Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Ричард Саймон

ОДИН К ОДНОМУ

Беседы с создателями семейной психотерапии

Перевод с английского Н.М. Падалко

Richard Simon
ONE ON ONE
Conversations with the Shapers of Famiy Therapy

Библиотека психологии и психотерапии
Выпуск 15

Москва
Независимая фирма "Класс"
Саймон Р. Один к одному: Беседы с создателями семейной терапии/Пер. с англ. Н.М. Падалко. – М.: Независимая фирма "Класс", (Библиотека психологии и психотерапии).

Перед вами вся семейная терапия, какая есть в мире, как на ладони. Имена, лица, интервью. Различия, дискуссии, цеховые байки. Легенды, сплетни, намеки. И сильный пульс самой живой области практики. А поскольку работа с семьей – нечто среднее между работой укротителя тигров, канатоходца и эквилибриста, в книге сами собой собрались "все жанры, кроме скучного". Семейных терапевтов, для которых ее содержание "насквозь родное", у нас не так уж много... А вот врачу, педагогу, психологу эта книга ответит на все вопросы о семейной терапии, в том числе и на тот, который порой искушает профессионала-"смежника", а не пройти ли специализацию, не стать ли семейным терапевтом? Да и массовый читатель не пожалеет, заглянув в книгу, и будет вознагражден за здоровое любопытство.

© Р. Саймон
© "Фэмили Терапи Нетворк"
© Независимая фирма "Класс" при содействии Марка Патерсона
© Н.М. Падалко, перевод на русский язык
© Л.М. Кроль, Е.Л. Михайлова, предисловие

ISBN 0-89862-269-7 (USA)
ISBN 5-86375-016-2 (РФ)

Исключительное право публикации на русском языке принадлежит издательству "Независимая фирма "Класс". Выпуск произведения без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону.

СЕМЕЙНЫЙ ПОРТРЕТ В ИНТЕРЬЕРЕ
(от издателей)

Одни авторы этого сборника умерли классиками, другие классиками живут, а третьи - просто знамениты.
Неклассическим можно считать здесь только один голос - "хозяина вечеринки", составителя и интервьюера Ричарда Саймона. Без него праздник - а эта книга действительно пир, и не только для профессионалов - состояться бы не мог.
Художники, писавшие семейные портреты, порой запечатлевали и себя - вполоборота, с палитрой и кистями - в правом углу холста. Место, возможно, скромное, но счастливо то профессиональное "семейство", где оно не пустует. В нашем же случае "художник" - член семьи, "интерьер" ему родной, а портрет писан больше для своих, хотя интересен и гостям, и просто любознательным, и - конечно! - наследникам.
Блистательные интервью звезд семейной терапии, собранные в книге, прежде появлялись на страницах журнала "The Famiy Thrapy Networker", основного детища Р. Саймона. Они - часть постоянного диалога школ, теорий и авторов, профессиональной культуры общения, в которой нас в первую очередь поражает способность к открытой, но притом совершенно не воинственной дискуссии. Последователей, как и оппонентов, хватает всем. На знание истины "в окончательной редакции" не претендует никто. Громкая популярность приходит и уходит, суждения и интересы знаменитых коллег со временем меняются, пути их сходятся и расходятся - это жизнь.
И "Networker" отражает, фиксирует (а может быть, отчасти и формирует) пульс жизни одного из самых живых и пестрых профессиональных сообществ. В этом "едином информационном пространстве" культивируется многообразие, обратная связь и "все жанры, кроме скучного".
Книга сохранила самое неуловимое, что есть в живом общении - интонацию, атмосферу.
Издавая ее, мы очень надеялись, что наш читатель услышит не только отдельные голоса (сами по себе замечательно интересные и неповторимые), но и то, как они "перекликаются". Интервью полны взаимных отсылок, уважительных подначек, "домашних" шуток - при том, что датированы разными годами - и создает объемное, "голографическое" представление о цеховом духе, а заодно и истории направления.
Книжка сама по себе удивительна и может послужить "терапевтической метафорой" для российского профессионала, опечаленного тем, что клиенты предпочитают экстрасенса, журналисты задают глупые вопросы, а представители традиционной медицины по-прежнему верят только в анализы... А уж до признания семейной терапии со всеми ее внутренними разногласиями... Вот разве что книжку почитать...
Между тем семейная терапия как социальное явление возникла на Западе без благословения психотерапевтического "мейнстрима" и даже в оппозиции к нему - пустила корни в ничейной земле между официальной психиатрией и социальной работой. Бралась за то, за что другие не хотели: анорексия, семьи шизофреников, иммигрантские проблемы. Допустила, что терапия может быть недолгой и недорогой. Взялась готовить семейных консультантов "из народа", не имеющих за плечами базового образования, дав им тем самым жизненную перспективу и заработок, а самому направлению - широкую социальную базу, "капиллярную сеть". Попутно выработала собственные методики и стандарты обучения. В конце концов, стала массовым явлением, с которым невозможно не считаться, - и все это на памяти одной генерации профессионалов!
Голоса людей, сформировавших этот процесс, звучат со страниц книги. Мы думам, что встреча с ними может стать настоящим событием для нашего читателя - как в жизни может стать им визит в большую, сильную и сложную семью.

Леонид Кроль,
Екатерина Михайлова

ПРЕДИСЛОВИЕ

Фреду,
лучшему из братьев, отцов, сыновей,
в выборе дела советчику,
о каком нельзя и мечтать.

Двадцать лет назад, когда я поступил в аспирантуру, специализируясь в клинической психологии, групповая психотерапия все еще – по крайней мере, насколько я знал, – процветала, и я собирался стать вторым Фрицем Перлзом. Как я рисовал себе психотерапевта? Кладезь премудрости, непостижимый гуру, нетерпимый к притворству, уловкам, он уверенно ведет за собой растерянных людей в поисках реальности, подлинности, правды. Я начитался Перлза, Р.Д. Лэнга и считал, что терапия нужна, чтобы содрать корку самообмана, обнажить эго и добраться до самой его сути. Я утвердился в мысли, что группа – наиболее подходящая арена для этого действа. Здесь, в обществе незнакомцев, которых свела вместе одна и та же цель, можно освободиться от лжи, подавленных чувств, лежащих в основе человеческого несчастья.
Понятно, что не в собственной семье человеку искать подобного исцеления. Истинное дитя 60-х, я знал, что от семьи надо бежать, чтобы обнаружить, кто ты на самом деле. В конце концов, не затем ли люди уезжают подальше от семьи – в колледж? На мой слух в термине "семейная терапия" – с ним я впервые столкнулся в аспирантуре – крылся оксюморон, вроде "миротворицы-бомбы". Однокашники разделяли мое недоверие к "семейной терапии", курс был явно непопулярным. Однако на первом году обучения, на самой нижней ступеньке, я не мог рассчитывать, что меня запишут слушать курс по "групповой терапии", и оказался "приписанным" к семейной... Я стал семейным терапевтом "по недобору".
К счастью, по программе нам полагались наблюдения через "одностороннее зеркало", а наш наставник-супервизор по семейной терапии взялся за обучение со всем пылом новообращенного. Каждую неделю кто-то из нашей кучки на глазах у остальных повторял сказанные им по внутреннему телефону фразы – с притворной невозмутимостью и маской всеведения, принимая семью за семьей, которые с нескончаемыми жалобами приходили в университетскую психиатрическую клинику. Несмотря на нашу неуклюжесть, позу и жалкое обезьянничанье (ведь приемов мы нахватались, изучая по видеозаписям работу "мастеров"), подопечные семьи, казалось, менялись, часто – самым драматичным образом. Каждый случай был захватывающей историей: яростные столкновения, примирения в слезах, возвышенный момент общего смеха и доброты.
Иногда наш наставник прокручивал нам видеозапись первого сеанса с семьей, а затем – другую, со встречей через несколько недель. Вот-вот оно – как люди смотрят, как говорят и, конечно же, как сидят. (Нас учили вникать в важнейшую для психотерапевта семейную криптографию: кто с кем сидит.) И мы видели перемены. Тот курс перестроил для меня пантеон целителей. Гневливый Фриц Перлз был исключен, его место заняли семейные терапевты, чьи семинары и рабочие пленки меня потрясли.
Многие молодые, в 70-е пополнившие ряда профессиональных психотерапевтов, узнали опыт, подобный моему. Семейная терапия с ее бунтом против психиатрии, против медицинской модели мышления, с ее оптимистическим взглядом на человека и стремлением найти новые пути, кажется, усвоила ценности контркультуры, ставшие близкими молодым терапевтам еще в пору их студенчества. Для нас семейная терапия была не просто иным подходом, требовавшим помещения попросторнее и побольше стульев. Это была первая "широкоформатная" терапия, панорамное видение человеческих отношений, и она обещала не только в корне изменить труд психотерапевтов, но и придать новый смысл тому, что делали школы, больницы, суды, – всему и вся. Волнение охватывало от головокружительной перспективы охватить умом связь будто бы несвязанных явлений и увидеть за семьей живую картину, где чреда поколений разыгрывала тайную историю человеческой личности.
Притягательность семейной терапии не сводилась только к новым (порой фантастическим) идеям. Ее популярности во многом способствовали – как выражается семейный терапевт Линн Хоффман – "большие оригиналы", угодники толпы, которые демонстрировали чудеса "семейного" подхода перед психотерапевтами на семинарах по всей стране. Это были клиницисты столь хладнокровные, столь уверенные в силе своих приемов, что охотно работали перед публикой, не страшась принять любой вызов от любой семьи. Эти клинические "спектакли" дали мощный толчок стремительному развитию семейной терапии (даже больше, чем будоражившие статьи, книги по теории систем, по новой терапевтической стратегии), а каждый их "постановщик" становился живой легендой и у каждого появлялись свои приверженцы.
К 1982 г. существовали уже десятки обучающих центров по семейной терапии. Национальная ассоциация семейных терапевтов насчитывала уже более 10 тыс. человек, а мастерские по семейной терапии проводились по всей стране. В том же году возник журнал "Зе Фэмэли Терапи Нетворкер", созданный, чтобы освещать развитие новой, быстро меняющейся области знания. Журнал привлекал читателей прежде всего интервью с теоретиками и практиками нового направления.
Да, интервью в "Координаторе" (Networker) печатались, когда литература по теории и методам семейной психотерапии давно уже стала доступной. "Нетворкер", задавался особой целью – предоставить возможность ведущим в своей области профессионалам выйти за привычный круг тем. В журналистике интервью – жанр самый задушевный: множество людей могут как бы подслушать чей-то разговор один на один. Часто интервью "Нетворкера" читались почти как дневник – настолько личность терапевта говорила о "таинственной близости" между человеком и его делом.
Среди интервью особенно выделялись три – с Сальвадором Минухиным, Карлом Витакером и Вирджинией Сатир. Этими тремя фигурами в семейной терапии восхищались, возможно, больше всего, им больше всех подражали. На бесчисленных записях тренингов и семинаров эти выдающиеся клиницисты демонстрировали блестящее мастерство, овладевая любой, самой сложной ситуацией: они отбрасывали преграды, они открывали – силой души и умения – новый мир тем, кто отчаялся и замкнулся в отчаянии. Читатели могут проследить за каждым ходом мысли в рассказе великих мастеров о своем деле, узнают, с чего они начинали, чего достигли. Увидят, как они способны "отбить" любой нелегкий вопрос. Почти обожествленные в семейной терапии фигуры обратятся к читателям человеческим лицом, интервью покажет их людям – людьми.
Для меня, бравшего интервью, опыт был редкий. Еще два-три года назад я, преисполненный благоговения, посещал их семинары, а теперь мне уже не надо в переполненной комнате состязаться с другими за их внимание. Но в то же время я теперь чувствовал огромную ответственность, ведь необходимо выступить с Вопросом... С таким, который читатели "Нетворкера" хотели бы задать им через меня. Иногда, сидя в гостиничном номере и ведя интервью, я воображал за окнами трибуны, где теснились семейные терапевты – они следили за тем, как разворачивается наш разговор.
Первым я интервьюировал Джея Хейли, занимающего центральное положение в семейной терапии. Едкая ирония Хейли принесла ему славу главного полемиста, самого результативного игрока против "команды официального здравоохранения". В 50-60-е годы (как участник исследовательской программы по средствам человеческой коммуникации антрополога Грегори Бейтсона) Хейли формулировал начальные положения теории, объяснявшие связь симптомов индивида с внутрисемейными взаимоотношениями, включая нашумевшую гипотезу о "двойной связи". В 60-70-е годы Хейли оказался главным разведчиком новых возможностей семейной терапии и первым летописцем нового направления.
Хейли был историком семейной терапии с момента ее зарождения, и в интервью заметно, что он больше говорит о работе других, чем о своей собственной. Он был просто ходячей энциклопедией психотерапии.
Хейли известен и как популяризатор метода блестящего гипнотерапевта Милтона Эриксона, своего наставника. Из интуитивного, казалось бы, эриксоновского подхода Хейли извлек принципы, составившие ядро многих наиболее действенных методов в семейной терапии, в частности его собственного стратегического метода. Очерк об Эриксоне, включенный в этот сборник, написан в попытке передать дух его творчества и преданности делу.
В сборник включены интервью с двумя выдающимися психотерапевтами, которые не занимались непосредственно семейной терапией, но способствовали созданию того интеллектуального климата, в котором развивалось это новое направление. Молодые клиницисты, которые в 70-80-е годы выбирали профессию семейного терапевта, скорее всего были знакомы с книгами Т. Заца и Р.Д. Лэнга ("Миф о душевных болезнях", "Разделенное "я", "Политика опыта"). Эти книги – удар за ударом – разрушали монолит ортодоксальной психиатрии и медицины. Я ожидал, что и Зац, и Лэнг посчитают себя близкими стану семейной терапии – настолько совпадали их ценности. Вместо этого оба выразили серьезное опасение тогдашним положением семейной терапии, приносящей, по их мнению, немало вреда. Эти интервью будет нелегко читать тем, кто привык почитать себя героями. Однако наука хоть и болезненная, но полезная: стоит узнать, каково той стороне, в которую летят стрелы.
Интервью в "Нетворкере" вскоре перестали ограничиваться ретроспективным обзором и сконцентрировались на том, что волновало семейную терапию в 80-е годы. Одной из тем в этом контексте оказался феминизм. Я и сейчас хорошо помню, с каким напряжением зал на представительных конференциях слушал феминисток, впервые просивших слова, чтобы обличать семейную терапию. На пленарном заседании одного из таких съездов моя знакомая, обычно остроумная, веселого нрава женщина, с непритворной суровостью разоблачала патриархальные пережитки в нашей области, угнетение женщин, дискриминацию, которой они подвергаются. Она вышла на эстраду – и я увидел чужую: ничего в ней не осталось от близкой души, а раньше мы были однокашниками. Она заговорила – и я понял: здесь судят всех мужчин, включая меня. Выпады против патриархата и угнетения вначале показались одной риторикой, но моя подруга столь блистательно анализировала законы культурного общества, формирующего семью, отправляясь от половой принадлежности человека, что я должен был признать: тут говорятся важные вещи.
Критика со стороны феминисток повела к преображению теории и практики семейной терапии. Вероятно, самыми влиятельными фигурами в этой революции были Бетти Картер, Пегги Пэпп, Олга Силверштайн и Мэрианн Уолтерз. Это была четверка широко известных клиницистов, сформировавшая "Женский проект в семейной терапии", с различной ориентацией в теоретической области, объединившаяся, чтобы бороться против необъявленной дискриминации женщин, проводимой на уровне профессиональной терапии, и предложить альтернативы, свободные от предрассудков. Интервью с представительницами "Женского проекта", которое состоялось в 1984 году, я начинал, чувствуя себя немного канатоходцем. Я, молодой мужчина, задаю четырем опытным женщинам вопросы, по которым даже с позиций журналистской этики не в силах держаться нейтралитета! Я уцелел, признав, что смущен. Как оказалось, феминистки привели в смущение почти всех, причастных к семейной терапии. В заключение интервью прозвучало одно из самых доступных для реализации ранних предложений феминистской программы, а над целым рядом поднятых проблем семейные терапевты неустанно бьются с тех пор.
Несмотря на то что мужчины доминировали в семейной терапии в период ее становления, в 80-е годы женщины выступили вперед – не только по вопросам пола, но как экспериментаторы, разрабатывавшие нетрадиционные методики. Среди новаторов в последние десять лет особое внимание привлекали итальянский психиатр Мара Сельвини Палаззоли и психотерапевт стратегической школы Клу Маданес. Центральная фигура знаменитой Миланской группы и главный автор классического труда "Парадокс и контрпарадокс" Палаззоли поразила воображение работающих в психотерапии своим артистичным исполнением ритуального терапевтического парадокса. Хотя к тому времени, когда состоялось интервью, Палаззоли отказалась от своей ранней методики "парадокса" ради экспериментов с приемом, названным ею "инвариантное предписание", новой работе она отдалась с той же страстностью, так же поглощенная деталями и стремлением разобраться в механизме внутрисемейных взаимоотношений. Если Палаззоли во всем видит высокую драму, то Маданес, известная сторонница изобретательной игры и безобидного лицедейства, ничего – даже саму себя – не воспринимает всерьез. Обе просто загипнотизируют вас, наблюдающего за тем, как они исцеляют семьи, и вы потеряете счет времени, забудете про собственные заботы. Дело, наверное, не в методиках и приемах; сила необыкновенного воздействия Палаззоли и Маданес – в изумляющем умении сосредоточиться, в способности погрузиться "без остатка" в процесс, происходящий на терапевтической сессии.
Конец 80-х для семейной терапии был переломным моментом: критики принялись взвешивать обоснованность правомочий психотерапевта и открыто пересматривали идущую от Эриксона, Хейли, Минухина традицию "указующего перста", отвергали исходные для семейной терапии посылки. Чилийский биолог Умберто Матурана, который "осуществил прорыв в осмыслении естественных систем... сравнимый по значению с эйнштейновской теорией относительности", стал во главе "конструктивизма". Все наши так называемые "объективные истины", согласно "конструктивистам", есть не более чем человеческая субъективность в действии. В интервью, которое "Нетворкеру" дал Матурана, а также в состоявшейся позже беседе с Линн Хоффман, автором книги "Принципы семейной терапии", чутко улавливавшей перемены "семейного" направления, возникал вопрос: не исчерпала ли себя семейная терапия, не время ли нового цикла – со своей теорией и новаторской практикой?
Сегодня приверженность какой-то из многочисленных школ – структуралистской, стратегической, системной и т.д. – фактически уже не предмет для спора. Определяется новый лидер. С уходом таких гигантов, как Вирджиния Сатир и Мюррей Боуэн, с "уходом в классики" старой гвардии неизбежно начинается процесс серьезных перемен. Для нового поколения психотерапевтов некогда революционные принципы семейной терапии – общее место в повседневной практике.
Молодому поколению настоящий сборник, возможно, послужит чем-то вроде генеалогического древа их профессиональной семьи, и они смогут увидеть, к каким корням принадлежат. Для тех, кто видел, как в последнее двадцатилетие стремительно развивалась наша область, сборник станет своего рода старой семейной кинолентой – они вспомнят себя начинающими, поразмыслят над вкладом каждого новатора. Уже не ослепленные их блестящей оригинальностью, не скованные их присутствием, мы лучше оценим этот вклад... через призму лет. Мастера все еще многому способны научить нас, особенно умению соединять конкретную личность и положения теории или специального метода. Их плодотворная жизнь – урок для нас, если мы хотим сохранить творческий потенциал. Галерея лиц... уникальные, одаренные клиницисты, предложившие столько разных теорий и стилей психотерапевтической работы. Образцы для подражания на любой вкус.

Ричард Саймон

За "односторонним зеркалом"

Интервью с Джеем Хейли
Сентябрь--октябрь 1982

Вот история, которую Клу Маданес любит рассказывать стажерам в Колумбийском институте семейной терапии, поясняя, какая это сложная вещь – человеческое общение. История – про ее мужа, Джея Хейли. Каждое утро он отвозит их младшую дочь Магали в школу и каждое утро, уже у двери, Маданес говорит: "Магали, возьми кофточку". Ребенок отвечает, что не холодно, мать утверждает обратное, спор затягивается. Хейли терпеливо ждет возле двери, пока наконец не завершает препирательство шуткой. Подмигнув Магали, он произносит: "Твоя мама сегодня мерзнет – тебе лучше взять кофточку". Магали, смеясь, с кофточкой в руке, свисающей почти до пола, подходит к маме и подставляет щеку для прощального поцелуя.
Юмор, отточенный за тысячи часов наблюдения за ритуалами других семей, помогает Хейли поддержать и развеселить одновременно обе стороны – и жену, и дочь. Если Хейли меньше преуспел в умиротворении всех фракций в "семье семейных терапевтов" (его ужасает это выражение), то не оттого, что он терял чувство юмора. Просто здесь его почти всегда привлекала роль возмутителя спокойствия, а не миротворца. Уже четверть века он числится главным разжигателем страстей у семейных терапевтов; снова и снова – иногда с изысканной иронией, иногда с едким сарказмом, но непременно расставив все точки над i, -он возвращается к излюбленным темам: самодовольство профессиональных "помощников", поглощенных обоснованием своих действий и только запутывающих дело.
Хейли фактически разъяснил нам всем, что понимать под психотерапией и теми изменениями, которые она вызывает (неважно, все ли с ним согласны). Трудно представить, чем в действительности занималась психотерапия, пока он "не нашел" ей применения. Никто не смог бы упрекнуть Хейли в отсутствии четкой позиции. С самого начала его профессиональная деятельность служила другим вроде компаса – по его работе другие ориентировались на психотерапевтической "местности". Даже если какие-то его идеи вам казались ошибочными (например, его точка зрения на значение власти и контроля в отношениях терапевт – пациент или его рассуждения о терапевтической ценности проявления эмоций), вы все равно откликались на его выступления. Возможно, не было другого имени в психотерапии, которое столь часто звучало "боевым кличем" к спору ("Хейли бы вам сказал сами знаете что!").
Когда в начале 50-х годов, участвуя в известной исследовательской программе антрополога Грегори Бейтсона, Хейли только приобщился к психотерапии, она "правилась" по Фрейду. В то время, до появления методов короткой психотерапии, терапии поведения или – тем более – семейной, "инсайт" служил единственным средством, чтобы изменять человека. Хейли, вспоминающего сегодня ту эпоху, больше всего поражает "странная философия", по которой выстраивали жизнь правоверные фрейдисты. "Их нельзя было не узнать в компании: что бы вы ни сказали, они принимались за толкование, – вспоминает Хейли. – И что бы ни сказали сами, удивлялись: "А почему ж я говорю это?" Тогда вы встречали людей, которые, годы занимаясь психоанализом, уже не могли заниматься сексом без удивления: "А почему ж меня радует секс?"
Хейли выступил соавтором и издателем знаменитого (явившегося результатом Бейтсоновской программы) труда "К теории шизофрении", где излагалась гипотеза о "двойной связи". Однако первой публикацией, которой он заявил о себе, был вышедший в 1958 г. остроумный разбор метода Фрейда в книге "Искусство психоанализа". Хейли не только отказывался принимать психоанализ за "чистый" научный метод, помогающий извлечь неоспоримую истину из глубин бессознательного, но и утверждал, что психоанализ в действительности – искуснейшее мошенничество: пациента опутывают по рукам и ногам, а единственный способ вырваться для него – пройти "лечение".
Читатели "Искусства психоанализа" впервые познакомились с ироничным стилем Хейли, характерным для многих лучших его работ. Он писал, обходясь без специальной терминологии, и завоевывал каждого, способного насладиться остроумием, с каким изображал самомнение коллег. Хейли внушал читателю: "Ваши обычные подозрения – оправданные подозрения: все тут у нас не так загадочно и сложно, как профессионалы хотят представить".

Первая книга Хейли "Стратегии в психотерапии" развивала идеи, заложенные в работе "Искусство психоанализа". В "Стратегиях" столкновение аналитика и пациента подавалось как один из примеров непрекращающейся борьбы за власть, которая и составляет суть человеческих отношений. Хейли проводил мысль, что за симптомами правильнее искать не внутренний конфликт личности, но межличностные силовые маневры и что задача психотерапевта – изменить сложившуюся обстановку на "фронте" и тем самым подготовить перемену в поведении человека.
"Стратегии" установили за Хейли репутацию самого оснащенного бойца из лагеря семейной терапии, противостоящего официальной психиатрии. И еще в одном смысле книга Хейли оказалась важнейшим событием на раннем этапе развития "семейного" направления. Успех "Стратегий" повел к тому, что Джея Хейли, знатока терапии, стали приглашать с публичными выступлениями, благодаря чему он, в то время уже первый издатель "Развития семьи" ("Famiy Process"), получил возможность завязать контакты с семейными терапевтами по всей стране. С этого момента и по конец 60-х, когда он занялся обучением практике семейной терапии в Детской консультативной клинике в Филадельфии, Хейли постоянно разъезжал по стране, наблюдая, как работают семейные терапевты, собирая материал для "Развития семьи", сплачивая ряды нового движения. В тот период Хейли не особенно думал о каком-то своем методе работы с семьями, его поглощала роль "связного" и "разведчика".
Молодое поколение сегодня едва ли сможет оценить значение сделанного Хейли в тот период, потому что деятельность его протекала как бы за сценой. Однако был и материальный результат – выпущенный совместно с Линн Хоффман труд "Методики семейной терапии", где отражен глубокий интерес Хейли ко всему многообразию только входивших в практику приемов работы с семьями. В "Методиках" под одной обложкой собраны пять интервью с психотерапевтами различной ориентации; каждый рассказ – подробнейшее описание психотерапевтического сеанса. Карл Витакер вспоминает, что Хейли потратил больше двадцати часов на беседу с ним... об одном сеансе. Другим пионером семейной терапии, представленным на страницах "Методик", был Фрэнк Питтман, в настоящее время практикующий психотерапевт в Атланте. Питтман вспоминает о тех встречах с Хейли как о "важнейшем жизненном этапе". "В 1965-1966 г., – рассказывает Питтман, – Джей несколько раз приезжал наблюдать за тем, как я работаю. И всегда сообщал о каждом семейном терапевте в стране – чем занят. В те годы он взял на себя удивительную задачу – познакомить... и действительно знакомил нас всех друг с другом, от него мы узнавали, с кем нам лучше связаться. Больше всего меня поражало то, что он не стремился показать, на что сам способен... но раззадоривал каждого, перечисляя свои открытия: то-то срабатывает, то-то – нет, от него мы узнавали, что в нашей области делается".
С 1962 г., когда Бейтсоновская группа была распущена, по 1969 г. главный интерес Хейли составляла семейная терапия – исследования, изучение практики. Сам он, занявшись исследовательской работой, в 1962 г. прекратил практику, которую вел с середины 50-х. Идея обучать – ей он сегодня наиболее предан – захватила Хейли после того, как он присоединился к Сальвадору Минухину в Детской консультативной клинике в Филадельфии, и оба организовали Институт семейной консультации, где могли обучаться практике семейной терапии те выходцы из бедняцких районов, которые, получив высшее образование, не имели соответствующей специальной подготовки, чтобы работать с семьями. Методика "включенного супервидения", ставшая впоследствии отправной для Хейли-педагога, развилась из его убеждения, что необходимо "страховать" семью, с которой работает начинающий терапевт.
По мнению Фрэнка Питтмана, именно Институт семейной консультации помог Хейли "определиться", оставить позицию наблюдателя и комментатора, разработать свой собственный подход. Широко известными книгами "Психотерапия, ориентированная на решение проблем" (в основе – учебные материалы, которые готовились им в институте) и "Уйти из дома" Хейли утвердил себя как, вероятно, ведущий представитель стратегической школы в семейной терапии. Ничего удивительного, что в последнем из профессиональных воплощений Хейли так же успешно разжигает страсти и будоражит свое окружение, как это удавалось ему и прежде.

Хейли иногда приводит себя в пример, рассказывая студентам о том, как положение определяет образ мыслей человека. Вступив в психиатрию без соответствующего специального диплома, на правах участника исследовательской программы с неясно очерченными границами, Хейли начал аутсайдером. Положение аутсайдера дало ему, считает Хейли, свободу оспаривать общепринятые идеи: "Я мыслил иначе, не так, как "свои".
На взгляд некоторых коллег, в положении аутсайдера для Хейли были в равной мере и преимущества, и помехи. Фред Дал, директор Бостонского института семьи, утверждает, что работа Хейли "демонстрирует различие между терапевтом врачующим и терапевтом наблюдающим, аутсайдером; Хейли обучает дистанционной терапии, блестящей, если речь идет об иерархии, власти, но ограниченной со стороны реальных боли и наслаждения, переживаемых в центре жизни".
Некоторые, даже вспоминая простоту слога Хейли, воспринимают ее неоднозначно. Джанет Малколм несколько лет назад писала в "Нью-Йоркере" в статье, посвященной семейной терапии: "Стиль Хейли так прозрачен, его интонация так естественна, так располагающа, у него такой живой юмор, такой простой, без всякой терминологии язык, что автор вызывает недоверие: если все так просто, все – неправда".
Чем больше вы говорите с психотерапевтами за пределами структурно-стратегической ориентации, тем чаще встречаете недоверие к Хейли – от убеждения, что его способ – это способ менять людей умело, но не вкладывая души. Отчасти такое мнение связано с тем, что сам Хейли остается загадкой. Нет другого человека в семейной терапии, о котором знали бы главным образом по книгам. Существует сколько угодно видеозаписей для желающих увидеть, как работают с семьями, например, Минухин, Витакер, Сатир, Боуэн, но Хейли остается таинственной фигурой за "односторонним зеркалом". Минухин, коллега Хейли, проработавший с ним десять лет, поясняет: "У Хейли есть имидж, созданный его же пером, и есть частное лицо. В книгах, статьях он изображает себя в оппозиции – бунтарь против общепринятых в терапии методов. Его слог оттачивался в полемиках. И читающие Джея воображают какую-то необыкновенную личность. На самом деле он человек даже застенчивый и очень вежливый, особенно со студентами. Но Джей, похоже, не хочет показываться таким, чтобы не разрушить свой имидж. Люди могут сделаться пленниками своего имиджа, я думаю, так и случилось с Джеем".
И еще одна вещь случилась с Хейли в последние годы. Все больше и больше сторонников привлек он своими идеями преобразования психотерапии, оказавшись – бунтарь, аутсайдер – в опасной близости к положению "своего". Некоторые традиционные взгляды, подвергнутые им столь едкой критике в статье "Почему психотерапевтическим клиникам следует сторониться семейной терапии", уступают место новым. Во многих клиниках, сатирически изображенных Хейли несколько лет назад, сегодня штат и даже администрация пополняются терапевтами, обученными по его методу. Собственный институт Хейли, к слову, "вагонами" поставляет психотерапевтов для медицинских учреждений всех уровней в штате Мэриленд – по долгосрочному контракту с отделом гигиены психического здоровья.
Нравится ему или нет (а ему это определенно не нравится), Хейли стал почитаем, стал "кумиром" для последователей (по словам Фрэнка Питтмана). У загнанного в угол аутсайдера по убеждению нет выбора, кроме как держать, насколько он в силах, своих ревностных поклонников на расстоянии. Чувство юмора – ему опора, но все равно Хейли признает, что у него есть проблемы. "Раньше, когда я говорил что-то смешное, люди смеялись. Теперь они записывают за мной".
В приводимом ниже интервью Хейли оценивает более чем двадцатипятилетнюю историю семейной терапии, за которой он следил, которую во многом создавал.

Инт.: Кажется, вы попали в психиатрию кружным путем. Я думаю, в молодости вы мечтали стать писателем.
Х.: Да, верно. Я начал писать рассказы примерно в восемнадцать лет. Еще студентом Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе я опубликовался в "Нью-Йоркере". Я думал, что нашел свой путь. Я уже представлял себя писателем, драматургом и стал специализироваться по театру. Но после того рассказа в "Нью-Йоркере" я не мог опубликовать ни одного в течение шести лет. Год я провел в Нью-Йорке, почти по восемь часов, не вставая, писал, но – впустую. Когда умер отец, я вернулся в Калифорнию, чтобы уладить то, что нужно было уладить, и остался там, чтобы пройти один из академических курсов английского языка в Калифорнийском университете.
Инт.: Я знаю, у вас магистерская степень, но вот никто мне не мог сказать, в какой области. Это английский язык?
Х.: Нет. Когда я учился в аспирантуре, мне пришлось работать, и я получил степень бакалавра библиотековедения. Потом я уехал в Стэнфорд, работал в справочной библиотеке, пока учился на магистра наук в области информатики. Там-то и встретил Грегори Бейтсона.
Инт.: И как вы познакомились?
Х.: Мы не могли не познакомиться, ведь мы оба интересовались популярными фильмами. Студентом старшего курса в университете я слушал одного социального психолога, который ставил вопрос: "Почему люди ходят в кино?" Прежде я не думал об этом, а тогда заинтересовался. В то время, примерно в 1948 г., пять миллионов людей смотрели каждый выходивший на экраны фильм, пропадали в кинотеатрах с утра до вечера. В то время еще не было телевидения. Сегодня, я думаю, такие смотрят телевизор по двенадцать часов в день. В общем, я принялся анализировать фильмы, чтобы выяснить, в чем же их притягательность. И в Стэнфорд позже уехал продолжать свои исследования кино. Я познакомился с Бейтсоном, потому что он, один из немногих тогда, тоже увлекся исследованием кино. Я узнал, что он проанализировал немецкие пропагандистские фильмы, и отправился к нему говорить о кино. Мы поспорили об одной нацистской ленте, я считал его толкование недостаточно фрейдистским, мне казалось, там была явной тема кастрации, а он этого не видел... Он решил включить меня в свою исследовательскую программу по коммуникации. Тогда о клинике речь не заходила, исследовали кинематограф и поведение животных. Был включен также Джон Уикленд, изучавший китайское кино.
Инт.: Значит, в тот момент вы не интересовались вопросом душевного здоровья и, конечно же, – лечением семей. Откуда возник интерес к общению в семье?
Х.: Тогда мы подумывали, что следует изучить всевозможные типы коммуникации. Бейтсоновская программа осуществлялась на базе госпиталя для ветеранов войны в Пало-Альто, и как-то один ординатор-психиатр сказал мне: "Если интересуетесь коммуникацией, поговорите с моим пациентом". Этот ординатор покидал госпиталь и хотел, чтобы кто-нибудь занялся его пациентом. Случай был такой: человек, который провел там уже целых десять лет, впервые направленный в государственную лечебницу, отказался назвать свое имя, заявил, что он с Марса. Потом, когда он назвал свой армейский личный номер, его поместили в госпиталь для ветеранов, где он и жил с тех пор. Я говорил с ним и был поражен силой его воображения, тем, как он пользовался метафорой. Я начал записывать наши разговоры, и Бейтсон тоже заинтересовался. В результате, слушая этого человека, мы стали склоняться к мысли, что шизофрения – это смешение уровней коммуникации. Вскоре мы занялись обследованием шизофреников в госпитале, записывали беседы с ними, чтобы анализировать их странную манеру общения. Был подключен Дон Джексон, он руководил терапией шизофреников, которую мы проводили. Когда Бейтсон выдвинул гипотезу "двойной связи", он ни одной семьи не видел, не изучал. С гипотезой он выступил в 1954 г., а семьями мы занялись в 1956 или 1957 г. Мы написали монографию по "двойной связи" в июне 1956 г., в сентябре того же года она была опубликована – молниеносно. Я думаю, ни одной журнальной публикации быстрее не делалось.
Инт.: Вы никогда не встречались с семьей того пациента, который "вовлек" вас во все это?
Х.: Нет, но с ним я виделся по часу ежедневно в течение пяти лет.
Инт.: Пяти лет? Чем вы занимались это время?
Х.: Всем тем, что в те дни делалось, чтобы вылечить человека. В основном я истолковывал ему происходящее. У нас тогда существовала теория, что, если все правильно истолковать, человек вернется к нормальному состоянию, сможет выписаться, работать. Тот человек когда-то был сезонным рабочим, его семью разыскать – непростая задача. Но в конце концов я выяснил адрес, и он отправился повидать их. Перед самым его приездом мать умерла, и он каким-то образом попал в психиатрическую больницу в Орегоне. Я поехал туда, встретился с его отцом, а его забрал из больницы в госпиталь для ветеранов, в Менло-Парк. Да, он выбрался-таки и уехал домой, но времени на него потребовалось много. Он так долго просидел в изоляции... Когда я впервые вывел его из госпиталя, оказалось, он никогда не видел автомобиля без ручки сцепления – а такие уже десять лет ездили, – никогда не заказывал обед в ресторане.
Инт.: Что же была за семья – та, с которой вы начали?
Х.: Это была семья одного малого, он воображал, что у него цемент в желудке. Ему было почти сорок, его родителям – за семьдесят. Каждый раз, когда они навещали его в больнице, он с ними гулял по двору, вдруг падал и утверждал, что не может подняться, потому что у него страшная боль в желудке, он боится пошевельнуться. Тогда появлялся санитар из отделения, требовал: "Встань!" Малый подымался и уходил к себе в палату.
Я видел его раза три в неделю, толковал ему про желудок, кажется. В общем, он хотел выписаться, но если выпишется – значит ему придется жить с родителями, а с родителями он не мог – это же опять срыв... Я вызвал родителей, главным образом, чтобы разобраться, что его так пугало, и когда они вошли, малый встал у стены в позе распятого Иисуса. Его родители показались мне приятными людьми, немножко странными, но приятными. Я приглашал их несколько раз и записывал беседу. Слушая их, мы впервые наблюдали "двойную связь" на общем сеансе.
Инт.: Не та ли это знаменитая семья, в которой сын отправил матери в День матери открытку, написав: "Ты всегда была мне вроде матери"?
Х.: Да, она самая. Мы высказали эту великую идею про "двойную связь", но до этого случая не могли, как говорится, ткнуть в нее пальцем. Все касавшееся детских лет шизофреника оставалось домысливать, с текущей жизнью – никакой связи. Джон Уикленд и я, мы шутили, что надо написать мюзикл, а главная ария будет называться "В поисках "двойной связи". Но когда мы стали наблюдать за отношениями в этой семье – родителей к сыну, сына к родителям, – мы поняли, что там "двойная связь" сплошь и рядом. Особенно очевидно это было на гипнотических сеансах.
Инт.: Я слышал, что ваше увлечение гипнозом и интерес к проблемам власти и контроля над людьми порой вели к разногласиям между вами и Бейтсоном.
Х.: Бейтсон был антропологом до мозга костей, а антропологи считают: не следует трогать то, что есть, не следует ничего менять. Задача антрополога – наблюдать и только. Мысль вмешаться, что-то изменить Бейтсон расценивал как личное оскорбление. После того как я познакомился с Эриксоном и стал практиковать в манере настоятельных рекомендаций, чтобы добиться каких-то перемен, Бейтсон все больше и больше терял покой, особенно когда я начинал описывать отношения "терапевт – пациент" как случай борьбы за власть и контроль. По сути, он не возражал против такого факта в терапии – он возражал против подобной терапии в рамках его программы. Кто-то, например Джон Роузен, сказал бы: "Вы должны победить в борьбе с ненормальным пациентом; если он утверждает, что он Бог, вы должны стать Богом и потребовать: "Сейчас же на колени передо мной!" Так вот, Бейтсон не возражал против подобной терапии, но не желал ничего похожего в его программе. Он оказался в смешном положении. Он не принимал гипноз, не принимал психотерапию, вообще недолюбливал психиатрию. И однако его программа неизбежно выходила на психиатрию, гипноз, психотерапию. Конечно, ему было непросто. И даже годы спустя, когда мы уже не работали вместе... по его программе, к нему все еще обращались с вопросом о терапии, подразумевая, что он имеет отношение к моей концепции терапии, где фигурируют понятия "власть" и "подчинение". Тогда он уже переключился на изучение животных – он устал от людей – и его возмущало, что мою затею приписывают ему. Он все больше и больше отходил в сторону.
Инт.: Не расскажете ли о ваших личных отношениях с Бейтсоном? Что он был за человек?
Х.: Он был истинным интеллектуалом, а в социологии, возможно, главной фигурой у нас в стране. Поразительно умел применить знания из стольких областей – из биологии, химии, антропологии, даже математики. Мы с ним прекрасно ладили, во всяком случае восемь лет с начала работы по его программе. Я назвал сына Грегори в честь него. Бейтсон был моим учителем – потрясающий ум. Тот самый человек, к которому надо идти, если требуется свежая мысль. Он всегда мог подтолкнуть вас, и вы уже видели проблему в другом свете, а это очень ценно, когда занимаетесь исследованием.
Когда началась работа по его программе, он был известным ученым, а мы оба, и Джон Уикленд, и я по уровню – аспиранты. В процессе работы мы росли, и уже сами стали публиковаться, наши отношения в смысле профессионального статуса несколько выровнялись. В узкой исследовательской группе – сдвиг значительный. Бейтсон должен был осознать перемену и – принял, мы осознали и приняли. Битва – некуда деться, но все закончилось хорошо. Одним из проявлений этой перемены стало то, что мы разделили обязанности. Я возглавил экспериментальную часть с семьями, Джон – исследования и обучение семейной терапии, а Бейтсон занимался чем только хотел.
Инт.: Как завершилась Бейтсоновская программа?
Х.: Мы работали десять лет по восемь часов ежедневно. Только представьте! Материал был горячий... люди, потерявшие рассудок, терапия, законы человеческих взаимоотношений. Нелегко в этом вариться, нелегко это обсуждать. А мы выдержали десять лет, но под конец чувствовали, что надоели друг другу, мы были готовы разойтись каждый в свою сторону.
Инт.: Вы начали работать с Милтоном Эриксоном в начале 50-х. Как это связывалось с вашим участием в Бейтсоновской программе?
Х.: Я обучился гипнозу у Эриксона на семинаре в 1953 г. Тогда гипноз вошел составной частью в Бейтсоновскую программу. Мы с Джоном Уиклендом периодически посещали Эриксона и проводили у него неделю, записывали на магнитофон, что он говорил о гипнозе. Потом Уикленд и я начали проводить занятия с местными психиатрами, обучали гипнозу их, а они – как один – говорили: "Ужасно интересно, но лично я не хочу делать этого. Почему вы сами не возьметесь за пациента?" У меня – ни степени, ни диплома, но Дон Джексон убедил взяться за практику. И я принялся немного практиковать в 1955 или 1956 г. И понял, что знаю недостаточно. Вот тогда я и стал ездить к Эриксону – беседовать про терапию. Я обнаружил, что, слишком поторопив человека измениться, вывожу из равновесия его семью. Изменится жена – и ко мне явится муж. Я не сразу понял, что муж пришел ко мне, потому что жена ушла от меня другой, переменившейся. Я многое узнал о семье из своей частной практики, когда мы как раз заинтересовались изучением семьи в рамках Бейтсоновской программы.
Инт.: Значит, вы обратились к Эриксону, чтобы обсуждать с ним, как проводите терапию. В чем заключалось его руководство? Он когда-нибудь наблюдал за вашей работой?
Х.: Нет, никогда. Мне никогда в голову не приходило просить, чтобы он понаблюдал за моей работой с пациентом. Руководил он так: рассказывал истории. Если вы спрашивали у него про случай, которым занимались, он вам рассказывал историю про случай, которым он занимался. Он мог прямо выдать вам свой совет, и это всегда было нечто неожиданное. Я лечил женщину, потерявшую голос, она не говорила. И вот я задал Эриксону вопрос: "Что бы вы сказали этой женщине?" Он ответил: "Я бы спросил, есть ли что-то, о чем она хочет сказать".
Инт.: Вы писали, что Эриксон постоянно воздействовал на людей вокруг него: на друзей, учеников, пациентов – на всех. Вы, ученик, когда-нибудь понимали отчетливо: он с вами делает то и то?
Х.: В действительности, нет. Обычно, если вы "вычисляли" его, то вскоре обнаруживали, что он делает что-то совершенно иное. Поэтому я и не ломал себе голову. Но в первый же мой приезд к нему, когда я, начав собственную практику, хотел проконсультироваться у Эриксона, он, как только я сел, спросил: "Зачем на самом деле вы приехали ко мне?" Я ответил: "У меня есть случаи, о которых я хотел поговорить с вами". Он сказал: "Хорошо". Но дал понять, что разговор будет на двух уровнях: обо мне – как случае – и о моих случаях.
Инт.: Вы не заметили в себе резких перемен после того, как начали общаться с ним?
Х.: Не знаю, ведь со мной столько всего происходило: я обзавелся детьми, продвинулся по работе, занимался интереснейшими исследованиями и еще – практикой. Столько менялось в моей жизни...
Инт.: Эриксон всегда внушал благоговейное восхищение, но иногда мне казалось, что он – из-за своей гениальности – одинок. Он видел в ком-нибудь человека равного себе? Был ему равный?
Х.: Я думаю, Эриксон всех на свете гипнотизеров считал своими учениками. Помню, он однажды сказал, что плохо поддается гипнозу. "Я неоднократно пытался войти в транс, когда меня вводил обученный мною, – говорил он, – и не смог". Нет, он не видел себе равных.
Инт.: Приходит мысль, что человек эриксоновской универсальности, способный находить общий язык с таким множеством разных людей, должен обладать несравненным опытом. Но в действительности, наверное, это не так?
Х.: Ну, у Эриксона было два своих предмета: гипноз и терапия. Я хочу сказать, что он немало знал о разных областях, разных культурах, он совершал поездки, но в основном человек работал, занимался терапией по десять часов в день шесть, даже все семь дней в неделю. Начинал в 7 утра и часто заканчивал в 11 вечера. В выходные или принимал пациентов, или разъезжал с лекциями.
Инт.: Какие у вас с ним были отношения?
Х.: Общаться с таким человеком – удовольствие. Я очень любил обедать с ним. Он так забавлял своими историями. Но в то же время отношения не были, что называется, "приятельскими". Несколько мэтров, проводивших гипноз еще доэриксоновским способом, считались его друзьями. Но я начал как ученик и не знал других отношений. Когда я овладел навыками и несколько приблизился к его профессиональному уровню, он уже постарел. Тяжело было видеть его таким старым. Работая, Эриксон знал, что для него важнее всего: управлять своим голосом и движениями. Но в старости, скованный безжалостно отнимавшим свободу параличом, он не мог членораздельно говорить, плохо видел из-за того, что в глазах двоилось, уже утратил способность подчинять себе свое тело. Да, тяжело было видеть эту жизнь, приближавшуюся к концу. Конечно же, он в своем состоянии делал вещи необычайные – до самого конца. Но такой контраст, если сравнивать с тем, что он умел прежде ... И поэтому я испытывал просто муку, когда смотрел на него.
Инт.: Будь он жив, что, вы думаете, он сказал бы о включенном супервидении и обо всей "технологии" подготовки психотерапевтов, которая сегодня получила развитие?
Х.: Стараюсь вспомнить, говорил ли я с ним об этом... Мне кажется, я говорил. Я думаю, он бы руководил, больше вовлекаясь. Он бы не принял "одностороннего зеркала", прежде всего... не принял бы работы с людьми – спрятавшись. Обучал бы, усадив человека рядом, показывал бы на своем примере. Его реакция на обучение по методике "одностороннего зеркала", наверное, была бы, как у Минухина. Сал просто не может не войти в комнату, и он разработал теорию обучения, по которой он обязан появиться в комнате. Но понаблюдайте за ним, когда он еще отгорожен "зеркалом": он скучает... ходит взад-вперед. Я думаю, то же было бы с Эриксоном. Если он не на поле действия, не маневрирует – зачем ему это все! Вам надо удерживать себя, чтобы не входить, чтобы оставаться "за сценой", а такие практики до мозга костей, как Минухин или Эриксон, не могут оставаться вне действия.
Инт.: Раз уж мы заговорили об "одностороннем зеркале"... Не знаете, как оно вошло в употребление?
Х.: Кажется, "одностороннее зеркало" ввел Чарлз Фулуэйлер из Калифорнийского университета в Беркли. Он жил через залив от нас, когда я осваивал различные методы терапии по Бейтсоновской программе. Мы начали работать с семьями, и тогда я услышал про Фулуэйлера... что он ведет младших студентов в Беркли. Я отправился порасспросить его и увидел у него "одностороннее зеркало". Он объяснил, что обучает психологов, как проводить тесты, и хочет следить за обучением. Он предлагал непосредственное обучение психологическому тестированию. Я выяснил, что с 1953 г. он таким образом изучает семьи – с помощью "одностороннего зеркала". Оставаясь вне комнаты, он наблюдал за ними, потом входил, делал свои замечания и опять выходил. Когда я разыскал его в 1957 г., то увидел, что он отлично отработал этот метод. Вероятно, как раз он был первым семейным терапевтом.
Я познакомился с ним поближе и понял, что с удовольствие&heip;