Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Андрей Ястребов
Наблюдая за мужчинами. Скрытые правила поведения

Текст предоставлен правообладателем
«Наблюдая за мужчинами. Скрытые правила поведения / А. Л. Ястребов. »: РИПОЛ классик; Москва; 2010
ISBN 978-5-386-02350-8
Аннотация

Книга Андрея Ястребова предназначена лечить души тех мужчин, у которых есть мозги. А также тех женщин, которых еще не оставила надежда. Мужчина достоин счастья, но ему, по обыкновению, мешают обстоятельства, и справиться с ними может только женщина. К тому же неврастения и мировая скорбь в глазах ждут всех, кто не намерен навести порядок в своей жизни…
Мужчины и возраст, мужчины и власть, мужчины и творчество, мужчины и женщины… Эта книга – предостережение и репетиция того, что может случиться с каждым. Книга дает возможность соотнести свою жизнь с жизнью самых известных мужчин мира. Настоящий мужчина не отбрасывает избыточное, не довольствуется оставшимся. Он настойчивый, настырный, бесстрашный, упертый. Он должен стать центром своей и чьей-то вселенной. К тому же не болтаться без дела и без смысла, а совершать стратегически верные поступки.

Андрей Леонидович Ястребов
Наблюдая за мужчинами. Скрытые правила поведения

Только тебе

О книге и ее адресате

Назначение любого предисловия – рассказать о новизне книги, поведать о грандиозности труда и вызвать читательское расположение. С этой целью принято пускаться во всевозможные глубокомысленные фантазии, оправдания и самовосхваления, доказывая: эта книга и лучший подарок, и искренний друг, и не понятно, как читатель умудрялся до сих пор жить без нее.
Предисловие пишется для пояснений и оговорок и редко обходится без комплиментов читателю. На ум приходит классический пассаж из романтиков: «Только для тех, кто чувствует и мыслит, предназначается эта книга». Здесь, однако, пишущего подстерегает опасность спугнуть читателя, вменить ему, уставшему и ищущему отдохновения, в обязанность нескончаемое усердие чувствовать и мыслить. Безусловно, без этого не обходится жизнь, и все же, помимо этих обязательств, есть куда более устойчивые и достойные переживания: обедать, печалиться по пустякам, ходить на работу, бранить начальство, зарабатывать деньги, заботиться о близких, вспоминать, мечтать.
Вместо малоубедительного эго больного «Я» сразу же употребим королевское «Мы», типа, ваши проблемы – это и мои сложности. Словом, полицедействуем, скроем за масочкой ужаленное жизнью заднее место.
Отступая от романтической традиции и не обременяя читателя непомерными требованиями, отредактируем напутствие романтиков: эта книга для тех, кто живет. Можно поступить иначе: обратившись к авторитету У. Уитмена, провести декларативную селекцию читателя, предупредив с отеческой назидательностью: «Не приходите ко мне, кто уже растратил свое лучшее, – только те пусть приходят ко мне, чьи тела сильны и бесстрашны». Сказано сильно, доходчиво и неудачно. Отстранимся от названных поэтом крайностей, будем более терпимы и признаем, что физически и морально совершенный человек, если таковой вообще есть, вряд ли обратится к книге, рассказывающей о превратностях возраста. Ему вообще не нужны никакие книги: витально прекрасный, он, подобно известному герою, живет насыщенной общественной жизнью и по утрам поет в клозете.
Эта книга, возможно, пригодится тем, кто запутался в жизни, для кого наступил период психологической смуты или неожиданного телесного бедствия. Любая книга пишется для читателя, которого автор не видит и не знает. Каждый (у кого огромное сердце или солидное состояние, неистовая душа или миниатюрный мозг, непрестанные хлопоты о куче детей или нескончаемая праздность) обладает некоей мифологической картиной мира, в соответствии с которой выстраивает абсолютно непогрешимые и в той же степени туманные версии жизненных предпочтений. Именно поэтому все имеют право утверждать, что владеют знаниями о мечтательном и должном.
Каждый человек (и тот, кто после школы не прочитал ни одной книги, и эстет, у которого на плече вытатуировано «Не забуду «Поэтику» Аристотеля») имеет право на свое мнение и собственное сомнение.
Эта книга будет полезна любому, кому не хватает простого мужского разговора. Это книга о кризисном возрасте интеллигентствующего обывателя и обывательствующего интеллигента – человека с множеством лиц и профессий (в общих чертах, человека, который интересуется культурой ровно настолько, насколько сама культура интересуется им). Иными словами, адресована книга тому, кто имеет довольно трезвый взгляд на вещи, кто, прочитав сонет Петрарки, не падает в обморок от переполненности эстетическими переживаниями, но может пролить совсем не конспективную слезу над собой, отраженным в поэтическом слове. Он убежден: строгую дилемму классика – «что ты любишь – искусство в себе или себя в искусстве?» – надобно решать в духе компромисса. Он не сомневается, дисциплину жизни и нравственный устав культуры не следует рассматривать порознь, однако не стоит и отождествлять их.
Эта книга для тех, кто воспринимает культуру не в виде беспощадно принудительной нормы, а в качестве реальности, значимой не менее, чем любовь, милосердие, вечеринка с друзьями. Здесь нет места отвлеченным теориям. Книга обращена к тем, для кого праздничный обед или тягостная меланхолия кризисного возраста имеют такую же непререкаемую бесспорность, как вечное слово культуры.
И все же не обойтись без оговорки: предлагаемая книга будет интересна тем, кто вышел за пределы уныния, которое можно излечить удовлетворенными гормонами. Возрастная тоска юноши, если перефразировать японцев, не похожа на печаль сорокалетнего мужчины, как не похож бык на безрогую лошадь.
Здесь надлежит сделать акцент. Кардинально важное отличие этой книги от всех иных заключается в особом ракурсе обозрения проблем. Многочисленные литературные источники освобождены от осудительной, репрессирующей читателя функции, они предлагаются как аргументы, настаивающие на презумпции невиновности человека. Иными словами, словесность выступает здесь не как прокурор, жаждущий обвинительного приговора, но как свидетель защиты, представляющий убедительное и непотопляемое алиби. В этом смысле каждый читатель может обратиться к данной книге, и она выступит адвокатом его переживаний. Однако не следует обольщаться. Бывают поступки, которые не объяснили и не оправдали бы ни Нерон, ни Фрейд.
В этой книге читатель не встретит любовного эксперта, психоаналитика или патологоанатома с засученными рукавами. Это будет мнение дилетанта, разбирающегося в жизни не более, чем весенний крот или Лев Толстой.
Эта книга о любви к человеку и любви человека, застигнутого возрастным кризисом. О том, как культура пытается объяснить, что такое диктат прожитых лет, какие преграды выстраивают тело и душа на пути осуществления мечты или проживания будней, как, в каком возрасте и в кого следует влюбляться и что из этого выходит… И так далее.
Автор отдает себе отчет в том, что есть опасность недоглядеть чего-либо в человеке, походя опровергнуть его или в сентиментально-слащавом духе улучшить. Этой опасности не избежать никому из пишущих о том, что трудно ухватить, не исказив.
Есть много книг, которые, как обещают авторы, помогут читателю перестать беспокоиться и начать жизнь. Не тревожится только тот, кто не дышит. У живого не выйдет без беспокойства. Жизнь – это синоним очередной раны, которую наносит возраст. Возраст – это когда опыта и доказательств каких-либо пустяков в избытке, а ответа нет ни на один вопрос, мыслей – как у Карла Маркса, а на поверку все они сомнительны. Здесь главное не растеряться. Не стать опрометчивым неврастеником. Надо просто пересилить боль, отдышаться и с неиссякаемым свирепым упорством броситься решать вопросы о зле и добре, о себе и о воздухе, который заглатываешь в одиночестве. На то ты и человек, чтобы с каждым возрастным барьером преодолевать боль и встревоженно изучать себя.
Безусловно, нельзя обсудить или хотя бы тезисно разметить в одной книге все сферы мужского существования. И потому, ограничивая себя, попытаемся уяснить метафизические признаки судьбы на примере какой-либо одной темы. Назначим на эту роль любовь. Во-первых, слово неплохое. Во-вторых, возможно, именно любовь (во всех ее многозначных проявлениях: чуткость, призыв бороться с развалом, душистая сексуальность желаний, пьянящие листья и ладные ножки деревьев, пестики с тычинками, бессилие протеста и стерильность истины, симметрия и размеренность, лукавая сноровка непохвальных мыслей и т. д.) искушает, тревожит, насмешничает над нами и нас же спасает в гибельном эксперименте жизни.
Итак, будем говорить о любви. Тема сама по себе древняя, но немного свежего воздуха слов ей не помешает. Обязательно будем говорить о любви. И не только о ней. Эта книга не учит правилам. Ее предназначение – чуть подправить орфографию индивидуального миропроживания, с помощью примеров из культуры хоть отчасти исправить косноязычие жизни, прояснить процессуальный характер возрастных переживаний и научиться извлекать себя из тисков возрастной хандры.
Претендовать на исчерпывающий анализ любой проблемы опасно, да, собственно, это и ненужно. Многие представленные в настоящей книге факты пережиты и доводы, насколько это возможно, осмыслены. Между тем автор отдает себе отчет в том, что всегда найдется человек, который из желания озвучить тишину или руководимый не менее искренними побуждениями станет утверждать, что в его жизни все было иначе. И будет прав. Любое мнение по тому или иному вопросу в равной степени может показаться и справедливым, и надуманным. Вспомним Петрарку. Как-то, утомившись приводить все новые аргументы в защиту своей мысли, поэт в сердцах воскликнул: «Что скажут мои козы? Понравится им этот свидетель или нужен другой?»
В настоящей книге в свидетели призываются литература, творчество писателей, их дневники и письма, читателю же предлагается соотнести художественные произведения и факты писательских биографий с собственной практикой жизне-освоения.
Здесь следует еще кое-что пояснить, обратившись к Н. Мейлеру: «Я создал мужчину, более мужественного и более сильного, чем я сам. И чем больше я преуспевал, тем отчетливее вырисовывался мой собственный портрет». Конечно, хотелось создать свой портрет, раскрасить себя новыми идеями, приодеть в свежие слова, опутать многозначными ассоциациями. Отчасти так и получилось, но чем дальше продвигалась работа, тем острее осознавалась недостаточность собственного опыта. Когда человек говорит о себе, он впадает в ловушку преувеличений, хочет стать более мужественным или сентиментальным. Часто оказывается, что в пейзаже индивидуальной биографии бурное море по меньшей мере не уместно, а красивые бицепсы – мечтательно. Поэтому пришлось расширить повествование за счет обозрения куда более пространного и драматического материала.
Все, что описано в данной книге, основывается на обобщении опыта не менее тридцати мужчин, несхожих по темпераменту и жизненному опыту. Один, к примеру, на днях подрался со своим психоаналитиком, поединок случился на славу, бессловесный и жестокий, – фрейдист оказался не из слабого десятка, можно сказать ницшеанец. Второй недавно купил жилплощадь. Двенадцатый уже накопил на две трети квартиры. У шестнадцатого намерения не совпадают с ожиданиями. Его приятель, который на своей даче построил забор, что твоя Кремлевская стена, не сомневается: «Каждому мужчине нужна хорошая женщина, а когда он ее находит, ему нужна плохая женщина». Третий меланхолично признался, что жизнь – это свобода распоряжаться отбросами жизни. Четвертый устал от чувств и решил разменять очередной душераздирающий роман на серию девушек, очень милых и чуть печальных. Пятый, наоборот, влюбился и, неохота в этом признаваться, восхищается бессердечием своей избранницы. Шестой, как выругается матом, сразу же себя одергивает: хватит, мол, философствовать. Седьмой пишет мудреные труды, слушает Колю Расторгуева, Вагнера и Баха. Восьмой убежден, что жизнь поначалу похожа на ежа и потом похожа на ежа. Мужчины от девятого до пятнадцатого любят деньги и респектабельность, с шестнадцатого до двадцать пятого – почти все доктора разных всяких наук, борются с меланхолией, сочиняют научные трактаты, упорно доказывая себе, что умеют сочинять трактаты и бороться с меланхолией. Двадцать шестой почему-то убежден, что душа его превратилась в материал, из которого делают гвозди. Следующий признался: чем старше становишься, тем труднее давать советы. Оставшихся троих автор не видел давно, но, тем не менее, признателен им за то, что когда-то они были чуть-чуть очень большими друзьями.
Эти мужчины отчаянно верны женам и отчаявшиеся гулёны. Некоторые вдохновенно рассуждают о симулякрах, другие до сих пор не прочитали «Чиполлино». Они не всегда добры, отчасти порядочны, сентиментальны и жестоки. Книга обобщает их опыт и лишь частично – жизнь самого автора. Джентльменская этика не позволяет назвать их пофамильно, да это, собственно, и не важно. Ведь задача была рассказать о мужчинах, которых объединяет многое – они все отметились на верстовых столбах жизненных кризисов, им есть что рассказать. Более важно иное: они все хотели стать (и, быть может, стали) настоящими мужчинами. Найти в этом мире тридцать мужчин, настоящих, без дураков, это уже не мало.
Пожалуй, главная причина обращения к теме (определим ее как лечебную) в следующем: может быть, этот скромный эскиз проблемы побудит кого-либо более внимательно и добросовестно посмотреть на собственную жизнь, на самого себя и ближнего своего. Первостепенное назначение этой книги, как, впрочем, и всей культуры, – лечить души тех, у кого есть мозги. Хотя не следует обольщаться. Ограничимся надеждой, что данная книга исполнит свое профилактическое назначение и побудит кого-нибудь осмысленнее проникнуться проблемами самого себя и ближнего.

Предупреждение читателю

Чего не будет в книге – так это гороскопов, с их подстрекательством следовать предписанному будущему и идеей уравнять мироздание с работным домом, в котором все трудятся по расписанию, составленному невидимым начальством. Человек имеет право на импровизацию. Вот и пусть пользуется этим правом.
Автор отказался от разворачивания эффектных фрейдистских инстанций («оно», «я», «сверх-я») и разнообразных механизмов их осуществления (цензура, сублимация и т. д.). Обращение к понятийному аппарату Фрейда, без сомнения, создает удобное поле для психоаналитических экзерсисов, но, сводя образ человека исключительно к анализу его внутренней структуры, игнорирует богатейшую палитру прочих раздражителей. Так что, при всем уважении к З. Фрейду, пришлось несколько его редуцировать, точнее, даже не его, а неофрейдизм, который, будучи сведенным в популярном изложении к безграничному ассортименту лукавых формул, оказался равно применимым для анализа как возрастных переживаний, так и шизофренических фобий.
Еще одно обстоятельство частичного отказа от неофрейдизма. Редкий фильм, особенно голливудский, обходится без апелляций к фрейдизму. Всевозможные монстры выясняют на экране, отчего они такие неудачные и из чего же все-таки на самом деле сделаны девчонки и мальчишки. Добропорядочному семьянину внушаются подозрительные мысли и побуждения. В популярном изложении психоанализ превратился в оправдание профессиональной деятельности садистов-гурманов. И волосы встают дыбом при малейшей попытке применить к себе даже самую скромную психоаналитическую идею. Кинематограф неутомимо эксплуатирует З. Фрейда, обнаруживая в его учении броский заменитель социальных проблем. Кто ж нынче станет оспаривать безусловное: комплексы, порожденные детскими переживаниями, представляют собой куда более существенные причины неудовлетворенности героя, чем, к примеру, неимение средств к существованию.
Однако всякая теория (Фрейда, либо кого еще) сужает рамки исследования. Фрейд удобен для построения эффектных концепций, нередко и для разгадывания произвольных ассоциаций, он незаменим для вычитывания из безропотных сюжетов реальности самых воинственных и душераздирающих смыслов. В то же время хотелось бы некоей иллюзии справедливости. Один из героев А. Мёрдок замечает: «Любую историю можно ведь рассказать по-разному, и есть какая-то справедливость в том, чтобы нашу рассказывать цинично… Сами факты уже предосудительны». Подразумевается, что историю человека без труда можно интерпретировать в мазохистском, фаллически-нарцисси-ческом, шизофреническом духе. Но таким ключом не открыть дверь в тайну человеческого существования. По большому счету человек не сводим к властному сюжету психоаналитических штудий и много богаче всякой обобщающей схемы.
Цель книги – объединить, насколько это возможно, различные дисциплинарные подходы, выявить культурно-антропологические параметры проблемы жизненных кризисов, соотнести характер возрастного переживания с поэтикой общечеловеческого; сегодня человек поставлен перед проблемами, не решаемыми в рамках одной научной дисциплины, как бы привлекательно и авторитетно ни смотрелись эти решения в серьезных таблицах и монументальных формулах.
Выявляя характерные философские синдромы кризисного возраста, необходимо определиться с подходами, позволяющими дать явлению корректный комментарий. Онтогенез мифологемы возраста возможно реконструировать с помощью весьма широкого ассортимента методик, среди которых наиболее предпочтительны историко-литературная, философская, идеологическая. Для большей корректности исследования следует расширить интерпретационное поле, включив в него также индивидуально-психологический подход, позволяющий исследовать модусы культурно-исторического феномена.
В книге о возрастных драмах мужчины даны некоторые рекомендации, как преодолевать кризисное мироощущение. Признаем, что эти назначения не претендуют на всеобщность, и все же они обязательно будут, чтобы любой читатель мог чему-нибудь научиться и окончательно не заплутать в лабиринте своих печалей. Книга отчасти напоминает учебник, этакий компендиум представлений о разных возрастах, который не нужно помечать специальным грифом министерства образования. Жизнь сама все пометила грифами прожитых человеком лет.
Рубрика «Доска почета» ведет учет личностей-феноменов, которые к определенному возрасту прервали линейную последовательность банальной биографии и заявили о себе во всю мощь жизненного вдохновенного творчества. Раздел «Приходно-расходная книга жизни» включает события, в которых коэффициент преломления времени в отдельной биографии проявляется наиболее ярко. В рубрике «Скорбные даты» присутствуют, как правило, громкие и хрестоматийные имена. Здесь же дан список людей, которых жизнь не одарила долгими летами. Пусть это не смущает читателя, ведь великие люди в отпущенные им жизненные сроки умудрялись совершить невероятное. Редко кто из ушедших в мир иной до 40 лет сделал это добровольно. М. Монтень, размышляя о возрасте и обильно цитируя древних, развивает мысль о тщетности человеческой мечты: исполнив отведенное судьбой или Богом, умиротвориться и умереть от старческого истощения сил. Философ отстаивает известное с древности положение, что смерть подстерегает человека в любой момент, нисколько не сообразуясь с людскими представлениями о естественном возрасте угасания: «Умереть от старости – это смерть редкая, исключительная и необычная. Это исключительный дар, которым природа особо награждает какого-нибудь одного человека на протяжении двух-трех столетий, избавляя его от опасностей и трудностей, непрерывно встречающихся на столь долгом жизненном пути».
Между тем «Скорбные даты» становятся пугающими экзистенциальными ориентирами для любого человека, чей возраст приблизился к тому или иному сроку, предельному для великих. Однако читателю не следует абсолютизировать сказанное в рубрике «Злая мудрость» как некие окончательные выводы, не сулящие особых благостей судьбы. Не подобает терять надежды обрести мудрость Толстого или Гёте, но не стоит и обольщаться.

Дегустаторы соблазнов (16–25)

Для самопроверки: индустриально-романтический портрет поколений

Красный бульдозер на опушке весеннего леса – это, по меркам не очень требовательных эстетов, очень красиво. Для юноши это бесспорно красиво – бульдозер одинок, а юноша обожает все эффектно одинокое.
В тридцать – все какие-то сплошные бульдозеры и ни одной опушки леса.
Сорокалетний влюбленный часто напоминает машиниста, который ненавидит бульдозер.
В пятьдесят мужчина подобен красному бульдозеру, который нередко ненавидит машиниста.
Очень скоро главной заботой для всех станет попечение о внуках, чтобы близко не подходили к красному бульдозеру на опушке леса.

Присвоение возрастного индекса. Личное дело № 17–25. Дегустаторы жизненных соблазнов. Эскиз к портрету тех, кто нас повторил

Романтика 17—23-летия. Период созревания, переходная фаза от юности к взрослости, продолжающаяся до 24–25 лет. Наступление правовой и личной ответственности.
Стремление к экспансии. Столкновение с жизнью: эмоциональный шок, невротическое, регрессивное поведение – словом, идентификация детской субординации с инфантильной протекцией.
Начало профессиональной карьеры. Формирование языка самоопределений и аттестаций мира: дифференциация окружающего пространства с небрежной тяжеловесностью, поверхностной легкостью и всегда категорично.
В этом возрасте внутренний мир приобретает личные формы, которые Рудольф Штайнер называет «душой ощущающей».
Первая встреча с сексуальностью. Зарождение интимной инициативы. Формирование интереса к духовной сущности партнера.
Слова Петрарки достойны стать эпиграфом к главке о периоде жизни, начинающемся с юношества и заканчивающемся 25-летием. Страсть молодости успеть совершить все подвиги подобна «смехотворным опасениям» Александра Македонского, который, «как рассказывают, боялся, что его отец Филипп, победив всех, лишит его надежд на воинскую славу, – безумный подросток, он не ведал, сколько на его веку, проживи он дольше, осталось бы еще воевать…».
Юношество – абсолютно ничем не гарантированное существование. Этот возраст – самый активный и искренний пропагандист вселенской печали, так как, по мысли японского писателя Кэндзабуро Оэ, «уверовав в свою болезненную меланхолию, невозможно справиться с состоянием подавленности». Юность – это своего рода жертвоприношение здоровья и духовных сил на алтарь богини Сомнительного Выбора.
Кто-то из начинающих жить отчаивается, что он страшненький, не умеет играть на гитаре, эффектно драться, и грудь у него тщедушная, и плечики детские. Девушкам очень нравится, когда парень музицирует, смел, нахрапист, мускулист и умен.
Главная деталь возрастного гардероба 17-летнего – нарочито гротескная маска неприятия выстраданных отцами ценностей, чернильный плащ Гамлета и дюжина кинжалов, чтобы колоть свое сердце. Кто-кто, а юноша всегда непослушник и не понимает разницы между упрямством и упорством.
Запись в дневнике юноши: «Взял энциклопедию, полистал, обозвал всех знаменитостей от А до Г суками и лег спать». Его олимпийский взгляд на вещи пугает не только энциклопедию.
У юноши те же настроения, что и у гробовщика. Очень жаль, что они не дружат: они могли бы стать добрыми приятелями – им есть что обсудить.
Как это ни странно, юноша очень быстро перестает бояться самого себя. Это опасный симптом. Старшему поколению (тем, кто уже научился дорожить жизнью) дадим совет: не вступать в соревнование с юношей, а вытащить из ножен полицейское предупреждение Бальтазара Грасиана: «Не связываться с тем, кому нечего терять. Поединок будет неравный».
Когда внутреннее чувство побуждает юношу сказать «да», чаще всего произносится «нет», рожденное волей к противоречию.
Молодые не желают идти строем. Они пытаются создать хаос даже из одного человека.
«Кто отвязал дурную собачку?» – вопрос, который не покидает человека, пообщавшегося с юношей чуть больше 10 минут.
Бранчливые старики называют подростковый возраст самым противным. Вообще для сварливых любой возраст молодости противен.
Юноша – демонстративное олицетворение печали неразрешенного, метафора тоски по уже утраченному и еще не обретенному.
Юноша намеренно неаккуратен в цитировании эффектных мыслей и слов. К каждому из них он стремится прирастить собственные болячки, чтобы преодолеть дистанцию между мировой печалью и собою, еще никем не опознанным. Он мыслит себя в качестве трагической величины, вызывающей исключительно шок и удивление: как же, он, титанический титан, справляется с такой непереносимой душевной болезненной болью! Он очень любит громкие слова, ослепительные соболезнования и красивые фразы. Каждый юноша однажды напишет в своем дневнике Сью Таунсенд (имеются в виду дневники Адриана Моула. – Ред.): «Я – убежденный радикал. Можно сказать, я почти против всего на свете».
У юноши разум-домосед не поспевает за сердцем – этим любовным авантюристом. Артюр Рембо в стихотворении «Роман» описывает ароматную благостность нежного возраста:

Нет рассудительных людей в семнадцать лет!
Июнь. Вечерний час. В стаканах лимонады.
Шумливые кафе. Кричаще яркий свет.
Вы направляетесь под липы эспланады…

Далее все понятно, все в том же духе: блаженная и ленивая дрема, прохладный ветерок, виноградные лозы и т. д. Как лесть это смотрится наивно и жалко, но попытка засчитана. Артюр, Артюр, тебе бы заботы современного семнадцатилетнего!
Рембо нужно кем-то уравновесить. Уравновесим Тибором Фишером. Все-таки странно устроен мир: мысли, проникнутые оптимизмом молодости, «типа «я обязательно выиграю в лотерею», «меня примут на эту работу», «этот антикварный платяной шкаф будет отлично смотреться у меня в спальне», редко воплощаются в реальность, а мысли типа «я обязательно найду неприятности на свою задницу» сбываются практически сразу». Вот это уже о жизни!
Юноша не знает жизни и не желает ее знать. По любимым романтическим книжкам и фильмам создает гротескный, доходящий до карикатурности, образ мира. Его присутствие в этом мире не кажется ему самому жизненно необходимым.
Юноша всегда одинок. Как только он попадает в коллектив таких же, как он сам, юноша утрачивает индивидуальность, превращаясь во всезнайку, говорит глупости, пытается скрыть за громким цинизмом желание заявить о себе и свое неумение жить. За такие настроения юноше нелишне дать ремня. И он с радостью на это согласится, потому что ему часто не хватает новых поводов для страданий.
С другой стороны, каждым юношей руководит вульгарное романтическое хулиганство: лучше вести себя как первый негодяй, чем как последний пасынок судьбы. Отсутствие логики в саморецензировании и невыразительность интеллектуального ландшафта компенсируется экстатическим поведением. Юноша всегда старается казаться чуть подвыпившим.
Он мечтает об одиночестве и не может быть один. Монологическая уязвимость юноши подчеркивается его внушительной риторикой в пропаганде одиночества. Юноши, собравшись вместе, образуют орду, растворившись в которой анонимный индивид легко теряет чувство личной ответственности, способность к критической самооценке и самоконтроль. Именно для них написаны запретительные транспаранты в зоопарке: «Костры не разжигать. Фауну не трогать. В верблюдов не плевать».
Почти все юноши пишут стихи, в которых рифмуют великолепие физической униженности любовью со скорбной истиной одиночества. Беспричинная свирепость цветистого воображения часто сбивается на бесслезную тоску, и ходят по пастбищам четырехстопного хромающего ямба девушки с повадками влюбленных, добрые идеи, бесцветные метафоры и кровоточащие образы. Любовь в этих стихах никогда не отбрасывает тени на немой мир, и только убогие надгробья поспешных слов и несостоявшихся чувств припрятывают страх перед пустотой и одиночеством.
Юноша обожает фильм «Крекер – убийца марсиан», а в дневнике любит записывать что-нибудь страдательное и, как ему кажется, продиктованное жизнью: «Сердце – кладбище невоплощенных надежд»; «Печаль – это тихий стон раненого животного, уползающего в темноту»; «Гений – брат моего брата, а брат моего брата – я»; «Дружба – это вынужденная любовь людей, у которых нет уже сил бороться». И так далее…
Еще юноша обязательно купит роман, который называется «Шаги под землей». Его привлечет метафизичность названия. Однако часто случается, что под эффектной обложкой прячется летопись жизни путевых обходчиков метрополитена.
Когда разговор вдруг зайдет о классике, поинтересуйтесь у юноши о романе Стендаля «Красное и черное» – ответ будет примерно таков: ««Красное» там – так себе, а вот «черное» – что надо!» Он обычно читает ерундовые мистические книжки, исполненные всякой вреднятины и истерии. Скудная пища невротических жанров не насыщает жадный ум, но она незаменима в качестве альтернативы реальности. Каждый юноша верит в существование летающих тарелок и мечтает об иных мирах – таков удел всех, кто ищет разгадку плоти во всем курьезном, бессознательном, смутном и ненадежном.
Поэтому юноша так обожает все амбивалентное. Он даже завтракать не будет, если этот завтрак не амбивалентен. Бывает, родители интересуются: «А что тебе, милый котик, подарить на день рождения – красненький велосипед или книжку про кашалотов?» В ответ обязательно прозвучит: «Что-нибудь амбивалентное». На его языке это может означать все что угодно: поразительное и смущающее, вероятное и допустимое, велосипед и книжку, неукротимость плотских влечений и бесноватую одержимость пустыми, но звонкими идеями.
Юноша страстно убежден, что все на свете подло и непорядочно, кроме него, и что именно он должен покорить или спасти мир. Именно покорить или спасти. Только и всего. Иногда у него просыпается ненависть к солнцу, которое, не спрашивая разрешения, встает над горизонтом каждый день, игнорируя печали, переполняющие страстную душу. Гордая враждебность к миру часто сменяется банальной истерикой.
Воспоминаний у юноши хоть отбавляй – и все про первую, обязательно, вечную любовь, как у героя Паскаля Лене: «Мне было, вероятно, лет восемь (в тот год я полюбил до гроба девочку…)». Еще ни разу не поцеловавшись, он признается своим друганам: «Я не умею любить, вот что! Не умею любить. Я не говорю «заниматься любовью» – с этим все в прядке, но что делать с сердцем?»
Каждый юноша необыкновенно красив: в профиль он напоминает весеннюю мышь, а в фас – подозрительного ежа.
Юноша обожает красивые фразы, произнесет – и выжидательно так смотрит. И очень обижается, когда в ответ на банальную сентенцию не следует восторженного обморока слушателей. Близкий случай рассматривается в рассказе Л. Н. Толстого «Два гусара». Молоденький уланский корнет Ильин, проиграв в карты немалую сумму, предается горестным раздумьям: ««Погубил я свою молодость», – сказал он вдруг сам себе, не потому, чтобы он действительно думал, что он погубил свою молодость, – он даже вовсе и не думал об этом, – но так ему пришла в голову эта фраза».
Юношество – первый смутный опыт, шаг в реку конечной длительности жизни, которая мыслится нескончаемой.
Может показаться, что оптимизма в портрете юноши недостаточно. Что же, под развязку чуть подправим портрет молодого человека цитатой из произведения А. П. Чехова, которая, есть надежда, поможет кому-то: «… и чувство молодости, здоровья и силы, – ему было только 22 года, – и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной, полной высокого смысла».
Юношу надобно любить и жалеть – он придает жизни необходимое экзотическое содержание, без которого реальность грозит превратиться в пустой слепок реальности. Как можно не любить славного, глупого и застенчивого зайку, сидящего в позе «лев под лотосом».
На языке фотоискусства юноша соответствует репортажной съемке, а 20—24-летний – постановочной съемке. В этом возрасте наиболее цитатен лирический герой В. Маяковского: «…иду красивый, двадцатидвухлетний». И никто не желает читать Д. Мильтона «По случаю моего 23-летия»:

Мне двадцать три, и Время – это вор,
Неуловимый, дерзкий, быстрокрылый, —
Уносит дни моей весны унылой,
Так и не давшей всходов до сих пор.

Заслышав вдали самый незначительный любовный шум, молодой человек несется вперед, резина дымится, шум в ушах… «Тормоза придумал трус» – аксиома, выведенная двадцатилетними.
Разница между юношей и молодым человеком небольшая, но все же наличествует. Если их застать в минуту спокойствия, то можно обнаружить, что спокойствие это разного рода. Юноши полны показного интеллектуального и прочего превосходства. Осознавая некую театральность происходящего и в угоду собственному тщеславию, они стараются показать безразличие ко всему. Молодые мужчины вызывающе дерзки и довольны собой, но им слишком скучно, чтобы еще и чваниться.
Молодой человек 20–24 лет исполнен дерзкого желания предписывать миру слишком активный образ жизни: без тормозов, чуть-чуть руля и много-много ветрил. Когда родители покупают ему машину, первое, что он спрашивает: а зачем в ней тормоза? Когда он садится в автомобиль и стартует, трансляция с «Формулы 1» теряет телевизионную условность. Стиль вождения – шахматная партия, в которой все решает быстрота реакций: рвануть первым, чтоб издали крик испуганные колеса, обогнать конкурента и затормозить перед светофором под истошный визг полуобморочных тормозных колодок.
В этом возрасте молодой мужчина потенциально конфликтен. Им руководит несколько опасных побуждений, среди которых главенствуют страсть к логизированию, жажда все вогнать в рамки удобной для обозрения схемы и размягченная воля.
Эдвард Хаусман читает наивную поэтическую лекцию на тему «Ах, как глуп и расточителен возраст молодости». Вот выдержки:

Двадцать один мне было,
Я слушал совет мудреца:
«Отдайте гинеи и фунты,
Но не отдавайте сердца.

Отдайте рубины и перлы,
А души нельзя отдавать».
Но двадцать один мне было,
Нет смысла со мной толковать.

Хватит цитировать Хаусмана, дальше примерно о том же. Всякие там рекомендации срочно отдать то, чего нет у молодого мужчины.
Молодой мужчина не знает мира и настойчив в создании дискретного портрета окружающего, когда один фрагмент торжествует над прочими. Мир закономерно ввергается в дисгармонию. Хаос, к описанию которого приложены вызубренные на школьных уроках математики методики анализа, усиленные прочитанным на студенческой скамье Хайдеггером, предстает еще более зловещим. Теории молодого человека рождаются из жизни – из жизни, которой он не знает. И тогда, молодой, он начинает оформлять себя в жестоких иррациональных образах. Дефицит теоретической мысли приводит к экспансии психологической рефлексии, к чрезмерной драматизации самой ничтожной проблемы.
Для молодого человека дурно не само содержание жизни, плохо то, что он не способен в ней пребывать. Он часто живет по сценарию признания 40-летнего героя романа А. Мёрдок «Дитя слова» о себе самом, только на 16 лет моложе: «Я ненавидел не общество – абстракцию, выдуманную ничтожными социологами, – я ненавидел всю Вселенную. Мне хотелось причинить ей боль в отместку за боль, причиненную мне… Меня не покидала космическая ярость, что я жертва».
Молодой человек сопровождает любую прагматическую идею мира мистико-эротическим аккордом или в худшем случае – ипохондрической жалобой. Всему виною застенчивость, нерешительность, недостаточность сексуального опыта. Ему очень сложно существовать. Он убежден, что опыт жизнепроживания до него никем не был проделан, что именно от него ожидается исполнение титанической миссии впервые продемонстрировать миру истиннейшие в своей искренности формы изъявления чувства. Молодой человек требователен и мягок, раним и груб, непоседлив и настойчив. Он нуждается в авторитетных примерах и опровергает все, что делается для его блага. Он категоричен и декларативен. И подозрителен ко всем, кто не входит в круг его восторженных фанатов.
Молодой человек любит рассуждать обо всем метафизическом, а особенно о собственной неприкаянности и загубленной молодости. У него много иных чудачеств и недостатков, но более силен он в безответственном отношении к делу и слову.
Он очень любит логические казусы, но создавать их еще не научился, да и не торопится это делать, будучи уверенным, что вся его жизнь и есть парадокс, нужно только как-то половчее ее цитировать. В конспектах его студенческих лекций на самом видном месте красуется фраза О. Бальзака: «Одиночество – хорошая вещь, но как было бы хорошо, если бы рядом был кто-нибудь, кому можно было бы признаться, что одиночество хорошая вещь».
Каждый в 17–25 лет считает себя уникальным и самосозданным взрослым.
Многообразные модели поведения мужчин настойчиво суммируются культурой и наукой. В этом возрасте закладываются основные типы мужской психологии и, соответственно, перспективные варианты жизненной самореализации. Гейл Шихи предлагает четыре варианта мужской особи.
Неустойчивым трудно наметить твердые жизненные ориентиры, поэтому и в последующей жизни их отличает склонность к экспериментам.
Замкнутые формулируют ориентиры в 20 лет и идут по жизни без кризисов и самоанализа.
Вундеркинды стремятся к успеху, не удовлетворены собой и убеждены в том, что, когда достигнут вершин, их неуверенность исчезнет. Часто их надежды оказываются тщетными. Как правило, редко бывает, что они женятся.
Смысл жизни воспитателей – заботиться о других. В 20–25 лет они уже готовые мужья и зятья.

Летопись дороги жизни по П. Брэггу. Этап четвертый: двадцатилетие. Двадцатилетние юноши независимы и вышли из-под родительского контроля. Миновавшие 10 лет были очень важными с биологической точки зрения. Наши юноши достигли полового созревания. Они начали испытывать внезапные приступы сексуального желания. Смерть была гуманна к нашей выборке. За это десятилетие из 100 000 новорожденных умерли чуть меньше пяти тысяч человек, чаще всего в результате несчастных случаев. Оставшиеся в живых 95 763 могут прожить в среднем еще 51,91 года.

Ключевые слова и понятия

Старшие классы. Первые симптомы конфликта отцов и детей. Привычка дразнить старших безделушками революционных провокаций. В умилительном родительском «ты еще ребенок» слышится рабская безысходность перспективы: «рабенок». Жизнь – как упражнение для ума. Растерянность, раздвоенность, терзание иррациональными комплексами и неврозами, порыв и устремление, склонность к иллюзиям и фантазированию.
Интерес ко всему и нежелание чему-нибудь научиться. Как тут не вспомнить горьковского героя: «Кратко говоря, в семнадцать лет отвращение к наукам наполняло меня до совершенной невозможности чему-нибудь учиться, хотя бы даже игре в карты и курению табака».
Боготворение утопических обманок. Тамбурины катастрофических идей, барабаны духовного разброда. Андре Моруа: «Кто в шестнадцать лет не революционер, тому в тридцать лет не хватит отваги, чтобы стать начальником пожарной команды». Смещающиеся перспективы. Ощущение любовной ненужности. Бандитский промысел спесивой самомысли.
Бесцеремонность самоутверждения, лихорадка высокомерия. Неудачный любовный дебют. Любовь бесплатная и неосязаемая, как воздух. Одиночество, эгоистическая демагогия, элегическое предчувствие краха, усвоенные по книжкам уроки эгоцентризма. Кризис самоидентификации. Бесквартирность: некуда девушку пригласить, а обсуждать мировые проблемы наедине ой как хочется. Поступление в вуз. Бесквартирность. Служба в армии. Бесквартирность. Диплом об образовании. Вступление во взрослую жизнь. Бесквартирность. Матримониальный выбор. Свадебный марш. Мучительное преодоление комплекса инфантилизма. Сложности социализации. Новые признаки кризиса идентификации.

Доска почета

Известны случаи крайне раннего проявления одаренности и гениальности.

Гении в возрасте от 2 до 10 лет
Камиль Сен-Санс в 2,5 года читал ноты, в 5 лет сочинял вальсы, в 10 лет дирижировал оркестром.
Пьер Гассенди в 4 года читал на память стихи, в 7 лет давал объяснения астрономическим явлениям.
Альбрехт фон Галлер, будучи еще ребенком, толковал Библию.
Андре Мари Ампер, еще не зная цифр и алфавита, проводил исчисления при помощи камушков.
Исаак Ньютон уже в младших классах проявил большие способности в изготовлении воздушных змеев, ветряных мельниц и других игрушек.
Гуго Гроций, создатель теории естественного права, уже к девяти годам был автором стихотворений на латинском языке.
Теперь пора притихнуть и проникнуться восторгом Стивена Фрая. Внимание: Моцарт! «Не знаю, доводилось ли вам когда-нибудь слышать Первую симфонию Моцарта, написанную им в 1764-м, всего-навсего в 8 лет. По его меркам, вещица довольно простая, особенно в сравнении с величавостью «Юпитера», оригинальностью Сороковой и коричневостью моей любимой Двадцать девятой. Но при всей ее простоте и даже малости формой она отличается совершенной. И ведь так легко разливаться в пустых словах насчет того, что она написана восьмилетним мальчишкой. Восьмилетним! Мамочки с папочками, вдумайтесь: ребенок учился всего-навсего во втором классе. Если ваш второклассник как-нибудь вернется из школы домой и притащит с собой картинку – небо, а на нем облака из наклеенной ваты – или слепленную из папье-маше маску для Хеллоуина, а с ними еще и симфонию в четырех частях, прикиньте – какие вас обуяют чувства? Вот именно. Вы будете потрясены, не правда ли?» Моцарт первые сочинения написал, будучи пяти лет от роду, с шести лет с триумфом гастролировал по Европе.
Одним из самых продуктивных писателей, когда-либо живших на свете, был испанец Лопе де Вега. Сочинять стихи он начал с пяти лет, когда не умел читать и писать. Стихи свои он диктовал сверстникам, уже постигшим секреты письма, и брал с них за это фрукты, сладости, игрушки. Детские эти стихи, конечно, не дошли до потомства, история литературы знает лишь зрелые произведения Лопе де Веги. Всего перу его принадлежит 1800 пьес. Все они написаны в стихах, по подсчетам одного ученого, это 21 316 000 строк!
Писатель Дж. Стюарт Милль читал по-гречески классиков в 4 года, в 5 лет он мог обсуждать сравнительные достоинства и недостатки полководческой деятельности Мальборо и Веллингтона, в 8 лет выучил латынь.
Французский математик и философ Жан д'Аламбер рано научился читать, в 4 года решал сложнейшие задачи, а в 10 лет его перевели из школы в колледж. В 23 года он стал членом Академии.
Когда Платону было 10 лет, он впервые услышал от своего 90-летнего деда Крития историю об Атлантиде.

Гении в возрасте от 10 до 15 лет
Томас Чаттертон написал свои первые поэмы и баллады в 12 лет, в этом же возрасте Уильям Блейк создал свои первые стихи, а Роберт Бёрнс – в 14 лет.
Майкл Фарадей в 14 лет изучает научные труды.
Александр Сергеевич Грибоедов в 13 лет закончил университет, курс второго факультета был завершен к 17 годам.
Французский писатель Франсуа Рене Шатобриан с детства отличался поразительными способностями и исключительной памятью. В 13 лет он мог почти дословно повторить услышанную в первый раз многостраничную проповедь.
Четырнадцатилетний Виктор Гюго записал в своем дневнике: «Хочу быть Шатобрианом или никем».
Французский философ Огюст Конт в 15 лет выдержал экзамен в Парижскую политехническую школу.

Гении в возрасте от 15 до 19 лет
Михаил Юрьевич Лермонтов в 15 лет создает первую редакцию «Демона» и «Испанцев», в 16 лет – «Маскарад».
Блез Паскаль в 16 лет стал автором исследования о конических сечениях. В 19 лет он изобрел счетную машину.
Семнадцатилетний Жорж Бизе написал первую симфонию.
Величайшее открытие («декартовы координаты») было сделано Рене Декартом в 17 лет.
Александр Поп написал свои первые поэмы в 17 лет.
Франц Шуберт создал музыку первой песни в 17 лет, а знаменитую мелодию на слова «Лесного царя» – в 18 лет. За один только 1815 год 18-летний Шуберт сочинил 170 песен. При жизни композитора была издана только пятая часть его произведений. Шуберт говорил: «Меня должно было бы содержать государство, я явился на свет не для чего другого, кроме как для творчества».
Галилей открыл правило колебания маятника в 17 лет, в 19 лет – обнаружил солнечные пятна и затмения Марса.
Данте Габриэль Россетти, основатель «братства прерафаэлитов», написал в 19 лет свою лучшую поэму.
Фридрих Шеллинг первое крупное философское произведение создал в 19 лет.
Сэмюэл Кольт изобрел в 18 лет револьвер, а в 19 лет – сконструировал револьвер и ружье.

Гении в возрасте от 20 до 24 лет
Луи Брайль, ослепший в три года, в 20 лет изобрел азбуку для слепых. В этом же возрасте Рафаэль создал первую знаменитую картину «Брак Богоматери», Пьер Кюри сделал первые открытия в химии, Пауль Эрлих изобрел метод мазков крови и усовершенствовал методы окрашивания препаратов, Леонард Эйлер опубликовал диссертацию о математическом определении соотношения между длинами звуковых волн, Теодор Гроттгус основал теорию электролиза.
В 21 год Готфрид Лейбниц пишет философские и юридические статьи, Джакомо Леопарди создал выдающиеся поэмы, Гульельмо Маркони изобрел метод передачи сигналов по радио, Джоаккино Россини завершил оперу «Танкред», Джеймс Джоуль сделал свое величайшее открытие – экспериментально обосновал закон сохранения энергии.

Одна из максим Блеза Паскаля отстаивает торжество молодой героики: «На мой взгляд, Цезарь был слишком стар для такой забавы, как завоевание мира. Она к лицу Августу или Александру: эти были молоды, а молодых людей трудно обуздать».
Здесь следует сделать паузу, пристыженно помолчать и дать некоторый комментарий к славным деяниям людей, в которых столь рано проявились интеллект и творческая фантазия.
Представленные в рубрике эффектные образцы человеческой породы, отмеченные высокими показателями развития и выразительными успехами, могут вдохновить любого молодого человека на подражание великим: вот с кого следует делать жизнь! Желание это похвально. Линейную последовательность жизни разрушают исключительные натуры, являющие собой превосходные примеры всплесков природы. Дерзайте, юные, творите, вывешивайте свои портреты на «Доску почета» жизни!
Дабы избежать разочарования, тут следует все же по-стариковски несколько охладить пыл. К сожалению, приходится констатировать, что гениальность остается явлением штучным, в равной степени зависящим как от внешних условий, так и от врожденных способностей и особенностей.
Надобно понять, что приведенные примеры ранней гениальности выносят приговор любому, кто возмечтает в возрасте 20–25 лет взять и тотчас хоть чем-нибудь отличиться. Среднестатистический 20-летний не писал оперы в 10 лет, не открывал пятна на солнце в 17, тем не менее он пребывает в силках иной мифологии, в соответствии с которой считается, что творческой натуре систематические знания и культурная рефлексия отчасти противопоказаны. Следовательно, достаточно довериться природе, растормошить ее, пробудить, и она сама все как-нибудь устроит к лучшему.
Подобное заблуждение упрямо доказывается на якобы многочисленных примерах школьной либо студенческой неуспеваемости великих людей. Случайные казусы (У. Черчилль, А. Швейцер, А. Эйнштейн слыли безнадежными и почти необучаемыми школьниками) абсолютизируются в качестве эффектных знаков системы. Подобный жанр самооправдания призван служить объяснением того, почему некоторые юноши пренебрегают своими прямыми обязанностями – учиться и становиться частью культуры. Очевидна уязвимость подобной мифологии: она не учитывает миллионы иных примеров, доказывающих, что не великий интерес к учебе и самообразованию сводил потенциально одаренных людей до уровня анонимных статистов.
Молодость жаждет другого. Быть прекрасным во всем, и чтобы это все как-то само себя проявило. Только самодисциплина делает из зверушки личность. В противном случае судьба любого гадкого утенка предрешена. Как бы он ни надеялся и ни предавался праздным мечтаниям, без труда он непременно станет гадким лебедем. Природная одаренность не менее других качеств нуждается в дисциплине и окультуривании. Праздный молодой человек искажает свою натуру бездельничаньем. Разве не убеждают в том трагичные судьбы сотен людей, коим с нежного возраста пророчили прекрасную будущность, но им некогда было потрудиться над совершенствованием собственной натуры. Где они теперь, презревшие самообразование, а также благие заботы родителей и педагогов?
Лишь сочетание оптимальных внешних условий (включающее не только детский период, но и дальнейшее развитие человека, вовлеченность в культуру) и врожденной одаренности может проявить гения. Толстой излагает одно из главных условий формирования одаренной личности: «Шиллер совершенно справедливо находил, что никакой гений не может развиться в одиночестве, что внешние возбуждения – хорошая книга, разговор – подвигают больше в размышлении, чем годы уединенного труда. Мысль должна рожаться в обществе, а обработка и выражение ее происходит в уединении».
Можно, конечно, списать мысль великого Толстого в графу «моралисты для всех, но не для меня», подверстав туда же упрек Люка де Вовенарга: «Молодые люди меньше страдают из-за своих оплошностей, чем от благоразумия стариков». И все же иногда стоит прислушаться к старшим коллегам по цеху жизни и научиться осмотрительно уходить от прогнозируемых опасностей, которые тем более можно заранее просчитать. Ну как тут не удержаться от полустариковского напутствия тем, кто идет по пути, пройденном тобою и еще миллиардами людей!
Стоит отметить, что не все советы старших приемлемы. Без сомнения, юным может понравиться романтический призыв Марии Склодовской-Кюри: «Никому из нас не легко жить, но мы должны сохранять упорство и, главное, верить в себя. Нужно верить, что ты чем-то даровит и что тебе чего-то надо добиться любой ценой». Мысль красива, ее финал великолепно подойдет к речи на кладбище кораблей. «Любой ценой» – привлекательная и опасная рекомендация. Если ее перевести на язык обыденности, то выглядеть совет будет примерно так: «Усердно трудись двадцать лет по двадцать четыре часа в сутки – и из тебя выйдет успешный физик или гениальный водитель лифтов, растративший здоровье, силы и жизненный азарт».
Как бы то ни было, юноше следует мечтать, дерзать и трудиться. И тогда, быть может, природные дар&heip;