – поняв причины, схватиться за рычаг управления. Но человек уже много раз доказывал самому себе, что он не умеет управлять и вряд ли этому научится. Попытки такого управления есть и в науке и в технике. Эра антибиотиков в СССР заканчивается эрой всеобщей заболеваемости. Эра ядерных реакторов сменяется эрой вырождения человечества. Но так устроен человек, что познание имеет конечной целью управление. И спасибо природе, что не дает она познать себя до конца и не даст. И это единственная надежда выживания человечества.
Начиная разговор о сложнейших вопросах развития жизни, давайте договоримся, что марксизм-ленинизм не будет для нас путеводной звездой, как не будет он и фундаментом. Он больше напоминает глиняные ноги колосса-Жизни, хотя и этого для него много. Пусть уж марксизм-ленинизм будет тем, чем является всегда – искусственным препятствием на пути любой свободной мысли и свободного дела. Пусть официальные академические структуры изучают все еще не прочитанную до конца «Диалектику природы», ну, а нам в путешествии пригодятся другие книги, прежде всего те, которые способны отрезвить человека после его восьмидесятилетнего сна и восстановить попранную справедливость. И начнем с «Опытов философских, социальных и литературных (1900 – 1906)» Николая Бердяева (С. – Петербург, изд. М.В. Пирожкова, 1907). Давно пора переиздать эти труды, чтобы они смогли, наконец, заменить катехизис марксизма на столе начинающего биолога и медика. Вот несколько пространных цитат, которые и будут поддерживать тонус всего нашего повествования:
«Книга Энгельса «Анти – Дюринг» имеет значительный исторический интерес, но сейчас искать в ней сколько-нибудь удовлетворяющего миропонимания и поучения было бы просто смешно. Книга эта не соответствует современной социальной действительности, грубо противоречит современным настроениям и исканиям…
Диалектика всегда есть идеально - логический процесс, она возможна только при разуме…
Или исторический процесс есть процесс диалектический, - самораскрытие идеи, и тогда в нем есть неумолимая внутренняя логика, или это есть процесс материалистический, и тогда в нем нет никакой логики, никакой разумности, а один только хаос… Очевидно мировой процесс может быть признан диалектическим только при идеалистическом учении о тождестве бытия и мышления, когда бытие понимается, как идея, как Логос. Тогда только мировой процесс может истолковываться, как диалектическое самораскрытие идеи, тогда только в мировом Логосе совпадают законы бытия с законами логики…
Энгельс, конечно, эмпирик, и считает опыт единственным источником знания, но приходит ли в голову один роковой вопрос…: чем гарантируется разумность опыта, делающая мир закономерным, на чем зиждется уверенность, что в опыте не будет нам дано что-нибудь необычайное, переходящее все пределы? Никакой разумности нам не надо, скажут г.г. позитивисты и материалисты. Нет, простите г.г., вам-то разумность нужнее, чем кому бы то ни было, иначе черт знает что может произойти, может произойти чудо, и вы этого ни за что не потерпите, да и никакой научный прогноз не будет возможен, вам ли обойтись без закономерности. И все позитивисты, а тем более материалисты свято и беззаветно верят в рациональность опыта, в некоторую разумность мирового процесса, в логику вещей. Все у них по закону, все в границах, а «закон» ведь всегда от разума, и все они чистейшие рационалисты, но и сознательные. У кантианца все оказывается в порядке и нельзя ждать никаких чудес, потому что разум законодательствует над опытом. Но материалист ведь не имеет права делать какие-то бы ни было предписания опыту и должен ежесекундно ждать самых неприятных неожиданностей от материального хаоса, создающего наш опыт, - единственную нашу пищу. Но материалист легко выходит из этой трагедии, для самоутешения он уверовал в рациональность опыта, в разумность материи, в логику хода вещей…
Диалектический материалист верит, что материальное социальное развитие протекает по рациональной схеме, словом, что в веществе мира есть разум, на который можно положиться, как на каменную гору… Марксизм верит, что основа мира и исторического процесса едина, что вся множественность подчинена этой единой основе и из нея выводится, что все индивидуальное призрачно. А почему не предположить, что бытие иррационально и множественно, почему хоть на секунду не предположить? Право же для этого очень много эмпирических оснований. Может быть, в мире много безумия, может быть, только индивидуальное реально, и не одно, а несколько начал скрывают тайну мироздания, может быть, развитие совершается без всяких схем, может быть, в опыте явится нам что-нибудь чудесное и необычайное. Во все это скорее можно поверить, чем в рационалистически-монистическую систему марксизма…
В катехизисе заключается знаменитое учение о скачке из царства необходимости в царство свободы… Тут, может быть, скрывается своеобразная романтика марксизма, но теория, прикрывающая романтические чаяния свободы, очень сера и в философском отношении слаба. Как постигнуть тайну превращения необходимости в свободу, если не было даже потенции свободы, каким образом материя создает дух? Свободу хотят химическим путем приготовить в реторте, но мы от такой свободы отказываемся и не верим в нее. И Энгельс, и марксисты, и эволюционисты, и кантианцы не догадываются, что может быть еще учение о свободе, как творческой, созидающей силе, без которой никогда не совершится желанного освобождения… Скачок допустим только при том предположении, что свобода, как творческая мощь, заложена в природе мира, в природе человека. Я бы даже сказал, что необходимость есть продукт свободы, что необходимость есть только чуждая для нас свобода…
Истинная теория развития должна будет посчитаться с тайной индивидуального и должна будет признать изначальность качеств. Уже существует сильное движение против дарвинизма, потому что дарвинизм упустил из виду внутренний творческий момент развития…Наряду с тенденцией монистической, которая пыталась единодержавно властвовать, пробивается тенденция плюралистическая, которой, может быть, принадлежит будущее и в науке, и в философии, после того как она освободится от некоторых грехов рационализма. Опыт ведь плюралистичен и нам, может быть, нужно построить новый идеал знания, теснее сближающий нас с живым и индивидуальным…
Монизм есть чисто рационалистическая «предпосылка», основанная на том, что будто бы единство природы разума создает единство природы мира, навязывает ему это единство. Монистическая тенденция существует в мышлении, но отсюда ведь никак нельзя заключить о монистичности бытия. Философская драма Энгельса заключается в противоестественном соединении материализма с рационализмом, и это драма обычная, потому что материализм не имеет логического права быть рационалистическим, и вместе с тем он всегда рационалистичен. В этом бессмысленность и невозможность материализма.… С падением монистической «предпосылки» падает и теория перехода количества в качество…»
Прежде чем начать об эволюции жизни на Земле, давайте поговорим о жизни вообще. Конечно, вопрос этот едва ли проще вопроса о виде. Советские биологи официального направления любят цитировать Энгельса с его знаменитой фразой: «Жизнь есть способ существования белковых тел». Но священный пыл марксистского божка не способен удовлетворить и вопроса пытливого студента, который не видит никакой жизни в сыром яичном белке, например, помещенном в стакан при 37 градусах. Даже если бы современный Энгельс подгреб под себя все достижения новой науки, вряд ли после его обобщений мы поняли, что такое жизнь. Жизнь нельзя определить из фактов, жизнь сама определяет факты. И жизнь надо искать в проявлениях духа. Но об этом позднее, а сейчас давайте разглядим подходы к этой проблеме.
Много поколений исследователей пытались дать достаточно исчерпывающее определение жизни, иногда оно было слишком широким, иногда очень узким. Как бы то ни было, даже в неудачных определениях содержится больше информации о живом, чем в определении Энгельса. Сейчас старых авторов трудно найти даже в центральных библиотеках, поэтому воспользуемся для обзора проблемы сведениями из сочинений Герберта Спенсера «Основания биологии» (1870, Санктъ-Петербургъ, издание Н.П. Полякова).
Шеллинг считал, что жизнь есть стремление к индивидуализации. Это определение устраивает меня больше других, в том числе и спенсеровского, хотя и было подвергнуто им критике «… потому, что оно относится не столько к функциональным изменениям, составляющим жизнь, сколько к структурным изменениям тех агрегатов материи , которые обнаруживают жизнь».
Вот определение Ришерана: «Жизнь есть совокупность явлений, следующих одно за другим в течение ограниченного времени, в организованном теле». По мнению Спенсера, «оно не выдерживает критики, так как оно одинаково применимо и к разрушению, которое следует за смертью. Ведь разрушение также «совокупность явлений, следующих одно за другим в течение ограниченного времени, в организованном теле».
«Жизнь – по определению Де-Бленвиля – есть двойное внутреннее движение соединения и разложения, вместе общее и непрерывное». Это понятие в некоторых отношениях слишком узко, в других слишком широко. С одной стороны, выражая то, что физиологи называют растительной жизнью, оно исключает нервное и мышечное отравления, - два класса жизненных явлений, наиболее выдающихся и характеристических. С другой стороны, оно описывает не только процессы и дисинтеграции, происходящие в живом теле, но и процессы, совершающиеся в гальванической батарее; и гальваническая батарея обнаруживает «двоякое внутреннее движение соединения и разложения, вместе общее и непрерывное».
В другом месте я сам предложил определить жизнь как «координацию действий»; я и теперь склоняюсь в пользу этого определения, как соответствующего факта с достаточной точностью. Оно включает все органические изменения и внутренностей, и членов, и мозга. Оно исключает всю большую массу неорганических изменений, вовсе не проявляющих координации или проявляющих ее в очень малой степени. Делая координацию отличительною особенностью жизненности, мое определение влечет за собой две истины, а именно, что остановка координации есть смерть и неполная координация есть болезнь. Сверх того оно гармонирует с нашими обыкновенными понятиями о жизни в ее различных градациях: организмы, которые мы причисляем к низшим по их степени жизни, проявляют мало координаций действий; восходя же от этих организмов к человеку, мы видим, что замечаемое повышение степени жизни соответствует увеличению пределов и сложности координации. Но, подобно другим, и это определение включает слишком много, потому что и о Солнечной Системе с ее правильно повторяющимися движениями и самоуравновешивающимися пертурбациями можно сказать, что она обнаруживает координацию действий. И как бы ни казалось основательно соображение, что, в отвлечении, движения планет и спутников входят в понятие о жизни так же справедливо, как изменения, совершающиеся в неподвижном не чувствующем семени, однако должно признать, что эти движения чужды общепринятому понятию о жизни, которое требуется здесь формулировать».
В конце своих рассуждений Спенсер выбирает такое определение жизни: «Жизнь есть сочетание разнородных изменений, вместе одновременных и последовательных, в соответствии с внешними сосуществованиями и последовательностями, или беспрерывное приспособление внутренних отношений к отношениям внешним».
После завершения образования выпускник советского университета очень быстро понимает разницу между полученными сведениями (не всегда претендующими на знание) и проблемами научной или практической деятельности. И тогда наиболее пытливые, любопытные и тревожные люди становятся философами. Но уже растрачено время… годы в университете – это и есть срок, отпущенный для формирования философского уровня видения, и потому все те сомнения и принципиальность наших предшественников должны быть ценнее и образовательнее, чем утверждения официальной науки.
Думается, что дать определение жизни так же трудно, как нелегко увидеть Бога. Те, кому удалось, знают правду и о сущности живого. Ну, а мне все-таки нравится определение Шеллинга – Жизнь есть стремление к индивидуальности. И вот почему. Есть в организме важнейшая система, лимфоидная. Ей принадлежит функция сохранения постоянства внутренней среды. Это проявляется в защите от нападения микробов, в отторжении чужеродных тканей, в регуляции дифференцировки и размножения тканей; т.е. лимфоидная система не только регулирует рост и развитие особи, но и сохраняет её индивидуальность. В случае утраты иммунитета (СПИД, облучение, старение) наша индивидуальность превращается в бактериальную множественность, означающую утрату собственного существования. Потому Жизнь по Шеллингу соответствует и моим ожиданиям. С небольшим добавлением я дал бы такое определение: «Жизнь – это самоуправляемое сохранение индивидуальности посредством смены приоритетов в развитии».
Не хочется ограничиваться одними определениями. Университетский кругозор предполагает обращение и к источникам идеи. Поэтому давайте почитаем Шеллинга: «Если вегетация заключается в постоянном раскислении (восстановлении), то жизненный процесс, напротив, состоит в непрерывном окислении; при этом не следует забывать, что растительность и жизнь состоят только в самом процессе – поэтому предметом особого исследования является выяснение того, какими средствами она достигает того, чтобы, например, в теле животного, пока оно живет, никогда не возникал конечный продукт; ибо совершенно очевидно, что жизнь состоит в непрерывном становлении и что каждый продукт мертв. Этим объясняется и колебания природы между различными целями – достигнуть равновесия противоположных начал и вместе с тем сохранить дуализм (в котором только и сохраняется она сама); в этом колебании природы (при этом продукт никогда не достигается), собственно, и обретает свое длящееся пребывание каждое одушевленное существо… Верх бессмыслицы в философии утверждать, что жизнь есть свойство материи, противопоставляя всеобщему закону инертности то, что нам все-таки известно в качестве исключения из этого правила,- одушевленную материю… Мы утверждаем, что материя сама есть только продукт противоположных сил… Жизнь не есть свойство или продукт животной материи, напротив, материя есть продукт жизни… Существенное во всех вещах (которые не суть просто явления, а в бесконечной последовательности ступеней приближается к индивидуальности) есть жизнь; акцидентальное – лишь характер их жизни, и даже мертвое в природе не мертво само по себе, а есть лишь угасшая жизнь. Следовательно, причина жизни должна бы существовать раньше материи, которая (не живет, а) оживлена, и искать саму эту причину также следует не в оживленной матери, а вне ее… Химический процесс никогда не бывает непрерывным и … конечное восстановление покоя в каждом химическом процессе свидетельствует о том, что он был, собственно говоря, лишь стремление к установлению равновесия. Следовательно, вы должны сначала объяснить, каким образом и посредством чего природа сохраняет в животном теле постоянно нарушаемое равновесие, посредством чего она препятствует восстановлению равновесия, почему все время сохраняется процесс и никогда не достигается продукт. Обо всем этом до сих пор, по-видимому, не задумывалось… Положительное начало жизни не может быть свойственно одному индивидууму, оно распространено во всем творении и проникает каждое отдельное существо, как общее дыхание природы… Все многообразие жизни во всем творении заключено в единстве положительного начала всех существ и в различии отрицательных начал в каждом отдельном существе… Начало поддерживает непрерывность в неорганической и органической природе и связывает всю природу во всеобщий организм, мы вновь узнаем в нем ту сущность, которую древняя философия, прозревая, приветствовала в качестве общей души природы и которую некоторые физики того времени считали единственной с формирующим и созидающим эфиром (составляющим основу благороднейших творений природы)».
Давайте обратимся к работам наших великих современников. И прежде всего к книге Питера и Джин Медаваров («Наука о живом», М.: Мир, 1983). Питер по специальности иммунолог, является первооткрывателем иммунологической толерантности. В зрелую пору своей творческой деятельности он пришел к идее рассказать о живом и об эволюции органического мира. В предисловии к книге можно узнать, что авторы «… глубоко благодарны тем научным учреждениям и фондам, которые обеспечивали условия, способствовавшие написанию...книги, особенно Аспеновскому институту по изучению человека (штат Колорадо) и прелестному приюту Рокфелеровского фонда на горном склоне над озером Комо-вилле Сербеллоне».
Автор книги, которую вы сейчас читаете, не испытал удовольствия быть обласканным разными фондами; более того, не было даже компьютера для работы, поэтому приходилось обращаться с просьбами о компьютере и к школьному товарищу, и в школу, где учится сын, и к учёному секретарю НИИ экологии, и в медицинский институт (за помощь им низкий поклон). Писал урывками: то после работы, то вместо работы. И дело все таки шло...
Но обратимся к книге Медаваров «Фредерик Гоуленд Хопкинс, отец английской биохимии, даже сказал в 1913 году на съезде британской ассоциации содействия развитию науки, что жизнь «есть выражение особого динамического равновесия в полифазной системе». Этот взгляд словно бы получил некоторое подкрепление, когда благодаря работам английского физика Джона Десмонда Бернала и других ученых было установлено существование «жидких кристаллов» - то есть подчинение растворов законам кристаллической структуры. Теперь, однако, уже никто не считает, что химия коллоидов представляет собой особый вид химии — что коллоиды обладают свойствами, отличными от тех, которые следует отличать от растворов, содержащих очень большие молекулы, часто несущие электрические заряды... Нередко приходится сталкиваться с довольно наивным предположением, что, поскольку процесс развития и эволюции подразумевает увеличение видимого порядка, значит, живые организмы ухитряются в каком-то смысле обойти или обмануть второй закон термодинамики. Хотя на самом деле живые организмы ему все же подчиняются, в определенном смысле можно сказать, что они смеются над его духом, если не над буквой, - ведь эволюция и развитие обычно сопровождаются увеличением упорядоченности и сложности. Однако не следует заходить в этом утверждении слишком далеко, поскольку увеличение видимой сложности в процессе развития частично является своего рода картированием одной формы порядка в другой — переходом генетической информации, содержащейся в нуклеиновых кислотах хромосом, в иную форму порядка, воплощенную в специфических белках, ферментах, а также в структурах организма. В любом случае второй закон термодинамики приложим только к замкнутым системам — к таким, в которых не существует никакого обмена веществом или энергией с внешней средой. А все живые организмы в термодинамическом отношении являются открытыми системами, и происходящее в них увеличение упорядоченности оплачивается общим увеличением беспорядка в их окружении (смотрите великолепную книгу Э.Шредингера «Что такое жизнь? С точки зрения физика», к которой я вас и отсылаю).
Закончить беседу о сущности жизни также хочется цитатой из Медаваров: «Дискуссии на тему... «истинного» значения слов «живой» и «мертвый» показывают, что разговор ведется на очень низком биологическом уровне. Эти слова не имеют никакого реального внутреннего смысла, до которого в конечном счете можно было бы докопаться. Небиолог, употребляя слово «мертвый», подразумевает под ним «прежде живой»; камни он называет мертвыми лишь в переносном смысле и никогда не назовет живыми кристаллы; но он может отличить живую лошадь от мертвой и, более того, припомнить подходящую пословицу, которая опирается на различие».
Авторитет П. Медавара высок, но непривычны его суждения о бессмысленности терминов «жизнь» и «живое». Современный ученый предлагает нам в исследовании жизни идти туда, - не зная куда, и искать то — не зная что. Как выйти несчастному советскому студенту на дорогу разума? Не поможет и всезнающий марксизм-ленинизм. А дорога, между тем, есть. И мы вступаем на нее, вспоминая Иммануила Канта, который писал, что познаются лишь явления вещей, суть же их остается непознаваемой... Наверное, познание сути есть начало собственной смерти.

Беседа 2

«Все течет, все идет вперед и ничто не останавливается», - говорил две с лишним тысячи лет назад один из величайших философов древности Гераклит. Эмпедокл — другой греческий мудрец, живший в пятом веке до н.э., проповедовал теорию, имеющую некоторое, правда весьма отдаленное, сходство с теорией Дарвина. «Земля, - говорил Эмпедокл, - возникла из хаоса и вскоре покрылась растениями; вслед за ними появились и животные. Однако ни те, ни другие нисколько не подходили на современные нам формы животных и растений. Это были какие-то безобразные, чудовищные создания, вернее даже «обрывки» созданий. Они не могли долго просуществовать на земле и рано или поздно погибали. Им на смену явились другие существа, построенные гармонично и приспособленные к жизни. От них-то и произошли все ныне живущие организмы».
Разве уже в этой философии не проходит мысль об изменчивости организмов, о гибели форм неприспособленных и о торжестве приспособившихся? Позднее подробное воззрение на природу стал распространять римский философ Лукреций, решившийся в своей знаменитой поэме «О природе вещей» дать картину жизни и объяснить те законы, которые управляют ею независимо от вмешательства богов. «Сначала, - говорит Лукреций, - земля одела холмы зеленым ковром, составленным исключительно из трав, и всюду по зеленым полям и лугам брызнули миллионы цветов. Затем ожесточенная борьба завязалась между деревьями, из которых каждое протягивает ветви в воздух... Только позднее земля произвела множество животных, потому что животные не могли же упасть на нее с неба, или растения выйти из пучин моря... В течение первых столетий многие животные необходимо должны были погибнуть, не имея возможности размножаться и продолжать свое существование. Те же, которых мы видим живущими вокруг нас, находят себе защиту в прирожденной хитрости, силе и ловкости...» В этих словах Лукреция просматриваются намеки на учение о борьбе за существование и выживании наиболее приспособленных. Таким образом, уже в древности в умах выдающихся людей носились мысли, получившие развитие в теории Дарвина.
XVIII век нашей эры произвел много теорий, творцы которых должны по справедливости считаться предшественниками Дарвина. Так, в 1749 году в Амстердаме была издана книга с довольно длинным и витиеватым названием «Теллиамед, или беседы индийского философа с французским миссионером об уменьшении моря, об образовании земли, происхождении человека и т.д.» Автором этой книги был некто Де-Малье. Смешны и курьезны подчас рассуждения почтенного Де-Малье, фантастично большинство его аргументов, но, несмотря на это, в книге, которая написана с редким блеском и остроумием, намечена совершенно верная мысль о способности организмов видоизменяться и превращаться в новые организмы.
Вот для примера несколько рассуждений о происхождении растений, а также морских и наземных животных. «В начале земля была покрыта сплошным океаном. Когда часть суши обнажилась, то растения, покрывающие прежде дно морское, превратились в растения наземные. Та же часть постигла и морских животных: очутившись на поверхности вышедшей из-под воды суши, они преобразились в животных наземных. Плавники рыб высыхали на воздухе, трескались и расщеплялись, и дело кончилось тем, что передние плавники превратились в крылья, задние — в ноги, чешуя — в перья, а рыбы — целиком в птицу».
Кстати, так ли уж отличаются эти пророческие мысли от того, что узнают студенты медики или биологи о выходе кистеперой рыбы в глуби веков из океана на сушу. Это хорошо ими воспринимаемое положение заканчивается сведениями о появлении земноводных, в частности, лягушек. Интересно отметить, что вес кистеперых рыб может доходить до 80 кг.
Достойным продолжателем воззрений Де-Малье был Родиг, живший в конце XVIII века. Родиг оказался еще более смелым сторонником теории превращения одних организмов в другие. Он думал, что не только морские животные способны превратиться в наземных, но и наземные, попавшие в воду, могут преобразиться в какое-нибудь животное вроде кита или тюленя.
Как-то странно после Де-Малье и Родига упоминать имена Бюффона, Тревирануса, Канта, Гете. Великий философ, гениальный поэт и знаменитые натуралисты, очень может быть, почувствовали бы себя неловко, очутившись в таком непопулярном обществе. Но суд истории – суд беспристрастный, воздающий каждому по делам – решил иначе. Талантливые дилетанты в области науки, Де-Малье и Родиг, должны иметь право на внимание и благодарность потомства; они по мере своих сил и знаний добросовестно служили тем же идеям, которые нашли себе более серьезных истолкователей в лице Бюффона, Канта, Ламарка, Дарвина. Кто знает, возможно, через несколько столетий некоторые аргументы современного естествознания покажутся нашим потомках такими же поверхностными и наивными, какими кажутся сейчас доводы Де–Малье и Родига.
Из натуралистов XVIII века также выделяется Шарль Бонне (1720-1793), швейцарский естествоиспытатель и философ, заслуживший славу как ученый, открывший деворазмножение (партеногенез) у тли. Бонне считает возможным изменение видов как у растений, так и у животных, но только объясняет происхождение производных видов путем скрещивания и считает в этом отношении бессильным непосредственное влияние внешних условий. В этом отношении взгляд Бонне более роднится с подходом Линнея, чем с теорией «вырождения видов» Бюффона. Он же высказывал идеи о том, что регенерация – одна из форм приспособления некоторых видов животных.
Необходимо воздать должное французскому естествоиспытателю Жоржу Луи Леклерку де Бюффону (1707-1788). Этот необычайно плодовитый ученый, помимо прочих работ, является автором 36-томной «Естественной истории», которую, увы, можно прочитать лишь в подлиннике. За три века своего существования эти труды не издавались на русском языке. Поэтому мы обратимся к авторитету И.И. Мечникова, великого ученого, врача, иммунолога: «Бюффон указывает на примеры влияния приручения и климата на некоторых домашних животных и проходит к выводу, что «вообще влияние пищи более велико и производит более чувствительные результаты у животных, питающихся травою и фруктами; те же, напротив, которые живут только добычей, изменяются менее под влиянием этой причины, нежели под влиянием климата»… Но изменчивость диких животных зависит главным образом от другого фактора. Самки, не меняющие самца в течение всей жизни, дают более сходное между собой потомство;…когда самка меняет несколько самцов, новое поколение представляется более изменчивым. «А так как во всей природе нет ни одного индивидуума, который бы вполне походил на другого, то изменчивость животных тем более, чем больше число детенышей и чем чаще рождаются».
А вот что пишет В.В. Лункевич в «Основах жизни»: «Но Бюффон под конец сильно урезал смелый полет своих мыслей и пришел к мнению, что «виды» хотя и изменчивы, но только в определенных узких пределах. Это уже была, выражаясь вульгарно, «серединка на половинке», которая, как и все вообще неопределенное, колеблющееся и расплывчатое, не могла дать какой-нибудь серьезный толчок дальнейшему развитию научных идей в духе последовательного трансформизма. И, тем не менее, надо признать, что в определенную пору своей научной деятельности Бюффон стал сторонником «превращения видов», и в качестве такового должен быть отнесен к числу предшественников Дарвина…». А вот еще один пассаж из книги В.В. Лункевича. Как похожа ситуация в России в конце прошлого века и ныне. «Патент» на философские построения сегодня имеют только советские академики, ну а ученым, которые не так сильно поднаторели в политических интригах, требуются связи «Наверху» или спецразрешение. Но, как правило, наши академики-материалисты оказываются плохими философами, да и слишком велика опасность уронить честь мундира высказыванием легкомысленных гипотез, «не проверенных горнилом жизни». Потому и обеспечен застой надолго не только философии, дарвинизму, но и самой биологии, потому что пытаются «под факты» подобрать подходящую теорию, чтоб К. Маркс и Ленин не обиделись. Научный поиск приносит гораздо больше плодов, если ученые идут другим путем, а именно: группируют факты под имеющееся гипотетическое построение. Итак, читаем:
«Одно время у нас, в России, - да и на Западе – считалось за правило третировать философию: это было признаком «хорошего тона», это свидетельствовало о принадлежности к наиболее прогрессивной части интеллигентного общества. И доставалось же тогда бедным «метафизикам» всех цветов и запахов! Все, что не укладывалось в рамки «точного», «положительного» знания, получало название «метафизических бредней», высмеивалось и освистывалось с веселым, молодым, преисполненным глубокой веры в науку, задором… Нечего и говорить, что поход против «зарвавшихся» метафизиков» имел вполне достаточное основание и что злостные нападки на «натурфилософию», претендовавшую объяснить все явления природы при помощи одного лишь творческого вдохновения и независимо от опыта и наблюдения, были в то время естественны, необходимы и даже целесообразны. Но… как это почти всегда бывает, нападающие в пылу полемического задора хватили, что называется, через край: вместе с водою…был выплеснут из ванны и ребенок. Прошли десятилетия, страсти поулеглись, и история вновь произнесла свой беспристрастный суд над спорящими сторонами. Оказалось, что в рассуждениях «метафизиков» и «натурфилософов» не все были лишь «бредни»; оказалось, что, например, у величайшего из «метафизиков»…, Канта, и наиболее «фантастичного» из «натурфилософов» Окена, имелись в распоряжении и та&heip;