Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Александр Толстых

Опыт
конкретноисторической
психологии
личности
_________

Издательство
«Алетейя»

Санкт-Петербург

2000

УДК 159.923
ББК 88.37
Т 54

Толстых А. В.
Т 54 Опыт конкретно-исторической психологии личности /
Вступительная статья Ф.Т.Михайлова.— СПб.: «Але тейя», 2000. - 288 с.
ISBN 5-89329-197-2

Уникальное исследование, проведенное на стыке наук — философии, истории, психологии, социологии, педагогики, филологии, — позволяет по-новому взглянуть на проблемы становления личности и индивидуальности в современном мире. Автор излагает свою гипотезу о том, как идет процесс развития и самоопределения личности в исторической динамике поколений, что дает возможность в ином масштабе и в ином ракурсе взглянуть на многие социально-психологические феномены: от «детей Чернобыля» до «шестидесятников».
Книга представляет интерес для психологов, социологов, философов, педагогов, студентов-гуманитариев.

УДК 159.323
ББК 88.37

Издание осуществлено при финансовой поддержке
Российского Гуманитарного Научного Фонда (РГНФ).
Проект № 99-06-16008

ISBN 5-89329-197-2

© А. В. Толстых, 2000
© Издательство «Алетейя», 2000
© А. Е. Нечаев, оформление, 2000
Абстрактное и конкретное
в психологии

Так уж повелось, и это, увы, совершенно естественно, что предисловия, послесловия и комментарии к посмертным трудам ученого пишут благодарные его ученики. Мой случай гораздо печальнее: Александр Валентинович Толстых — доктор наук, директор академического, продуктивно работающего института, член-корреспондент Российской Академии образования, автор 10 монографий и многих научных статей — был на год моложе моей старшей дочери и ушел из жизни сорокалетним. И хотя я не уверен, заслужил ли я право на это, но он сам называл себя моим учеником. Однако плох тот пожилой «учитель», если не учится у молодых своих учеников. Потому, сохраняя традицию, я в данном случае в качестве ученика пишу свое предисловие к ныне публикуемым его трудам...
Около двадцати лет тому назад на нашей кухне, часто служившей приютом для дружеского круга молодых психологов, медиков и философов — любителей долгих бесед и споров, появился вдруг и прямо из Одессы... ну просто очень молодой человек. Он только что окончил университет и был лет на десять моложе моих постоянных гостей, теперь весьма известных и даже именитых. Румяный, веселый, обаятельный, он сыпал заразительно веселыми одесскими анекдотами, нисколько не стесняясь малознакомой аудитории. Он сиял, он весь лучился мальчишеским задором... В нем жили и требовали выхода свежие силы еще не остывшего от побед бомбардира известнейшей одесской футбольной команды «Черноморец», теперь целиком сосредоточенные на взятии новых ворот — неподатливых ворот большой науки. Уже за полночь он убежал в свое общежитие; вслед ему кто-то, не помню уж кто из моих, меланхолически подвел итог нашей встрече: вот и еще один Растиньяк приехал завоевывать Париж...
Что ж, этот кто-то оказался провидцем: прежде всего наш одессит легко завоевал сердца и друзей моих молодых, и всех моих домочадцев, став для нас нашим Сашей. Он крепко подружился и с

5

Дэвидом, моим стажером из Англии, тогда докторантом Оксфорда1, и с Борисом Элькониным, тогда аспирантом, а ныне блестящим ученым, доктором психологических наук, заведующим сразу тремя славными лабораториями, и с Виталием Рубцовым, ныне академиком и директором Психологического института, и с моей младшей дочерью, в то время еще очень маленькой. С ней Саша, забыв про спорящую кухню, мог играть часами, импровизируя в четыре руки на фортепьяно или сам, сочиняя для нее забавные мелодии. Стал он своим и у Эвальда Ильенкова, редко выходившего из своего дома, но на нашей кухне не раз бывавшего.
Поступив в тот же год в аспирантуру Института общей и педагогической психологии Академии педагогических наук СССР, Саша Толстых под руководством известного психолога Давида Фельдштейна защитил кандидатскую диссертацию о личности подростка, да так и остался верен этой теме до конца дней своих, таких, увы, недолгих. Уже в этой первой его работе прозвучала нетривиальная мысль о месте проблемы личности в детской и возрастной психологии. О ней я после скажу подробнее. Она того стоит. Но тогда для меня уж очень вовремя она подоспела... Со своей темой и мыслью он, оставленный после защиты в институте, и пришел младшим научным сотрудником к нам в Лабораторию теоретических проблем психологии деятельности, сразу же попав, что называется, из огня да в полымя.
Дело в том, что руководителем этой лаборатории был автор этих строк, незадолго до того изрядно побитый партийными чиновниками и их подручными философами за теоретическое своеволие на кафедре философии 2-го Московского медицинского института. Но этого мало: старшими научными сотрудниками этой лаборатории были в то время известные инакомыслящие — Анатолий Арсеньев, Владимир Библер, Игорь Виноградов, до того безработный, уволенный за поддержку Александра Солженицына из «Нового мира» вместе с Твардовским. Да и вообще, компания была хотя и смешанная, но в неприятии идеологического догматизма единодушная. Так что смесь получилась поистине взрывчатая... Правда, до взрыва, разметавшего всех нас и выкинувшего из кресла директора института академика Василия Давыдова — выдающегося ученого и нашего общего друга — еще было время. И молодой научный работник Саша Толстых этим временем воспользовался правильно.
Наши лабораторные комнаты на улице Герцена, конечно же, не прославленная шестидесятниками домашняя кухня, хотя в то время и кухня была скорее лабораторией молодой свободной мысли, чем просто трапезной. Однако нечто общее в поведении будущего директора института и у меня дома, и в институте бросалось в глаза: и там и здесь внешняя отчаянная смелость и самостоятельность суждений почти не скрывали его внутреннюю интеллигентную застенчивость и
______________
1 Дэвид, тяжело переживший смерть Саши, теперь не кто иной, как известный David Bakhurst, professor of Dept. of Phiosophy, Queen's University, Kingston, Canada автор большой и замечательной книги: Conscioness and Revoution in Soviet Phiosophy. From Bosheviks to Evad Iyenkov. Cambridge University Press. Cambridge. 1991.

6

вполне тогда простительную робость. Этой глубоко человечной рефлексивной своей особенности Александр Валентинович не изменил до конца, Я вижу его и сейчас уже директором института, ведущим свой Ученый совет с тем же вниманием к чужой мысли, с той же рефлексивной в ней заинтересованностью. Вот и памятная последняя наша встреча...
Мы вместе идем с заседания бюро отделения нашей академии... Саша первый раз рассказывает мне о планах развития института... Ему хочется — и это очень заметно — похвастаться нетривиальной своей идеей, развитию которой должно послужить новое направление научных исследований. Но каждое слово произносится, будто на ощупь, будто ему важнее поспешного чужого одобрения еще раз самому (по реакции слушателя и по своей реакции на нее) проверить обоснованность собственной мысли.
Но впервые и особенно заметно эта особенность его характера проявилась на наших лабораторных посиделках. Еще бы! Владимир Соломонович Библер — признанный патриарх диалогической философии, одним упруго сжатым словом своим, одним подчеркнуто доброжелательным, но точности ответа требующим вопросом мог повергнуть в смущение любого: и самодовольного автора толстых книг, и своего постоянного ученика-единомышленника, не говоря уже о начинающих философах и психологах. А разве не стушуешься при тех же верных и непременных участниках домашних семинаров Библера, посещавших иногда наши собрания, всегда готовых в клочки растерзать каждого, кто, как им покажется, без должного почтения слушает Учителя... Бывали у нас и Леня Черняк1, и Слава Сильвестров2, и Саша Митюшин3 — бывшие мои студенты-медики, потом аспиранты и сотрудники разгромленной кафедры философии 2-го Медицинского института — ученики гениального Марка Туровского, никому и никогда не дававшие спуска. Даже Библеру и Арсеньеву. А тут и сам Анатолий Сергеевич Арсеньев с его сарказмом и гомерическим смехом! Тут и глубокий, умный взгляд молчаливого Игоря Ивановича Виноградова, проницательно устремленный на говорящего! Что ж говорить о Саше, когда и сам завлаб каждую секунду обычной дискуссии был настороже и ловил каждое их слово.
Так начиналась работа Александра Валентиновича Толстых в большой науке. Потом, после ликвидации лаборатории, он осваивал
__________________
1 Лион Семенович Черняк уже лет пятнадцать как профессор в Бостоне, автор глубоких философских книг и статей, нередко публикуемых после вполне понятного перерыва в наших изданиях, в том числе и в журнале «Вопросы философии».
2 Вячеслав Владимирович Сильвестров, так же как и Саша, рано ушедший из жизни, доктор философских наук, известный теоретик эволюционной биологии и культурологии. О нем лучше меня нам расскажет его книга, посмертно изданная в престижной серии «Русские философы XX века»: В. В. Сильвестров. Культура. Деятельность. Общение. М.: РОССПЭН, 1998. 478 с.
3Александр Александрович Митюшин — кандидат философских наук, автор серьезных и смелых работ, казалось бы, застенчивый и милый, но в спорах остроумный, едкий и глубокий. Я его лет десять не видел. По слухам, он давно уже работает, увы, не в России.

7

экспериментальную часть психологии, что естественно привело его и к психологии социальной, а затем и к социологии. Работал он взахлеб. Стали выходить в свет его книги, статьи... Его имя приобрело вес, его уже нельзя было затмить громким именем его отца — известного философа Валентина Ивановича Толстых. Вот Саша уже и директор Федерального института социологии образования... Очень скоро его избирают директором достославного Центра художественного воспитания Российской академии образования, а на очередном годичном общем собрании академии — ее членом-корреспондентом. Да, чуть было не забыл, на церемонии защиты им докторской диссертации автор сих правдивых слов был официальным оппонентом и сейчас сожалеет, что не может включить в текст данного предисловия тот свой разбор всех обоснованных им идей. Вместо этого я вернусь к первой из них, ярко прозвучавшей еще в кандидатской его работе.

1. ЧТО ЕСТЬ АБСТРАКТНОЕ

В то время проблема личности почему-то особенно активно и повсеместно обсуждалась... В идеологизированном общественном сознании так всегда и бывает: модным в словесных дискуссиях становится то, чего или совсем нет, или оно придавлено и извращено. В Политиздате двумя изданиями вышла книга «Что такое личность?», сборник полемизирующих друг с другом статей... Опубликована там и прекрасная статья Э. В. Ильенкова — «Так что же такое личность?». Проходили одна за другой конференции1... В книге «Философско-психологические проблемы развития образования», дважды изданной, до неузнаваемости искореженной цензурой и самоцензурой ее редактора (В. В. Давыдова), есть и моя глава с актуальным тогда названием: «Индивид, индивидуальность, личность»... Уже сам ее заголовок отводит личности последнее почетное место в иерархии развития творческого потенциала индивида. А в Сашиной кандидатской диссертации я вдруг прочитал нечто противоречащее исходной установке всех тогдашних споров, но тут же мною признанное за истину в последней инстанции. Передам его мысль своими словами, но так, как я тогда и навсегда ее запомнил.
Как известно, индивид Homo sapiens обособляется как индивид только в обществе, в общении и общением; личность — одна из
_____________
1 Не могу забыть, как па одной из них, а именно в Рязани, В. В.Давыдов вызвал дружное негодование всех ее участников, до того привычно внимавших самым разным определениям личности. Он очень проникновенно и доверительно сообщил: «Я окончил психологическое отделение, но философского факультета МГУ, получив солидную философскую подготовку Могу и я вместе с вами пофилософствовать о том, что такое личность, но прежде всего я — психолог-экспериментатор. И, как таковой, я еще пи разу не встречался с личностью, а потому мне, психологу, сказать о ней нечего». Шум поднялся страшный... «Это оскорбление! А мы тогда кто? — кричали ему с мест, - мы для вас уже не личности? Или и себя вы тоже личностью не считаете?».

8

исторически последних, полностью еще не раскрывшихся форм его обособления1 — адаптивная социальная роль индивида, приличная, приемлемая для социума личина, скрывающая собой неразвитость индивидуальной его особости (лишь в принципе возможной), способной, однако, при своем развитии продуктивной реализацией своей удивить и даже шокировать всех... Далее следует самое главное:
Но высшая форма обособления индивида — это поистине уникальная, неповторимая индивидуальность. Ее отличает конкретность (или, иными словами, органичное единство внутреннего многообразия) всех креативных способностей индивида, обогащающая культуру народа осуществлением их творческого потенциала2.
Слово конкретность я выделил не случайно. Позже, в своих зрелых работах, Александр Валентинович разовьет эту мысль до подлинного логического и методологического открытия: только что родившийся ребенок — вот кто должен быть понят как поистине полное в своей абстрактности определение и личности, и индивидуальности! Ведь именно он, говоря словами Кьеркегора, настоящее гнездо возможностей: его человеческая сущность — в способности обособления до уникальной творческой индивидуальности.
И если бы не врожденные патологии — эти «родимые пятна» техногенной цивилизации, ее бич, несправедливо наказывающий детей за «грехи» искалеченных ею же родителей, -- то каждый новорожденный индивид Homo sapiens не имел бы в себе внутренних препон личностного саморазвития в духовной и духовно-практической культуре человеческого общения. Но и они, эти самые «врожденные патологии», как правило, не так страшны, как социальная дифференциация, одностороннее недоразвитие ребенка, вызываемое сдерживанием и торможением формирования креативных сил души, широко практикуемое в том числе и традиционной, чуть ли не средневековой, школьной дидактикой, и родительским авторитарным «воспитанием»
Ребенок рождается как абстрактная личность (или, если по раннему Саше, индивидуальность). Его natura-naturans (творящая себя природа) физически и социально абстрагировала от всех возможных вариантов личностного обособления, но самой человеческой сутью своей способна к любому. И чем старше ребенок, тем шире поле выбора возможностей саморазвития, представляемое ему наличными (прежде всего социальными) формами предметно ориентированного общения. Что (говоря опять-таки абстрактно) было бы вполне естественно и совсем не страшно, если бы все усложняющаяся предметная ориентация его всеобщей креативности была бы закреплением и развитием его культурных потребностей и творческих способностей, сформированных еще в раннем детстве

_______________
1 До нее были и другие: коллективизм «Я = Мы» ритуальных родовых общин, кастовая, сословная, классовая идентификация индивида и далее вплоть до самоопределения через принадлежность самым малым группам.
2 Замечу от себя: именно тогда самое обыкновенное, родителями данное собственное имя человека скажет современникам и потомкам о нем гораздо больше официальных поминальников и энциклопедических статей.

9

и в начальной школе творческим же овладением триединой речью культуры1.
На главных смыслах данной идеи строил Александр Валентинович и свои проекты культурного — аффективно-смыслового — содержания образования. Убежден, что именно на ее основе должны строиться все проекты радикального его реформирования. Но пока все наши проекты остаются в плену абстракций. Потому и все меньше шансов у большинства детей достичь уровня индивидуальной конкретности — единства многообразия сил души и их целенаправленной реализации... в том или ином, но всегда особенном деле своем.
Нет, не просто стать Мастером, коль скоро на пути движения абстрактной индивидуальности к органичному единству многообразия общечеловеческих всеобщих и субъективных способностей осуществлять понимающее преображение2 бытия (на пути от абстрактного к конкретному) стоят насмерть современные Призраки Пещеры, Рода, Театра и Рынка. А они пострашнее тех, что были описаны Фрэнсисом Бэконом.
Сегодня Призрак пещеры — это не только и не просто врожденные и благоприобретенные особенности индивида, роковым образом сдерживающие способность разумного познания мира, как считал Ф. Бэкон, барон Веруламский. Это и генетические аномалии, и систематическое одностороннее недоразвитие у подавляющего большинства детей. Призрак Рода — эта общечеловеческая, по Бэкону, неприспособленность наличных сил души к обладанию собственным Разумом — сливается в нашем случае с Призраком театра — с абстрактами реальных мифов, кои мы и наблюдаем, все время как будто со стороны, ожидая от временщиков-режиссеров и самовлюбленных актеров, что наконец-то, вот-вот скоро, они сумеют «сделать нам красиво». Призрак Рынка — ну он-то особых пояснений не требует! Как это там у Маяковского? Призрак коммунизма по Европе рыскал, помаячил нам и скрылся в отдалении... А что маячит нам сегодня? Может быть, я и не совсем точно по памяти процитировал поэта, но зато Бэкон совершенно точно назвал Призраком Рынка роковое и извечное несоответствие «цены» (смысла слов, принятого толпой, в том числе — и толпами ученых) реальной «стоимости» вещей, этими словами нам предъявленными. Вот и сегодня мы говорим «Рынок», а имеем нечто совсем иное... Да так и живем в мире осуществленных абстракций, ставших «ценными» (самоценными) и для науки, в принципе призванной своим движением от абстрактного к конкретному ответить не только и даже не столько на вопрос: «как есть то, что есть?», но — непременно и с необходимостью! - на вопрос «как оказалось возможным то, что есть?».
______________
1 Овладением одновременно взаимопроникающими ипостасями живой речи культуры: вербальной, изобразительной и музыкальной, а отнюдь не (как это сейчас осуществляется) отдельно и формально представленными ему ее языками — лексикой и грамматикой языка народа, внешне (для него) целесообразными упражнениями с материалами языков математики, музыки, изобразительного искусства и их совместными вариациями в вербальном преподавании природоведения, истории, литературоведения и т.д.. и т.п.
2 Очень правится мне этот термин Генриха Риккерта!

10

Для меня суть того, что делал, но не успел доделать Саша, — это поиск в психологии прорыва к конкретному через вековые завалы самых разных абстрактов.

2. ЧТО ЖЕ В ПСИХОЛОГИИ КОНКРЕТНО

Еще одна его идея близка мне настолько, что это само собой делает меня его учеником1. Не буду напоминать о том, кем, когда и как много исследований психологических особенностей каждого возраста проведено и проводится в мире. Особенно повезло подросткам. Классические работы, посвященные типичным новообразованиям психики подростка, стали сегодня достоянием студентов педагогических вузов, а их общие принципы — благодаря публицистике и родительскому всеобучу — достоянием широкой, как говорится, общественности.
Александр Валентинович и здесь не пошел путем, проторенным многими, — путем подкрепления своими экспериментами и рассуждениями канонических определений возраста, принципов периодизации возрастного развития, ведущих деятельностей каждого возраста и т. п. Хорошо разработанной штольней, непререкаемой классикой стали они, извлеченные из трудов Л. С. Выготского, Д. Б. Эльконина, В. В. Давыдова, А. В. Запорожца... Что еще нужно молодому исследователю! Работай в отвалах этой штольни, накапливай экспериментальный уголек для будущих печей, в которых сгорают и в научный шлак превращаются сотни кандидатских и докторских диссертаций, статей и книг, написанных чаще всего для подтверждения собственного статуса... деятеля науки.
Но Саша, раз «заболев» проблемой личностного развития подростка, захотел сам посмотреть на него сегодняшнего, не канонически ищущего общественного самоопределения, а растерянного, страдающего от впервые прочувствованного одиночества среди своих, ставших вдруг чужими, и среди чужих, своими так и не становящимися. Причем посмотреть на подростка под самыми неожиданными ракурсами: и пристальным взором Гегеля, видевшего в возрастном развитии всеобщность пути становления Духа самотворящего, и, например, мудрым взором Ролана Быкова, стремящегося доказать своим кинематографическим и педагогическим творчеством способность эмоционально богатой изобразительной (в смысле — образно-смысловой) культуры привлечь подростка к ее сотворчеству, чем и противодействовать любым формам китча... И, наконец, главное — собственным видением как исторически всеобщих, так и особенных, в частности современных, форм самоопределения разных возрастных когорт и поколений.
_________________
1 «Еще одна» — это та же идея, это её конкретизирующее продолжение. Тут весьма кстати привести легенду о том, как великий Альберт Эйнштейн отозвался на радостное сообщение одного из своих сотрудников: «Сегодня у меня удачный день — родилось несколько новых идей». Рассказывают, что старик Эйнштейн поздравил его и сокрушенно добавил: «Вы счастливчик. Мне за всю мою жизнь только одна новая идея пришла в голову». Суть легенды — определение развивающегося понятия.

11

Историзм логики понятия возраста вообще, подросткового в частности, — самая характерная и самая продуктивная особенность его как психолога. Благодаря ей он очень близко подошел к понятию возраста как феномена культуры. При том и родилась понравившаяся мне идея, рожденная при разделении нередко смешиваемых понятий возрастная когорта и поколении. И это очень существенно. Тут уж никак нельзя пройти мимо еще одного предрассудка, столь же часто воспроизводимого, особенно в так называемой научной (в частности психологической) публицистике. Но еще чаще — в публицистике политической. Я имею в виду относительно обособленную социальную общность людей близкого возраста, именуемую поколением таких-то годов. Однако для описания теоретической попытки Александра Валентиновича преодолеть этот пока еще не названный предрассудок мне потребуется одно предварительное замечание.
Мы живем в творимом нами мире культуры. Не думаю, что сегодня кого-то еще нужно убеждать в том, что объективность Кантовых вещей в себе и этот мир при всем своем развивающемся и углубляющемся взаимопроникновении отнюдь не тождественны друг другу. Реалии общественного бытия и его истории строятся мифологически и в тех же формах осознаются. Как на самом обыденном уровне, так и в теории, не говоря уже о популистской публицистике. Но и в любой культуре (культуре этноса, эпохи и т.п.) есть вдобавок и особые «срезы» реальной мифологии нашего всегда осознанного бытия — идеологические формы и способы его самоосознания. Именно они навязывают нам единое смысловое содержание при определении понятия поколение таких то годов. Но не только этого понятия. Реальность всех реальных мифов нашей жизни подвергается смысловой идеологической эрозии.
Вот и теперь мы (вспомним А. Ф.Лосева!) живем (или готовимся жить) в мифе — в мифе либерального, почти демократического государства и чуть ли не регулируемого им рынка, как до того жили и работали при плановом социалистическом хозяйстве, в колхозах, на стройках коммунизма и т. п. Примерно так же обстоит дело и с пресловутым молчаливым большинством, роль которого перед выборами или другими судьбоносными событиями социальной жизни страны на полном серьёзе оценивают политологи и функционеры нашей непредсказуемой политической жизни. Они и сами живут с гордым чувством принадлежности к тому или иному поколению, выделившему себя или выделенному другими историческими и политическими публицистами из всех прочих возрастных когорт той или иной эпохи...
Александр Валентинович показал, что поколение — это отнюдь не «ступень» возрастной периодизации (исторически существенно изменчивой к тому же), а социокультурная общность людей, сложившаяся в обстоятельствах социального, хозяйственного и политического кризиса. Это общность людей, не обязательно даже вплотную близких друг другу по возрасту, но предельно близких по формам, способам и средствам своего возрастного вхождения в социальное и социокультурное пространство своего времени. В столь неустойчивую и как бы размытую общность их объединяют социальные потребности и интересы (не всегда даже ими осознанные), общее направление мысли и дел, играющих некую, иногда весьма заметную роль в развитии кризиса или в его

12

относительном разрешении. (А было ли и есть ли в нашей истории такое время, которое нельзя было бы назвать кризисным?!)
Но что самое интересное, объединенные аморфной поколенческой общностью люди придают, как правило, своей принадлежности к ней весьма существенное значение: поколение таких-то годов становится символом чужого или их собственного места в истории или, если хотите, — отличительного знака, нередко для них даже более важного, чем личный вклад в так называемое «общее дело» данного поколения. Сход их поколения со сцены исторической драмы или трагедии народа не отменяет для них данного знака самоидентификации. Они, как старший Верховенский в «Бесах», продолжают осознавать себя «сыгравшими историческую роль»... Так поколение (в отличие от возрастной когорты) приобретает статус реальности мифа. Это однозначно более распространенному варианту мифологической самоидентификации: «я — русский народ!», «я — Ленин, я — СССР» (сам слышал у пивной и т. д. и т. п.
Реальность мифов нашей жизни вообще, жизни поколенческих общностей в частности, составляет характерную особенность общественного бытия каждого исторического периода. Ее-то обычно и замечают прежде всего, и тогда история пишется как противоречивая преемственность смены поколений. Хотя на самом деле к выделенным таким образом «поколениям» принадлежат в это же время в разных социально активных (и пассивных) группах люди хотя и близкие по возрасту, но всеми своими интересами ориентированные на иные, даже прямо противоположные символизированным поколенческим идеалам и культурным ценностям. И именно они — реальные субъекты социальной активности — каждым своим действием (или бездействием) разрушали и разрушают плоды усилий своего (по времени) поколения. Что хотя и не так уж заметно при идеологическом осознании хода истории, но на самом деле сыграло и играет сейчас решающую роль в фактическом выстраивании ее событий.
Отсюда вывод: понятие поколения — сложная и интересная проблема общей и социальной психологии. Реальность мифов бытия человеческого — это ее предметное поле. Ибо миф нашей жизни — способ понимающего преображения объективных реалий бытия. Но теоретический анализ не менее реального исторического времени — то есть процесса переформирования людьми своего социального пространства — не может двигаться от мифа к мифу. Он требует тщательного исследования не только символизма жизни людей, но и подчас глубоко скрытых под ним объективных интересов и потребностей всех или по крайней мере наиболее активных и наиболее пассивных (здесь пассивность нередко значительнее по последствиям своим) субъектов социальной активности: индивидов, групп, масс. Потребностей хозяйственных, социальных, культурных, чаще всего ими самими не осознаваемых, оборачивающихся «на выходе» потребностями в содействии с другими субъектами социальной активности или в активнейшем противодействии им.
Тогда предметом психологического исследования не будут взятые отдельно друг от друга и уже тем самым абстрактно представленные психические процессы и состояния, возрастные особенности, психологические новообразования масс, толпы, групп и индивидов, проблемы

13

психологии личности и тому подобные мифы науки. Тогда и поколения — эти социокультурные общности близких не по психофизиологическому возрасту, а по способам и формам своего возрастного включения в драматическое социокультурное пространство, то есть общности, возникающие в одной большой и ведущей социально активной группе или же в межгрупповых временных содействиях, станут предметом продуктивного теоретического и экспериментального психологического анализа исторических событий, творимых индивидами массы, социальными личностями и культуру творящими индивидуальностями.
Этим подходом своим проведенный Александром Валентиновичем Толстых психологический (возрастной и социально-психологический) анализ реалий возрастного развития современного человека способен обернуться целым пакетом существеннейших методологических рекомендаций социологам и социальным философам. По главное: сама психология может оказаться способной перейти от компендиумов абстракций (общая, возрастная, педагогическая, социальная, инженерная и всякая другая психология) к их конкретности — органичному их единству в поистине общей психологии — в психологии развития индивидуальностей, творящих общее пространство культуры общения. Развития, в свою очередь немыслимого вне этого пространства.
Важный его вклад в психологию развития, продуктивная суть его работ, посвященных эстетическому развитию детей, подростков, юношей и девушек, как и многие другие аспекты его интереснейших исследований, мне не под силу охарактеризовать в кратком предисловии к публикации его работ. Да и цель моя была иной. На близких мне идеях, выдвинутых им в свое время на обсуждение теоретиков и практиков самого главного дела культуры — дела ее расширенного воспроизводства усилиями все новых и новых возрастных когорт и всех их представителей (дела образования), — показать на примере моего личного общения с Александром Валентиновичем смысл и значение обоюдно значимой культурной преемственности возрастных когорт. Ей он и посвятил, собственно говоря, все свои работы. В том числе и собранные в этом томе. Представлять их читателю нет необходимости: тексты говорят сами за себя и не требуют никаких предварительных рекомендаций.

Академик РАО,
доктор философских наук, профессор Ф. Т. Михайлов

От автора

Наше время, несомненно, останется в памяти потомков под самыми причудливыми названиями, определениями и характеристиками; одно очевидно - вряд ли кому придет в голову назвать наше время временем расцвета искусств и наук. Однако в этот парадоксальный отрезок истории, отпущенный нам для жизни, случается, благодать нисходит и на исследователя. Мне ангел явился в казенном обличии «международного научного фонда» (так во всех документах), и я искренне благодарен этому самому «международному научному фонду» за возможность собрать воедино и осмыслить итоги двадцатилетнего (1975-1995) исследования проблем конкретной исторической психологии личности.
Две области психологии — психология возрастная и психология личности - всегда были в центре моих научных интересов с тех пор, как я впервые пересек порог Психологического института РАО, где прошло мое становление как психолога - и не только как психолога, наверное... В те годы -- конце семидесятых — начале восьмидесятых — мы, аспиранты и молодые научные сотрудники, оказались свидетелями уникальных дискуссий о личности, в которых приняли участие классики нашей психологии — Алексей Николаевич Леонтьев, Лидия Ильинична Божович, Александр Владимирович Запорожец, Лия Соломоновна Славина, Даниил Борисович Эльконин, Петр Яковлевич Гальперин, Василий Васильевич Давыдов, Владимир Петрович Зинченко, Артур Владимирович Петровский — и цвет философской мысли - Мераб Константинович Мамардашвили, Эвальд Васильевич Ильенков, Феликс Трофимович Михайлов, Владимир Соломонович Библер, Георгий Петрович Щедровицкий, а также многие другие. Думаю, что значение этих праздников мысли для дальнейшего развития отечественной гуманитарной науки до настоящего времени еще по достоинству не оценено, но я не могу сегодня не вспомнить о том, где, когда и по какому поводу возникли впервые те идеи, которые сегодня публикуются.
В те годы — середина — конец семидесятых — тема личности была если не новой, то весьма «свежей» в отечественной психологии.

15

Тогда понятие личности, помимо своего профессионально-предметного содержания, несло и плохо скрытый политический смысл: личность явно противопоставлялась не только обществу и коллективу, но и самому духу тоталитаризма в его обоих омерзительных лицах — сталинском и брежневском.
По молодости лет приятно ощущать себя этаким карбонарием, но с годами у некоторых — так произошло, в частности, со мной — революционные чувства гаснут и задаёшься проклятыми кантовскими вопросами: что я могу знать? что я должен делать? и — на что я смею надеяться? Сложилось так, что восьмидесятые годы побуждали к весьма раскрепощенному ответу на первый вопрос, особенно с началом перестройки — было официально разрешено не только много знать в смысле доступности литературных источников, но и столь же вольно высказываться. Был соблазн воспринять навязчивый ответ на первый вопрос, как ответ и на второй: что делать? — да, нести свет, просвещать, чему я, грешен, отдал свою дань. Но последний из кантонских смысловых вопросов бытия не отпускал: молитва становилась сильнее, но вера не укреплялась, а, хуже того, слабела. Особенно мешало смешение публицистической горячности и научной взвешенности в дискуссиях о личности - первая явно превалировала, а вторая страдала. Забавным парафразом на эту тему в свое время — начало восьмидесятых -- прозвучала сценка из детского фильма «Перевод с английского»: отец говорит сыну-подростку, что главное в жизни — быть личностью! На вполне закономерный вопрос отрока: «Как это личностью?» — он отвечает: «Ну, об этом написаны тысячи томов! Это, брат, главный вопрос жизни. Извини за банальность — учиться надо! Хорошо учиться, без троек...» На это разочарованый сын не без иронии замечает: «И тогда я буду личностью? Это про такую фигню тыщи томов написаны?!»
Простим подростку не совсем «парламентское» выражение и попытаемся уловить рациональное зерно сомнения. И достаточно однажды в мозгу поселиться декартовскому червю сомнения — а правы ли мы, обожествляя «личность» в противовес тупому «коллективу» или «бесчеловечному обществу», - как становится ясно, что верность традициям отечественной психологии и философии ничего общего не имеет с верой в истинность того, что открылось блестящим первооткрывателям шестидесятых семидесятых. В частности, им — занятым совсем другими противостояниями - и в голову не могло прийти, что взлелеянная как противовес коллективу и обществу «личность» отнюдь не является тем благом, которое снисходит к отечественной части благословенного человечества, а ценностный подход к личности в нынешнюю прагматическую эпоху культа стяжательства выглядит не лучше, чем в памфлетах пресловутых «прогрессивных западных деятелей» на эту тему, «почему-то» изданных чудовищными тиражами коммунистическими функционерами.
События самой новейшей истории российского общества побуждают иных спешить с переизданием историков молодежных бунтов 60-х в Америке, вроде Дэвида Рисмэна или Герберта Маркузе, ибо, дескать, сегодня с поколениями и в наших пределах происходит нечто похожее.
В этой книге предлагается именно такое понимание формирования и самоопределения личности в исторической динамике поколений, на

16

которое меня, с одной стороны, благословили мои учителя и которое я — это уже второе — формулирую на свой страх и риск (в научном понимании), ибо в том, что описываемые в книге феномены корреспондируют действительности, я лично не сомневаюсь.
Главные тезисы состоят в том, что личность — вне ее чисто ценностного понимания, господствующего в современной психологии — представляет собой не более, чем исторически преходящую форму реализации человеческой сущности в некоторых конкретных условиях. Ниже достаточно подробно показываются историческая семантика слова «личность» и развитие аналогичного научного понятия. Вывод таков: личность, будучи явлением, известным многим временам и эпохам, возникает как проблема (и заметим: как тема изучения) весьма недавно в историческом времени. И более того, личность в своем предельном выражении есть опредмеченность вполне определенного устройства общества, кстати, хронически не приживающегося на отечественной почве — а именно, опредмеченности той единичности, атомарности индивида, которая является естественной составляющей гражданского общества в любом его виде.
Личность, если разобраться, очень скучная штука, результат, на который обречены мы, если вовремя не сообразим, что с нами происходит. Введенное мною в свое время понятие формы личности жестко фиксирует дихотомию возможности и определенности в фигуративности человеческой судьбы.
Это надо объяснить.
Рождающийся как — назовите как хотите — как универсальное, космическое, тотальное, божественное существо, человек, в момент своего рождения ограниченный лишь «обстоятельствами» своего появления на свет, начинает путь своего личностного самоопределения, одновременно будучи предметом формирования общественных структур — свои амбиции есть и у семьи, и у общества. Исходное человеческое «ничто» как символ максимальной неопределенности (в принципе еще все возможно для данного ребенка, все, что только возможно, учитывая его генотип и другие условия появления на свет — страна, семья, эпоха) и одновременно — «все» в логическом смысле максимума возможностей самоопределения в процессе того, что называется «личностным развитием», или формированием, принимает некоторую форму личности. Личностное развитие есть «разматывание» исходной сущности — тотальности возможностей, заложенных в род человеческий. Определяясь, человек одновременно теряет возможность быть другим. Тотальность его потенций ограничивается до рамок конкретности. «Проклятие личности» в смысле обреченности на определенность — быть здесь и теперь, таким и не иным — есть «привязка» человеческой души к месту и времени. Расплата за определенность — бытийная конечность и несовпадение (по форме, а, следовательно, и по содержанию) с другими человеческими душами. Там, где форма личности принимает личину сущности, что есть лишь видимость, она создает иллюзию «родства душ» - формальное совпадение витальных ценностей создает иллюзию ее «понятности» другим. Будучи воплощенной, в своем физическом носителе (теле, человеческой «соме»), форма личности имеет и надиндивидуальный характер, «переплавляя» привязанность к месту и времени в совпадение, дохо
17

дящее до тождества — стирания «лиц». Таким образом, паспортный возраст лиц получает историческое определение когорты, то есть люди, родившиеся в один год, выстраиваются в поколения — популяции с тождественной формой личности. Используя старую французскую присказку, я бы сказал, что поколение — это стиль, и вы легко поймете, что я имею в виду, если согласитесь с тем, что различие форм личности делает популяцию асинхронной, состоящей из возрастных групп, не совпадающих по содержанию их витальных ценностей, а также, что важно, по темпу, аранжировке, модальности их презентации другим и себе — но стилю.
То, что называется «конфликтом поколений», есть нормальный (в смысле не патологический) исторический ход развития. Однако для того, чтобы человеческое общество не разрушалось от процессов асинхронии, оно нуждается в обратном импульсе — синхронизации поколений (когорт, смежных возрастов), а именно в нахождении способа контакта двух различных форм личности.
Такой контакт, на мой взгляд, возможен лишь через преодоление формы личности (и личности!) в индивидуальности, способной к диалогу через обращение, свернутое до адекватной знаково-символичной формы сообщения.
Я не стану касаться вопроса, способны ли поколения населения нынешней России к продуктивному диалогу и как практически это осуществить — операционализация предложенного еще во многом впереди; обращу еще раз внимание на существо предложенного подхода.
Находясь в форме личности, человек так же далек от идеала свободного самоизъявления, как и при самом постыдном рабстве, ибо принуждение, идущее от других, не сопоставимо по силе и инерции с самопринуждением. Поэтому вовсе не ради красного словца я говорю о проклятии личности, висящем над каждым из нас, и мне не понятен восторг признания того или иного смертного «личностью/неличностью». Исходя из предложенного мною подхода такое развешивание ярлыков представляется занятием зряшным.
Итак, моя работа о том, как привязан человек к своему времени через феномены личности и поколения. Как следует из сказанного мною выше — считаю ответ на подобный вопрос актуальным или, лучше сказать, своевременным в нынешних исторических обстоятельствах. Более того, я думаю, что реализуемый в моей книге подход, который справедливо назвать конкретной исторической психологией, очень ко времени. При этом я далек от того, чтобы приписать себе честь открытия этой самой конкретной исторической психологии, ибо тогда мне пришлось бы скрыть то, что мне известны работы Юрия Лотмана о Пушкине и декабристах, Натана Эйдельмана о наших царях и тех же декабристах, Гилберта Кийта Честертона о святом Фоме Аквинате или Франциске Ассизском или, скажем, небольшая работа Бориса Михайловича Теплова «Ум полководца» — эти и многие другие замечательные книги уже определенное время реализуют идеи конкретной исторической психологии, раскрывающей связь личности со своим временем, ее принадлежность к определенному поколению. Я взял на себя труд показать возможности такого подхода к психологическому анализу личности.

18

Несколько слов о книжке как таковой. Это ни в коем случае не научно-популярное произведение в традиционном понимании жанра (нечто научно-умное и общественно-полезное, популяризируемое для широкой публики). Вместе с тем книга сугубо научная (за нею — годы исследований, работы в лаборатории, библиотеке, «в поле» и пр.), и я надеюсь, что она станет популярной. Я пытался обсуждать сложные вещи (там, где это возможно) без понятийных нагромождений и терминологической перегруженности. Поэтому в книге нет мест, которые читатель не мог бы понять.
Хуже то, что — и я это не скрываю — тексты писались в разные годы, по разному поводу, и поэтому вся рукопись, даже после финальной «аранжировки», сохраняет, скажем, мягко, «постмодернистский» характер. Автор ничего не имеет против последнего обстоятельства, читатель также легко защитит свои права: там, где автор увлекается приведением цифр или впадает в иную разновидность научного кретинизма, у читателя всегда есть возможность перелистнуть несколько страниц в поисках более любопытных вещей.
Должен предупредить читателя об известной незавершенности или, лучше сказать, открытости. Грубо говоря, над любой книжкой можно работать бесконечно долго — мудрый Сирил Паркинсон предостерег нас первым своим законом: «Работа занимает время, на нее отпущенное». Даже окончив эту изрядную по объему своему рукопись, я не могу сказать, что высказался по предмету исчерпывающе и совершенно по форме. Просто возник момент поставить точку там, где самое место точке с запятой. Безусловно, я вернусь к мотивам этой книги в своих будущих публикациях. Возможно, что-то перепишу и улучшу, что-то переосмыслю и изменю. Но сегодня я думаю именно так, как это отражено в публикуемой рукописи.
В заключение позволю себе напомнить одну забавную апокрифическую историю. Спорили о делах веры Симон Маг и апостол Петр. Силою чародейства Симон взлетел выше туч и вызвал на соревнование Петра. Тот согласился, но с одной оговоркой: «Если я не взлечу, это не значит, что моя вера ложна, а значит только, что молитва моя слаба». И, помолившись, взлетел.
С этими словами я вверяю свой труд на рассмотрение читателей.

* * *

Было бы, однако, невежливо с моей стороны, представляя двадцатилетний опыт работы, обойти вниманием и не назвать тех людей, которые оказали мне ту или иную помощь в исследованиях — от моих научных руководителей и соавторов до чисто технических работников, без которых книга также не могла бы состояться.
Я горжусь тем, что мое становление как психолога прошло в Психологическом институте Российской Академии образования, в удивительном коллективе блестящих ученых, собранных в период директорства Анатолия Александровича Смирнова и Василия Васильевича Давыдова.
Особой отметкой в судьбе была встреча с Феликсом Трофимовичем Михайловым — моим духовным отцом, который более, чем кто-либо, повлиял на мое становление как ученого, как человека. Блестящая команда теоретиков, собравшаяся в конце 70-х годов в лаборатории

19

Феликса Трофимовича, а именно Владимир Соломонович Библер, Анатолий Сергеевич Арсеньев, Игорь Иванович Виноградов, Вадим Борисович Ольшанский, Алексей Григорьевич Новохатько, Эдуард Дмитриевич Безчеревных и другие, были первыми слушателями и критиками моих работ, за что я им и поныне признателен.
Не могу не сказать слов благодарности Артуру Владимировичу Петровскому, который оказал мне неоценимую поддержку на разных этапах исследования, как своими критическими замечаниями, так и помощью в публикации целого ряда текстов.
Я благодарен за дружеское соучастие, критические замечания и поддержку в трудные минуты Михаилу Кондратьеву, Надежде Тарабриной, Виктору Энговатову, Галине Исуриной, Анне Леоновой, Борису Величковскому, Александру Ослону, Елене Петренко, Владимиру Собкину, Петру Писарскому, Елене и Геннадию Кравцовым, Борису Эльконину, Юрию Щекочихину.
Ряд публикуемых ниже текстов произведен в соавторстве с Борисом Дубиным, Алексеем Гражданкиным, Анной Петровой, Еленой Петренко, Виктором Пономарчуком, что я постарался тщательно проследить и пометить в соответствующих частях книги.
Неоценимую помощь в работе над рукописями в разные годы оказали мне редакторы — Татьяна Николаевна Сумарокова, Елена Дмитриевна Гончарова, Екатерина Ивановна Соколова, Юрий Николаевич Медведев, Василий Алексеевич Федченко, Алла Абрамовна Ботвинник, Людмила Михайловна Штутина, Валерий Алексеевич Рыбаков.
Я хотел бы выразить свою искреннюю признательность моим сотрудникам — тем, без чьего творческого соучастия не могли бы состояться исследования последних лет: Елене Филипповской, Владимиру Латышеву, Алле Погодиной, Давиду Спектору, Людмиле Арсенкиной, Марине Кузнецовой, Татьяне Мартыновой, Ольге Ефремовой, Евгению Файнштейну, Наталии Притыко, Леониду Блехеру, Сергею Полякову.
И конечно, все мои исследования были бы абсолютно невозможны без ежедневного соучастия моего самого сурового критика и самого надежного помощника — жены Наташи.
А.Т.

Введение

В спорах о личности, которые широким шлейфом тянутся за многочисленными исследованиями, рождаются все новые и новые гипотезы и концепции, но ни один подход сегодня не может претендовать на истинность. Более того, накопление данных (в том чи&heip;