Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ ОБРАЗОВАНИЯ
МОСКОВСКИЙ ПСИХОЛОГО-СОЦИАЛЬНЫЙ ИНСТИТУТ

Зинченко Т. П.
Когнитивная
и прикладная психология
Москва — Воронеж
2000
2
ББК
88.4
З-63

Главный редактор
Д. И. Фельдштейн
Заместитель главного редактора
С. К. Бондырева
Члены редакционной коллегии:
А. А. Бодалев
Г. А. Бордовский
В. П. Борисенков
С. В. Дармодехин
А. А. Деркач
Ю. И. Дик
А. И. Донцов
И. В. Дубровина
Л. П. Кезина
М. И. Кондаков
В. Г. Костомаров
О. Е. Кутафин
В. С. Леднев
В. И. Лубовский
Н. Н. Малафеев
Н. Д. Никандров
А. И. Подольский
В. А. Поляков
В. В. Рубцов
Э. В. Сайко
В. А. Сластенин
И. И. Халеева
В. М. Тиктинский-Шкловский
Зинченко Т. П.
З-63 Когнитивная и прикладная психология — М.: Московский психолого-социальный институт; Воронеж: Издательство НПО «МОДЭК», 2000. — 608 с. (Серия «Библиотека психолога»).
Книга предназначена для преподавателей психологии и педагогики, учителей, интересующихся психологией, студентов факультетов и отделений психологии университетов и педагогических вузов, специалистов в области эргономики и инженерной психологии.

ISBN 5-89502-164-6 (МПСИ)
ISBN 5-89395-116-6 (НПО «МОДЭК»)
ББК 88.4

© Московский психолого-социальный институт, 2000.
© Издательство НПО «МОДЭК». Оформление. 2000.
3

Моим родителям с благодарностью

ОТ АВТОРА
Однажды много лет тому назад академик В. И. Медведев подшучивал надо мной, говоря, что когда-нибудь на книжной полке будут стоять в одном ряду книги В. П. Зинченко, П. И. Зинченко и т. п. Мне тогда слабо верилось в то, что это возможно. Я и теперь, становясь в этот ряд, вполне осознаю меру своей ответственности и чувствую себя не очень уверенно. Мне хотелось бы оправдать доверие моих учителей — Петра Ивановича Зинченко, Владимира Петровича Зинченко, Бориса Герасимовича Ананьева, Льва Марковича Веккера, Бориса Федоровича Ломова. Насколько мне это удалось — судить читателю.
Теперь о содержании книги. Ее первый раздел — экспериментальная психология памяти. Проблема памяти досталась нам с Владимиром Петровичем по наследству от нашего отца, и я остаюсь ей привержена уже более 30 лет. Столько же лет я преподаю курс экспериментальной психологии на факультете психологии Санкт-Петербургского университета. Поэтому основной акцент в этом разделе сделан на экспериментальных методах исследования памяти, и значительное место в ней занимает психологический практикум.
Второй раздел книги посвящен проблемам когнитивной психологии. Эти исследования начались с изучения мнемических и перцептивных процессов, и их результатом явилась монография «Опознание и кодирование». Несколько позднее, в 1987 году, когда была основана Европейская Ассоциация когнитивной психологии и я стала одним из ее членов, активное общение с когнитивными психологами расширило сферу моих профессиональных интересов. Одной из центральных проблем стала для меня проблема внимания. Как отмечают видные представители американской когнитивной психологии У. Найссер и Дж. Клейн, «современная когнитивная психология —
4
это психология внимания». Другая область моих интересов в когнитивной психологии — когнитивные стили. В рамках этой проблемы совместно с моими учениками мы занимаемся исследованием различных параметров когнитивных стилей, особенностей когнитивного контроля и одного из его проявлений — эффекта интерференции. Результатом этих исследований явилась разработка курса лекций «Современная когнитивная психология», который я читаю более 10 лет.
Последний раздел книги посвящен проблеме профессиональной психодиагностики. Исследования в этой области были начаты нами совместно с А. А. Фрумкиным. Именно благодаря его участию я впервые в своей профессиональной деятельности смогла увидеть практическое внедрение результатов нашей работы не только в виде научных отчетов и рекомендаций, диссертационных работ и лекционных курсов, но и в виде пакета прикладных программ «Автоматизированная система профессиональной психодиагностики». Разработанный нами методический подход оказался настолько продуктивным, что мы смогли использовать его и в области психологического сопровождения образовательного процесса.
Часть из представленных в книге работ выполнена совместно с моими учениками, общение и сотрудничество с которыми всегда было интересно и полезно. К сожалению, объем книги не позволил представить в ней многие из наших совместных публикаций. Поэтому мне придется ограничиться выражением благодарности и пожеланием дальнейших творческих успехов не только моим соавторам по данной книге, но и тем, кто в ней не представлен. Это С. Круминя, Р. Жанабекова, Л. Осипов, С. Сергеев, А. Бутов, М. Саади и др.
Я хочу выразить признательность за постоянную поддержку и помощь декану факультета психологии СПбГУ Альберту Александровичу Крылову, сотрудникам моей лаборатории Л. И. Рябинкиной, Г. И. Горбуновой, В. К. Гайде и др. Наконец, моя особая благодарность мужу А. А. Фрумкину за помощь и участие в написании этой книги.
Т. П. Зинченко
5

Раздел 1.
Экспериментальная
психология памяти
6

Предисловие
Ларош Фуко когда-то сказал, что все жалуются на свою память и никто не жалуется на свой ум. Наш длительный опыт преподавания и оценки знаний учащихся подтверждает максиму знаменитого афориста. Это не кокетство, подобное заявлению замечательной актрисы Фаины Раневской: «Склероз вылечить нельзя, но о нем можно забыть». Жалобы на память — это своего рода защитная реакция на возможные упреки в непонятливости, тупости, лени и т. п. На самом деле человеческая память представляет собой весьма совершенный инструмент, удивительный функциональный орган нашей жизни. Именно так характеризовал психологическое воспоминание А. А. Ухтомский. Ему вторит В. В. Набоков, согласно которому память превращается «либо в необыкновенно развитый орган, работающий постоянно и своей секрецией возмещающий все исторические убытки, либо в раковую опухоль души, мешающую дышать, спать, общаться...». Это соответствует мыслям Вяч. И. Иванова о памяти, разрушающей и созидающей жизнь. Известно, что человек может быть весь захвачен любимым делом, страстью, мыслью. Он может весь поместиться в больном зубе, как в тесном ботинке, может весь превратиться в слух, в зрение: «я весь внимание». В таких случаях не человек хозяин своих анатомических или функциональных органов, а последние становятся хозяевами человека. Он подчиняется им. То же происходит и с памятью, когда «тревожащие душу воспоминания-привидения требуют возвращения в жизнь и тем грозят ей разрушением» (Ф. Степун). К подобным свойствам и функциям памяти, да и других психических актов психология приближается очень неспешно, зато, будем надеяться, основательно.
Память обладает необозримым объемом, не имеющим ясных границ не только в объеме, но и в прочности сохранения, и поразительной готовностью.
7
Сочетание невероятной избыточности памяти и ее практически мгновенной готовности до сих пор представляет собой проблему для психологии. Память хранит прошлое только потому, что она ориентирована на будущее. По словам В. В. Набокова, у нас «мелькают будущие воспоминания»; события «зачисляются в штат воспоминаний»; «воспоминания только тогда приходят в действие, когда мы уже возвращаемся в дом»; «память — это длинная вечерняя тень истины», поэтому нечто «впоследствии сделалось воспоминанием стыдным». Наконец, он пишет о силе памяти: «Ничто-ничто не пропадает, в памяти накопляются сокровища, растут скрытые склады в темноте, в пыли, — и вот кто-то приезжий вдруг требует у библиотекаря книгу, не выдававшуюся двадцать лет».
Не менее удивительна, чем объем, сила, прочность и готовность памяти, ее забывчивость, способность к забыванию сделанного и решенного, к вытеснению неприятного, к деятельно-семиотической переработке накопленного, к преодолению излишнего и избыточного. Прислушаемся к М. А. Булгакову: «Удивительно устроена человеческая память. Ведь вот, кажется, и недавно все это было, а между тем и восстановить события стройно и последовательно нет никакой возможности. Выпали звенья из цепи! Кое-что вспоминаешь, прямо так и загорится перед глазами, а прочее раскрошилось, рассыпалось, и только одна труха и какой-то дождик в памяти. Да, впрочем, труха и есть. Дождик? Дождик?» И далее конкретизация: "Так прошло много ночей, их я помню, но как-то все скопом, — было холодно спать. Дни же как будто вымыло из памяти — ничего не помню"; «но все же это теперь как-то смылось в моей памяти, не оставив ничего, кроме скуки, в ней все это я позабыл» («Театральный роман»). Видимо, физическое время, заполненное одиночеством, печалью, неприкаянностью, ощущением несуществования, неподвластно памяти. Булгаков тонко заметил, что это время в памяти Максудова не просто провал, пустота. Она заполнена скукой, может быть тоской. Физическое время — это время распада, разложения. Продуктивная память живет в психологическом времени, мерой которого являются мысли и действия человека. Человеческая
8
память событийна, а не хронографична. Это, конечно, не исключает «Живой хронологии», в том числе и в смысле одноименного рассказа А. П. Чехова, или автобиографической памяти. Событийная память непроизвольна, она не требует специальных мнемических усилий, хотя по своей силе и прочности она успешно спорит с произвольной памятью. Парадоксальность взаимоотношений между непроизвольной и произвольной памятью можно проиллюстрировать точными заметками А. А. Ахматовой о забывании. Она писала, что отсутствие — лучшее лекарство от забвения, лучший же способ забыть навек — это видеть ежедневно. Создается впечатление, что наша память, как и живое движение, разумна сама по себе, а не потому, что ею руководит высший и внешний по отношению к ней интеллект. Не только разумна, но и пристрастна, аффективна. И это настолько верно, что в долгой истории ее изучения попытки обнаружить в памяти, так сказать, «чистую мнему» оказались безрезультатными. В этом свете подвергались вполне резонным сомнениям представления А. Бергсона, противопоставлявшего память материи и память духа, равно как и представления Л. С. Выготского, противопоставлявшего натуральную и культурную память.
Справедливости ради следует сказать, что чистая мнема все же была найдена. Это так называемый сенсорный регистр. Но время «чистого», ничем не замутненного хранения в нем оказалось меньше 0,1 с. Оно меньше времени одной зрительной фиксации и близко к времени инерции зрения. Если бы оно было большим, то мы были бы невосприимчивы к настоящему и видели только уже прошедшее. Наличие великих мнемонистов, подобных Шерошевскому, описанному А. Р. Лурия, лишь подтверждает сказанное. Мы, конечно, можем утешать себя тем, что в каждом из нас «сидит» великий мнемонист Ш. Память сенсорного регистра не ограничена по объему, но она сверхкороткая, и мы не подозреваем о ней. Памятливость нашего внутреннего Ш. не распространяется дальше, чем на 70 мс. Уже кратковременная память, включая иконическую, не говоря уже о долговременной памяти, разделяет свойства, присущие действию и деятельности, зависит от задач, целей, мотивов, предметного содержания,
9
на которые направлены мнемические акты. Поэтому автор книги Т. П. Зинченко опирается на исследования памяти, выполненные нашим отцом Петром Ивановичем Зинченко (1903—1969), в которых он трактовал ее как мнемическое действие и мнемическую деятельность. Примечательно, что он начал свои исследования памяти с забывания и воспроизведения и показал, что не только воспроизведение, но и забывание есть действие. Каждому на собственном опыте известно, что осуществить такое действие порой труднее, чем запомнить.
Сочетание в памяти консервативных и динамических свойств остается загадочным. Однако это такая загадка, решение которой не предполагает исключения или вычитания какой-либо группы свойств. И те и другие в равной степени обеспечивают то, что принято называть хорошей памятью. Хорошая — не значит буквальная, скорее, — осмысленная.
Именно сочетание консервативных и динамических свойств памяти делает ее живым органом, даже организмом. Н. А. Бернштейн уподобил человеческое движение живому существу. Это справедливо и для памяти. Память как дериват деятельности и одна из ее форм способна к внутреннему движению и самодвижению. Напомню, что А. Н. Леонтьев настаивал на «внутреннем движении деятельности». Эти сюжеты интересно рассматриваются в книге Т. П. Зинченко.
Психолого-педагогический пафос исследований П. И. Зинченко был направлен против механического запоминания. От него мы с Т. П. Зинченко впервые услышали полный вариант средневековой заповеди учителя: «Повторение — мать учения и прибежище ослов». Непроизвольное осмысленное, опирающееся на понимание и умственные действия, запоминание более продуктивно, чем произвольное, не использующее в должной мере интеллектуальные средства. Трудности узнавания ведут к более тщательному ознакомлению; трудности воспроизведения — к лучшему пониманию, требующему разнообразных способов обработки материала.
Т. П. Зинченко продолжает линию исследований П. И. Зинченко и его учеников (П. Б. Невельский, Г. К. Середа, Г. В. Репкина, С. П. Бочарова, Л. М. Житникова,
10
М. Д. Густяков и др.), направленных на обогащение понимания памяти, на поиск путей более эффективного ее использования в жизни и деятельности, в том числе, разумеется, и в учебной деятельности. Позволю себе сказать, что мы с сестрой до сих пор испытываем на себе влияние П. И. Зинченко. Ему в этом году исполнилось бы 95 лет. Мы оба причастны к исследованиям памяти. Его влияние сказалось и на третьем поколении. А. В. Зинченко изучает особый вид памяти — ностальгию, в том числе и на собственном опыте.
Ностальгические мотивы, правда, совсем другого рода, имеются и в новой книге Т. П. Зинченко. Она посвящена экспериментальной психологии памяти. К сожалению, в последние годы в отечественной психологии экспериментальные исследования встречаются не так часто. Настоящая книга является напоминанием об увлекательном предмете исследований. Она, наряду с методологическими и теоретическими аспектами изучения памяти, содержит подробную характеристику методов ее исследования. Заслуживает внимания экспериментально-психологический практикум, который адресован не только студентам, но и начинающим исследователям процессов памяти. Полезен и словарь психологических терминов, приведенный в конце книги. Вернусь к началу. После прочтения книги читатель поймет, что жалобы на память не имеют под собой достаточных оснований. Жаловаться можно лишь на самих себя по поводу бесталанного использования такого замечательного инструмента, каким является человеческая память.
В. П. Зинченко
Ноябрь 1998 г.
11

ГЛАВА 1.
Из истории развития проблемы памяти
в общей и экспериментальной
психологии1
Запоминание, сохранение и воспроизведение индивидом его опыта называется памятью. Память включает навыки, созданные обучением, образные воспоминания и механизм узнавания.
Вопросы психологии памяти, получившие наиболее раннюю в истории развития психологии экспериментальную разработку, долгое время оставались предметом теоретических столкновений разных концепций.
Среди коренных вопросов психологической науки память занимала неоднозначное место в отдельные периоды истории психологии. Иногда вопросы памяти выдвигались на первый план в формировании общей психологической теории, например, в классической ассоциативной и позже в бихевиористической психологии. В других случаях ее оттесняли вопросы восприятия — в гештальтпсихологии или мышления — в Вюрцбургской психологической школе. Несмотря на это, история психологии памяти неразрывно связана с общей историей психологической науки и отражает основные этапы ее развития.
Одной из самых старых психологических теорий памяти является так называемая ассоцианистическая теория. Ее центральное понятие — ассоциация — обозначает связь, соединение и выступает в качестве объяснительного принципа всех психических образований. Этот принцип сводится к следующему: если определенные психические образования возникли в сознании одновременно или непосредственно друг за
12
другом, то между ними образуется ассоциативная связь, и повторное появление какого-либо из элементов этой связи с необходимостью вызывает в сознании представление всех остальных ее элементов.
Таким образом, необходимым и достаточным основанием для образования связи между двумя впечатлениями ассоцианизм считал одновременность появления их в сознании.
Такое понимание образования ассоциаций вытекало из механистических представлений о работе мозга, в частности о природе его пластичности. Мозг рассматривался как пассивный аппарат, в котором механически образуются следы и связи между ними в результате самого факта смежного во времени действия предметов на органы чувств. Соответственно, память рассматривалась не как процесс, не как определенная деятельность человека с предметами или их образами, а как механически складывающийся продукт ассоциаций.
Поэтому ассоцианисты ограничивались характеристикой внешних условий, необходимых для возникновения «одновременных впечатлений». Все многообразие таких условий было сведено к следующим трем типам:
а) пространственно-временная смежность соответствующих объектов;
б) их подобие;
в) их различие или противоположность.
Соответственно этим трем типам отношений между явлениями внешнего мира выделялись три типа ассоциаций — по смежности, по сходству и по контрасту.
В основе этих типов ассоциаций лежат сформулированные еще Аристотелем три принципа «сцепления» наших представлений. Под эти три принципа ассоцианисты подводили все многообразие связей, в том числе и причинно-следственные: поскольку причина и следствие связаны определенным временным отношением («по причине этого — это всегда после этого»), то причинно-следственные ассоциации они всегда включали в категорию ассоциаций по смежности.
13
Понятие ассоциации легло в основу так называемого ассоциативного эксперимента: испытуемому предъявляется слово-раздражитель и предлагают ответить на него как можно быстрее первым словом, которое придет ему в голову под воздействием слова-раздражителя.
В юмористическом рассказе Карела Чапека «Эксперимент профессора Роусса» рассказывается о попытке практически использовать ассоциативный эксперимент для разоблачения человека по имени Суханек, подозреваемого в убийстве шофера, тело которого нигде не нашли, но чей автомобиль со следами крови внутри был обнаружен в сарае арестованного Суханека. После того как профессор сообщил подопытному инструкцию («Я не буду Вас допрашивать. Я только буду произносить слова, а Вы должны в ответ говорить первое слово, которое придет Вам в голову. Итак, внимание! Стакан...»), эксперимент начался.
«— Стакан, — повторил профессор Роусс.
— Пиво, — проворчал Суханек.
— Вот это другое дело, — сказала знаменитость. — Теперь правильно. Суханек подозрительно покосился на него. Не ловушка ли вся эта затея?
— Улица, — продолжал профессор.
— Телеги, — нехотя отозвался Суханек.
— Надо побыстрей. Домик.
— Поле.
— Токарный станок.
— Латунь.
— Очень хорошо.
Суханек, видимо, уже ничего не имел против такой игры.
— Мамаша.
— Собака.
— Будка.
— Солдат.
— Артиллерист.
Перекличка становилась все быстрее. Суханека это забавляло. Похоже на игру в карты, и о чем только не вспомнишь!
— Дорога, — бросил ему Роусс в стремительном темпе.
— Шоссе.
14
— Прага.
— Бероун.
— Спрятать.
— Зарыть.
— Чистка.
— Пятна.
— Тряпка.
— Мешок.
— Лопата.
— Сад.
— Яма.
— Забор.
— Труп!
Молчание.
— Труп! — настойчиво повторил профессор. — Вы зарыли его под забором. Так?
— Ничего подобного я не говорил! — воскликнул Суханек.
— Вы зарыли его под забором у себя в саду, — решительно повторил Роусс. — Вы убили Чепелку по дороге в Бероун и вытерли кровь в машине мешком. Все ясно».
Карл Левитин в книге «Мимолетный узор» (1997) рассказывает, как на основе ассоциативного метода был изобретен детектор лжи. В 1923 А. Р. Лурия стал сотрудником Института психологии. Под его руководством несколько студентов, в числе которых был А. Н. Леонтьев, начали экспериментальное исследование с использованием ассоциативного метода. Испытуемый должен был придумывать ассоциацию на каждое слово, которое ему называл экспериментатор, одновременно нажимая пальцем на кнопку прибора. Регистрировался латентный период реакции — время, в течение которого испытуемый искал соответствующую словесную реакцию, и характер двигательной реакции — степень нажима, форма кривой и т. д. Оказалось, что если слово, на которое испытуемый должен реагировать, не вызывает у него никаких эмоций, то латентный период мал и нажим ровен. Но если называлось слово, эмоционально окрашенное, задерживалась словесная реакция и нажим становился неупорядоченным. Лаборатория стала называться «Лаборатория исследования аффективных реакций».
15
Далее возникло предположение, что эта методика может оказаться полезной в криминалистике. Она позволяла обнаружить следы преступления, оставшиеся в психике человека. Авторы исходили из того, что если человек совершил убийство и скрывает это, он больше всего боится как бы не выдать себя. Естественно, все слова, вызывающие у него воспоминания об убийстве, вызовут аффективные реакции, которые регистрируются на ленте прибора.
Эта идея нашла поддержку в московской прокуратуре, и была организована специальная лаборатория. Из этих работ родился детектор лжи. Как говорил А. Р. Лурия, детектор, применяемый американцами, основан на вегетативных реакциях и не использует сопряженную моторную методику. По словам ученого, все дело в том, что движение должно быть сопряжено с речевым ответом. Только при этом условии обнаруживаются аффективные реакции.
Содержание понятия ассоциации в дальнейшем существенно переосмыслилось и углубилось, но само это понятие прочно закрепилось в психологии памяти. Запоминание — это действительно связывание нового с уже имеющимся в опыте. Однако если бы для образования цепей ассоциаций было достаточно одной только пространственно-временной смежности явлений, то тогда в одной и той же ситуации у различных людей должны были бы возникать одинаковые цепи связей. В то же время наблюдения показывают, что у одного и того же человека одно и то же слово может в разное время вызывать совершенно различные ассоциации. Так, в опытах Г. Мюнстерберга четырем испытуемым в качестве «исходных пунктов» ассоциаций предъявлялись одни и те же слова четыре раза с интервалами три месяца. Автор не нашел в ассоциациях своих испытуемых никакого постоянства. У. Джеймс приводит примеры разнообразия и неожиданности ассоциативных связей. Ребенок, в первый раз увидевший снег, называет его сахаром и белыми бабочками; яйцо в скорлупе — красивый картофель, апельсин — мячик.
Таким образом, связи образуются избирательные, и на вопрос о том, чем детерминируется этот процесс, ассоцианизм ответа не даст, ограничиваясь лишь констатацией
16
фактов, которые свое научное обоснование получили гораздо позже.
Представителями ассоциативной психологии были сделаны первые попытки экспериментального изучения памяти (работы Г. Эббингауза, 1885; Г. Мюллера, 1911—1915; А. Пильцеккера, 1900).
Главным предметом исследования в этих работах было изучение устойчивости, прочности и силы ассоциаций. Процесс запечатления, запоминания изучался как функция фактора смежности. Свою задачу авторы видели в том, чтобы абстрагироваться от конкретной деятельности человека и изучать фактор смежности в как можно более «чистом» виде. Именно с этим связаны попытки Эббингауза и других ученых искать закономерности в запоминании бессмысленного материала.
Важным вкладом в науку была разработка Эббингаузом и его последователями методов количественного изучения процессов заучивания и забывания. Некоторые из них не потеряли своего значения и в настоящее время. В ряде исследований получены ценные факты и закономерности, характеризующие влияние на запоминание повторений, количества и качества заучиваемого материала, способов его предъявления и других факторов.
Возможность не только измерить память, но и описать общие законы, по которым строится запоминание и сохранение, была одним из серьезных достижений ассоциативной психологии, и эти работы явились основными в развитии психологии как точной экспериментальной науки. Однако дальнейшие исследования памяти были не простым продолжением этих работ, а их переносом на новые области и введением в исследование новых форм памяти.
Еще в 90-е годы прошлого века они были перенесены с исследования человека на исследование животных. Возник вопрос, нельзя ли так измерить память и образование навыков у животных, как были измерены память, процессы заучивания и воспроизведения у человека? Американский исследователь Э. Торндайк предложил методы исследования выработки и сохранения навыков, иначе говоря, методы объективного изучения памяти у животных. Была разработана серия
17
методик исследования формирования и закрепления навыков в лабиринтах, построены кривые образования навыка, изучены факторы, благодаря которым образуется навык.
Э. Толмен в 1948 г., изучая формирование навыков у крыс, обнаружил, что, научившись проходить путь в лабиринте к кормушке, крысы могли преодолеть его и вплавь, т. е. они действовали в соответствии с картой ситуации. На основе этих исследований Э. Толменом был предложен термин «когнитивная карта». В последние несколько лет этот термин вновь получил широкое распространение вследствие возрастающего интереса психологов, географов, градостроителей и пр. к проблеме пространственной ориентации.
Когнитивные карты — это субъективное представление о пространственной организации внешнего мира, о пространственных отношениях между объектами, об их положении в среде. Когнитивные карты играют важную роль в практической деятельности человека. Они служат основой ориентации в пространстве, позволяющей человеку двигаться в нем и достигать цели.
В течение 30—40 лет исследования научения у животных стали основным содержанием американской психологической науки, получившей название психологии поведения, или бихевиоризма. Далее эти исследования были распространены на человека, и, таким образом, метод был провозглашен общим принципом исследования.
Бихевиоризм определил в качестве единственной задачи психологии установление однозначных связей между стимулами и реакциями /S->R/, т. е. между внешними раздражителями и ответными движениями организма. Отрицая сознание, оторванное от поведения, бихевиористы сделали предметом изучения поведение, оторванное от сознания. Их метод — объективное экспериментальное исследование. Психология должна изучать доступное внешнему наблюдению. Эти положения были сформулированы Д. Уотсоном в статье «Психология с точки зрения бихевиоризма» (1912 г.).
Центральное место в исследованиях бихевиористов заняла проблема навыка. Поэтому и память, с их
18
точки зрения, исчерпывается приобретением различных двигательных и речевых навыков. Игнорирование сознания, упрощенное объяснение поведения (особенно в раннем бихевиоризме) исключали целенаправленность деятельности, тем более ее сознательность, произвольность. Поэтому память у бихевиористов выступала фактически только в непроизвольной форме.
Психологи этого направления также обогатили науку важными фактами и выводами, но это произошло во многом благодаря тому, что они не могли, естественно, удерживаться на позициях «чистого» бихевиоризма и «контрабандой протаскивали тот или иной вид невидимых явлений по той простой причине, что без этого нельзя понять смысл поведения» (Миллер Дж., Галантер Ю. и Прибрам К. Планы и структура поведения. — М., 1964).
Современный бихевиоризм потерял первоначальную простоту и определенность и перестал представлять собой единую психологическую концепцию. Основная его линия сохраняется исследователями в разной мере в соответствии со степенью отклонения от чистого поведенчества, и исходная схема усложняется различными промежуточными детерминантами поведения.
В исследованиях психологов, так или иначе примыкающих к бихевиоризму, получено много ценных фактов, характеризующих зависимость продуктивности запоминания от различного рода установок, мотивов. Однако природа их не раскрывается, вследствие чего полученные данные имеют больше эмпирический, чем собственно теоретический характер.
В исследованиях произвольной памяти у бихевиористов в качестве центральной проблемы выступает заучивание наизусть. Она ближайшим образом сливается с проблемой «словесного обучения», «словесного поведения», которое мало чем отличается от всякого другого поведения. В ряде исследований получили подтверждение и дальнейшее развитие известные положения о влиянии повторений на успешность заучивания, о зависимости его от объема (К. Ховланд, 1940) и характера материала (Э. Гилфорд, 1934), от положения
19
элемента в ряду (К. Ховланд, 1938; Дж. Диз, 1958) и т. д.
Новую интерпретацию роли осмысленности материала для запоминания дали опыты Дж. Миллера и О. Селфриджа (1958), которые показали, как увеличивается успешность воспроизведения по мере приближения словесного ряда к статистической структуре языка.
Все больший отход американской психологии от традиционного бихевиоризма меняет представления и о памяти. Наиболее ярко это обнаруживается в исследованиях Дж. Миллера, выдвинувшего гипотезу «объединения» (1962): успешность заучивания, увеличение объема запоминания достигается группированием материала и введением новых символов («объединением»).
Гипотеза «объединения» действительно отражает существенное в памяти человека. Но по своему содержанию она не нова: речь идет об опосредованном характере человеческой памяти, идея о котором широко разрабатывалась в советской психологии.
Представители гештальтпсихологии (В. Келер, К. Коффка, М. Вертгаймер, К. Левин и др.) подвергли критике прежде всего положение ассоцианизма о смежности элементов во времени и пространстве как условии возникновения и закрепления связи (ассоциации) в мозгу. Такие связи, с их точки зрения, не являются простой функцией смежности. В основе образования ассоциаций лежит закон целостности. Целое не сводится к простой сумме элементов; целостное образование — гештальт первично по отношению к входящим в него элементам.
В этой связи существенное значение в структурной теории памяти приобрело понятие организации запоминаемого материала. В. Келер в работе «О природе ассоциаций» (1941) писал: «Организация является действительно определяющим условием ассоциирования; смежность во времени (и пространстве) имеет значение для ассоциирования постольку, поскольку облегчает организацию». Организованное, структурированное поле восприятия определяет в силу принципа изоморфизма и структуру следов в мозгу,
20
т. е. законы организации приложимы одинаково к восприятию и обучению.
Доказательство этих положений Келер видел, в частности, в факте лучшей запоминаемости близких, сходных объектов, чем разнородных. В опыте, где испытуемые запоминали слоги, числа, фигуры, сгруппированные в разных сериях в однородные и разнородные пары, лучше запоминались элементы, имеющие смысловое или внешнее физическое сходство.
Большую успешность в запоминании смыслового и связного материала по сравнению с бессмысленными слогами и несвязанными элементами гештальтпсихология также относила за счет хорошей и плохой организации. Ассоциативная теория объясняла успешность запоминания смыслового материала частотой употребления слов в их взаимных связях в течение жизни человека, тогда как слоги представляют по отношению к прошлому опыту нейтральный материал. Келер же видел причину преимущества в запоминании слов перед бессмысленными слогами в том, что слова являются материалом, организованным уже хотя бы по своему смысловому значению. Ряд бессмысленных слогов не представляет структурированного целого, в силу этого его невозможно запомнить без специальной организации. Поэтому в запоминании бессвязного материала Келер особенно подчеркивал значение намерения — активной направленности на организацию материала и считал, что вне намерения запоминание такого материала невозможно.
Факты зависимости успешности запоминания от структуры материала были получены в опытах фон Г. Ресторфф (1933). В этих опытах организация материала изменялась таким образом: в предъявленный для запоминания ряд однородных пар элементов (слогов, слов, изображений и т. д.) были включены пары элементов, отличающихся от остальных. Результаты опытов показали, что включенные в ряд элементы запоминались лучше тех, которые были сходны и служили фоном для первых. Этот факт, названный «эффектом Ресторфф», был интерпретирован в соответствии с теорией гештальта: числа, включенные в ряд слогов, запоминались лучше, чем слоги, в силу того
21
что они образуют целостную фигуру на фоне остальных элементов ряда.
Бесспорно, что во всех выявленных гештальтпсихологией фактах выступила роль организации, структуры материала. Однако в стремлении превратить этот фактор в главный объяснительный принцип, в частности для теории памяти, это направление выпустило наиболее важную сторону процесса построения и закрепления образа — собственную деятельность человека.
Между тем, для запоминания имеет значение не столько сам факт сходства или различия элементов, сколько действия человека, обнаруживающего или не обнаруживающего эти сходства и различия. В ряде исследований вообще не были обнаружены преимущества в запоминании однородных объектов по сравнению с разнородными.
Гештальтпсихология, выдвинув структуру материала в качестве ведущего условия запоминания неорганизованного, бессмысленного материала, вынуждена была вводить дополнительное исходное условие — намерение субъекта. Особо подчеркивалась невозможность ненамеренного запоминания бессвязного материала. Однако опыты многих исследователей показали, что бессмысленные слоги могут запоминаться ненамеренно, если субъект осуществляет с ними определенную деятельность.
В духе гештальтпсихологии вопросы памяти рассматривались в исследованиях немецкого психолога К. Левина в связи с проблемой мотивации (1926 и др.). Причины психических процессов, в том числе и памяти, Левин видит в психических энергиях, обусловливаемых волей, намерениями, потребностями. Все это создает определенные напряженные «системы», «структуры», которыми и определяются появление и течение психических процессов.
Первые исследования Левина были посвящены анализу условий, при которых возникает известное напряжение, и изучению того, как влияет данное напряжение на дальнейшее протекание деятельности. Эта работа была проведена М. Овсянкиной под руководством Левина. Испытуемому предлагалось выполнить длинную цепь действий. Одни были монотонными,
22
не имели конца (например, записывать подряд цифры от 1 и дальше). Вторые имели структурный характер: они имели конец, после достижения которого деятельность прекращалась (например, задачи построить домик из кубиков или решить шараду). Эта вторая, структурная деятельность в одних случаях доводилась до конца, а в других — искусственно прерывалась, до того как была закончена.
Наблюдения показали, что если прерывалась монотонная деятельность, то испытуемый не возвращался к ней, просто прекращал ее. Если же прерывалась структурная деятельность, то в большинстве случаев испытуемый обнаруживал тенденцию вернуться к ней, чтобы ее закончить. Этот факт Левин объясняет продолжающимся состоянием напряжения в результате прерванного намерения выполнить начатую деятельность.
Возник вопрос, как влияет этот перерыв деятельности на непроизвольное запоминание. Для того, чтобы ответить на него, испытуемого, сменившего за час 20—30 видов деятельности, спрашивали, чем он занимался в течение этого часа. Эти опыты были проведены Б. Зейгарник. Ею и был обнаружен специальный феномен «эффект Зейгарник»: прерванная структурная деятельность запоминается в 2—2,5 раза чаще, чем законченная или неструктурная монотонная деятельность. Испытуемый прежде всего сохраняет в памяти те виды деятельности, которые имели структурный характер, но не были доведены до конца.
Преимущественное удержание в непреднамеренном запоминании прерванной, незаконченной деятельности оказалось одним из важных правил психологии, которое было широко использовано как в педагогике, так и в искусстве.
Эти факты значительно расширили сферу изучения явлений памяти, которая в большинстве исследований была ограничена наблюдениями за условиями предъявления и заучивания определенного материала в той или иной форме; они заставляют ставить вопрос о приближении исследований памяти к изучению системы поведения человека в целом.
Не случайно наблюдения и факты Левина дали повод Дж. Миллеру, Ю. Галантеру и К. Прибраму в работе
23
«Планы и структура поведения» (1964) выдвинуть понятие быстрой «рабочей памяти» как такого вида памяти, который обслуживает текущую деятельность.
Для ряда направлений в психологии было характерным выделение активной, деятельной стороны сознания. Оно шло различными путями у различных представителей психологической науки. Так, В. Вундт (1912) вводил понятие «творческого синтеза». У. Джеймс (1902) говорил об избирательной функции сознания, о «переходных состояниях сознания».
В проблеме памяти психологи — в противоположность ассоцианизму — стали подчеркивать роль восприятия, внимания, апперцепции, намерения как особого рода активности сознания в запоминании и воспроизведении.
В результате огромного числа экспериментально-психологических исследований сложились личностные теории памяти, которые выявили ряд факторов, влияющих на протекание процессов памяти, особенно сохранения. Это такие факторы, как активность, интерес, внимание, осознание задачи, а также сопровождающие протекание процессов памяти эмоции.
Таким образом, в результате огромного числа экспериментальных исследований, выполненных представителями различных психологических школ и направлений, были выделены факторы, определяющие динамику процессов памяти: мотивация, намерение, внимание, индивидуальные различия. Все эти факторы, определяющие продуктивность запоминания, не раскрывали вместе с тем содержания этого процесса. Поэтому в ряде случаев вместо анализа психологического содержания процессов памяти авторы ссылались на их физиологические механизмы. Запоминание характеризовалось как образование достаточно прочных временных связей; воспроизведение и узнавание — как актуализация и функционирование временных связей, забывание — как торможение временных связей. Вопрос же о собственно психологическом содержании мнемических процессов оставался открытым.
Коренные изменения в теоретических представлениях о памяти и в ее экспериментальном изучении
24
возникли на основе идеи социальной природы памяти человека и возможности социального управления ее процессами. Это положение имело принципиальное значение в анализе не только мнемических процессов, но и познавательной деятельности в целом.
В работах П. Жане (1928), Л. С. Выготского и А. Р. Лурия (1930), А. Н. Леонтьева (1931), Ф. Бартлетта (1932) процессы памяти начинают толковаться как социальная форма поведения, специфическое социально управляемое действие.
В работе Ф. Бартлетта «О воспоминании» (1932) проводится идея зависимости материала памяти и воспроизведения от интересов личности, определяемых обществом.
В своем исследовании Бартлетт использовал прием последовательного припоминания. Несколько человек в опыте последовательно один за другим воспроизводят ситуацию, непосредственно воспринятую и рассказанную первым из них. Этот прием позволил выявить большие изменения, которые претерпевает запоминаемый материал под влиянием различных установок и интересов людей. Воспроизведение, подчеркивает Бартлетт, представляет собой не репродукцию, а реконструкцию. Запоминаемый и воспроизведенный материал — это не копия первоначального воспринятого, он включается в общую систему и содержит элемент обобщения, основанного на прошлом опыте. Материал, накопленный в результате жизненного опыта, организуется и перестраивается в большие группы под влиянием ряда взаимосвязанных специальных интересов, и мы припоминаем его, когда он нам нужен, «рабочими группами», соответствующими направлению наших интересов. Не соответствующий доминирующим интересам человека материал немедленно преобразовывается или забывается. Но материал, значимый для человека, подвергается меньшим изменениям и может быть точно восстановлен или, по крайней мере, более адекватно, чем у большинства окружающих.
Идея о социальной природе памяти получила дальнейшее развитие в советской психологии и легла в основу содержательного психологического анализа генезиса и функционирования памяти. Разработка
25
социального подхода к пониманию природы памяти в отечественной психологии происходила в связи с изучением генезиса психики ребенка.
Л. С. Выготский и А. Р. Лурия в своей книге «Этюды по истории поведения» (1930) анализируют эволюцию памяти первобытного человека и впервые в истории исследования памяти применяют принцип сравнительно-генетического исследования — сравнение данных фило- и онтогенеза. Авторы отмечают такие особенности памяти первобытного человека, как ее необычайную буквальность, фотографичность. Эти свойства соответствуют особенностям эйдетической памяти, отмечаемой на ранних ступенях развития психики ребенка.
Определяя специфику примитивной памяти в целом, Л. С. Выготский и А. Р. Лурия подчеркивают в качестве наиболее существенной ее черты стихийный, неуправляемый характер: человек пользуется памятью, но не господствует над ней. Большое значение для развития исследований памяти имел сформулированный авторами общий принцип ее дальнейшего развития — переход от эволюции биологической к эволюции исторической. Последующее развитие примитивной памяти не связано с совершенствованием ее естественной органической основы, а определяется коренным изменением ее функционирования. Решающий момент в таком изменении авторы видят в употреблении знаков как орудий, средств запоминания. С этого момента и дальше по мере развития языка, письменности и других знаковых систем эйдетическая репродуктивная форма памяти идет на убыль и развитие памяти связывается с возрастающими возможностями управления ею на основе все более развивающихся социальных средств, определяющих реконструктивную форму памяти.
В книге А. Н. Леонтьева «Развитие памяти» (1931) указанные выше положения получили дальнейшее развитие. Эта работа еще более углубила представление о социальной природе человеческой памяти и истории ее формирования в фило- и онтогенезе, раскрыла в эксперименте опосредствованный инструментальный характер функционирования памяти. Автор анализирует природу высшей формы памяти в
26
связи с общей исторической закономерностью развития человеческой трудовой деятельности. Подобно тому как применение орудий труда снимает необходимость пассивного биологического приспособления к среде и позволяет человеку приспосабливать среду к своим потребностям, употребление внешних средств организации поведения прекращает развитие психических функций через прямое изменение их биологической основы. Использование внешних средств памяти — это как бы «обходной путь», позволяющий от пользования памятью перейти к господству над ней.
А. Н. Леонтьев рассматривает генезис высшей формы памяти в ходе исторического общественного развития, затем в ходе индивидуального развития. Единой линией в этом генетическом очерке служит понимание памяти как опосредствованной формы поведения. Автор прослеживает в опытах изменение акта запоминания в ходе индивидуального развития. Используя метод двойной стимуляции, он показывает, как на основе «вращивания» средств коренным образом перестраивается функционирование памяти — из непосредственного, а затем внешне опосредованного процесса запоминание становится внутренне опосредованным произвольным актом, обеспечивающим высокую продуктивность памяти.
Уже в ассоциативной эмпирической психологии исследователи отмечали, что, заучивая бессмысленный материал, некоторые испытуемые превращают запоминание в сложную деятельность с употреблением тех или иных вспомогательных приемов. Однако этот факт в эмпирической психологии был отнесен к разряду фактов, связанных с индивидуальными различиями испытуемых, со степенью их активности. А. Н. Леонтьев делает его центральным в характеристике генезиса и структуры высшей формы запоминания. Он рассматривает его как факт закономерный, подлежащий объективному анализу. Вместе с использованием разнообразных средств процесс запоминания освобождается от конкретного своеобразия той или иной ситуации и целиком определяется использованным знаком. Человек сначала неосознанно, а потом сознательно управляет процессами памяти, создавая
27
и уничтожая средства, вызывающие к жизни определенные следы прошлого опыта.
Новым шагом в анализе психологических механизмов памяти явились сравнительные исследования непроизвольного и произвольного запоминания, наиболее полно развернутые в работах П. И. Зинченко (1939, 1961) и А. А. Смирнова (1948). Эти работы реализовали понимание памяти как социальной формы действия в исследовании всех уровней функционирования памяти человека.
Явления непроизвольной памяти в этих работах стали специальным предметом исследования и были истолкованы принципиально по-новому. Различие между непроизвольным и произвольным запоминанием очевидно. Вместе с тем при сведении памяти к простому запечатлению, при игнорировании мнемической деятельности субъекта эти различия стирались, что приводило к естественной при таком подходе трактовке непроизвольной памяти как случайной. Для обоих видов памяти основным фактором запечатления считалось повторение, и вопрос об их качественных различиях не возникал.
Позже возникло противопоставление непроизвольной и произвольной памяти. Первую продолжали рассматривать как пассивное запечатление, а вторую стали связывать с активными волевыми и мыслительными процессами. Непроизвольную память связывали с «памятью материи», а произвольную — с «памятью духа». Первая, в соответствии с позицией А. Бергсона, рассматривалась как низшая, вторая — как высшая форма памяти. Отечественные психологи затратили немало усилий, чтобы показать ложность такого разделения. Эти усилия предпринимались в двух направлениях.
Во-первых, в контексте культурно-исторической теории психики, разработанной Л. С. Выготским и его сотрудниками (А. Н. Леонтьев и А. Р. Лурия) было показано, что произвольное запоминание представляет собой действие, реализующееся при помощи вполне реальных — на первых порах внешних, материальных, а затем и внутренних, мыслительных, речевых средств и способов. Произвольность в этих исследованиях была, таким образом, связана не столько с «духом»,
28
сколько с деятельностью, опирающейся на реальные средства.
Во-вторых, в многочисленных исследованиях непроизвольной памяти было показано, что непроизвольная память не является пассивным запечатлением по своему механизму и случайной по характеру. Она представляет собой продукт различных форм деятельности субъекта с предметом. При этом решающими факторами, определяющими продуктивность непроизвольного запоминания, являются предметное содержание деятельности и такие ее структурные компоненты, как цели, мотивы, способы и т. д. Результаты исследований непроизвольной памяти позволили сблизить ее с произвольной и преодолеть упомянутое выше противопоставление двух видов памяти.
В 60-х годах центральной в контексте исследования познавательных процессов стала проблема операционального состава и структуры. Важным условием успеха в ее разработке применительно к памяти было изменение содержания и методов исследования. Нужно было отказаться от традиционного объекта исследований, который кратко можно обозначить как «память в лаборатории», и перейти к изучению функций памяти в жизни и деятельности субъекта.
Это не означает, что из арсенала методов исследования памяти были исключены лабораторные эксперименты. Напротив, был разработан ряд новых лабораторных методов исследования процессов памяти, но, в отличие от прежних, они в большей мере воспроизводили проявления памяти в реальной деятельности субъекта.
По-новому была поставлена и проблема развития и формирования процессов запоминания. При разработке именно этой проблемы наиболее полно обнаружили себя преимущества генетического метода исследования. Из исследований развития памяти была практически вытеснена формальная метрика, но главное состояло в том, что сравнительное изучение непроизвольного и произвольного запоминания на разных возрастных стадиях дошкольного и школьного детства положило начало операциональному анализу процесса запоминания, изучению динамики операций на различных возрастных стадиях. Последнее
29
представляло собой, по существу, исследование структуры процессов памяти. П. И. Зинченко, подводя итоги многолетних исследований памяти, следующим образом сформулировал главный результат своих работ: «Общей единицей структурного, генетического и функционального анализа непроизвольного и произвольного запоминания является действие человека» (1969, с. 4).
Это кардинальное для психологии памяти положение не противоречит новым исследованиям, обнаружившим способность к запечатлению, для которого достаточна деятельность другого уровня, по сравнению с активной деятельностью субъекта. Такая способность установлена при изучении восприятия и кратковременной зрительной памяти. В кратковременной зрительной памяти запечатлевается и хранится вся предъявленная информация, но для более длительного хранения некоторой части информации, т. е. для передачи ее в оперативную или долговременную память, необходимо осуществление специальных действий. И если не произвести эти действия, то предъявленная информация не будет храниться ни в произвольной, ни в непроизвольной памяти.
Разработка социальной теории памяти еще не закончена. В этой теории пока не занял своего места ряд важных факторов &heip;