Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Дуглас КоуплендПоколение Икс

«Иностранная литература, №3»:
Иностранная литература; Москва; 1998;
Перевод: В. Ярцев Светлана В. Силакова
Оригинал: Dougas Coupand, “Generation X”

Аннотация

«Мы живем незаметной жизнью на периферии; мы стали маргиналами – и во многом, очень во многом решили не участвовать. Мы хотели тишины и обрели эту тишину. Мы приехали сюда, покрытые ранами и болячками, с кишками, завязанными в такие узлы, что уже и не надеялись когда-нибудь опорожнить кишечник. Наши организмы забастовали, одурев от запаха ксероксов и жидкости „Штрих“, и от запаха гербовой бумаги, и от бесконечного стресса от бессмысленной работы, которую мы исполняли скрепя сердце, не получая в награду даже обыкновенного „спасибо“. Нами руководили силы, заставлявшие нас принимать успокоительные, думать, будто прогулки по магазинам – уже творчество, и считать, что видеофильмов, взятых в прокате на субботний вечер, вполне достаточно для счастья. Но теперь, когда мы поселились здесь, в пустыне, все обстоит намного, намного лучше».
Сказки для ускоренного времени

– Прическа у нее – абсолютная продавщица-парфюмерно-го-отдела-магазин-Вулворта-штат-Индиана-год 1950-й. Ну знаешь – такая миленькая, но дура дурой и скоро-скоро найдет себе приличного мужа, чтоб в халупе больше не маяться. Зато платье – аэрофлотовская-стюардесса-начала-шестидесятых – ну знаете, тотально-скорбного синего цвета, который был фирменным знаком русских в прежние времена, пока они не начали мечтать о плейерах «Сони» и кепках для Политбюро от самого Ги Ляроша. А какой макияж! Натуральная Мэри Квант, 70-е; а вдобавок – маленькие полихлорвиниловые клипсы с цветочками-аппликациями -точно такие наклейки лепили на свои ванны голливудские геи, году этак в 1956-м. Ей удалось ухватить сам дух скорби -она была там самой навороченной. Никто даже рядом не стоял.
Трейси, 27 лет.

– Это мои дети. Взрослые или нет, не могу же я их выгнать. Это было бы жестоко. И кроме того – они отлично готовят.
Элен, 52 года.

Часть IСОЛНЦЕ – ТВОЙ ВРАГ

В конце семидесятых, когда мне было пятнадцать, я снял со своего счета все до последнего гроша, чтобы в «Боинге-747» перелететь через весь континент в г. Брандон, провинция Манитоба, в самую глубь канадских прерий – и увидеть полное затмение солнца. Как я теперь понимаю, в юности вид у меня был странный: почти альбинос, да еще и худой как щепка. Устроившись в мотель «Трэвел лодж», я провел ночь в одиночестве: мирно смотрел телевизор, не обращая внимания на помехи, и пил воду из высоких граненых стаканов, покрытых мелкими царапинами, – похоже, после каждого мытья их заворачивали не в бумажные салфетки, а в наждачную бумагу. Но вскоре ночь прошла, наступило утро затмения, я пренебрег туристскими автобусами и доехал на общественном транспорте до окраины города. Там, порядком отмахав по грязной обочине, я вступил на фермерское поле – зеленые, как кукуруза, неведомые мне зерновые доходили до груди и шуршали, царапая кожу, пока я сквозь них продирался. На этом-то поле, среди высоких сочных стеблей, в назначенный час, минуту, секунду наступления темноты, под слабое жужжание насекомых я лег на землю и, затаив дыхание, испытал чувство, от которого так и не сумел отделаться до сих пор, – ощущение таинственности, неизбежности и красоты происходящего – чувство, которое переживали почти все молодые люди всех времен, когда, запрокинув голову, смотрели ввысь и видели, что их небеса гаснут.

* * *

Полтора десятка лет спустя мною владеют те же противоречивые чувства. Я сижу на крыльце домика, который снимаю в Палм-Спрингс, Калифорния, прихорашиваю двух своих собак, вдыхаю пряный ночной дурман цветов львиного зева и неистребимый запах двора, где у нас бассейн, – в общем, жду рассвета. Я смотрю на восток, на плато Сан-Андреас, лежащее посреди долины, словно кусок пережаренного мяса. Вскоре над плато взорвется и нагрянет в мой день солнце, как вырывается шеренга танцовщиц на лас-вегасскую сцену. Собаки тоже смотрят. Они знают, что грядет важное событие. Собаки эти, скажу я вам, весьма смышленые, но иногда меня беспокоят. К примеру, сейчас я сдираю с их морд какую-то бледно-желтую, вроде прессованного творога, гадость (скорее даже похожую на сырную корочку пиццы из микроволновой печи), и у меня возникает ужасное подозрение, что эти собаки – хотя их умильные черные дворняжечьи глаза пытаются убедить меня в обратном – опять рылись в мусорных контейнерах за центром косметической хирургии, так что их морды измазаны жиром яппи. Как им удается забраться в предписанные законами штата Калифорния койотонепроницаемые красные пластиковые пакеты для отходов плоти – выше моего понимания. Наверное, медики озорничают или ленятся. Либо и то и другое одновременно.


Вот так вот и живем.
Попомните мои слова.
Слышно, как внутри моего бунгало хлопнула дверца буфета. Мой друг Дег, вероятно, несет другому моему другу, Клэр, что-нибудь пожевать, что-нибудь, состоящее исключительно из крахмала или сахара. А скорее всего, насколько я их знаю, капельку джина с тоником. Они – рабы своих привычек.
Дег из Торонто, Канада (двойное гражданство). Клэр из Лос-Анджелеса, Калифорния. Я же, если на то пошло, из Портленда, Орегон, но кто откуда – в наши дни не имеет значения («Ибо куда ни плюнь – везде одни и те же торговые центры с одинаковыми магазинами» – изречение моего младшего братца Тайлера). Мы все трое принадлежим к «космополитической элите бедноты» – многочисленному интернациональному братству, в которое я вступил, как упоминал ранее, пятнадцати лет от роду, когда слетал в Манитобу.
Как бы там ни было, поскольку вчера и у Дега, и у Клэр вечер не задался, они были просто вынуждены вторгнуться в мое пространство, дабы заполнить пустоту внутри коктейлями и прохладой. Им это требовалось. Каждому – по своим причинам. К примеру, вчерашняя Дегова смена в баре «У Ларри» (где мы с Дегом работаем барменами) закончилась в два часа ночи. Когда мы шли домой, он вдруг, не договорив фразы, устремился на ту сторону улицы и поцарапал камнем капот и ветровое стекло какого-то «катласа-сюприм». Это уже не первый спонтанный акт вандализма с его стороны. Автомобиль был цвета сливочного масла, с наклейкой «Мы транжирим наследство наших детей» на бампере – она-то, должно быть, и спровоцировала Дега, истомившегося от скуки после восьми часов макрабства («низкий заработок, нулевой престиж, ноль перспектив»).

МАКРАБСТВО: малооплачиваемая, малопочетная, бесперспективная работа в сфере обслуживания. Пользуется репутацией удачно выбранной профессии у тех, кто подобной работы даже не нюхал.

Хотел бы я понять, откуда у Дега эта склонность к разрушению; во всем остальном он парень очень даже деликатный – однажды не мылся неделю, когда в его ванне сплел паутину паук.
– Не знаю, Энди, – сказал он, хлопнув моей дверью (собаки следом). Дег, в белой рубашке, со сбившимся набок галстуком, мокрыми от пота подмышками, двухдневной щетиной, в серых слаксах (не брюках – слаксах), был похож на падшего мормона – загулявшую половинку тандема по раздаче душеспасительных брошюр. Как лось во время гона, он немедленно ткнулся в овощное отделение моего холодильника и выудил из увядшего салата запотевшую бутылку дешевой водки. – То ли я хочу… нет, я-то не хочу, но мне хочется… проучить какую-нибудь старую клячу за то, что разбазарила мой мир, то ли я просто психую из-за того, что мир слишком разросся – мы уже не можем его описать, вот и остались с этими вспышками на экранах радаров, огрызками какими-то, да с обрывками мыслей на бамперах (отхлебывает из бутылки). В любом случае я чувствую себя гнусно оскорбленным.
Было, по-моему, часа три утра. Дег по-прежнему был готов крушить все и вся; мы оба сидели на кушетках в моей гостиной, глядя на огонь в камине, когда стремительно (и без стука) ворвалась Клэр, норково-темная-под-бобрик-стрижка дыбом. Несмотря на маленький рост, Клэр всегда выглядит импозантно – профэлегантность, приобретенная на работе за прилавком фирмы «Шанель» в местном магазине «Ай. Магнин».
– Мука адская, а не свидание, – объявила она.
Мы с Дегом обменялись многозначительными взглядами. Схватив на кухне стакан с каким-то таинственным напитком, она плюхнулась на маленькую софу, ничуть не боясь грозящего ее черному шерстяному платью бедствия – бесчисленных собачьих волос.
– Слушай, Клэр. Если тебе тяжело говорить о свидании, может, возьмешь куклы и представишь его нам в лицах.

КОСМОПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭЛИТА БЕДНОТЫ: социальная группа, для которой характерны беспрестанные, подрывающие карьеру и жизненную стабильность путешествия. Ее представители склонны к бесплодным, астрономически дорогостоящим романам по международному телефону с людьми по имени Серж либо Ильяна. На вечеринках увлеченно обсуждают, какая авиакомпания предоставляет больше скидок постоянным клиентам.

– Остроумно, Дег. Оченно остроумно. Черт, еще один спекулянт акциями и еще один nouveau ужин из проросших семян люцерны и воды «Эвиан». И, естественно, он оказался из «Школы выживания». Весь вечер говорил о переезде в Монтану и какие химикалии положит в бензобак, чтобы его не разъедало. Не могу больше. Мне скоро тридцать, а я себя чувствую персонажем цветного комикса. – Она оглядела мою функционально (ноль претензий) обставленную комнату, которую оживляли разве что дешевенькие третьесортные индейские коврики. Лицо ее смягчилось. – А самый жуткий момент сейчас расскажу. На 111-м хайвее в Кафедрал-Сити есть магазинчик, где продают чучела цыплят. Мы проезжали мимо, и я чуть в обморок не упала – так мне захотелось цыпленка, они чудо какие славные, но Дэн (так его звали) сказал: «Брось, Клэр, цыпленок тебе ни к чему», на что я сказала: «Дэн, дело ведь не в том, что он мне ни к чему. Дело в том, что мне его хочется». И тогда он закатил мне фантастически скучную лекцию: мол, мне хочется чучело только потому, что оно так заманчиво выглядит на витрине, а как только я его получу, сразу же начну думать, куда его сплавить. В общем-то, верно. Тогда я попыталась объяснить ему, что чучела цыплят – это и есть жизнь и каждое новое знакомство, но объяснения как-то завяли – слишком уж запутанная вышла аналогия, – и наступило то ужасное «за человечество обидно» молчание, в какое впадают педанты, когда решают, что говорят с недоумками. Мне хотелось его придушить.
– Цыплята? – переспросил Дег.
– Да. Цыплята.
– Ну-ну.
– Ага.
– Кудах-тах-тах.
Воцарилась атмосфера скорби и дуракаваляния (в равных дозах), и спустя несколько часов я удалился на крыльцо, где сейчас и отдираю гипотетический жир яппи с морд моих собак, одновременно наблюдая, как постепенно розовеет долина Коачелла, долина, в который лежит Палм-Спрингс. Вдалеке на холме виден растекающийся по скалам, подобно часам Дали, седлообразный особняк, которым владеет мистер Боб Хоуп, артист эстрады. Мне спокойно, потому что друзья мои рядом.
– В такую погоду полипы бешено плодятся, -объявляет Дег, выходя и садясь рядом со мной, сметая шалфейную пыльцу с расшатанного деревянного крыльца.
– Фу, какая гадость, – говорит Клэр, садясь с другой стороны и укрывая (я в одном белье).
– Совсем не гадость. Серьезно, ты бы посмотрела, как иногда выглядят тротуары возле террас ресторанов в Ранчо-Мирадж этак в полдень. Люди смахивают полипов, как перхоть, а ступать по ним – все равно что гулять по рисовым палочкам «Воздушный завтрак».
Я говорю: «Тс-с», и мы впятером (не забудьте собак) смотрим на восток. Я дрожу и плотнее закутываюсь в одеяло – сам не заметил, как продрог – и думаю, что в наши дни адской мукой становится буквально все: свидания, работа, вечеринки, погода… Может, дело в том, что мы больше не верим в нашу планету? А может, нам обещали рай на земле и действительность не выдерживает конкуренции с мечтами?
А может, нас просто надули. Как знать, как знать…

НЕДОКАРМЛИВАНИЕ ОРГАНИЗМА ИСТОРИЕЙ: характерная примета периода, когда кажется, будто ничего не происходит. Основные симптомы: наркотическая зависимость от газет, журналов и телевизионных выпусков новостей.
ПЕРЕКАРМЛИВАНИЕ ОРГАНИЗМА ИСТОРИЕЙ: характерная примета периода, когда кажется, будто происходит слишком много всякого. Основные симптомы: наркотическая зависимость от газет, журналов и телевизионных выпусков новостей.

Знаете, Дег с Клэр много улыбаются, как и большинство моих знакомых. Но в их улыбках мне все время чудится что-то либо механическое, либо злобное. Как-то так они выпячивают губы… нет, не лицемерно, но оборонительно. Сидя между ними на крыльце, я испытываю небольшое озарение. Оно состоит в том, что в своей повседневной, нормальной жизни мои друзья улыбаются совсем как те люди, которых принародно обчистили на нью-йоркской улице карточные шулера – социальных условностей – не решаются выказать свой гнев, чтобы не показаться полными недотепами. Мысль мимолетная.
Первый проблеск солнца появляется над лавандовой горой Джошуа; но нам троим непременно нужно выпендриться себе во вред – мы просто не можем оставить этот момент без комментариев. Дег чувствует себя обязанным приветствовать зарю вопросом к нам, мрачной утренней песнью:
– О чем вы думаете, когда видите солнце? Быстро. Валяйте не задумываясь, а то убьете свою первую реакцию. Давайте – честно и чтоб мороз по коже. Клэр, начинай ты.
Клэр вмиг схватывает идею:
– Ну что ж, Дег. Я вижу фермера из России, который едет на тракторе по пшеничному полю, но солнечный свет ему не впрок – и фермер выцветает, как черно-белая фотография в старом номере журнала «Лайф». И еще один странный феномен: вместо лучей солнце начало испускать запах старых журналов «Лайф», и запах убивает хлеб. Пока мы тут говорим, с каждым нашим словом пшеница редеет. Пав на руль, тракторист плачет. Его пшеница погибает, отравленная историей.
– Хорошо, Клэр. Наворочено. Энди, ты как?
– Дай подумать секундочку.
– Ладно, я вместо тебя. Когда я думаю о солнце, я представляю австралийку-серфингистку лет восемнадцати где-нибудь на Бонди-Бич, обнаружившую на своей коже первые кератозные повреждения. Внутри у нее все криком кричит, и она уже обдумывает, как стащить у матери валиум. Теперь ты, Энди, скажи мне, о чем ты думаешь при виде солнца?
Я отказываюсь участвовать в этих ужасах. Не желаю включать в свои видения людей.
– Я думаю об одном месте в Антарктике под названием «Озеро Ванда», где не было дождя больше двух миллионов лет.
– Красиво. И все?
– Да, все.
Возникает пауза. А вот о чем я не говорю: то же самое солнце заставляет меня думать о царственных мандаринах, глупых бабочках и ленивых карпах. И о каплях жаркой гранатовой крови, сочащейся сквозь потрескавшуюся кожуру плодов, которые гниют на ветках в соседском саду, – каплях, свисающих рубинами с этих шаров из потертой кожи, свидетельствующих, что внутри буйствует сила плодородия.
Оказывается, Клэр тоже неуютно в этом панцире позерства. Она нарушает молчание заявлением, что жить жизнью, которая состоит из разрозненных кратких моментов холодного умничанья, вредно для здоровья. «Наши жизни должны стать связными историями – иначе вообще не стоит жить».
Я соглашаюсь. И Дег соглашается. Мы знаем, что именно поэтому порвали со своими жизнями и приехали в пустыню – чтобы рассказывать истории и сделать свою жизнь достойной рассказов.

НАШИМ РОДИТЕЛЯМ БЫЛО ДАНО БОЛЬШЕ

«Раздеваются». «Говорят сами с собой». «Любуются пейзажем». «Мастурбируют». День миновал (вообще-то, если честно, и двенадцати часов не прошло), и мы впятером громыхаем по Индиан авеню, направляясь на дневной пикник в горы. Едем мы на старом сифилитичном «саабе» Дега, умилительно допотопной красной жестянке вроде тех, которые разъезжали по стенам зданий в диснеевских мультиках, а вместо винтов скреплялись палочками от мороженого, жевательной резинкой и скотчем. В машине мы играем в игру – с ходу выполняем задание Клэр: «Назвать все действия, совершаемые людьми в пустыне, когда они одни». «Снимаются голыми на „поляроид“. „Собирают всякий хлам и мусор“. „Палят в этот хлам и разносят его на кусочки“.
– Эй, – ревет Дег. – Да ведь это очень похоже на жизнь, а? Машина катит дальше.
– Иногда, – говорит Клэр, пока мы проезжаем мимо «Ай. Магнин», где она трудится, – когда на работе я смотрю на нескончаемые волны седых волос, кулдыкающие над драгоценностями и парфюмерией, у меня возникает странное ощущение. Мне кажется, я смотрю на огромный обеденный стол, окруженный сотнями жадных детей, таких избалованных и нетерпеливых, что они даже не могут дождаться, пока еда будет готова. Они просто-таки вынуждены хватать со стола живых зверюшек и пожирать их прямо так.
Ладно-ладно. Это жестокое, однобокое суждение об истинной сущности Палм-Спрингс – городка, где старики пытаются выкупить обратно свою молодость и в придачу взобраться еще на несколько ступенек по социальной лестнице. Как там в пословице: мы тратим молодость на приобретение богатства, а богатство – на покупку молодости. Городок не такой уж плохой и, бесспорно, красивый – черт возьми, я ведь здесь как-никак живу.
Но все-таки в этом городке душа у меня не на месте.

* * *


В Палм-Спрингс никакой погоды просто не бывает – совсем как на телевидении. Нет здесь и среднего класса, так что в этом смысле тут средневековье. Дег говорит, что каждый раз, когда на нашей планете кто-то пользуется скоросшивателем, сыплет в бак стиральной машины порошок-ароматизатор или смотрит по телевизору повтор «Хи-ха-хоу-шоу», кому-то из обитателей долины Коачелла капает еще один грошик. Похоже, Дег прав.
Клэр замечает, что здешние богатей нанимают бедняков обрезать с кактусов колючки. «А еще я обратила внимание, что они скорее готовы выкинуть комнатные растения, чем возиться с их поливкой. Господи. Вообразите, каковы у этих людей дети».
Тем не менее мы трое выбрали это место, поскольку город, без сомнения, являет собой тихое убежище от жизни, которую ведет огромное большинство представителей среднего класса. Кроме того, мы живем далеко не в самом респектабельном районе. Отнюдь. Есть тут райончики, где, если что блеснет на подстриженной ежиком траве, можно даже не гадать – обязательно окажется серебряный доллар. Ну а там, где живем мы, у наших маленьких бунгало с общим двориком и общим бассейном в форме почки, сверкание в траве означает разбитую бутылку виски или пакет от мочеприемника, укрывшиеся от рук мусорщика, одетых в резиновые перчатки.

* * *

ПРОГУЛКИ В ЗЛАЧНОЕ ПРОШЛОЕ: посещение мест (рабочих столовок, продымленных промышленных городов, захудалых деревень), где время остановилось много лет назад. Цель прогулок – испытать глубокое облегчение по возвращении в настоящее.
БРАЗИЛИФИКАЦИЯ: растущая пропасть между богатыми и бедными и, соответственно, вымывание среднего класса.
ВАКЦИНИРОВАННЫЕ ПУТЕШЕСТВИЯ ВО ВРЕМЕНИ: вы мечтаете переселиться в далекое прошлое – разумеется, предварительно сделав прививки от всех возможных инфекций.

Машина выезжает на длинное шоссе, ведущее к хайвею, а Клэр обнимает одну из собак, которая втиснула свою морду между передними сиденьями. Морденция вежливо, но настойчиво просит внимания. Клэр нашептывает обсидиановым собачьим глазам:
– Ты, ты, ты, ах ты хитрюга. Тебе не надо ломать себе голову, как бы приобрести снегомобиль, кокаин или третий дом в Орландо, штат Флорида. И правильно. Ничего-то тебе не надо – только бы за ухом почесали.
Между тем собачья морда выражает ту веселую готовность услужить, какая бывает у коридорных в чужих странах, которые не понимают ни одного вашего слова, но чаевых все равно желают.
– Правильно. Тебе не нужны заботы о всяких там многочисленных вещах. И знаешь почему? (В ответ на вопросительную интонацию собака навостряет уши, прикидываясь, что понимает. Дег твердит, что все собаки втайне говорят по-английски и придерживаются теологически-нравственных устоев унитарианской церкви, но Клэр не соглашается – она, с ее же слов, во Франции точно удостоверилась, что все тамошние собаки говорят по-французски.) Потому что все эти вещи просто взбунтовались бы и съездили тебе по роже. Они просто напомнили бы тебе, что твоя жизнь уходит на сплошное коллекционирование вещей. И больше в ней ничего нету.

* * *

Мы живем незаметной жизнью на периферии; мы стали маргиналами – и во многом, очень во многом решили не участвовать. Мы хотели тишины и обрели эту тишину. Мы приехали сюда, покрытые ранами и болячками, с кишками, завязанными в такие узлы, что уже и не надеялись когда-нибудь опорожнить кишечник. Наши организмы забастовали, одурев от запаха ксероксов и жидкости «Штрих», и от запаха гербовой бумаги, и от бесконечного стресса от бессмысленной работы, которую мы исполняли скрепя сердце, не получая в награду даже обыкновенного «спасибо». Нами руководили силы, заставлявшие нас принимать успокоительные, думать, будто прогулки по магазинам – уже творчество, и считать, что видеофильмов, взятых в прокате на субботний вечер, вполне достаточно для счастья. Но теперь, когда мы поселились здесь, в пустыне, все обстоит намного, намного лучше.

ПРОШЛОЕ – НЕ ВТОРСЫРЬЕ ДЛЯ ИЗГОТОВЛЕНИЯ БУДУЩЕГО

На собраниях «Анонимных алкоголиков» братья по бутылке здорово сердятся, если человек не проблюется перед честной публикой. В смысле – не вывернется наизнанку, не вытащит наружу помойные ведра с утопленными котятами и орудиями смертоубийства, лежащие на дне омутов наших душ. Члены «Анонимных алкоголиков» хотят слышать триллеры о том, как низко вы пали; но нет бездны, которая была бы для них слишком глубока. Ожидаются и приветствуются истории о надругательствах над супругами, растратах и приступах энуреза в общественных местах. Я это точно знаю, потому что бывал на таких собраниях (душераздирающие подробности моей собственной жизни последуют позже), видел процесс уничижения в действии – и злился на себя за то, что недостаточно грешен и не могу поделиться со слушателями настоящими кошмарами. «Никогда не бойся выкашлять в морду слушателям клочок своих изъязвленных легких, – сказал однажды сидевший рядом со мной мужчина, чья кожа напоминала корочку недопеченного пирога. Его пятеро взрослых детей больше не звонили ему. – Как люди спасут сами себя, если они не могут потрогать кусочек твоего ужаса? Он нужен людям, люди его жаждут. После этого кровавого клочка они меньше страшатся собственных язв». Я до сих пор ищу равную по силе метафору, которая передавала бы суть рассказывания историй. И так случилось, что, вдохновленный собраниями «Анонимных алкоголиков», я ввел похожую практику в свою жизнь – это «сказки на сон грядущий», которые я плету вместе с Дегом и Клэр. Все очень просто: мы придумываем истории и рассказываем их друг другу. Единственное правило – нельзя (совсем как на собраниях «АА») прерывать рассказ, а по завершении – никакой критики. Эта атмосфера терпимости идет нам на пользу, поскольку все мы трое склонны копить в себе эмоции до полного запора. Только при соблюдении этого правила нам не страшно доверяться друг другу.


Клэр с Дегом пристрастились к игре, как утята к речке.

– Я твердо верю, – сказал Дег однажды (много месяцев назад, когда мы только начинали), – что у каждого есть сокровенная, черная тайна, которую он ни в жизнь не расскажет ни единой душе. Ни жене, ни мужу, ни любовнику, ни священнику. Никому.
У меня своя тайна. У тебя – своя. Есть, есть у тебя тайна – я ж вижу, как ты улыбаешься. Ты и сейчас думаешь о ней. Давай-ка выкладывай. В чем она? Надул сестру? Дрочил в кругу себе подобных? Ел свои какашки, чтобы узнать, каковы они на вкус? Спал со всеми подряд и собираешься заниматься этим дальше? Предал друга? Расскажи мне. Возможно, сам того не зная, ты сумеешь мне помочь.

* * *

Как бы там ни было, сегодня мы будем рассказывать наши сказки на пикнике. С Индиан авеню вот-вот свернем на автостраду Интерстейт-фривей-десять, а по ней поедем на запад в этом дышащем на ладан допотопном красном «саабе»; Дег, сидящий за рулем, сообщает, что на его машине не ездят, а катят: «Мы катим на пикник в аду».
Ад – это поселок Вест-Палм-Спрингс-Виллидж, выцветший, обработанный дефолиантами мультик про Флинстоунов, он же несостоявшийся комплекс жилищной застройки 50-х гг. Поселок расположен на раскаленном от зноя холме в нескольких милях над долиной и возвышается над мерцающим алюминиевым ожерельем Интерстейт-десять, протянувшемся двойными полосками от Сан-Бернардино на западе к Блайту и Финиксу на востоке.
В эпоху, когда любая недвижимость пользуется спросом и благоустраивается, Вест-Палм-Спрингс-Виллидж– настоящая редкость: современные руины, почти заброшенное пристанище кучки стреляных воробьев в трейлерах «эйрстрим» и передвижных домиках. Местные настороженно косятся на нас, когда мы проезжаем мимо городского почетного караула – заброшенной бензоколонки фирмы «Тексако», окруженной сетчатым забором и рядами мертвых, почерневших пальм-вашингтоний – похоже, их выжигали напалмом. Общий стиль местности смутно напоминает декорации к фильму о вьетнамской войне.
– Создается впечатление, – говорит Дег, пока мы со скоростью катафалка проезжаем бензоколонку, – что году этак в 58-м Бадди Хеккет, Джой Бишоп и вся артистическая шарага из Вегаса собирались сделать бабки на этом месте, но главный инвестор сбежал, и все пошло прахом.

КОКТЕЙЛЬ ИЗ ДЕСЯТИЛЕТИЙ: сумбурная комбинация двух или более деталей туалета разных эпох, призванная выразить вашу индивидуальность: Шейла = сережки от Мэри Квант (60-е годы) + танкетки на пробковой платформе (70-е) + черная кожаная куртка (50-е и 80-е).

И все же поселок не совсем мертв. Несколько человек здесь все-таки живет, и этой когорте избранных храбрецов дарован изумительный вид из окон – ветряные мельницы вдоль хайвея, десятки тысяч турболопастей, укрепленных на столбах и направленных на гору Сан-Горгонио, одно из самых ветреных мест Америки. Придуманные для увиливания от налогов после нефтяного кризиса, эти ветряные мельницы так велики и мощны, что любая лопасть запросто может перерубить человека пополам. Как ни забавно, их эффективность не ограничивается сферой противодействия налоговому кодексу, так что вольты, бесшумно вырабатываемые ими, снабжают энергией кондиционеры центров реабилитации алкоголиков и жироотсосы процветающей в этом районе Калифорнии косметической хирургии.
Сегодня на Клэр брючки-капри цвета жевательной резинки, безрукавка, шарфик и солнечные очки: starette manique. Ей нравится стиль ретро, однажды она даже сказала: «Если у меня будут дети, я дам им ретро-имена типа Мадж, Верна или Ральф. Такие, как у посетителей в столовках 50-х».
Дег, напротив, наряжен в поношенные полотняные штаны, гладкую хлопковую рубашку и мокасины на босу ногу – сокращенная версия его обычного стиля «падший мормон». И темных очков он не надел – собирается смотреть на солние. Воскресший Хаксли или Монтгомери Клифт на отходняке, пытающийся вжиться в образ своего героя.
– Отчего это, – спрашивают мои друзья, – мы делаем из покойных знаменитостей что-то вроде аттракциона с ужастиками?
А я? Я – всего лишь я. По-моему, я никогда уже не научусь подбирать одежки, как Клэр (по принципу «сочетания эпох вместо сочетаний тонов») или заниматься «канни-бализацией времени», как это называет Дег. Все мои силы уходят на то, чтобы кое-как продержаться в «здесь и сейчас», большего я не прошу. Я одеваюсь, чтобы остаться незаметным, спрятаться – слиться с родом человеческим. Закамуфлироваться.

* * *

Словом, после долгого кружения по бездомным (в смысле, не имеющим домов) улицам Клэр выбирает для пикника угол Хлопковой и Сапфировой – не потому, будто там что-то есть (ибо нет там ничего, кроме потрескавшейся асфальтовой мостовой, которую потихоньку отвоевывают назад шалфей и креозотовые кусты), а скорее оттого, что, «если сильно постараться, можно почти ощутить оптимизм основателей поселка в миг, когда они раздавали улицам имена».
Багажник автомобиля громко захлопывается. Здесь мы будем есть куриные грудки, пить чай со льдом и с наигранным восторгом приветствовать приносимые собаками кусочки дерева и змеиных шнур. И под горячим, иссушающим сеянием, среди пустующих участков, которые в иной реальности могли бы быть прелестными уединенными жилищами мистера Вильяма Холдена, мисс Грейс Келли или других кинозвезд, будем рассказывать друг другу наши; сказки на сон грядущий. В этих домах мои друзья Дегмар Беллингхаузен и Клэр Бакстер были бы дорогими гостями – с кем еще можно так замечательно поплескаться в бассейне, посплетничать или выпить студеного рома цвета заката в г, Голливуд, штат Калифорния.
Но то иная реальность. В этой мы просто съедим заранее приготовленный ленч на бесплодной земле – аналоге пустого кусочка страницы» конце главы, – земле столь голой, что все предметы, попавшие на ее горячую кожу, превращаются в объекты насмешек. И здесь, под большим белым солнцем, мне удастся увидеть, как Дег с Клэр строят из себя обитателей той, иной, более гостеприимной реальности.

Я ВАМ – НЕ ОБЪЕКТ МАРКЕТИНГОВОЙ СТРАТЕГИИ

Дег говорит, что он – лесбиянка, запертая, как в мышеловке, в мужском теле. Попробуй-ка понять эту формулировку. Когда смотришь, как он курит в пустыне сигареты с фильтром и пот, едва проступая на его лице, сразу же испаряется, а Клэр у зарешеченного заднего вентиля «сааба» дразнит собак кусочками курицы, единственное, что приходит на ум, -это выцветшие фотокарточки на бумаге «Кодак», сделанные много лет назад и пылящиеся, как правило, где-то на чердаке, в коробке от обуви. Ну знаете: пожелтевшие, мутные, на заднем плане обязательно виднеется большая нерезкая машина, а наряды смотрятся удивительно стильно. Глядя на эти фото, остается только дивиться, как милы, печальны и наивны мгновения жизни, зафиксированные объективом, – ведь будущее по-прежнему неведомо и еще только готовится причинить боль. В эти мгновения наши позы кажутся естественными.
Наблюдая, как дурачатся в пустыне Дег и Клэр, я понимаю, что до сих пор образы моей собственной персоны и моих друзей в этом повествовании были несколько расплывчатыми. Чуть-чуть поподробней о них и о себе – самое время. Переходим к историям болезни.
Сначала – Дег. Где-то с год назад его машина подкатила к тротуару у моего дома машина с номерами штата Онтарио, покрытыми горчичной коркой оклахомской грязи и мошкарой Небраски. Когда он открыл дверь, на тротуар вывалилась груда барахла, в том числе немедленно разбившийся флакон духов «Шанель кристаль». («Знаешь, лесбиянки просто обожают „Кристаль“. Масса энергии, спортивный азарт».) Я так и не выяснил, зачем ему понадобились духи, но с этого самого момента наша жизнь стала значительно интересней.
Вскоре после приезда Дега я подыскал ему жилье – пустующее бунгало между моим и Клэр – и работу на пару со мной в баре «У Ларри», где он быстро стал кем-то вроде властителя душ. К примеру, однажды он поспорил со мной на пятьдесят долларов, что сумеет заставить местную публику – занудных пустозвонов, неудавшихся За-За Габор, байкеров невысокого полета, варящих кислоту в горных хижинах, на их байкерских телок с бледно-зелеными блатными татуировками на пальцах и лицами того отталкивающего цвета, какой бывает у выброшенных на помойку, размокших под дождем манекенов, – так вот, он поспорил со мной, что до закрытия сможет заставить их пропеть вместе с ним «It's a Heartache» – отвратную, удивительно немодную шотландскую любовную песню, которую ни разу не извлекали из музыкального авто– мата. Идея была абсолютно дурацкой, и, разумеется, я принял пари. Спустя пару минут стою я в коридоре, под висящей на стене коллекцией наконечников индейских стрел, звоню по междугородке – и вдруг из бара раздаются немелодичное блеяние и рев толпы, сопровождаемые колыханием причесок «вшивый домик» и жидкими, не в такт, аплодисментами вялых байкерских рук. Не без восхищения я вручил Дегу его полтинник, пока какой-то страхолюдный байкер обнимался с ним («Люблю я этого чувака!»), а потом узрел, как Дег положил купюру в рот, немножко пожевал и проглотил.
– Ау, Энди. Человек – это то, что он ест.

* * *

Поначалу люди относятся к Дегу с подсознательной опаской – так жители равнин опасливо раздувают ноздри, впервые выйдя на берег и почуяв запах моря. «У него – брови», – говорит Клэр, описывая его по телефону какой-нибудь из своих многочисленных сестер.
Раньше Дег работал в рекламе (более того, в сфере маркетинга) и приехал в Калифорнию из г. Торонто, страна Канада. Я там как-то побывал – и никак не мог отделаться от впечатления, что не город это, а трехмерная версия славного своей упорядоченностью справочника «Желтые страницы», приправленного деревьями и расшитого прожилками холодной воды.


– Не думаю, что меня особо любили окружающие. В сущности, я был одним из тех мудозвонов, которые каждое утро, надев бейсбольные кепки, едут в своих спортивных машинах с опущенным верхом в деловую часть города. Ну знаете, такие зазнайки, неизменно довольные свежестью и безукоризненностью своей внешности. Мне жутко льстило, да что там, меня возвышало в собственных глазах, что производители предметов быта западной культуры видят во мне своего самого желанного, перспективного потребителя. Правда, я по малейшему поводу рассыпался в извинениях за свою деятельность – работу с восьми до пяти перед спермоубойным компьютерным монитором, где я решал абстрактные задачи, косвенно способствующие порабощению «третьего мира». Но потом, ого! Било пять вечера, и я отрывался! Я красил пряди волос в разные цвета и пил пиво, сваренное в Кении. Я носил галстук-бабочку, слушал альтернативный рок и отвязывался в артистической части города.

ЗАГОНЧИК ДЛЯ ОТКОРМА МОЛОДНЯКА: маленький, тесный отсек офиса, образованный передвижными перегородками; место обитания младшего персонала. Название происходит от небольших загончиков, используемых в животноводстве для откорма предназначенного на убой молодняка.

История о том, почему Дег переехал в Палм-Спрингс, занимает сейчас мои мысли. Поэтому я продолжу восстанавливать события, опираясь на рассказы самого Дега, собранные по крупицам за последний год, за долгие ночи совместной работы в баре. Начну с момента, когда, как Дег однажды рассказывал мне, он был на работе и мучился от «синдрома больных зданий».
– В то утро окна здания, где находился наш офис, не стали открывать. Я сидел в своем отсеке, любовно окрещенном «загончиком для откорма молодняка». Меня все больше донимала мигрень и тошнота от циркулировавших в воздухе офисных токсинов и вирусов – вентиляторы без конца гоняли их туда-сюда.
Разумеется, эти ядовитые ветры, сопровождаемые гудением машин по производству белого шума и свечением мониторов, сильнее всего бушевали вокруг меня. Я ничего толком не делал, а только пялился, как вкалывает мой изготовленный компанией Ай-би-эм клон, окруженный морем блокнотов и плакатами рок-групп, которые я сдирал с дощатых заборов стройплощадок. Была там еще маленькая коричневая фотография деревянного китобойного судна, раздавленного в антарктических льдах, которую я когда-то вырезал из старого «Нэшнл джиогрэфик». Это фото я вставил в крохотную позолоченную рамочку, купленную в Чайнатауне. Бывало, я подолгу не сводил с картинки глаз, безуспешно силясь вообразить холодное, одинокое отчаяние, которое, видимо, испытывают люди в безвыходном положении, – тогда собственная участь казалась мне не такой уж безрадостной.


Так или иначе, я не особо себя утруждал и, по правде говоря, в то утро понял, что мне очень сложно представить себя на этом же рабочем месте года через два. Сама мысль об этом казалась нелепицей – причем нелепицей, вгоняющей в депрессию. Так что я расслабился больше обычного. Состояние жутко приятное. Эйфория предвкушения «заявл. по собств. жел.». За истекшее время я испытал это чувство еще несколько раз.
Карен и Джеми, «девицы – компьютерицы», работавшие в соседних загончиках (мы называли наши отсеки то загончиками для откорма молодняка, то молодежным гетто), тоже чувствовали себя паршиво и тоже бездельничали. Насколько я помню, Карен была больше всех нас помешана на идее «больных зданий». У своей сестры, работавшей лаборанткой у рентгенолога в Монреале, она выпросила свинцовый фартук и надевала его, когда включала компьютер, – чтобы предохранить яичники. Она собиралась вскоре уволиться и податься во внештатные конторские служащие, которых нанимают на время через особые агентства: «Больше свободы – легче знакомиться с велокурьерами».
В общем, насколько мне помнится, я разрабатывал рекламную кампанию гамбургеров, главной задачей которой, по словам моего босса, озлобленного экс-хиппи Мартина, было «заставить этих монстров тащиться от гамбургеров так, чтоб блевали от восторга». И эту фразу произнес старик сорока лет от роду. Уже много месяцев я подозревал, что нечего мне тут работать, и вот предчувствия нахлынули на меня с новой силой. К счастью, судьбе было угодно, чтобы в то самое утро, откликнувшись на мой по– недельничный звонок (я поставил под сомнение полезность условий нашего труда для здоровья), пришел санитарный инспектор.


Мартин был потрясен до глубины души тем, что какой-то служащий взял и позвонил инспектору, – серьезно, он просто офигел. В Торонто вполне могут заставить хозяев заняться перестройкой здания, а дело это дико дорогое – новые вентиляционные ходы и тому подобное; так что (плевать на здоровье работников) в глазах Мартина заплясали долларовые знаки и нули на десятки тысяч долларов. Он вызвал меня к себе и начал орать, и жиденький, с проседью хвостик на его затылке запрыгал вверх-вниз: «Я просто не понимаю вас, молодые люди. Ни одно рабочее место вас не устраивает. Вы жалуетесь, что у вас нетворческая работа, скулите, что вы в тупике, но когда вам наконец дают повышение, бросаете все и отправляетесь собирать виноград в Квинсленд или еще за какую-то чушь хватаетесь».
Сейчас Мартин, как и большинство озлобленных экс-хиппи, стал яппи, и я ума не приложу, как надо с такими людьми общаться. Прежде чем лезть в бутылку и орать, что яппи на свете не бывает, взглянем правде в глаза: они есть. Мудозвоны типа Мартина, которые оскаливаются, как вурдалаки, когда не могут получить в ресторане столик у окна, в секции для некурящих, с полотняными салфетками. Не понимающие шуток андроиды, в самом факте существования которых есть что-то пугающее и конфузное, – они вроде тех недокормленных чау-чау, щерящих крошечные клыки в ожидании, когда их пнут в морду носком сапога. Еще их можно сравнить с молоком, выплеснутым на фиолетовые раскаленные нити гриля: изощренное глумление над природой. Яппи никогда не рискуют – они все заранее просчитывают. У них нет ауры.

ВЫБРОС ЭМОЦИОНАЛЬНОГО КЕТЧУПА: явление, когда чувства и мнения, загнанные человеком вовнутрь, внезапно прорываются наружу, озадачивая и шокируя друзей и начальство, которые в большинстве своем искренне считали, что у тебя все хорошо.
ЛЫСОХВОСТИК: постаревший, «продавшийся» представитель поколения демографического взрыва, то есть «детей-цветов», тоскующий о «предпродажной», хипповской эпохе.
ЗАВИСТЬ К ЛЫСОХВОСТИКАМ: зависть к материальному богатству и устойчивому положению старших представителей «поколения демографического взрыва», которым повезло родиться в удачное время.
СЕПАРАТИЗМ ПОКОЛЕНИЙ: каждое стареющее поколение старательно убеждает себя в неполноценности следующего, идущего ему на смену ради того, чтобы удержать свою самооценку на высочайшем уровне: «Этот нынешний молодняк ничего не делает. Сплошная апатия. Вот мы выходили на улицу и протестовали. А они только ходят по магазинам и жалуются».
ТИРАНИЯ КОНСЕНСУСА: процесс, определяющий стиль отношений между сослуживцами в офисе.

Вы бывали хоть раз на вечеринках яппи? Это все равно что находиться в пустой комнате: поглядывая на себя в зеркала, ходят полые люди-голограммы и украдкой пшикают в рот освежителем «Бинака» – на случай, если придется поцеловаться с таким же привидением. Глухо, как в танке.
– Эй, Мартин, – сказал я, войдя в его кабинет, самый что ни на есть джеймс-бондовский кабинет с видом на центр города; он сидел в пурпурном, компьютерного дизайна, свитере из Кореи, фактурном таком, материальном (Мартин обожал все материальное), – поставь себя на мое место. Неужели ты и вправду думаешь, что нам нравится работать на этой свалке токсичных отходов? – Безотчетный порыв под– хватил меня и понес. – И вдобавок слушать, как ты целыми днями болтаешь со своими приятелями-яппи о новейших операциях по отсасыванию жира, а сам раскручиваешь в нашем Ксанаду искусственно подслащенное желе?
Сам того не желая, я зашел tres далеко. Ну что ж, раз все равно увольняться, заодно можно и душу облегчить.
– Прошу прощения, – произнес Мартин; пылу в нем поубавилось.
– Или, коли на то пошло, ты действительно считаешь, что приятно слушать о твоем новеньком домишке за миллион долларов, когда нам едва хватает на дохлый сандвич в пластиковой коробке, – а ведь нам уже под тридцать? И позволь добавить, что дом ты выиграл в генетическую лотерею исключительно потому, что родился в исторически верный момент. Был бы ты сейчас моим ровесником, не протянул бы и десяти дней. Я же до конца своей жизни вынужден буду мириться с тем, что всякие дубоголовые, типа тебя, жируют, и смотреть, как вы вечно хватаете первыми лучший кусок пирога, а затем обносите колючей проволокой все оставшееся. Глаза б мои на тебя не глядели, Мартин.
К несчастью, зазвонил телефон, и я упустил возможность выслушать его – бьюсь об заклад – слабые возражения… Звонил кто-то вышестоящий – из тех, кому Мартин в данный период планомерно лизал задницу, а потому неотшивабельный. Я поплелся в служебный кафетерий. Там представитель фирмы по ремонту ксероксов выливал обжигающий кофе из пластикового стаканчика в кадку с фикусом, который и так еще толком не оправился после густых коктейлей и окурков с рождественской вечеринки. Снаружи лил дождь, по стеклам струилась вода, но внутри из-за непрерывной рециркуляции воздух был сух, как в Сахаре. Клерки честили общественный транспорт, рассказывали анекдоты про СПИД, перемывали косточки местным модникам, чихали, обсуждали гороскопы, строили планы на отпуск в таймшерах Санто-Доминго, а также поносили богатых и знаменитых. В этот момент я почувствовал себя циником – окружение этому соответствовало. Возле кофейного автомата рядом с мойкой я взял стаканчик, а Маргарет(моя коллега, работавшая в другом конце офиса), ожидая, пока заварится ее травяной чай, рассказала мне, что последовало за моей недавней вспышкой.
– Что ты наговорил Мартину, Дег? – спросила она. – Он у себя в кабинете рвет и мечет, обзывая тебя последними словами. Этот инспектор, он что, объявил наш офис Бхопалом?

БРОСАЙ РАБОТУ

Я ушел от вопроса. Мне нравится Маргарет. Она не сдается. Она старше меня, хороша собой на эдакий лак-для-волос-накладные-плечи-два-развода манер. Настоящий бульдозер. Она напоминает тот тип комнаток, встречающихся только в центре Нью-Йорка или Чикаго, в супердорогих квартирах, – комнаток, выкрашенных (с целью скрыть их малые размеры) в яркие, кричащие тона, вроде изумрудного или цвета сырой говядины. Как-то раз, кстати, она определила мое время года: я – лето.

БЕГСТВО ИЗ «БОЛЬНЫХ ЗДАНИЙ»:распространенное среди молодых служащих нежелание работать во вредных для здоровья офисных помещениях, подверженных «синдрому больных зданий».
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА ЛИНИЮ СТАРТА: переход на другую работу, приносящую меньший доход, но дающую возможность вновь оказаться в роли ученика.

– Господи, Маргарет! Остается лишь удивляться, зачем мы вообще встаем по утрам. Серьезно: зачем работать? Чтобы накупать еще больше вещей? И это все? Взгляни на нас. Какой общий предрассудок бросает нас с одного места на другое? Разве мы – такие, как мы есть, – стоим наших приобретений: мороженого, кроссовок, костюмов там всяких итальянских из чистой шерсти? Я же вижу, как мы разбиваемся в лепешку, чтобы приобретать барахло, барахло и еще раз барахло, но не могу отделаться от чувства, что мы его… не заслуживаем, вот что…
Но Маргарет остудила мой пыл. Отставив кружку, она сказала, что, прежде чем переходить в режим «Обеспокоенный Молодой Человек», я должен понять: все мы по утрам идем на работу только по одной причине – боимся того, что случится, если мы перестанем это делать.
Наша физиология не приспособлена для пустого времяпрепровождения. Нам-то кажется по-другому – но в реальности ни черта она для этого не приспособлена.
Потом она начала говорить в общем-то уже сама с собой. Я ее завел. Она заявила, что у большинства из нас за всю жизнь бывает всего два-три интересных момента, остальное – наполнитель, и чудо, если под конец жизни окажется, что из этих разрозненных моментов складывается история, которую хоть кто-то найдет занимательной.
Ну вот. Видите, какие нездоровые, саморазрушительные силы овладели мной в то утро, а тут еще Маргарет с энтузиазмом подливала масла в огонь. Словом, мы сидели и смотрели, как заваривается чай (не самое увлекательное занятие при любой погоде), и, чувствуя себя сообщниками, слушали дискуссию офисных пролетариев о том, делал ли себе недавно некий телеведущий косметическую операцию или это враки.
– Слушай, Маргарет, – сказал я. – Спорим, ты не сможешь назвать ни одного человека за всю историю человечества, на чьей славе никто бы не заработал денег.
Она не поняла, и я стал развивать мою идею. Я сказал ей, что в этом мире никто не становится – просто физически не может стать – известным без того, чтобы масса людей не нажила на этом кучу денег. Несколько опешив от моего цинизма, она приняла честный бой.
– Ты чересчур суров, Дег. А как же Авраам Линкольн?
– Не годится. Дело было исключительно в рабстве и в земле. Там крутилась бездна денег.
Тогда она говорит: «Леонардо да Винчи», а я отвечаю, что он был бизнесменом, вроде Шекспира или всех прочих корифеев, работал только на заказ, и, хуже того, его изобретениями пользовались военные.
– Знаешь, Дег, это самый дурацкий спор из всех, что мне приходилось вести, – вскипает она, не зная, что сказать. – Человек запросто может прославиться, никого этим не обогащая.
– Тогда назови хоть одного.
Я видел, что мысли Маргарет мечутся, она менялась в лице, сам же я налился само– довольством, отлично зная, что все остальные в кафетерии прислушиваются к нашему разговору. Я вновь был парнем в бейсбольной кепке, едущим в машине с откидным верхом, торчащим от собственных талантов и считающим, что за всеми человеческими устремлениями стоят корысть и низость. Вот каким я был.
– Ну хорошо, ты выиграл, – говорит она, уступая мне эту пиррову победу; я был уже на полпути к выходу со своим кофе (вновь Безупречный-Хоть-И-Нагловатый-Молодой-Человек), когда услышал из дальнего угла кафетерия голосок, произнесший: «Анна Франк».
– М-да.

СИНДРОМ ВОЛШЕБНИКА ИЗУМРУДНОГО ГОРОДА: неспособность работы дорасти до запросов работника.
ТЕМНЫЙ ЛЕС ВЛАСТИ: потаенная иерархия служащих офиса. Для нее характерна крайняя расплывчатость, несводимость к четким схемам.

Я развернулся – и кого же увидел? Чарлин. Чарлин, достойную уважения за ее тихое неповиновение начальству, но невыносимо скучную и коротконогую. Она сидела возле гигантского блюдца, из которого всякий желающий мог черпать таблетки от головной боли. Чарлин, с ее обесцвеченным перманентом, вырезанными из журнала «В кругу семьи» рецептами, как экономить мясо, полуотвергнутая любовником. Когда на рождественском вечере при раздаче подарков вытягиваешь из шляпы бумажку с именем такого человека, у тебя непроизвольно вырывается: «Кто-кто?»
– Анна Франк, – взревел я. – Да и там были деньги, ежу понятно…
Но, разумеется, там-то деньги были ни при чем. Я невольно ввязался в поединок на моральном фронте, который она искусно выиграла. Я почувствовал себя дураком и мерзавцем.
Сослуживцы, естественно, были на стороне Чарлин – поддерживать кретинов ник– то не любит. Они улыбались своими «ага-получил-по-заслугам» улыбками, в кафетерии воцарилась тишина; публика ждала, что я вырою себе могилу еще глубже. Чарлин вообще напустила на себя вид праведницы. Но я лишь молча стоял; им оставалось только наблюдать, как моя белая пушистая карма молниеносно превращается в черное чугунное пушечное ядро, стремительно опускающееся на дно холодного, глубокого швейцарского озера. Мне хотелось превратиться в растение – коматозное, не дышащее, не думающее существо. Но офисным растениям грозит, что придет мастер по ксероксам и польет их обжигающим кофе вместо воды, так ведь? Что мне оставалось делать? Я положил с при– бором на эту контору по выматыванию нервов. Пока не случилось чего-нибудь похуже, я вышел из кафетерия, вышел из здания на улицу – и с тех пор туда не возвращался. Я даже не потрудился забрать вещи из своего загончика.
Обращая взгляд в прошлое, я думаю, что, будь у моих бывших сослуживцев хоть капелька мудрости (что маловероятно), они заставили бы Чарлин навести порядок на моем столе. Мне просто нравится разглядывать мысленным взором, как она, удерживая свои– ми пухлыми пальчиками-сардельками мусорную корзину, просматривает кипы моих бумаг. Она наверняка наткнулась бы на фотографию в рамочке: китобойное судно, раздавленное и застрявшее – быть может, навеки – в стеклянных антарктических льдах. Я вижу, как в легком замешательстве она смотрит на фото, раздумывая, что же за человек я был, и, возможно, находит меня не столь уж несимпатичным.
Но ее неизбежно заинтересует, почему мне вздумалось вставить в рамку столь странную картинку; потом, воображаю я, она задастся вопросом, не имеет ли фото коммерческой ценности. Потом я вижу, как она благодарит свою счастливую звезду за то, что не способна на такие чудачества, и… выбрасывает мою картинку в мусор. Но в этот краткий миг ее замешательства, в этот краткий миг перед тем, как она решает выкинуть фото… мне кажется, я мог бы почти влюбиться в Чарлин.
Именно эта мысль о любви и поддерживала меня долгое время после того, как, уйдя с работы, я превратился в «подвального человека» и не работал больше в офисах.

* * *

ПРЫЖОК ЗА БОРТ: пытаясь побороть свой страх перед будущим, человек с головой окунается в работу или образ жизни, далекий от всех его прежних устремлений: к примеру, начин&heip;