Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Психология и этика'

Содержание
ОТ РЕДАКТОРА
ЧАСТЬ 1. ПСИХОЛОГИЯ И ЭТИКА: УРОВНИ СОПРЯЖЕНИЯ
"Круглый стол" с участием В.П. Зинченко, Ю.А. Шрейдера, Б.Г. Юдина

ЧАСТЬ II. ПСИХОЛОГИЯ И ЭТИКА: ВОЗМОЖНА ЛИ НРАВСТВЕННАЯ ПСИХОЛОГИЯ?
Б. С. БРАТУСЬ Нравственная психология возможна
Н. Л. МУСХЕЛИШВИЛИ, Ю. А. ШРЕЙДЕР Есть ли у психологии точки соприкосновения с этикой?
М.Г. ЯРОШЕВСКИЙ Неправомерно мнение о несовместимости естестеннонаучного образа мысли с ценностно-нравственным воззрением на сущность человека
В. В. ДАВЫДОВ Психология должна быть связана с этикой
В.И. СЛОБОДЧИКОВ "Психология человека" только начинает складываться
В.П. ЗИНЧЕНКО Надо ли умножать сущности?
А. В. БРУШЛИНСКИИ Призыв к прочному союзу психологии и этики весьма актуален
В. В. УМРИХИН Психология неотторжима от этики
С. Л. ВОРОБЬЁВ Личность не отчуждена от сущности человека
Б. Г. ЮДИН Возможна ли нравственная психология? Проблема шире названия
Б. С. БРАТУСЬ Заключительное слово
Сведения об авторахОТ РЕДАКТОРА
Предлагаемая работа состоит из двух частей. Первая — материалы "круглого стола", организованного журналом "Человек" и Институтом человека Российской Академии наук. Вторая часть содержит дискуссию, инициированную журналом "Человек" в партнёрстве с Отделением психологии и возрастной физиологии Российской Академии образования. Оба материала посвящены одной теме — соотношению психологии и этики, но затрагивают разные её аспекты. В первом обсуждаются ответственность человека за эксперименты, проводимые над другими, да и над самим собой, вопросы границ и норм поведения психолога и психотерапевта. Во втором — внимание сосредоточено на возможности построения нравственной психологии, опыте её оправдания. Различен и жанр обсуждений. В первом случае это узкий круг, разговор трёх, давно находящихся друг с другом "на ты" учёных (В. П. Зинченко, Ю. А. Шрейдер, Б. Г. Юдин). Во втором — более отстранённая позиция, письменные ответы, жанр заочной дискуссии, широкий круг участников (помимо названных троих, это А. В. Бруш-линский, Б. С. Братусь, С. Л. Воробьёв, В. В. Давыдов, Н. Л. Мусхелишвили, В. И. Слободчиков, В. В. Умрихин, М. Г. Ярошевский).Но несомненно и общее для двух дискуссий — заинтересованность участников в новом понимании проблемы, в нахождении путей реального соотнесения психологии и этики. При этом, что особо ценно, в книге даны не готовые решения, утверждения истин, а живой поиск, само движение к ним через споры и столкновения мнений.
Общим является и то, что инициатором и сокрытым двигателем обоих дискуссий является известный московский журналист Владимир Ильич Левин, который взял на себя тяжкий труд по подготовке всех материалов к печати.
Необходимо сказать особо, что присланная Василием Васильевичем Давыдовым рукопись его выступления во второй (заочной) дискуссии оказалась одной из последних, написанных им при жизни. Когда весь материал был уже подготовлен к печати, пришла другая горестная весть — о кончине Юлия Анатольевича Шрейдера. Это делает данную маленькую книгу весьма значимой для остальных её участников, многие из которых были связаны не только по делам науки, но и по жизни, по человечески с этими замечательными учёными и людьми. На страницах книги мы запечатлены последний раз вместе, в живом разговоре и общении. Умирает учёный, а не наука, друг, а не дружба, и новые голоса не затмят в нашей памяти голосов ушедших.
Б. Братусь Москва, октябрь 1998 года
ЧАСТЬ 1. ПСИХОЛОГИЯ И ЭТИКА: УРОВНИ СОПРЯЖЕНИЯ
"Круглый стол" с участием В.П. Зинченко, Ю.А. Шрейдера, Б.Г. Юдина
Насколько ученые вправе вторгаться в человеческую психику, какова ответственность психолога за последствия эксперимента, что такое норма поведения?


Эти и другие связанные с ними вопросы стали предметом обсуждения за "круглым столом", в котором приняли участие Владимир Петрович Зинченко, Юлий Анатольевич Шрейдер, Борис Григорьевич Юдин. "Круглый стол" состоялся в начале 1996 года, впервые опубликован в журнале "Человек", №2 за 1996 год.Б. Юдин: Необходимость осмыслить взаимоотношение психологии и этики, на мой взгляд, назрела давно. Любое научное знание, полученное человеком, всегда предполагает последующую человеческую же деятельность — будь то деятельность по получению на его основе следующих фрагментов нового знания, либо по его усвоению, либо по его использованию. Оно не только знание о явлениях и свойствах природы, всегда есть не только знание о, но и знание для. И именно поэтому знание о человеке — в том числе и психологическое — всегда может стать знанием, опасным для человека.
Это — одна сторона вопроса. Другая, неразрывно с ней связанная, касается проблемы допустимых границ психологического эксперимента.
Занимаясь проблемами биоэтики и, в частности, этического регулирования биомедицинских экспериментов на человеке и животных, я постоянно задумываюсь над тем, что ведь и развитие психологической науки немыслимо без проведения эксперимента над людьми. А при этом неизбежен риск таких воздействий экспериментатора, которые травмируют психику человека либо унижают человеческое достоинство. И подобно тому, как в биоэтике вырабатываются средства от вмешательств, опасных для жизни и здоровья человека, необходимы, видимо, какие-то аналогичные шаги и в том направлении, которое я условно назвал бы психоэтикой, включив в круг ее "забот", наряду с психологическими экспериментами, также и психотерапевтические и психиатрические воздействия на личность.
Конечно, психологический эксперимент много "мягче" медико-биологического. Но ведь психология и имеет дело с такой тончайшей и уязвимой для внешних воздействий "материей", как психика человека, его душа, его самость...
В литературе описан и с разных сторон, в том числе этической, осмыслен один эксперимент, ставший уже классическим по своей символичности. Его провел в 60-е годы американский исследователь С. Милграм. В одной комнате сидели испытуемые, которым отделенные от них стеклянной перегородкой экспериментаторы давали задачи. За неправильный ответ экспериментатор наказывал испытуемого ударом тока, причем сила удара возрастала по мере того, как росло количество неправильных ответов. Экспериментаторы видели мучения испытуемых, но большинство из них (более 60%) продолжали усиливать наказание, доводя напряжение до 450 вольт, до той черты, которая на приборе была отмечена надписью: "Опасно — серьезный шок". Изощренность эксперимента была в том, что на самом деле не было ударов тока, за стеклом были актеры, которые имитировали страдания в зависимости от того, какую "дозу" тока им посылал их "мучитель". Иными словами, испытуемыми на самом деле были сами "экспериментаторы".
Целью эксперимента, по Милграму, было "проверить, как далеко может пойти человек, когда ему приказывают причинять все более сильную боль присутствующему субъекту".
Так вот, этическая критика этого эксперимента шла по следующим основным направлениям:нужно ли было проводить эксперимент, если исторические свидетельства показывают существование такого феномена, как подчинение приказу, требующему причинять боль другому? Можно ли обманывать испытуемых, или эксперимент следовало спланировать иначе, исключив обман?
Сам Милграм оправдывался тем, что после эксперимента, когда испытуемым ("экспериментаторам") сообщали правду и их "мирили" с "жертвами", большинство из них отвечало, что они с удовольствием участвовали в эксперименте. Но может ли это служить оправданием обмана?
Этот и другие случаи, вызвавшие широкий резонанс, привели на Западе к весьма кардинальным институциональным новшествам: появилась разветвленная форма контроля за научными экспериментами над животными и человеком. Возникли так называемые этические комитеты при тех учреждениях, где есть лаборатории, производящие такие эксперименты. Без одобрения этого комитета невозможно проведение эксперимента. Причем в составы комитетов входят не только ученые, но и общественные деятели, юристы, политики, священники. Более того — ни один научный журнал не принимает к публикации статьи об экспериментах, если нет убедительных свидетельств того, что они проводились в соответствии с требованиями этики.
Сегодня какие-то, пусть и довольно робкие, шаги в биомедицинской области делаются и у нас. Увы, я что-то не слышал, не читал, что такое же происходит и в нашей психологии. Но, может быть, я просто что-то пропустил? Преподают ли студентам-психологам хотя бы азы этики психологического эксперимента?
В. Зинченко: Ты прав, Борис. Необходимость разговора об этике и психологии назрела давно. Хотя бы разговора — о конкретных решениях я уж и не говорю. Тем более обидно, что проблема эта давно осознана в нашей психологии. Осознана и высказана. Вопросы этики психологического исследования буквально пронизывают книгу замечательного нашего психолога Сергея Леонидовича Рубинштейна "Человек и мир". Эти проблемы интересовали его изначально — он "первично" был профессиональным философом, вышел из Марбургской школы.
Мне вообще кажется, что этика неявно пронизывает всю сферу науки. Психологию особенно. Но надо не только ощущать эту радиацию, но и ввести этику в науку как институциональную и действенную структуру ее существования. Вообще-то в этом направлении какое-то шевеление было, кое-что делается и сейчас. Американцам хорошо — у них мощнейшая психологическая ассоциация, у которой достаточно власти, чтобы отсеять всяческую шелуху. Но сейчас эта шелуха плывет к нам, за месяц-два, а то и недели каких-то немыслимых курсов выдается красочный "сертификат" (например, на право проводить психодиагностические "исследования" и оказывать психотерапевтическую помощь, отпечатанный на домашнем принтере) и дураки из наших отделов кадров смотрят на эти листки с уважением. Общество психологов пытается что-то делать с этим. На психологическом факультете МГУ создан проект закона по психологической диагностике. Но когда проект сделали, обнаружили, что в одном из существующих законов записано, что психодиагностика не подлежит государственному законодательному регулированию... С другой стороны, может, оно пока и к лучшему — наше государство может так нарегулировать, что не дай Бог... Нужно мощное психологическое сообщество — только тогда возможно создание авторитетного общественного института науки, контролирующего профессионально-этическую жизнь ее, решение которого имело бы силу этического сертификата. Шелуха, конечно же останется, но она хоть будет выделена.
Это что касается прямого вопроса Юдина. А теперь собственно об этике психологического эксперимента.
Проблема эта столь многопланова, что ее трудно, если вообще возможно, хотя как-то выделить из общеэтического контекста. Трудности здесь начинаются с того, что нет строгого определения понятия испытуемого. Самый простой случай — когда в его качестве выступают сами психологи. Они вольны измываться над собой, как им угодно. По типу физиолога Хеда, который обрезал у себя на пальцах нервные окончания, чтобы проследить, как возвращаются тактильные ощущения. Он, кстати, пришел в результате к фундаментальному открытию — обнаружил два вида такой чувствительности: глубокую, протопатическую, и поверхностную и то, что возвращение чувствительности начинается с протопатической. Несколько лет назад сотрудник нашего психологического академического института Николай Юрьевич Вергилес и ваш покорный слуга затеяли огромный цикл исследований зрительного восприятия при стабилизации изображения относительно сетчатки. Николай ставил на глаз присоски с изображением — и фиксировал свои ощущения. Это, в общем-то, была рутинная операция. Но он пошел дальше — решил вообще "остановить" глаз. И подсоединил присоску к электромагниту, прикрепленному к подбороднику. Нагрузка была около двухсот пятидесяти грамм... Код эксперименту мы дали соответствующий — "вырви глаз"... И глаз, действительно, "оторвался". Хорошо, что Николай вовремя понял, что никакой психологии здесь уже нет, чистая биомедицина пошла, простые физиологические реакции. К счастью, и глаз быстро восстановился.
Здесь можно вспомнить также о медицинских опытах, поставленных исследователями на себе. Но, повторяю, это дело самих исследователей, их право на личный риск.
Ю. Шрейдер: Прости, Володя, но я с тобой не согласен. Все это не столь безобидно, как кажется на первый взгляд. Когда человек начинает пытать себя, даже с самыми благими научными целями, он тем самым создает прецедент, провоцирует мысль, что такое вообще можно делать с человеком. С другим человеком.
В. Зинченко: Не спорю. Но я пока что говорю не об этических пределах эксперимента, а о градациях испытуемых.
Иная категория — профессиональные испыта-ния, например, летчики-испытатели, космонавты. Там этические проблемы уже не психологические, а конструкторские, связанные с техническими решениями. Не буду вдаваться в дефиниции технократического мышления, но общая тенденция здесь отчетлива — примат технического над человеческим. И потому-то мы и ворвались б пространство непредсказуемых последствий самых даже остроумных технических решений... Хотя, насчет непредсказуемости, это еще надо доказать — просто голос тех, кто предвидел, был слишком слаб в грохоте железок. Но, повторяю, я не об этом. Итак, следующая градация испытуемых — профессионалы. Они — добровольно идут на риск, им так или иначе платят за него. Это — добровольцы как бы первого ранга, они знают, на что идут. А есть добровольцы и совсем другого рода, своего рода "пушечное мясо" научно-технического, биомедицинского эксперимента. Их крутят на центрифугах, погружают в сенсорный вакуум, на них нарабатывают статистику и определяют граничные условия — короче, измываются, как хотят.
Но есть и невольные испытатели. Жертвы уральской атомной катастрофы, чернобыльцы. Вообще, фигурально говоря, мы все — испытуемые в глобальном эксперименте под названием научно-технический прогресс. Испытуемые и одновременно экспериментаторы. А здесь уже аналогия с честными экспериментами над собой приобретает зловещую окраску. Это только в метафоре красиво — человечество, мол, проверяет себя. Так вот, есть ли здесь возможности внешнего контроля, когда все человечество — в эксперименте? Это уже проблема существования цивилизации в культуре.
Шпенглер как-то сказал, что умирая, культура перерождается в цивилизацию. Но может ли вообще умереть культура? Не буду вдаваться в терминологическое буквоедство по поводу определений, что есть культура, а что — цивилизация. Воспользуюсь блестящей — очень, кстати, операциональной — метафорой Пришвина: "Культура — это связь людей, цивилизация — это сила вещей".
Противоречие между культурой и цивилизацией было всегда. Основанием его всегда была не чья-то злая воля, а реалии истории. В этой связи — есть ли наука неотъемлемая часть культуры как целого? Наука, конечно, содействует развитию культуры, ее вклад в культуру трудно переоценить, но можно ли забывать о тех деструктивных силах науки, которыми она воздействует на культуру? Так вот — возможна ли не конфронтация этих сил, а взаимодействие их? Если фигурально: возможно ли преодоление противоречия между душой человечества — культурой и его телом — цивилизацией? Между внешней и внутренней деятельностью человечества?
Если перейти от метафор к конкретной психологической теории, то в принципе, на уровне индивида, на этот вопрос ответ положителен. Алексей Николаевич Леонтьев видел принципиальную общность строения внешней и внутренней деятельности в том, что они опосредуют взаимосвязи человека с миром, в которых осуществляется его реальная жизнь. Главный аргумент, благодаря которому возможно снять рассечение деятельности на две части, якобы принадлежащие к двум совершенно разным сферам, он видел в единении разных по своей форме процессов деятельности и наличии переходов от одной формы к другой. При этом он обращал внимание не только на переходы, которые описываются термином "интериоризация внешней деятельности", но и на переходы, происходящие в обратном порядке. От внутренней деятельности — к внешней. А это уже напрямую касается нашей сегодняшней темы: наши внутренние, этические императивы могут переливаться во внешнюю нашу деятельность, в деятельность "среди вещей".
...Кстати, именно поэтому невозможно точно — даже в каждом конкретном случае — провести не формализованное, а сущностное различение между экспериментатором и испытуемым.
Ю. Шрейдер: И потому еще, что любой эксперимент с психикой другого в той или иной степени меняет психику экспериментатора. Причем это я чувствую даже при такой безобидной деятельности, как чтение лекций по этике. Как у лектора, у меня постоянные трудности — я ощущаю, что называя какую-то очень дурную вещь, я ее как бы делаю более разрешенной в жизни (в том числе и моей), чем она была до этого. Говорить о совершенно дурном — нельзя. Разговор о нельзя — опасен. Когда мы называем нечто, это становится возможным в мыслях... Есть такое высказывание: закон порождает грех. Закон не только формулирует грех — формулируя, он его оформляет, делает сущим, предметным, очерченным, живым. В Библии нет упоминания, что отцеубийство очень тяжелый грех. Называние меняет ситуацию — тем более в психологических экспериментах. Когда человек попадает в ситуацию испытуемого, он меняется — даже если уверен, что он сам экспериментатор... В том эксперименте Милграма — если бы, предположим, оценивал правильность ответа и давал бы команду на включение тока компьютер, это причиняло бы только физический ущерб человеку. Тут этический комитет, например, требовал бы конкретного ограничения силы удара. Но ведь этот эксперимент открыл испытуемым право на причинение боли другим. Мало того, открыл им самим то, что они способны на это. И не только. Он дал их сознанию этический инструмент оправдания этой способности — во имя знания...
Я вообще считаю, что нельзя проводить эксперименты с уникальным объектом, а психическая сфера каждого из нас — уникальна.
Б. Юдин: Как уникально человечество.
Ю. Шрейдер: И как уникален психический мир каждого из людей. Экспериментатор обладает властью над этим миром, он может необратимо изменить его, ибо происшедшее неустранимо. Экспериментатор может не отдавать себе отчета в своей власти, но может и наслаждаться ею — как в том же эксперименте Милграма. Власть экспериментатора может быть ограничена только одним — ограничением пределов власти. Именно поэтому этическая экспертиза, этический контроль в психологическом эксперименте просто обязан быть — и не менее, а более жестким, чем в биологической науке.
И еще — продолжая тему об экспериментах самих исследователей над собой. Мы как-то привыкли оценивать их в качестве поступка героического, как самопожертвование во благо науки и остального человечества. И тому, действительно, много примеров — особенно в медицине, когда только в результате таких экспериментов стало возможно появление исцеляющих вакцин, препаратов. Все так, но...
Наносить себе ущерб очень опасно. Я — человек. Разрешая что-то запретное для себя, я тем самым даю право это делать над человеком вообще... Понимаю, насколько неудобно такое умозаключение, но этика вообще вещь неудобная. Предположим, какой-нибудь психолог с целью познания психологии суицида ставит над собой "самоубийственный" эксперимент — ведь это же нарушение высшей заповеди "не убий". Заповедь эта не только запрещает посягать на жизнь других, но и на свою собственную. А такая ли она уж собственная? Разве это я ее создал, или заработал, или купил? Человек, готовый убить себя, вообще разрешает человекоубийство.
Б. Юдин: Я по поводу твоего максимализма о грехе называния греха. Но ведь ты сам только что впал в него, назвав едва ли не самое нельзя?
Ю. Шрейдер: Так я же не святой, нормальный грешный человек. Я говорил лишь о координатах этических категорий, об абсолютных пределах. А жизнь вся внутри них. Реальная жизнь не протекает в дистиллированной атмосфере абсолютов. Я только лишь о том, что нельзя человеку прививать настоящую оспу вместо вакцины. Однозначности нет, но об абсолютных величинах помнить надо всегда. Да, психический мир каждого из нас уникален и самоценен, нельзя вмешиваться в психическую жизнь другого, но можно ли лишать человечество депрессантов, лекарств, которые как-то, пусть на время, но изменяют психику?
Б. Юдин: Кстати, на недавнем Философско-пси-хологическом семинаре, руководимом Борисом Сергеевичем Братусем, выступали выпускники психологического факультета МГУ по специализации "психология религии". Один из докладов (Валентины Быковой) — о неоднозначности депрессивного состояния. Автор считает, что нельзя видеть в депрессии только болезнь, которую надо лечить. Состояние депрессии может быть плодотворным для переосмысления себя, познания себя.
Соответственно и работа психокорректора с пациентом не должна строиться или как преимущественно исследовательская, или лечебная, вплоть до психиатрического вмешательства. По-видимому, психологическое различение здесь аналогично тому, как в биомедицине различают эксперимент терапевтический и нетерапевтический. Терапевтический в первую очередь ориентирован на благо пациента, и лишь потом — на науку. Нетерапевтический — эксперимент в первую очередь исследовательский. Кстати, может быть именно такая неоднозначность, априорная неопределенность типа эксперимента и требует не только законодательного контроля, но и общественного, этического?
Ю. Шрейдер: Покойный Вадим Львович Деглин, один из ведущих наших исследователей по работе мозга, как-то рассказал мне, как они изучают лево-правополушарные нюансы работы мозга — и я попервоначалу пришел в ужас: они "выключали" то или иное место полушария ударом тока. Но оказалось, что исследование было лишь побочным результатом достаточно рутинной процедуры лечения током тяжелых мозговых заболеваний, причем процедуры единственно возможной при данных диагнозах..Если это называть экспериментом, то проведение его обусловлено в первую очередь интересами больного, а не науки.
В. Зинченко: Борис по сути поставил проблему невозможности количественного определения меры экспериментального психологического воздействия. Конкретно. Существует разветвленная система экспериментов по выявлению самооценки человека, уровня его притязаний. Например, дают ранжированные по сложности задачи и смотрят, как человек выбирает — самые трудные, самые легкие, средние и т.д. Во всех подобных экспериментальных методиках есть опасность: человека как бы загоняют в ситуацию, где он теряет веру в свои собственные силы, начинает себя чувствовать ущербным. Это плохо даже в абсолютно академическом варианте, но становится настоящим бедствием, когда преследуют прагматические цели.
Чуть ли не столетие продолжается в психологии традиция диагностировать все и вся. Диагностируются умственное развитие, память, перцептивные способности, остойчивость и т.д., и т.п. Создано колоссальное число тестов, ведется огромная работа по валидизации новых — но большинство из них оказывается инвалидными. В прямом и переносном смысле. Берется, например, огромный тест MMPI, работа с которым требует высочайшей профессиональной подготовки, и усекается до уровня, доступного любому психологическому фельдшеру. И по этому обрубку недоучка определяет судьбу человека. Это огромная беда. Для нас, для России — особенно: после десятилетий запретов на практическую психологию, коррекцию, психотерапию мы, изголодавшиеся, готовы клюнуть на любое шарлатанство... Об этом я и говорил в начале нашего разговора... Может быть, со временем мы придем к принятой на Западе практике контроля над диагностическим беспределом (кстати, даже слова такого нет ни в одном языке). Там, чтобы получить доступ к тестированию, мало иметь высшее профессиональное образование. Человека специально обучают работать с тестами, он проходит многочисленные специальные курсы... В том числе, кстати, и по этике.
Подготовка к работе со сложным тестом может длиться годы. Только после этого психолог получает сертификат на право тестирования. И это очень правильно.
Риск того, что тест может показать ложный результат, есть всегда. К работе с ним нельзя допускать людей, прошедших девятимесячные — какие-то "декретные" — курсы, какие существуют по всей стране в самых разных городах. Какая там этика! И эти "декретники", вооруженные "настоящим" дипломом, начинают определять, оценивать других, калеча и их души, и их судьбы. Роман Альбертович Лурия, отец Александра Романовича, замечательного нашего психолога, сам прекрасный врач, говорил: что есть болезни, внушенные врачом. Говорит врач: "у тебя язва" — она и появляется. Такие болезни называют ятрогенными. Любой тест может быть ятрогенным. Внушат человеку с помощью тестового инструментария — "по науке", что он дурак, он и начинает жить дураком по той "норме", в которую его втиснули — против науки не попрешь.
Б. Юдин: Кстати — о норме. "Норма" ведь — в значительной мере явление социокультурного порядка. Это дает о себе знать даже при диагностике психических заболеваний. Так, в 50-е годы психиатры обнаружили, что в США намного чаще, чем в Великобритании, встречается шизофрения — в Нью-Йорке оказалось в два раза больше больных шизофренией, чем в Лондоне. В Великобритании же (в Англии и Уэльсе), напротив, среди людей в возрасте от 55 до 64 лет уровень госпитализации с маниакально-депрессивным психозом оказался в двадцать — двадцать! — раз выше, чем в США.
В связи с этим выдвигалось много гипотез, пока не было проведено исследование, в котором группа психиатров обследовала две группы больных Нью-Йорка и Лондона. Что же выяснилось? В своих клиниках врачи в 76% случаев ставили диагноз "шизофрения" в Нью-Йорке и только в 35% — в Лондоне. Диагноз же "маниакально-депрессивное расстройство" в Нью-Йорке ставился всего 6,5% пациентов, тогда как в Лондоне 32%.
Но когда тем же пациентам ставили диагноз психиатры, участвовавшие в исследовании, оказалось, что диагноз "шизофрения" был поставлен в 39% случаев в Нью-Йорке и 37% случаев — в Лондоне. Диагноз же "маниакально-депрессивное расстройство" был поставлен в 34,5% случаев в Нью-Йорке и в 31% — в Лондоне.
Таким образом, вся разница в уровне заболеваний была следствием лишь того, что английские и американские психиатры по-разному оценивают и диагностируют одни и те же симптомы! А ведь речь идет о странах, которые достаточно близки в социокультурном отношении, и о пациентах психиатрических клиник, т.е. о людях, резко отличающихся по своему психическому состоянию от большинства. Что же говорить о вреде, который может принести наспех подготовленный дилетант со своими представлениями о норме?
В. Зинченко: Вспоминаю, как Вячеслав Всеволодович Иванов рассказывал: Ахматова, когда окружающие ей советовали обратиться к психоаналитику, категорически возражала. Она прекрасно понимала, чувствовала, что психоанализ может подействовать на ее творческое состояние. Мы ведь вообще не знаем, что такое норма — небольшой "привет" вообще-то необходим нормальному человеку.
Сейчас вся мировая педагогика озабочена про-блемой нормы. Но вслушайтесь в термин — "норма развития"! Это развитие должно быть нормой! Кто пытается определить норму для ребенка? Мы, взрослые. А я хочу напомнить Волошина: ребенок — непризнанный гений средь буднично серых людей. Как-то вообще забывается, что тест — это инструмент диалога, а не экзаменационная ведомость. Мы, желая добра своим детям, загоняем их в свое буднично-серое понимание нормы... Но это — отдельная, и тоже бесконечная тема.
Ю. Шрейдер: Я никогда всерьез не занимался педагогикой, но убежден, что "экзаменационное", "приговорное", что ли, тестирование детей — это то, чего делать нельзя.
Все беды и начинаются тогда, когда самое благое дело нам представляется настолько абсолютным благом, что мы ради него готовы на все. И забываем, что ни одно конкретное доброе дело не формулируется как абсолютное — абсолюты вообще не формулируются. Но раз уже мы приняли то дело, которое хотим делать, за абсолютное добро, то ни о каких "недобрых" последствиях задуматься уже просто не можем. И мы, считая, что делаем добро, можем сотворить страшные вещи. Думать надо, в первую очередь, не о том, что мы обязаны сделать добро, а о том, как бы не сотворить зла. Это нельзя делать потому, что принесет зло. Когда у человека такие императивные запреты (что-то он не сделает никогда), тогда и возникает этическая сфера... А сколько у кого таких императивных запретов — дело второе, сколько вместится. И одного может стать достаточно...
Б. Юдин: Тут возникает вопрос. В психологии есть понятие формирующего эксперимента. У меня какое-то внутреннее неприятие его. Вообще-то эксперимент — это процедура исследования того, что есть. Но когда эксперимент "берется" формировать какие-то свойства человека, тем более формировать личность, то это, по-моему, выходит за пределы научно допустимого.
В. Зинченко: Очень хороший вопрос. Есть формирование и формирование. В конце концов вся педагогика, все образование — это и есть развитие каких-то способностей — к математике, например. Расширение сознания, раскрытие горизонтов незнания. Мамардашвили пишет в своих лекциях о Прусте: незнание — это сила. Но педагогика не имеет права переходить некие границы. Надо сказать, многие психологи начали себя чувствовать как-то неуютно в роли демиургов, формирующих умственные действия, да еще с наперед заданными свойствами. Что — вот это надо формировать, а это нет? А почему? Кто дал право принимать решение за? Но и не только в этом дело. Дело в традиционной установке: психолог на то и существует, чтобы формировать, улучшать... Здесь у психологии есть грех.
Абсолютно интеллигентный человек, Павел Петрович Блонский, который писал о Плотине, специалист по античной философии, возглавил Академию коммунистического воспитания в 19-м, в 20-м выпустил книгу "Реформы науки", в которой писал, что необходимо начать формировать нового человека, выкинуть слова "психика", "сознание" и оставить один только классовый интерес... Ну и по-шло-поехало. О "новом человеке" и Выготский писал: "Это была какая-то болезнь. Мы еще не знаем, какова природа феномена Лысенко — она может быть вполне философско-психологического толка. Лысенковщина психологически буквально повторяет идею формирования "нового человека с наперед заданными свойствами".
Это не только прошлое. До сих пор многим кажется, что мир образования предназначен для образования человека. Не более, но и не менее того. Кажется, что это бесспорно, просто, привычно. Но ведь Бог создал человека по своему образу и подобию. Когда образование берет на себя божественную функцию, а оно ее берет, то возникает вопрос — по чьему образу и подобию? Как это ни печально признавать, но есть, с позволения сказать, системы образования, которые, не спросясь у человека, берут на себя функцию "всестороннего и гармонического" развития его личности. Эти родимые пятна есть не только у педагогики, но и у психологии. С этой точки зрения хорошо, что наше государство забыло о существовании образования.
В общем-то, психологию спасло только ее бессилие. Она не имела инструментария для того, чтобы наломать дров со своим "новым человеком". Ее вклад в это безумие был исчезающе мал по сравнению с идеологами пистолета, палки, концлагеря — те "нового человека" формировали в натуре... В принципе, мы подняли вопрос, которому нет конца. И разговор вокруг него надо продолжить. К нему надо привлечь специалистов по детской психологии — они есть, и их немало.
Ю. Шрейдер: А у меня неожиданно — да еще в конце разговора — такая мысль возникла. По "повестке дня" — насчет взаимоотношения этики и психологии. А есть ли такое взаимоотношение? Ведь в принципе они противоречат друг другу. Это парадоксально, но это факт. Психология построена на том, что человек действует, думает, чувствует, развивается по некоему Закону, на основе которого можно извне направлять, детерминировать путь человека. Тестирование, кстати, один из способов такого управления. Этика же исходит из противоположной установки — свободы воли: только тогда и становится возможным сам этический поступок. Свобода воли — основная предпосылка этики. Человек отвечает за свой поступок. Поступок возникает ни почему, как свободный акт воли. Этика основана на том, что я делаю так, как хочу — потому, что считаю это нужным, а не потому, что мне так хочется. А психология изучает именно то, что же мне хочется.
Это не отрицание психологии, это различение ее с этикой. Психология показывает, как происходит этическое поведение: какие механизмы приводят к ощущению трудности поступка, что в человеке сопротивляется ему, какие механизмы приводят к отказу от поступка. А этика по сути своей антипсихо-логична. Как ее не волнует. Ее интересует содержание поступка, а не психологический фон. Именно поэтому в жизни этическое призвано контролировать психологическое. Так и должно быть, а не наоборот. Это самое главное.Б. Юдин: Ну что ж — пока что на этом "главном" и предлагаю закончить сегодня — и будем считать, что мы только лишь начали разговор, только чуть притронулись к проблеме.
В этом разговоре я вижу два пласта, два уровня. Во-первых, уровень, скажем так, общих взаимоотношений между этикой и психологией, может быть, даже и шире — не только психологией, но и наукой в целом. Во-вторых, это уровень более конкретных проблем, из которых мне хотелось бы выделить такие, как этический контроль за психологическим экспериментом, возможное влияние — близкое и отдаленное — эксперимента на испытуемого. Это и проблема так называемого "формирующего" эксперимента. Я согласен с Зинченко, что эксперимент заслуживает более серьезного и обстоятельного разговора, разговора о том, что вообще значит "формирование личности". Это, далее, проблема того, как — и кто — может определять психологическую норму. И, наконец, особое беспокойство у меня вызывает то, что связано со стихией неквалифицированной психотерапии и психодиагностики, захлестывающей нашу страну. Видимо, российское психологическое сообщество все же должно как-то реагировать на это.
В общем же мы, безусловно, будем продолжать обсуждение всего этого круга проблем.
P.S.
В. Зинченко: Ну раз микрофон выключен, поделюсь с вами в заключение одной психолого-педагогической заповедью (у меня их, вообще-то, много, но утомлять не буду) и этической притчей. Всё равно вы этого не напечатали бы.
Заповедь. Будь оптимистом, параноев ковчег лучше крейсера "Аврора".
Притча. К хозяину лавки пришел сын и спросил, что такое этика? Это сложный вопрос, — ответил папа, — я объясню тебе на примере. Ко мне приходит покупатель, расплачивается и забывает свой кошелек. Тут слушай внимательно, тут начинается этика: я думаю — забрать ли кошелек себе или поделиться с компаньоном?
ЧАСТЬ II. ПСИХОЛОГИЯ И ЭТИКА: ВОЗМОЖНА ЛИ НРАВСТВЕННАЯ ПСИХОЛОГИЯ?
27 июня 1997 года состоялось заседание Отделения психологии и возрастной физиологии Российской Академии образования, впервые за многие годы посвященное проблеме соотношения психологии и этики. Текст основного доклада, сделанного на этом заседании Борисом Сергеевичем Братусем, был затем разослан ряду ведущих отечественных психологов и некоторым философам. Вскоре поступили письменные отклики от Андрея Владимировича Брушлинского, Сергея Леонидовича Воробьева, Василия Васильевича Давыдова, Владимира Петровича Зинченко, Николая Львовича Мусхелишвили, Виктора Ивановича Слободчикова, Владимира Владимировича Умрихина, Юлия Анатольевича Шрейдера, Бориса Григорьевича Юдина, Михаила Григорьевича Ярошевского. Таким образом составился заочный семинар, материалы которого были впервые опубликованы в журнале "Человек" (1998, №№1-4).


Б. С. БРАТУСЬНравственная психология возможна
Хочу начать с одной столь же точной, сколь и грустной мысли Гоголя: к старости мы нередко становимся теми, кого ненавидели в юности. В годы моей "психологической юности", завершив университетский курс, я был убежденным противником любых рассуждений в профессиональной среде на темы морали, этики, нравственности. Они казались мне вне поля психологической науки, тем более, что в те годы сводились к формуле: нравственно то, что способствует строительству коммунизма. Как же случилось, что, став патопсихологом, специалистом в области психологии личности, обретя достаточно серьезный практический опыт, я не просто увидел эти проблемы "своими", но ощутил, что именно в них — важный ключ к чисто профессиональным проблемам моей науки? Дело, конечно, не в моей личной судьбе, но, мне представляется, она может служить некоей живой иллюстрацией тех объективных процессов, которые происходят в нашей науке.
Итак, я начинал как патопсихолог, моим учителем был основатель отечественной патопсихологии незабвенная Блюма Вульфовна Зейгарник. Первой темой моих занятий стало изменение личности при алкоголизме. Затем круг интересов расширился, яисследовал неврозы, психопатии, эпилепсию, стал постепенно подниматься к проблемам мотивации, смысловым образованиям личности. И когда в 1986 году приступил к написанию итоговой монографии об аномалиях личности, то наивно полагал, что с обобщением накопленных к тому времени наблюдений и выводов особых проблем у меня не будет. Но по мере "конструирования" будущего текста, поисков адекватных объяснений самых разных конкретных фактов и выводов. Передо мной все отчетливей вставал вопрос, ответ на который, казалось бы, столь очевиден (и давно очевиден), что и сам-то этот вопрос — что это такое "психологическая норма" — как бы уже и не существует в психологии.
Но к своему удивлению я вдруг обнаружил, что убедительного — по крайней мере, для меня — ответа на него в психологии нет. Так, одни придерживались мнения, что психологическая норма — это некая среднестатистическая величина всех известных и мыслимых психологических параметров. Другие видели норму в оптимальной адаптации человека к окружающему миру. Третьи выходили из положения, так сказать, отрицающим, негативным критерием — если человек психически не болен, значит он психически здоров и т. п.
Если внимательно приглядеться к этим критериям, то нетрудно обнаружить, что их исходные основания лежат не в психологии, а в иных областях, прежде всего естественнонаучных. В самом деле, среднеарифметический взгляд на норму идет от статистики, адаптационный — от биологических представлений о гомеостазисе, негативный критерий — от медицины и т.п. Образно говоря, критерии нормы как бы ускользают, уходят из психологии, обнаруживая себя на других территориях науки.
И возникает вопрос: является ли это ускользание случайным или закономерным? Почему оно вообще возникает, почему, говоря словами Льва Семеновича Выготского, вся история психологии есть борьба за психологию в психологии? Чтобы как-то прояснить эти вопросы, обратимся к самому положению психологии в общей системе наук.
Академик Бонифатий Михайлович Кедров помещал психологию в центре своего "треугольника наук", один угол которого занимают науки естественного цикла, другой — гуманитарного, вершину — философия. То есть отвел ей очень почетное место — она представлена как некое "тело наук", стягивающая собой, в себе главные формы научного знания. Но за этот почет психологии приходится очень дорого платить. Психология по этой схеме не определена сущностно, она не имеет понятий из нее самой полностью исходящих и полностью выявляемых через собственное движение. Она, как человек-невидимка, становится видимой не сама по себе, но только тогда, когда одевает одежду. А так как своей нет — то одежду с чужого плеча. Продолжая эту метафору, можно сказать, что большую часть своей жизни психология проходила в естественнонаучных одеждах — и они, эти одежды, стали многим казаться единственно для нее возможными, единственно адекватными ее предназначению в жизни Науки. И, действительно, в таких одеждах ей "не тесно", когда это ее предназначение видится в ис-следовании элементарных психических процессов, когда целям исследования адекватен эксперимент, когда нужны строгие правила, однозначно понимаемые определения и т.д. Но разве можно ими "обозначить" милосердие, любовь, надежду? Однако до сих пор многие психологи убеждены, что именно эти "одежды" (и никакие другие) свойственны психологии.
А это уже подводит психологию вообще к отказу от познания реальной личности, в частности личностных норм и аномалий. Что касается наиболее расхожих адаптационных и среднестатистических критериев, идущих от естественнонаучного подхода, то их недостаточность интуитивно заставляла даже психиатров, для которых эти критерии были основой их профессии, относиться к ним с плохо скрываемым раздражением. Один известный французский психиатр еще в начале века писал: "в тот самый день, когда больше не будет полу нормальных людей, цивилизованный мир погибнет, погибнет не от избытка мудрости, а от избытка посредственности". А Чезаре Ломброзо принадлежат слова: "нормальный человек — это человек, обладающий хорошим аппетитом, порядочный работник, эгоист, рутинер, терпеливый, уважающий всяческую власть, домашнее животное".
Если же брать времена совсем недавние, то академика Андрея Дмитриевича Сахарова намеревались поместить в психиатрическую клинику на основании все тех же названных выше критериев — неадаптивности, выпадения из "общепринятого" русла и т.п. Понятно, что за этим лежали политические мотивы, но реализовывались они через вполне определенные критерии и представления, согласно которым "нормальному" Брежневу противостоял "ненормальный" Сахаров.
Итак, для познания адекватных, достойных, соответственных человеку критериев нормы мы должны искать иные обобщающие понятия, иные одежды, выходить на иные уровни познания. Какие же именно? На наш взгляд, прежде всего связанные с философией человека, пониманием его сущности, назначения и смысла.
Я вспомнил слова Выготского, но можно вспомнить и то, что в начале века Григорий Иванович Чел панов предложил термин "философия психологии". Представляется, что это название намечало, предощущало новый уровень самораскрытия психологической науки, пограничный между психологией и философией. Много позже необходимость этого этапа подтвердил Сергей Леонидович Рубинштейн, который писал в конце пятидесятых годов, что за проблемой психического неизменно встает другая, как исходная, более фундаментальная — о месте не сознания только как такового во взаимосвязях материального мира, а о месте человека в мире и жизни.
Во избежание недоразумений надо подчеркнуть сразу, что речь идет не о смене предмета, забвении своей профессии: был психологом — решил стать философом. Нет, конечно. Это вынужденный экс-кУрс в философию именно психолога. Речь идет о логике пути, которая требует в данный момент этого перехода, этой смены, но не ради ее самой, а с тем,чтобы в конечном итоге вернуться к изначальному предмету. Что касается моей истории, то в данном случае этот экскурс делался для того, чтобы понять, что есть норма, что есть нормальное развитие личности.
И первым открытием на этом пути стала необходимость различения, разведения понятий "человек" и "личность". Личность традиционно представляется в нашей науке как вершина человека, как, по сути дела, его синоним, конечное определение. Между тем, такое "слипание" этих понятий ведёт к весьма серьёзным последствиям. Рассмотрим только один аспект на примере реального эпизода научной жизни начала 80-х годов. Тогда вышла первая и очень хорошая хрестоматия по психологии личности и в ней, среди прочих классических отрывков, были приведены извлечения из сочинений Михаила Михайловича Бахтина — в частности, известные его слова о том, что "подлинная жизнь личности свершается как бы в точке несовпадения человека с самим собой, в точке выхода его за пределы всего того, что он есть как вещное бытие, которое можно подсмотреть, определить и предсказать помимо его воли, "заочно". Правда о человеке в чужих устах, не обращенная к нему диалогически, т.е. заочная правда становится унижающей и умертвляющей его ложью".
Вдумаемся в эти слова — ведь это же "смертный приговор" классической психологии личности, которая только тем и занимается, что "подслушивает", "подсматривает" и провозглашает "заочную правду" о личности. Редакторы хрестоматии (а ими были мои уважаемые коллеги Юлия Борисовна Гиппенрейтер и Андрей Андреевич Пузырей) этого "приговора" предпочли не заметить, зато другой известный психолог Артур Владимирович Петровский поместил вскоре в "Вестнике МГУ" (№3, 1985 г.) специальную статью по этому поводу, в которой, в частности, писал: "Трудно найти другое столь сильное и лаконично выраженное обвинительное заключение, предъявленное детерминистской психологии, которая в своей экспериментальной практике, минуя интроспекцию, пытается получить (подсмотреть, предсказать, определить) эту заочную правду о личности другого человека, исследуя как раз то ее "вещное" бытие, которое Бахтин объявляет "унижающей и омертвляющей ложью