Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.


И.А.ВЕРЕЩАГИН

МЕТАФИЗИКА ТОЧНЫХ НАУК
СИНЕРГЕТИКА

Березники – 2012
Автор: Игорь Алексеевич Верещагин

ББК 15.1; 20я7; 22.3; 60.5; 67; 87.3
УДК 5(075.8); 14; 16; 17

МЕТАФИЗИКА ТОЧНЫХ НАУК, СИНЕРГЕТИКА
/ Верещагин И.А. / Оригинал-макет подготовлен в БФ ПГТУ, 2004, доработан 2012, 292 c.

Проведен философский анализ состояния основных разделов математики, физики и синергетики. Диалектический материализм имманентен всей практике человечества. Органическая жизнь копирует материальные процессы в частностях и в целом. Материя неисчерпаема в развитии и эволюции. Она источник самое себя и причина собственной способности отражения, самоорганизуясь в органическую жизнь, человека разумного и общепланетарную цивилизацию.
Для интересующихся философией современной науки и развитием естествознания.

Рецензенты: профессор, д.т.н., академик Ю.П.Кудрявский (г. Березники, БФ – Пермский государственный технический университет);
профессор, д.ф.–м.н., С.С.Санников-Проскуряков (г. Харьков, ННЦ  – Харьковский физико-технический институт);
профессор, доктор филос.наук В.Н.Соболев (ПГТУ, каф. философии)

© Верещагин И.А.

В -------------- Без объявления

ISBN – 5 – 89009 – 007 – 4

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ5I.МЕТАФИЗИКА МАТЕМАТИКИ1.1.Математическая логика341.2.Теория множеств451.3.Геометрия601.4.Математический анализ701.5.Теория вероятностей79II.ФИЗИЧЕСКИЕ ТЕОРИИ КАК ГИБРИД ПОЗИТИВИЗМА
И ПОСТНЕОТОМИЗМА2.1.Квантовая механика862.2.Специальная теория относительности1092.3.Общая теория относительности1362.4.Космология1652.5.Теория элементарных частиц182III.СИНЕРГЕТИКА3.1.Зарождение идей и методов синергетики2073.2.Часть и целое в диалектическом единстве2213.3.Философские методы в синергетике2343.4.Усиление роли интуиции и иррационального2423.5.Об антропоцентризме2503.6.Увеличение значимости времени и развития2573.7.Математизация естественнонаучных знаний – возрастание
их абстрактности и сложности2633.8.Коэволюция и синергетика. Глобальный эволюционизм
как основа актуальной картины мира2683.9. Новый гилозоизм2733.10.Мир в единстве синергетического целого и меняющегося,
хаотического, неравновесного281ЗАКЛЮЧЕНИЕ285СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ286

ВВЕДЕНИЕ

Глубокий след в мышлении представителей естественных наук до сих пор оставляет античная метафизика. Она является питательной почвой для различных метафизических течений Нового времени. Направления исторически сложившихся метафизических концепций в естествознании можно с достаточной степенью условности разбить на три главных потока. Первое и самое плодотворное направление обозначил Аристотель.

МЕТАФИЗИКА АРИСТОТЕЛЯ

Как творение философской мысли, метафизика Аристотеля начинается с Книги Первой (А) следующими словами: «Все люди от природы стремятся к знанию». Это заведомая ложь с точки зрения поэта Ф.И. Тютчева и Р.А. Аронова , так как все люди лгут, когда говорят или пишут. Феномен этой склонности ко лжи не поддается пониманию, значит изречение античного мыслителя метафизично уже само по себе. Но можно считать, что не все люди стремятся к знанию – агностик к знанию не стремится, а убегает от него. Матерый метафизик знание, если оно у него есть, прячет внутри себя, в извилинах головного мозга – на то они и извилины. Но какие знания наш метафизик прячет, известно только ему. Остальные люди пользуются знаниями как продуктом информационных процессов, присутствующих в обществе и своим присутствием это общество создающих. Таким образом, матерый метафизик (он же принципиальный лжец) находится вне общества – он над ним «возвышается» как над той природой, которая его создала. В этом плане метафизик еще и метачеловек, то есть сверхчеловек, обреченный на отрицание его миром и на самоотрицание. Отсюда вывод: ложь является крайней степенью метафизики. А раз все люди лгут, кроме, как мы надеемся, Ф.И. Тютчева и Р.А. Аронова, то они – метафизики.
С другой стороны, истина внутри субъекта познания и ложь вне его – это разновидность кантианства, переходящая в заболевание метаэгоцентризмом. Матерый метафизик превращается в непостижимого «трансцендентального» субъективного идеалиста. В итоге получается хороший окрас гносеологии, достойный кисти импрессионистского абстракциониста сюрреалистического ингредиента в постмодерне.
Но выверты метафизической мысли homo беспредельны. О них еще будет сказано и написано немало в будущих веках. Сейчас же мы попытаемся нащупать квинтэссенцию метафизики Аристотеля.
Глава Вторая упомянутой Книги позволяет так характеризовать метафизику Аристотеля: метафизика как мудрость – это высшая степень обобщения знаний о конкретных явлениях; метафизика стоит высоко над чувственным миром и сферами приложения частных наук, являясь основой Первой философии (см.: Метафизика, Первая Книга).
Это синтетическое определение и сопутствующий анализ проблем, стоящих перед Первой философией, подчеркивает диалектический характер отношения эмпирического и теоретического методов познания. Вместе с тем они определяют направление и содержание научных исследований на всех этапах развития естествознания. А диалектический процесс перехода от одного «удивления», из которого «исходит мудрость», к другому – противоположному «удивлению», из которого исходит новая «мудрость», противоречащая первой «мудрости», необходимо должен быть обусловлен эмоциональным управлением, с помощью которого осуществляется стратегия выживания изначально, при изменяющихся со временем потребностях.
Когда одна «мудрость» остается внутри субъекта, а другая, противоположная, – выливается наружу, то это означает, что матерый метафизик, а по совместительству – ярый кантианец, то есть суперкантианец, является в то же время диалектиком, правда, идеалистическим. Поскольку он сам – внутренние единство и «борьба» противоположностей, то и окружающих субъектов познания рассматривает через призму своей аутоутробной диалектики. Такой ёрш, оказывается, живет в каждом субъекте познания и опосредованно становится материальным явлением и даже процессом (в смысле исторического материализма), если из комбинации мудрости-для-себя и лжи-для-остальных идеалистический диалектик получает ощутимую реальную выгоду, в том числе социально-политическую и материально-экономическую, направляемый неисчерпаемой игрой желез внутренней секреции. То есть идеалистический ёрш превращается во вполне материалистическую щуку, вооруженную зубами диалектики. Согласно амбивалентности последней нечто, содержащееся в ее вербальных рефлексиях, щука называет аксиологией, а другое, «дополнительное», предназначенное для внутреннего пользования, – истиной, или, не мудрствуя лукаво (для себя ведь!), – пользой, материализованной в недвижимости, акциях или тусклом металле.
Где начало этого противоречия, свойственного диалектической логике? Может быть, среди моря лжи, в котором тонет разум субъекта познания, в этом начале есть зерно истины? «Есть… люди, которые… говорят [то есть лгут!], что одно и то же может существовать и не существовать вместе [одновременно], и утверждают, что стоять на этой точке зрения возможно. К этому тезису прибегают многие и среди исследователей природы. А мы со своей стороны приняли теперь, что вместе существовать и не существовать нельзя, и, пользуясь этим положением, показали, что имеем здесь самое достоверное из всех начал» . Но истинность этого начала можно принять, не доказывая ее, ибо существуют положения, которые доказать невозможно (даже в математике). Они находятся вне пределов логики, в том числе диалектической, так как всякая логика – только формализм, сковывающий мышление, особенно творческое.
Субъект познания, являющийся клубком противоречий и лжи для других членов научного сообщества, считает себя носителем внутренней правды (он прав, а другие его не понимают), так как его невысказанные мысли для него истинны. Но эти невысказанные мысли тоже существуют – в оперативной памяти – и детерминируются интенсиональной вербалистикой. Извлек субъект из кладовой Мнемозины образ, суждение, мысль или сформулировал что-то новое – оно уже вертится на беззвучном языке смысловых процедур мозга, инициируя импульсы управления «исполнительными устройствами» второй сигнальной системы, в том числе создавая биоэлектрические потенциалы малого уровня на нервных окончаниях языка. Значит они, эти суждения и мысли, – уже ложь, а не мысли. Все мысли остаются глубоко в недрах памяти – на подсознательном уровне, для окружающих недосягаемом, в том числе недосягаемом не только для «внутреннего голоса», но и для окружающей мозг субъекта периферийной нервной системы. То есть истина – в первобытной каше нейронов, а в конечном итоге – в первоначальном хаосе. Как только мы пытаемся определиться в том мире, в котором существуем, так сразу же вступаем с ним и с собой в противоречие. Лучшим выбором в таком ракурсе проблемы истинности является выбор: и молчать, и не думать, но копить при этом материальные ценности, закупориваясь в акизитивную паутину, словно паук-ростовщик.
Но скрывать истину внутри себя противоестественно – физиология не позволяет, так как субъекту в новом его состоянии нужно «выговориться», равно как и лягушке, выскочившей из трясины на кочку, – «вы-с-кочке», и обсохшей, и общественному движению или этническому потоку – заявить о себе. Сюда растут корни релятивизма и «борьбы мнений». Поэтому даже «молчальника» М. Полани относят к релятивистам, невзирая на то, что научное исследование он ограничивает «молчаливым знанием» .
Агностицизм одномерного меркантильного homo современности не вызывает сомнений – это последняя инстанция истины, уходящей в небытие, в абсолютную неподвижность, в актуальную бесконечность как единство мира в виде единственного непостигаемого начала: бога. Субъект познания за пуповину материального мира держится – за пользу для своего белкового тела, а самого субъекта здесь нет. Есть только его цепкие пальцы-крючья, которые движутся в поисках добычи, управляемые с Неба.
Что это, выгодная позиция данного субъекта познания, амбивалентная в среде таких же субъектов, позитивизм в своем апогее, или неизбежный процесс (и кризис) самовыражения, заложенного в органическую жизнь природой? Может быть, в этом конечная истина? Но ведь и все написанное о взаимоприключениях метафизики, суперкантианства, неоплатонизма и материалистической диалектики – такая же ложь, как и всё вокруг, если внимать установкам ницшеанского пессимизма.
Так мы приходим к таинственности аксиологического акизитивизма, в том числе к «тайне первоначального накопления капитала» (и информации как продукта и товара), на чем останавливал свое внимание К. Маркс . Копим и создаем дымовую завесу таинственности, иррациональности, индетерминизма и даже… «трансцендентальной» логики. Мало того, что дымовая завеса используется в «трансцендентальной» экономике, – клубы ее ядовитых газов окутали и естествознание, поскольку всё в социокультурных и иных пластах общественно-экономических формаций взаимосвязано.
«Высшая мудрость», или Первая философия, имеет теоретический характер, так как жизненные и культурные потребности для занятий ею предполагаются удовлетворенными. Метафизика в центре внимания держит рассмотрение первых начал и причин. Наука эта не действенная [не практичная], и ею могут заниматься не только рационалисты, но и мифотворцы, живописцы и поэты. Но знания, получаемые вследствие занятий Первой философией, применяются ради постижения вещей, а не обладания ими. Метафизика – одна из наук, существующих ради себя. Здесь возможно начало абсолютного эго и отрыва метафизики от homo, по-видимому, для сублимации в миры иные. Поэтому ее достижения – не [обще-] человеческое дело, поскольку человек – раб, в том числе своих страстей. «Если поэтому слова поэтов чего-нибудь стоят, и божественной природе свойственна зависть, естественное место ей проявляться, в этом случае, и несчастны должны быть те, кто хочет слишком многого… и по пословице «лгут много поэты», – и не следует (какую-либо( другую науку считать более ценною, чем эту… Таким образом, все науки более необходимы, нежели она, но лучше – нет ни одной…» .
Изумление и удивление – движущие силы познания. И это должно приводить к противоположным результатам интеллектуальной деятельности. В этом природа Первой философии и ее цель – в противоположностях искать лучшее. Выбор стар, как мир, и поэтому мудр.
Приятное впечатление производит изложение Аристотеля: простыми словами, ясно и понятно и, если можно так выразиться, народным языком, без заумной эквилибристики квазимодными иностранными и полуиностранными терминами, свойственной многим современным авторам, пример чего был приведен выше.

МЕТАФИЗИКА ПЛОТИНА

Плотин и Эренний придерживались мнения: Метафизика изучает «сверхъестественные» предметы; «… после физического [рассматривается] метафизическое бытие, которое вознесено над природой и стоит выше причины и рассудочного обоснования»; божественная данность стоит над всем.
Как нетрудно видеть, такая установка – прямой путь к агностицизму. Однако здесь нельзя смешивать эвристический, зачастую аутистический и интуитивный способы познания, основанные на интеллектуальном озарении, с одной стороны, и отпущение всех мыслительных процессов в лоно потусторонней силы, с другой стороны.
Неоплатонизм Плотина основан на учениях Платона и Аристотеля, с использованием наследия стоиков и неопифагорейцев. От александрийца Филона неоплатонисты переняли метафизическую градуировку: бог, мир и промежуточная субстанция – мышление. Дуализм воззрений был вызван противоречиями бытия. Теория эманаций из сверхсовершенного бытия (на Небе) в конкретные виды бытия (на Земле) возникла по той же причине. Сверхбытие абсолютно, недосягаемо для мышления и идеального мира, куда элиминирует эго. Материальный, психический и идеальный миры соответствуют гипостазам: материи, душе, духу. После абсолюта первым следует мир духа, идеальный мир, с функцией посредника между богом и бытием homo.
В познании Плотин выделял, вместо рационализма и формальной логики, особую значимость интуиции, которую он связывал с актами экстаза и восторга. Эти акты – первооснова гностики, выражают движение духа и не требуют изучения их причин. Они спускаются, конденсируясь, из абсолютного, с небес. В сущности, неоплатонизм, благодаря теории эманаций, явился разновидностью пантеизма. Оригинален Плотин своей монистической системой: 1) динамическая концепция бытия; 2) конденсация его из абсолюта. Развитие неоплатонизм получил в работах Эриугены и Николая из Кузы, а также Шеллинга и Гегеля. Как отмечает А.С. Надточаев, неоплатоники со всем вниманием отнеслись к двум фундаментальным идеям пифагореизма: 1) особое родство математики и философии; 2) исключительная роль математического знания в системе научного исследования. «Эти две фундаментальные пифагорейские идеи составили в дальнейшем предмет глубокомысленных спекуляций от Плотина до Прокла, получили своеобразное истолкование в каббале и отразились в творчестве гениального средневекового мистика Р. Луллия. Они служили путеводной звездой Галилею, основателю новой науки и возникшей в органической связи с ней новой философии, убежденному в том, что законы природы написаны на языке математики.
…Дальнейшее развитие эти две древние пифагорейские идеи получили в трудах К. Маркса и Ф. Энгельса» . Поэтому рассмотрим учение великого рационалиста и мистика Плотина несколько подробнее.

Итак, в центре внимания Плотина – сверхчувственный мир. Божество возвышается над бытием, оно первично и бесконечно, лишено границ, формы и предела ((((((((). Первосущество (((((((((() не имеет телесных и духовных качеств, воли и мышления – оно ни в чем не нуждается, поэтому бездеятельно. «Божеству вообще нельзя приписать никакого определенного качества: оно есть то, что лежит за пределами всякого бытия и мышления» . Это – основа всего сущего, о которой мы ничего не можем знать.
Напротив, чувственный мир корнями уходит в материю, которая (как и у Платона и Аристотеля) неопределенна и бесформенна, олицетворяет лишения, нужду и смерть; она – необходимое исконное зло, в которое обращается дух; туда же «падает» душа. Материальный мир – тень, отображение истинного сверхчувственного мира (здесь кроется расхождение с Аристотелем, у которого сначала все-таки физика, а потом – метафизика).
Мистический экстаз является в неоплатонизме средством приближения к Единому и постижения божества. В этом неоплатонизм заумен, возвращаясь к мифологизму, – в этом его суперметафизика. Экстаз мониста Плотина уводит в сверхидеализм: бог доступен разуму, но не мышлению и не познанию, ускользая от мысли; это – апофатическая теология.
Идеализм Плотина обоснуется отречением от чувственно-практического существования, от вещизма, потерянности, унижения человека и возвышением к истинно прекрасному в сфере умосозерцаний. Хотя Единое у Плотина – это неосознаваемое ничто, Оно символизирует мировую иерархию. Апейрон вызывал у Анаксимандра иллюзию его понимания, а Единое Плотина непостигаемо. Вместо диалектики и тайной гармонии Гераклита основатель неоплатонизма рассматривает единство без противоположностей. Это, похоже, чистый абсурд: Единое как нерассматриваемое, неощущаемое, немыслимое ничто; однако «вечный покой» Единого все-таки вызывает ощущение счастья.
Но если Единое – ничто, то Оно не существует и «ни в чем не нуждается» . Невзирая ни на что, Плотин сравнивает Единое с Солнцем, в чем сам себе противоречит. От этого Единого исходит эманация. Свет льётся с Неба на чувственно-практичную материю, на природу. Бездеятельное Единое порождает мир множественного, то есть бог создает мир не из ничего, а из Единого, а это уже надстройка надстройки. Забыв «в экстазе» про собственную логику, Плотин лишает логики и бога. Но Единое, из которого возникает мир, остается целостным, абсолютным, вневременным Единым (подобно за-эфирной субстанции). Единое у Плотина – это яркое сияние (((((((((( – пери-ляпсус).
Единое и ум связаны когнитивно-единокровно: небытийное Единое порождает бытийный ум, мыслящий сам себя. Так как Плотин презирает тело, ум у него «ничего не хочет», не подчиняясь «низменным» телесным потребностям. Ум имеет два лица: одним лицом он повернут к Единому и отсюда един, другим лицом смотрит на материю и поэтому множествен. Познавая самого себя, ум саморефлективен систематизированной совокупностью идей и существует вне времени. Так как абстрактное «богаче» конкретного, то в уме должны быть идеи, в том числе идеи вещей (влияние Платона).
Природа в неоплатонизме амбивалентна. «Хорошая» часть природы смотрит на homo нижней частью мировой души, и это лучшее, на что может рассчитывать человек, порождаемый её «сперматическими логосами». «Плохая» часть природы порождена материей. Рассуждая о материальном, Плотин имеет в виду материал, проявляемый через геометрические формы из пространства. Как и Единое, материал, то есть геометрия, существует вечно. Таким образом, понятие материи противоречиво: она создается Единым, она противостоит Ему. Эта материя – результат угасания Света и то место, где Он исчезает, то есть она – смерть духа. Тем самым материя – уже нечто, а не ничто. Зло её в том, что она противостоит Единому, познаваема, хотя бы и посредством ложных или искусственных силлогизмов.
Жизнь в экстазе – это исступление, свойственное душе, пребывающей вне тела. Тогда Единое доступно homo sensus, но не homo cogito, в чем видна антиномия мистики, якобы отвернувшейся от мира чувств, но пользующейся ими в «неосознаваемой» мере.
Ввиду многих противоречий философия мистика Плотина воспринимается критически многими рационалистами. Э. Целлер считает неоплатонизм эрзацем, совершающим обряд самоубийства, а не философией. В неоплатонизме потребность в откровении – вместо независимого исследования – дискредитирует идеи неопифагореизма и… Филона . А.В. Ситников утверждает, что ошибочно полагать, будто эманации Плотина – «автоматический и необходимый процесс в том смысле, что он исключает свободу и спонтанность, или же подобно акту творения контролируется сознанием. Единое не действует осознанно, не желает, не планирует, не выбирает, не намеревается, не испытывает никакой заботы о том, что оно создает, ибо оно выше всего этого… Плотин предпочитает сравнивать божественную деятельность с чем-то спонтанным и непредусмотренным, необдумываемым, с тем что происходит в природе… Они [действия] абсолютно спонтанны… Единое не связано с необходимостью; наоборот, оно устраняет необходимость… Единое рождает мир и не испытывает никаких хотений, чувств, желаний по отношению к появившемуся миру» .
Здесь нужно отметить два момента. С одной стороны, в этом выявляется известное стремление современных авторов задним числом искать в древних учениях истоки тупиковых ситуаций в науке нового времени и «предсказывать» необходимость перемен в метафизическом мышлении ученых. С другой стороны, спонтанность и рационализм в их синтезе, служа базой для оправдания идеи самоорганизации материи из первоначального хаоса, подразумевают элемент мистики, божественного и, в конечном итоге, экстаза труженика науки, благодаря которому и «самоструктурируется» окружающий мир. Скрытый агностицизм и конструктивистское кантианство в этом есть, как есть они, следовательно, и в квантовой механике.

КАРТЕЗИАНСКАЯ МЕТАФИЗИКА

Кризис современной науки напоминает коллизию классического рационализма: исходная геометризация окружающей природы, затем ощущение пустого, формализованного мира, а далее – вновь поиски собственно физического бытия. Этот зигзаг обусловлен не только механикой И. Ньютона. Метафизическая полоса картезианства имела началом рационалистическую философию XVIII века; хотя логическая связь эта несомненна, труднее обнаружить непосредственные причины данного состояния научной мысли.
Геометрический рационализм Р. Декарта и Б. Спинозы образовал широкие и глубокие следы на мышлении и ученых, и политиков, и деятелей литературы и искусства. Эта печать крайней аналитики лежит на умах людей и поныне, и даже при всей глубине и остроте критической мысли авторов исследовательских работ антиномии и коллизии рационалистических схем прошлого не исчезли со страниц их строгих научных трактатов. Как и Фауст, взывающий к охраняющим дворцы бытия злым фуриям, ученые в надежде найти выход из тупика абсолютизации метафизики расчленения обращаются к исходным идеям, послужившим становлению рационалистической науки. Они ищут истоки пессимизма модерной метафизики даже в предкартезианстве, начиная с оптимистической идеи Г. Галилея о неисчерпаемой во времени и пространстве науке, безграничность которой подавляет сознание и вызывает чувства горечи и одиночества. Отсюда игнорирование интенсивной достоверности знания и отрицание ценностей науки, антисциентизм.
Г. Галилей утверждал, что хотя математика раскрывает в явлениях их необходимость, высшей степени достоверности не существует. В этом зародыш стиля «как бы» и начало серии будущих конфликтов мысли с её ratio, отнюдь не разделяющей догматику абсолютно точного соответствия между объективной реальностью и научными представлениями. Парадокс состоит в том, что мир бесконечен, сведения о нем всегда ограничены, но тем не менее мир познаваем. «Самое непонятное в мире то, что он понятен», как выразился А. Эйнштейн. К этому можно сегодня добавить: мир становится «как бы» понятным, будучи представлен в научной картине на языке симулякров (привычных выражений естественного языка, употребляемых чувственно-практичным homo).
Рационализм Р. Декарта нанес удар авторитету «абсолютной идеи», витавшей над умами людей, так как, фактически, устранил из мира бога, объясняя множество явлений и событий законами движения и взаимодействия тел. В физике Р. Декарта изначальная реальность – природа, в которой «нет ничего, кроме движущейся материи», а в материи – ничего, кроме протяженности, кроме геометрических фигур . Существует лишь одна субстанция – протяженная. Но Б. Спиноза, называя её природой, уподобляет «богу»: Deus sive nature. Из идеи протяженной субстанции вызревает конфликт с идеей творения: «бог», оказывается, это пустота, ничто (разновидность сомнительного атеизма). Вместо безграничной науки о материальном мире – абсолютная пустота на горизонте мышления. Из пустоты приходит идея и туда же возвращается. Эта идея независима от позиции наблюдателя, которого Б. Паскаль назвал «ненавистным я». В случае независимости от наблюдателя идея будет истинной, и тогда она «должна быть согласна со своим объектом» . Отсюда поиски инвариантных законов и «систем отсчета» для устранения этого «я» (но не лучше ли навести порядок в собственном доме, очистив его от лжи, в том числе «внутренней», застрявшей на кончике языка поэта?).
И в этом – противоречие: идея возникла из ничего, она «согласна» [тождественна] своему объекту. Здесь снова видно удвоение сущностей – по Платону. Но субъект познания где-то вообще в стороне и от «абсолютной пустоты», откуда появилась идея, и от объекта исследования – пройдет время (которого «нет для ума»), и квантовая парадигма, «возмущенная» не только процессом наблюдения, но и необходимостью думать иначе, чем в состоянии «как бы» и «вроде бы», напомнит о себе. Субъект элиминировал в заоблачные выси, объявился над природой и над «богом», за что скоро будет освистан армией инъектированных иисусианством богопоклонников. «Рядом с толпой черных и белых клобуков, с крестами и дымящимися кадильницами, марширует фаланга энциклопедистов, также возмущенных этим penseur temeraire. Рядом с раввином амстердамской синагоги, трубящим к атаке в козлиный рог веры, выступает Аруэ Вольтер, который на флейте насмешки наигрывает в пользу деизма, и время от времени слышится вой старой бабы Якоби, маркитантки этой религиозной армии» .
Между тем идейный вождь картезианства пытается строить философию подобно геометрии – на фундаменте аксиом и теорем . Бога нет, мысли нет, субъекта познания удалили прочь, а философия есть. Вот уж воистину наука-в-себе-и-для-себя, то есть метафизика, но не Аристотеля! Не вполне свободным от субъективизма с его эго и неадекватным природе является представление Г. Галилея и Р. Декарта о гомогенной, бескачественной материи. Из этого следует выбор не арифметики (науки о количественном аспекте бытия), а геометрии (науки о качественно-количественном аспекте окружающего мира, которому присуще «вездесущее» качество – протяженность), который выглядит по меньшей мере странным. В данном выборе сквозит непонимание внутренней природы мышления человека, то есть непонимание самого себя, и проглядывается элементарная логическая лакуна – реализация этого бессилия путем кастрации представлений о внешнем мире, что вообще самоубийственно. Нетрудно заметить, что отсюда берут начало утверждения об ограниченности всех скоростей сверху постоянной Дж. Максвелла и о смежном существовании вещей, никак не связанных друг с другом. То есть уже и Вселенная расколота на куски пустоты, не взаимодействующие между собой; ей отказано в единстве. «Едина» только вывеска о «боге». О единстве Вселенной, однако, убедительно высказался еще Дж. Бруно: «Вселенная едина, бесконечна, неисчислима и беспредельна… Она не рождается, не уничтожается, ибо нет другой вещи, в которую она могла бы превратиться, так как она является всякой вещью… Она есть всё без различий и поэтому она едина… Бесконечное едино» .
Таким образом, Б. Спиноза подвел черту не только под себя, «дав в руки простодушным свой собственный помет» , но и под рационализм Р.Декарта, доведя его до абсурда. Рационалист предстает перед выбором из двух форм апофеоза разума: 1) окончательное познание природы достигнуто; 2) бесконечное приближение разума к все более точному представлению о природе. При выборе первой альтернативы рационалист впадает в прострацию агностицизма. Вторая альтернатива внушает ему веру в простую изначальную гармонию при всей сложности закономерностей бытия. Ученый, словно Буридан (а не его транспортное средство), мечется между альтернативами, так как еще живучи клерикальные традиции, хотя бога он уже представляет в виде газообразного беспозвоночного. Это животное «изощрено, но не злобно», как считает А. Эйнштейн, а природа, созданная им, – предельно проста. Л. Инфельд назвал данную деформацию мышления не иначе, как «материалистическим подходом к богу» .
У людей слово «религиозность» не синоним сходства понимания жизни и гармонии бытия. Ученый, забываясь, отрекается от своего собственного «я», когда находится в экстазе, вызванном ощущением мировой гармонии. В отношении сути вселенского ratio его позиция антагонистична позиции верующего, который ищет вокруг себя управляющее разумное существо. Ученый заменяет этого «папу» безраздельным царством материальных причин, и его религиозность трансформируется в восторженное поклонение перед предполагаемой гармонией естественных законов. «В наше время глубоко религиозными считаются лишь ученые, целиком преданные материалистическим идеям» .
Вера другая у пифагорейцев – это вера в сверхгармонию, которая правит миром. Позитивные результаты в работе ученых укрепляют их в этой вере через эмоции гностические, романтические, глорические, праксические. Это – мощная подпитка метафизики подпрыгивающего над природой homo sapiens со стороны природы. Ученый восторгается ощущением объективной, материальной, каузальной упорядоченностью мироздания, добровольно отдавая все свое время уединенным поискам еще более фундаментальных симметрий и высшей гармонии. Он благоговеет перед природой, где царит причинная связь и объективное ratio, – к богу он повернулся спиной. Там, где нет чувства умиления природой, научный поиск превращается в бездушный эмпиризм. После ощущения слитности с природой, которую субъект познания начинает «как бы» понимать, наступает пора парадоксов, то есть вызывают положительные эмоции уже противоречивость и неожиданность закономерностей, обнаруживаемых в явлениях природы. Идеи «чуда» и «вечной тайны» начинают сиять по-новому, извещая о наступлении эры неогилозоизма. Все более углубляясь в естественный порядок, ученый сращивается с «чудом» умножения своих знаний. Ему кажется, что этим «чудом» он устраняет позитивизм и догматику предкантианства, лишенного таких «чудес».
«Пафос науки, ее эмоциональная сторона, ее романтика вытекают из естественной закономерности процессов природы и познаваемости этих процессов; они исключают то ощущение некаузальной целесообразности, которое лежит в основе всякой религиозности…» . Для картезианцев характерно четкое разделение между каузальной гармонией, царящей в природе, и некаузальной идеей мироздания в религии. Геометрический порядок для них – это уже «чудо» (хотя это – подмена религиозного «чуда» рациональным «чудом»). Эйфория от успехов классической механики выражается в лапласовском детерминизме. Бог для А. Эйнштейна – это бог Б. Спинозы. Данный бог – causa finais, но «кауза» субъективная, метафизическая. Словно заправский пастух, Б. Спиноза бога помещает в геометрическое стойло (геометризация философии, в которой заглавный тезис – Amor Dei inteektuais). Но стойло от такого соседства вздыбилось (что констатировал Г. Гейне), узрев в «боге» лишь словесную уступку тяге к идолопоклонничеству. Произошел, по существу, сдвиг картезианства в сторону атеизма, что приведет его к столкновению с механистическими квантистами в ХХ веке, с их «телепортацией» и «квантовым телеграфом», когда новые метафизики, вытолкнув из ступы хозяйку, вооружаются метлой субъективистской теории вероятностей и метут в разные полушария своего мозга аспектами дискретного и непрерывного.
Итак, вместо ортодоксального христианства с «богом» в чувственно-практичном белковом теле, лежащем в хлеву (тело Иисуса), – «космическая религия», в особенно благоговейных формах проявившаяся у А. Эйнштейна, восхищенного естественной гармонией Вселенной. Научное мировоззрение в целом не дотянуло даже до уровня философии Л. Фейербаха, ограничившись зигзагом в сторону иррационализма. Такой выверт не мог не внести внутреннего разлада в душу естествоиспытателя-рационалиста. Мираж картезианской мировой гармонии, построенный в сознании ученого путем вычленения из окружающего мира одного качества – протяженности, приводит к внутренней дисгармонии и иррационализму, ведь эта ссылка на всеобщую причинную связь относилась не только к внешнему миру, но и к природе человека с его ощущениями и поступками. И отрицательные эмоции не заставляют себя долго ждать.
Так из причины возникает следствие: метафизический прыжок к небесам заканчивается приматериванием о землю. А это, по-видимому, больно. Другими словами, великий замысел единого универсального причинного постижения мироустройства столкнулся с невозможностью однозначного опытного доказательства. Хотя в этическом детерминизме Б. Спинозы объективная каузальность служила средством против унижения, страха и ненависти. Налицо еще одна связь ущербно-специфического белкового бытия с идеалистическим небытием физико-математических наук о пустоте. О Плотин! Ты незримо присутствуешь в трактатах ученых-метафизиков всех времен.
Какие выводы можно сделать из сопоставления идеи об объективной гармонии мироздания с проблемой соотношения априорного и эмпирического моментов в формировании научных понятий? Онтологический аспект рационализма XVIII века: доказательство независимости разума его способностью научного отображения мира, утверждение всеобщей связи явлений в рамках объективного ratio, противостояние априоризму. В природе все едино и причинно обусловлено. Исходя из этого, научное познание возможно без конкретных наблюдений и экспериментов. Отсюда поиск законов и научный прогноз, опирающиеся на глубинные усилия интеллекта, не зависящие от непосредственного опыта, который может быть субъективным. Вся эта установка основана на формализме геометризации и поисках новых экспериментов в рамках опространствованной теории. Финал картезианского Джина – в закупоренной бутылке умосозерцаний.
С другой стороны, этот финал – не признание правомерности априорного знания, но лишь признание первенства обобщения наблюдений и опыта над частными экспериментами. Когда явления природы упакованы в иерархические схемы общих закономерностей и иллюзия постижения гармонии мироустройства близка, конкретная эмпирическая информации теряется в системе жестко связанных между собой логических понятий. Гармония мира не исключает его противоречивости и сложности (в понятиях), если состоит в разнообразии явлений. Отсюда возможность противоречий фактов друг с другом, если им соответствуют логические конструкции, взятые из общей схемы, отсюда парадоксы и необходимость новой логики.
Но природа существует, а гармонию ей приписывает субъект познания, чья когнитивная заинтересованность в этой гармоничности, удобной для эго, вызвана стремлением выжить и существовать устойчиво, то есть гармонично с нею – в приятном созвучии и единстве. Поэтому, если гармония природы объективна, априоризм не нужен, как и наука, подобная машинальному коллекционированию фактов.
Вселенская гармония вместе с ее парадоксами, «удивительным» и «сомнительным» независима от духа субъекта познания, что означает, согласно онтологической традиции: рациональное, математическое, логическое познание неотделимо от сенсуального, эмпирического познания. Взглянув на утреннюю дымку в Долине эмоций, поэт сказал бы: язык лжи, на котором изъясняется теоретик, неотделим от языка фактов, тоже фальшивом, на котором изъясняется экспериментатор; они друг друга стоят. Только теоретик разговаривает сам с собой, а экспериментатор вступает в диалог со своими представлениями о природе.
Кривизна четырехмерного пространства – понятие геометрическое, согласно картезианской доктрине, отождествляется с гравитационным полем – напряженность его ассоциируется с экспериментально регистрируемой физической величиной. Необходимость эксперимента означает, что познающему разуму противостоит объективный мир, а не его отображение. Эволюция математизированной рациональной схемы бытия благодаря возникающим парадоксам, вытекающим из опыта, приводит к поискам наиболее общей концепции, нивелирующей противоречие. Исходная установка картезианства – уверенность в необходимости и действенности сомнения. Но что на самом деле предпочитает картезианец: уверенное сомнение или сомнительную уверенность? Может быть, ему по душе сомнение в уверенности в сомнении? Поэтому, как организатор и носитель этого сомнения, субъект тоже существует: cogito ergo sum, если он мыслит. Сомнения могут существовать как состояния субъекта, уже забывшего про те мысли, что их вызвали. Значит, это состояние еще более «мета», чем метафизика. При всей ясности мышления гармония существования субъекта переходит от наличия мысли к внутреннему конфликту без мысли, вызванному противоречивыми мыслями, – к напряжению нервной системы. Антагонизм мыслей, порожденный экспериментальной парадоксальностью, устраняет cogito и опускает индивидуума на землю, чтобы сформировать новое cogito. «Более, чем мета» оборачивается возвратом в глубины подсознания, интуиции, эмоций, возвратом к активизации других средств и орудий выживания, дополнительных к мозгу с его cogito. А для мозга становится желательным присутствие ремонтной бригады медиков.
Но картезианец, вдохновленный ощущениями многоцветья бабочки-сомнения, на это уже не обращает внимания: он пассивно участвует в осцилляциях «cogito – сомнение – cogito», словно инородное тело в водовороте. Он в экстазе оттого, что его крутит; содержание мыслей игнорируется, так как из-за него «достоверность» у сомневающегося воспаряется еще выше, чем cogito. Так происходит самозакупорка внутреннего умозрения – вследствие идеализации самой мыслительной деятельности.
Действительно находящееся под вопросом содержание мыслей картезианца заменяется сомнениями относительно внешних объектов. Мышление релятивно внешнего мира если и обретает ясность, то теряет контрастность и не отделяет одну мысль от другой. Это типичное состояние геометризатора физических явлений, диагноз которому ставит природа. Самое интересное здесь в том, что по отношению к квантисту, путающему модальности «возможное», «достоверное», «вероятное» и т.д. при постановке и после проведения опытов, наш картезий считает себя по эту сторону халата, то есть у себя дома. А вот мятущийся «как-будто-бы-ист», усомнившийся в содержании мыслительного багажа, доставшегося ему от проповедников картезианской метафизики по наследству, по мнению человека в белом халате находится в положении пациента, то есть «не у себя дома».
Р. Декарт нашел вне себя, во внешнем мире, нечто такое же понятное и достоверное, как и его мысль. Но столь же пустое, равно как и протяженность тел. Качества тел эфемерны, и не вызывают доверия органы чувств. Качественные предикаты устраняются, остается протяженность и факт, что она существует, заменяя реальные тела. Тела занимают объем и место в пространстве; они тождественны занятым местам, материя отождествляется с пространством, а физика – с геометрией.
Наступает конфликт между ясностью и отчетливостью картины мира, в которой нет качеств и границ, отделяющих тело от пространства. Эта апория – цена за абсолютизацию аналитического метода. Выход ищется в обнаружении движения некачественных продуктов мышления – бескачественных тел. Тут опять слышен зов к экспериментаторам. «Скрытые силы» искали и ранее, заворачивая магнит в красную ткань – одежду сильных мира сего, так как считали, что камень «без сомнений» в императорских одеяниях будет притягивать сильнее. Сим колдовством занимались перипатетики. А «современное» естествознание ищет в качестве основы движение бескачественных тел – геометрических фигур. Ищет ради процесса поиска . Но надо вводить функцию, обеспечивающую автономию тел. У механика И. Ньютона движение тел отнесено к пустоте, а в «современной» физике пустота движется относительно пустоты, и это пустодвижение скрывается, по существу, за движением «систем отсчета».
Последние монстры гиперболизированного аналитического метода, устранив материю, удалили и «ненавистное я» с его возрастными особенностями, подменив в опустошенном мире саму сущность времени эквилибристикой «синхронизации» одного геометрического образа «времени» на часах с другим геометрическим образом «времени» на других часах. Пустой баркас познания стоит на якоре пустоты среди движущихся систем отсчета, но это не корабль Аристотеля возле берега природы. Это эфир научной мысли.
Каким же образом ученые намеревались решить проблему бытия в парадигме картезианской физики? Если нет качественного различия тел, их движение на опыте не обнаружить. Движение становится вне возможностей его постижения homo sensus, становится конструкцией cogito, понятием геометрическим, а не физическим. В опыте же нужна объективная граница между телами, чтобы обнаружить их движение по отношению друг к другу. Субстанция картезианской физики гомогенна и близка к самотождественной неаналитической субстанции Парменида. Но если у Парменида абсолютное и единое выступают в известной мере как производные софистики, то в картезианской физике они приобретают очертания «дурной бесконечности»: за пустотой следует другая пустота и т.д., до бесконечности, свойственной детерминизму П. Лапласа. Устраняя введенный абсолют пустоты, картезианец возвращает «я» инкогнито – под видом «систем отсчета». Теперь в пустом недвижущемся мире движется наблюдатель, своими конкретными качествами вводя еще большую сумятицу в «релятивизм». В физику вводится своеобразное понимание релятивности – относительность одного наблюдателя по отношению к другому наблюдателю. Все homo становятся относительными относительно воображаемых будильников и линеек. Физическая теория, сводящая наблюдаемые явления к передвижению некачественной идеи, теряет «внешнее оправдание».
Сохранить «внутреннее совершенство» физическая теория не может, связанная метафизическими принципами. Математические принципы неизменны, поскольку нет сенсорики, меняющей умозрительные каноны. Исходные положения физики получают априорную окраску. Еще Б. Спиноза пытался преодолеть эту коллизию. Природа у него – самодостаточная, являясь причиной себя – causa sui. Материя, являясь сотворенной, творит сама. Поэтому естествознание развивается от априорных принципов Р. Декарта, обоснованных его метафизикой, к causa sui. Знание о природе, не зависящее от природы, наблюдений и экспериментов, витает в облаках. Мыслящая непротяженная субстанция, не влияя на поведение тел, полагающая в качестве базы независимость физики от метафизики, ограничивает физику априоризмом. У субстанции два основных атрибута: протяженность и мышление. Согласно Б.Спинозе, это идеалистическое решение сглаживает картезианский априоризм. «Априори» у природы появляется бесконечное множество атрибутов (благодаря взаимодействию опустошенной протяженности и запредельного аналитического мышления), не сводимых к протяженности.
Геометрия как физика, сводя свойства субстанции к протяженности, ограничивается анализом состояния тел. Б. Спиноза дополняет этот анализ расчленением бытия тел, исключая при этом качественное развитие. Материя, тождественная пространству, не имеет бытие, отличное от пространственного бытия. Отличие тела от пустоты предполагало бы, что оно имеет качественные предикаты. Пустой картезианский мир – это еще и определенный тип иррациональности, подобный аллоизису Аристотеля.
Апория релятивизма начинается с неразличимости тел, отождествленных с набором мест в пространстве – смежных мест, состоящих из «кривизны» и «связностей». Но относительность движения этих «мест» приобретает физический смысл, если тела наделены свойствами (массой, зарядом, упругостью и т.д.). Эти свойства отделяли бы тела от пустоты, но это уже не картезианская концепция. Если в физике эфира пустота занята эфиром, то это – промежуточное состояние. В механике И. Ньютона движение тел и «систем отсчета» отнесено к пустоте. У картезианцев одна «кривизна» пустоты, соприкасаясь с другой «кривизной» пустоты, не отдаляясь одна от другой, движутся в воображении наблюдателя, этого «ненавистного я», кочующего по системам отсчета. Гипертрофированное воображение рассматривает оторванные от физической содержательности механистические схемы. Чтобы вдохнуть в них элемент движения, строятся n-мерные многообразия «кривизн», в которых время выступает как застывшая данность, эвентуально (событийно), в смысле erga. Эвентуальное касание «кривизн» укрепляется в сознании картезианца посредством введения дополнительного понятия физического поля.
Таким образом, метафизика Р. Декарта и его последователей состоит в расчленении бытия на три составляющих элемента: бог, идея (мышление), материя (как протяженность). Все три элемента – фикции. «Бог» – это псевдоним объективной закономерности бытия, псевдоним схватывающего мироздание в его гармонии и красоте объективного ratio. Идея – математическая, выражаемая в символах, и, значит, как уверяет поэт Ф.И. Тютчев, есть просто ложь. Материя – пустота протяженности, пустота, которой в природе, как утверждает Аристотель, нет.
Самообман и ложь для других характеризуют картезианство в целом. Что это: фундаментальное качество органической природы или свойство, относящееся только к ее определенной части?

Возникшая в XVII в. картезианская метафизика (Р. Декарт, 1596 – 1650) была продолжена «программой геометризации физики» (Эрлангенская программа), т.е. попыткой сведения всего неисчерпаемого качественно-количественного многообразия физического мира к пространственной протяженности, к пустым геометрическим формам [1]. Более того, Б. Спинозой были предприняты усилия формализовать философию, построив ее по примеру геометрии Евклида – на аксиомах и теоремах [2]. В начале ХХ в. метафизика геометризации движения материи получила «усиление» в виде позитивистской методологии и модального субъективизма . Возникли отличные от классической механики Ньютона – Лагранжа – Гамильтона и электродинамики Максвелла так называемые модерные теории: квантовая механика и теория относительности, а также на их основе – многие «дочерние» ветви естествознания. Метафизика натуральной философии стала проникать даже в гуманитарные науки [3]. В целях предстоящего исследования следует дивергировать термин «метафизика» соответственно его пониманию в философии, религии и естествознании.
Особенности модерной науки начала ХХ века, в частности математики и физики, наиболее ярко проявили себя в форме многочисленных парадоксов. Кроме парадоксов, в науке обострились прежние или появились новые принципиальные методологические трудности, связанные с невозможностью описания большинства явлений природы на основе классических и / или модерных представлений. Поиски выхода из растущих затруднений многих естественных наук привели в середине ХХ в. к возникновению нового подхода – так называемого синергетического.
По констатации смены парадигм (классическая ( модерная ( постмодерная, синергетическая) возникают закономерные вопросы: что остается постоянным, продуктивным, прогрессивным в точных науках на фоне их противоречивого развития? насколько развитие естествознания  соответствует развитию материального мира? как соотносится развитие интеллекта человека и коллективного Разума цивилизации с развитием науки? Несколько акцентируя на парадоксальности ситуации, связанной с развитием науки, упреждая промежуточные выводы, можно в форме очень кратких тезисов дать ответы на поставленные вопросы, имея в виду вердикт Эвбулида: «Я – лжец».
Постоянным в развитии науки является ложь, продуктивным – более утонченная ложь, прогрессивным – понимание того, что ложь становится всё более грандиозной. В таком ракурсе развитие и существование науки вполне соответствует развитию органической жизни как формы самоорганизации материи – будучи самозамкнутой в метаболизме, органика питается органикой , копируя остальной материальный мир, в том числе множество его структур, единство, взаимосвязь и замкнутость в целом. Наконец, последний вопрос и ответ на него: наука вполне соответствует интеллекту и Разуму, ее породившим. Но тут же возникают дополнительные вопросы: «Тупик ли это науки?» и «Когда всё это кончится?». Характерно, что, стремясь к минимуму диссипации энергии, вещества, информации и вместе с тем увеличивая объемы их потребления и переработки, человечество с всё большим ускорением и с возникновением всё больших противоречий движется к глобальной бифуркации (катастрофе), ибо это залог его развития и эволюции – вместе с наукой. Риски при этом велики, но они становятся функцией Разума.
При выработке обстоятельных ответов на эти вопросы необходимо четко сформулировать философскую позицию, в том числе сделать выбор в отношении философии науки, подготовив трактовку диалектического материализма, созвучную идеям синергетики [4] и глобализма [5] начала XXI в. Данная проблема значительна тем более, что предстоящее истощение сырьевых ресурсов планеты и современная экологическая обстановка [6] вызывают у мыслящих людей не только беспокойство за судьбу цивилизации, но и отрицательное отношение к предназначению Разума как главному виновнику предстоящей глобальной катастрофы [7]. Другими словами, если наука является порождением как материально-экономических отношений в обществе, так и его Разума, то требуется ответить на вопросы: что такое наука? каким образом она обусловлена «способом существования белковых тел» (homo sapiens и органической жизни в целом)? куда ведет людей наука? Наименее сложно и в более доступной форме решение этой задачи можно показать на примере парадоксов математики и физики.
Точные науки явились развитием натуральной философии, связанной с именами Фалеса, Пифагора, Платона, Аристотеля, Феофраста и многих других мыслителей, большинство из которых было материалистами если не по духу, то на практике (несмотря на общую монистическую направленность древнегреческой мысли). Понятие материи прочно вошло в сознание людей, невзирая на их идеализм  и религиозность , приобрело многочисленные предикаты. Следовательно,&heip;