Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Л. В. Жаров
Ребенок в мире Эроса

«Жаров Л.В. Ребенок в мире Эроса.»: АПСН СКНЦ ВШ,; Ростов н/Д; 2007
Аннотация

Монография посвящена анализу эволюционно-биологических, социально-психологических и культуральных аспектов бытия ребенка в мире эротических феноменов в аспекте его телесности и духовности. Особое внимание уделено специфике эротической культуры русского детства.
Адресована специалистам в области философии, культурологии, психологии и педагогики, а также всем интересующимся этой проблематикой.

Жаров Л.В
Ребенок в мире Эроса

Введение

Рассмотрение проблемы “Ребенок в мире Эроса” предполагает максимально точное определение исходных понятий с учетом их дальнейшего развития в ходе исследования. Этимологические словари русского языка определяют «ребенка» как мальчика или девочку от колыбели до отрочества, подчеркивая исконно русское происхождение этого слова, появляющееся в письменных источниках с XII века в форме «робенокъ». Смысл его возводится к понятиям «раб» от корня «orb» в значении сирота, слабый, робкий. Другое толкование сближает ребенка с лексемами «рыба» и «работа» как сакрально-сексуальными символами, считая его результатом («наследством») фаллических действий1. Этот момент получил развитие в работах Г.Гачева о специфике русского Эроса, где «…младенец одновременно — это чистый фаллик, амурчик, Эрот — абсолютно сексуальное тело»2. Слабость, несовершенство и зависимое положение ребенка манифестируется и в понятии «отрок» (мальчик в возрасте между маленьким ребенком и юношей), «не говорящий» (корень rok — речь), т. е. не имеющий еще права самостоятельного голоса. С другой стороны — ребенок существо сакральное, олицетворяющее начало мира, говорящее и думающее на своем, особом языке, который дал основание Маргарет Мид еще полвека назад говорить о пришествии в мир новой префигуративной культуры. Ее предсказания в основном сбылись и действительно мы сейчас, в начале XXI века стоим «перед лицом будущего, которое настолько не известно, что им нельзя управлять так, как мы пытаемся сделать сегодня»3. Учиться жить у своих детей! — вот тот парадоксальный по форме, но глубоко содержательный по существу тезис, который находит все больше сторонников, в современном мире, непредсказуемость которого стала уже банальностью.
Кто же такой этот «ребенок», в котором заключено прошлое и будущее, святое и грешное, высокое и низкое, который по К.Юнгу — «прежде отца», ибо «это неописуемый опыт, какая-то неприспособленность, изъян и вместе с тем божественная прерогатива, нечто не уловимое, что составляет последнюю ценность и бесценность любой личности»4.
Конвенция о правах ребенка, принятая ООН 20 ноября 1989 года и вступившая в силу для СССР (а затем России) 15 сентября, 1990 года определяет что «ребенком является любое человеческое существо до достижения 18-летнего возраста, если по закону, применимому к данному ребенку, он не достигает совершеннолетия ранее»5.
Законы Российской Федерации, разделяя эту норму в отношении несовершеннолетних, вводят ряд норм регулирующих дееспособность, начиная с 14 лет, и устанавливают, что «учет мнения ребенка достигшего возраста 10 лет обязателен, за исключением случаев, когда это противоречит его интересам»6. Проблема периодизации самого детства имеет разные измерения — социокультурное, психологическое, медицинское и другие. Исследователи детской сексуальности выделяют обычно такие группы: 1) — до 2 лет, 2) — с 2 до 5 лет, 3 — школьная сексуальность, включая период полового созревания. Младенцы, дети и отроки (в отечественной терминологии) или то, что обозначается латинским термином «pueriitаs» (или pueritia) собственно говоря, и составляют предмет данного исследования. Эта фаза предшествует тому, что римляне обозначали как aduecentia, понимая возраст от 14 до 30 лет, т. е. юность, молодость, когда феномены пубертата расцветают в полной мере. Вспомним, что пубертат, прежде всего, отождествлялся с растительностью на лице и половых органах, а это было для античного мира своеобразным рубежом. Прекрасным считалось то, что было безволосым и как пишет П.Киньяр «активные» и (волосатые) принадлежат городу (pois), «пассивные и безволосые — гинекею»7. У римлян было правилом — infans (т. е. неспособный говорить ребенок до 7 лет). Сексуально неприкосновенен, с 7 до 12 лет разрешались эротические игры, после чего — брак. Пуэрильный период жизни человека, обозначавшийся в античном мире терминами pueus и pueua (мальчишечка и девчоночка) являют собой образец переходной ситуации, пределом которой является манифестация пубертата, «взрывающая» тело и душу подростка. Эти переходы и неустойчивое состояние, в которых возможно все и ничего, требует особых исследовательских подходов, где логика познания должна стремиться к логике реальности, о чем речь пойдет далее. Понятно, что нет строгих хронологических рамок этого периода, за исключением одной — факта рождения, т. к. наступление пубертата растянуто в разных культурах в зависимости от климатических, экологических, социокультурных и иных факторов, включая питание, физическую активность, среду масс-медия и др. Здесь важен не сам по себе год и месяц появления менструации у девочек и эйякуляции у мальчиков, хотя средние цифры достаточно репрезентативны, а значение в том числе и символическое этих и других феноменов сексуальности для личностного развития ребенка, включая его сексуальный дебют. Последний же, как по западным, так и по российским данным наступает все раньше и разница между мальчиками и девочками уменьшается, что сопровождается повышением возраста брачности. Это предполагает анализ субъективных смыслов и значений процессов, ведущих к пубертату и затем зрелой сексуальности, в которой «детскость» или «малость» (Э.Эриксон) отнюдь не равнозначно некоей ущербности. Есть основание полагать, что пуэрильный этап в жизни человека не уходит бесследно, а «любовные карты» (Дж. Мани) сформированные в это время «разыгрываются» потом всю жизнь. Дело не в том, чтобы к имеющимся почти 40 «теоретическим перспективам» в сексологии, как иронично пишет И.С.Кон8, добавлять еще одну. В конце концов, важны не «подходы» и исследовательские «инструменты», а результат, обеспечивающий новое видение известных феноменов. В западной мысли получила распространение концепция Джона Банкрофта9, полагающего что процессы, обеспечивающие гендерную идентичность, сексуальную ориентацию и способность к парным интимным отношениям в детском возрасте идут параллельно, но независимо друг от друга. В ходе смены трех фаз: неопределенности, самоопределенности и социальной определенности ребенок достигает либо гармонии, либо (чаще всего) той или иной степени внутреннего конфликта и связанных с ним социально-психологических проблем. Другие исследователи предают большое значение культурным и социальным сценариям, потенциальному «рынку» сексуальных услуг и тем социальным отношениям, в рамках которых происходит реализация сексуального паттерна ребёнка и подростка. С другой стороны, авторы популярного на западе руководства по сексуальности приводят данные американского психолога В. Фридриха о поступках сексуального характера у 834 детей от 2х до12 лет. Оказалось, что самыми «популярными» были самостимуляция, эксгибиционизм (по отношению к взрослым и другим детям) и стимуляция рукой или телом других людей10.Эта современная модель полового поведения больше свидетельствует в пользу внутренних детерминант, связанных с ранними этапами психосексуального развития.
Можно спорить об объёме и содержании пуэрильной сексуальности, о её этносоциальных обликах и символических масках, но достаточно очевидно, что «рай» и «ад» взрослой жизни закладываются именно в этом «нежном» периоде жизни. Внешне всё выглядит пристойно и благополучно, особенно в странах западной цивилизации, «ангелочки» радуют своих родителей, им прощается почти всё, если родители ими занимаются или это не замечается в ином случае.
Но, приходит «день и час» и по хрестоматийной формуле Эрика Берна «ангел в ванне становится дьяволом в спальне», возникают проблемы, о которых не подозревали ни родители, ни дети. Перефразируя М.Булгакова можно сказать, что с ними «управился» кто-то другой и этот Другой не кто иной, как всемогущий Эрос.
Что такое и кто такой Эрос? Об этом написано столько, что труднообозрима даже вторичная библиография этого феномена. В самом простом, даже обыденном понимании, Эрос — это сила, которая владеет людьми (даже богами) и сама является одним из античных божеств. Мощь Эроса велика и ему невозможно противостоять, он поражает людей в сердце, что гораздо хуже головы, он делает их временно безумными. Его все опасаются и все же к нему стремятся, ибо без него жизнь безрадостна. Эрос помещается где-то между «чистой» духовной любовью и «грязной», животной сексуальностью, воплощая в себе все подлинно «человеческое», «слишком человеческое» (Ф. Ницше). Этот златокрылый, золотоволосый, «подобный ветру» сын Зевса, самый юный из богов и вечно юный, нежный, гибкий и красивый; в то же время самый справедливый, рассудительный и мужественный и тем самым прекрасный и благой и по Платону «отец наслаждения, нежности, неги, прелести, любовного стремления, вожделения …. всех богов и людей краса11.
В классическом анализе А.Ф. Лосева идеи Эроса в античной эстетике обращает внимание одно обстоятельство. Платон неоднократно подчеркивает, что материя — это «мать» и «кормилица» идей; идеи — это родители, а реальные вещи — дети от брака материи и идей. Для того чтобы что-то порождать, необходима мощная и неиссякаемая сила и страсть. Это и есть любовь или точнее безумное любовное влечение «жизненный инстинкт, вложенный в человека от природы, и неизменно, а зачастую и вполне безумно влекущий человека к продолжению рода»12. Но, тело и душа ненадежны для этой страсти и, поэтому, любить можно только вечную идею красоты. А.Ф. Лосев неоднократно отмечает, что история понятия и термина Эрос очень сложна и не получила еще в науке всеохватывающей формулы. Последнего слова о «платонической любви еще не сказано и вряд ли будет сказано ввиду огромного количества оттенков и сложнейшего семантического контекста. Для нашего анализа плодотворна мысль Плотина в его известном трактате «Об Эросе», подробный анализ которого дан А.Ф. Лосевым. Суть ее в диалектике всецелого Эроса, существующего в мировом целом и частичного, существующего в каждой душе. Мужское начало (бытие, семья, эйдос, зерно) переходит в женское начало, «насаждает себя в нем, ищет себя в нем, отождествляет себя в нем, любит его. Но становление переходит в ставшее, стихия любви зацветает образом, и вот — появляется ставшее, плод, рожденное, которое можно понимать смысловым образом (это будет красота, то есть лик любимого) и фактически (это будет реальное рождение)»13. Отсюда выводится идея становления муже-женского перешедшее в ставшее, т. е. плод любви. В «Федре» Платон утверждает, что обязанность Эрота надзирать за прекрасными мальчиками и побуждать их души к вечной красоте. Эрос как гений имеет у Платона объективированное начало, это живое существо, стремящееся к вечности. Сын Пороса и Пении (т. е. логоса и материи) Эрос всегда будет испытывать нужду по прекрасному. Именно эта сторона концепций Платона и Плотина об эротическом восхождении получила интенсивное развитие в последующем столетии, вдохновляя миллионы одержимых эротическим поиском, которому нет конца. В качестве примера можно сослаться на К. Юнга, который, критикуя З. Фрейда за то, что тот сделал из Эроса догму, подобную религиозному нумену…, забыв о том, что сексуальность — и Бог, и дьявол в одном лице. Для К. Юнга Эрос — демон, «чья власть безгранична — от горных вершин до мрачной тьмы ада, — но тщетно я старался бы найти язык, который был бы в состоянии адекватно выразить неисчислимые странности любви … Здесь скрыто самое великое и самое малое, самое далекое и самое близкое, самое высокое и самое низкое. И одно не живет без другого. Нам не под силу выразить это парадокс»14. Стало быть, эротическое измерение бытия выходит за пределы рационального постижения мира, оно несет в себе чувственно-сверхчувственные характеристики, невербализуемые в должной мере и уходящие в глубины сакрального с мощным амбивалентным потенциалом. Мир Эроса, как точно заметил Октавио Пас, «рождается, живет, умирает и возрождается в истории, он творится в истории, но не растворяется в ней. Он врастает в историю, он непрерывно сращивается с животной сексуальностью, всегда сопротивляясь и той и другой»15. Этот метафорический характер мира Эроса, его символическая сущность, это «что-то» плохо поддающееся определениям и отвечающее на вопрос не «что?», а «как?», делает эту сферу поистине безграничной. Сочетание божественного и дьявольского начал в эротизме стало сквозной темой всех философско-культурологических штудий ХХ века, поистине Голгофой для блестящей плеяды французских мыслителей, начиная с блудопоклоннической прозы Ж. Батая до наших современников. Акцент на дьявольском начале эротизма, на его неразрывной связи со смертью, на ужасе и экстазе с ним связанном привел Ж. Батая к сентенции: «Трепет — вот единственная возможность приблизиться к истине эротизма…»16.
Итак, предстоит анализ двух реальностей, объединенных крайней неустойчивостью своего актуального бытия и неизведанностью потенциального. Пуэрильный ребенок, внутри которого прорастает изначально заложенный в нем плод Эроса и океан эротических символов и знаков, которыми наполнена реальность вокруг него. Как и в силу каких причин, они взаимодействуют, рождая то чудо, которые К. Юнг назвал «божественным ребенком», образ которого присутствует во всех мифологических системах? Это центральная проблема данного исследования, хотя, разумеется, речь пойдет не только и даже не столько об эротической мифологии раннего детства, сколько о попытке постижения этой вечной загадки человеческой культуры. Ситуация сложна и в каком-то смысле напрашиваются параллели, с тем что Ж. Бодрийяром обозначено лексемой «соблазн», в котором пребывают и ХХ и ХХI века, который сам есть «судьба», «смазка для социальных отношений», «либидинальный листопад дискурсов», «очарованная форма бессмыслицы». Ж. Бодрийяр, детально проанализировав соблазн в духе постмодернистского дискурса, подчеркнул одну важную для нашей темы мысль: «Соблазн и женственность неизбежны — ведь это оборотная сторона пола, смысла, власти»17. «Мягкий соблазн», подразумевающий феминизацию и эротизацию всех отношений внутри «размякшей социальной вселенной» (там же) — один из возможных вариантов развития событий, наряду с перспективой, когда человеческий индивид может обратиться в «раковый метастаз своей базисной формулы» в итоге всеобщего клонирования.
Возможна ли некая определенность в мире симулякров ризоморфной и нелинейной сексуальности, суть которой в неопределенности соблазна? Не похожа ли эта попытка исследования на змею, кусающую свой хвост, на своеобразную «камасутру языка» (Р. Барт)? Какие языковые средства могут быть адекватны предмету исследования и какова должна быть методология их применения? На эти вопросы следует дать хотя бы предварительные ответы.
Все изложенное достаточно убедительно подводит к мысли, что постижение данного объекта в данном ракурсе вряд ли возможно в рамках одной всеобъемлющей теоретической модели и методологического принципа. Это не значит, что классическая диалектика в качестве метода должна полностью уступить место постмодернистскому дискурсу. Однако, идея нелинейности процессов развития, вызвавшая мощную волну синергетической методологии во второй половине ХХ века не может быть обойдена вниманием. Уже в первом приближении достаточно очевидна трансгрессивность феноменов пуэрильного Эроса, их бифуркационность, игровой механизм, парадоксальность в становлении и невербализуемость средствами языка науки. Особое внимание привлекает концепция нарратива, столь характерная для любовного дискурса (Р. Барт), равно, как и для биоконцептографии с ее установкой на «case study» как на язык пограничной зоны (меду научным понятием и обыденным словом). Она будет использована в дальнейшем изложении не просто как иллюстрация «случаев из жизни», но как особый методологический прием, позволяющий адекватно отразить логику становящейся системы. В последние десятилетия появилось еще одно направление методологии исследования таких систем — фрактальная логика. Фрактал (от лат. fractus — дробный, ломаный) означает переходное, неустойчивое состояние систем, характеризующееся нестабильностью и хаотичностью, сменяющееся упорядоченным целым. Принцип фрактальности оказался приложимым ко многим объектам природы (облака, деревья, листья, переходные биологические структуры типа превращения гусеницы в бабочку), социальным и языковым структурам. Для нашего анализа, где в центре внимания будет также переход от пуэрильного детства к созреванию, фрактальность процесса представляется весьма важной характеристикой. Привлекают внимание два основных свойства фрактала — его самоподобие и самоповторение, а также его способность выражать дробные состояния объекта, что манифестируется в принципе темпоральности. Уже на первый взгляд такой подход может быть плодотворным. Скажем, первая поллюция у мальчика или первые месячные у девочки еще не делают их мужчиной и женщиной, соответственно, но уже отделяют их от «невинного», еще бесполого детства. Эта концепция, развиваемая В.И. Аршиновым, В.Э. Войцеховичем, В.Г. Будановым, В.П. Бранским, В.В. Тарасенко и другими, обещает быть не только светоносной, но и плодоносной (вспомним Ф. Бэкона).
Поэтому методология поиска в сфере эротических феноменов должна, как представляется, не замыкаться в рамках одного подхода, а «брать» разные «инструменты», способные обеспечить проникновение в суть процесса. Разумеется речь не может идти ни о каком окончательном выводе и исчерпанности предмета, ввиду особых свойств последнего, о которых уже шла речь выше.
Эта тема вызревала в течение примерно 15 лет и первая публикация автора приходится на 1995 год, когда в издательстве «Феникс» выходит книжка «Младенец, детка, отрок. Добродушные наставления родителям», где 2 главы (8 и 14) были посвящены детской сексуальности и сексуальным проблемам подростков, соответственно. В 2003 году в том же издательстве выходит монография автора «Бисексуальная революция», где параграф 2 главы I посвящен эволюции андрогинизма у ребенка «от зачатия до зрелости». В этом же 2003 году в журнале «Человек», выходящего под эгидой Института человека РАН, в № 1 и 2 публикуется большая работа автора «Представление о детском теле в истории культуры», где один из разделов посвящен детской телесности и сексуальности. В 2004 году в издательстве «Феникс» выходит научно-популярная книга автора «Целительная сила секса», где материал о детской сексуальности содержится во всех 3-х главах. К этому времени был накоплен большой материал социологических исследований, проводимых студентами Ростовского госмедуниверситета в рамках работы элективного курса «Философия любви» под руководством автора. Итогом этой работы было научно-популярное издание «Поговорим о странностях любви…», изданное АПСН СКНЦ ВШ в 2005 году, где детской и юношеской сексуальности посвящено немало страниц. В этом же году в серии «Эротика в русской литературе», издаваемой издательством «Ладомир» выходит сборник «Злая лая матерная…» со статьей автора «Детский сексуальный фольклор в СССР». Наконец, в 2006 году в издательстве АПСН СКНЦ ВШ выходит монография автора «Парадоксы русской сексуальности», где намечен контур настоящего исследования.
План его таков. В I главе предполагается рассмотреть эволюционно-биологические и психологические аспекты детской сексуальности, уделяя особое внимание феноменам неотении и педогенеза в биологии и возможным параллелям в социокультурном бытии ребенка. Кроме того, будет сделана попытка обобщения современных культурно-психологических концепций детской сексуальности, тем более что исполняется 100 лет с выхода основных работ З. Фрейда. Здесь же будет дан анализ специфике сексуальности у девочек и мальчиков. Глава II будет посвящена одной из самых трудных проблем — специфике детской телесности и духовности, и эротическим аспектам детского тела в жизни и идеале. Это вызывает бурю эмоций как у публики, так и у пишущих на эту тему, о чем неоднократно писал такой признанный авторитет как И.С. Кон. Не менее сложен и материал главы III, где будет сделана попытка определиться с понятием «русский ребенок», особенно в аспекте его языково-культурной среды. В доступной русскоязычной литературе есть несколько фундаментальных исследований этой проблемы (И.С. Кон, Д.В. Михель, И.М. Быховская, Д.Д. Еникеева, Б.В. Шостакович); кроме того будет привлечен большой массив современной как переводной, так и оригинальной англоязычной литературы.
Автор считает своим приятным долгом принести глубокую благодарность своим юным коллегам студентам Ростовского госмедуниверситета, чья помощь в сборе и обработке материала была поистине бесценной. Особая признательность лаборанту кафедры истории и философии Ю.В. Квак за труд и внимание по подготовке рукописи к изданию.

Глава I

Эволюционно-биологические и психологические аспекты детской сексуальности.

1. Феномены неотении и педогенеза в социокультурной перспективе

Вопрос о биоэволюционных параллелях человеческого детства и ранней стадии развития животного и вообще всего живого мира относится к числу самых спорных и по содержанию и по методологии исследования. Здесь мы находимся в самой сердцевине вечных проблем, который вряд-ли будут когда-либо удовлетворительно разрешены, ввиду разности исходных мировоззренческих установок. Хотя сделано немало попыток, в том числе и самыми великими умами человечества, сблизить концепцию творения с эволюционной теорией, либо объявить их противостояние псевдопроблемой, но представляется, что философское рассуждение должно опираться на некие общезначимые факты, истины, которые настолько фундаментальны, что не могут быть «окончательно» ни доказаны, ни опровергнуты. Авторы сборника «Великие мыслители о великих вопросах» склонны обозначить это как «сапиентальное чувство», которое, не являясь концепцией «врожденных идей» призвано дать толчок, к творческому решению проблемы выходя за рамки релятивизма и редукционизма и не противореча обычному жизненному опыту и здравому смыслу1. Это особенно важно подчеркнуть, поскольку современная теоретическая биология, включая генетику и теорию эволюции накопив горы фактов, нуждается в осмыслении их с более широких и всеобъемлющих позиций, что стало очевидно после работ по идентификации генома человека в начале XXI века. Будем, поэтому, исходить из того, что развитие человеческого существа, в том числе и сексуальное, имеет много общего с биологическими закономерностями, а некий несводимый к этому «человеческий остаток» постижим с социокультурных позиций, оставляя место и для того, что познанию вообще не поддается.
Начнем с биологических понятий, характеризующих некоторые феномены раннего онтогенеза живого. Наибольшее внимание генетиков, эмбриологов и эволюционистов привлекает именно ранний период онтогенеза и, в частности, феномен педоморфоза.
Под ним понимается способ эволюции организмов, характеризующийся утратой взрослой стадии и соответственным укорочением онтогенеза, в котором последней становится стадия, бывшая прежде личинкой. Возможен у организмов, личинки которых приобрели способность к размножению.
Так возникли некоторые группы насекомых и других видов, включая, по некоторым данным (Н. Северцев, Garstang), хордовых и позвоночных. У зрелых форм тогда сохраняются отдельные признаки личиночной стадии. Явление неотении описывается как способность, свойственная некоторым земноводным и ряду беспозвоночных, к размножению до наступления полного биологического созревания организма. В силу длительности процесса созревания это характерно и для человека, имеющего уникально длительный период детства и полового созревания. Этот процесс хорошо прослежен на примере мексиканской хвостатой амфибии амблистомы, которая может в неблагоприятных условиях размножаться уже на стадии личинки-аксолотля. Неотения достаточно широко распространена в природе, хотя ее истинные масштабы пока неизвестны, равно как и ее эволюционный смысл, и генетический механизм. Ряд современных биологов эволюционистов (С.В. Мейен, В.И. Назаров, Ю.В. Чайковский) полагают, что асинхронность онтогенеза, проявляющаяся, в неотении имеет существенное значение для понимания общебиологических закономерностей. Для наших целей важно зафиксировать обстоятельство не вызывающее особых сомнений — в живой природе заложен и действует механизм, включающийся в неблагоприятных условиях, когда половое развитие происходит быстрее соматического роста и обеспечивает размножение на ранней стадии, включая все механизмы его реализации. Репродуктивные органы реагируют быстрее, чем соматические и, в случае эволюции человекообразных предков, они очевидно должны выдерживать и повышенную эволюционную нагрузку. С феноменом акселерации физического и полового развития детей и подростков западная цивилизация (и отчасти СССР) столкнулись уже в 60-е годы XX века и, несмотря на огромный массив публикаций на эту тему социокультурный «диагноз» этого процесса остается пока предметом более или менее остроумных гипотез.
«Мозговитая Голая Обезьяна», по ставшему уже классическим, определению Д.Морриса, под которой разумеется человек неотенична уже по определению2. Одним из следствий неотении является исчезновение волосяного покрова на теле с сохранением его в области подмышек и половых органов.
Эмбриологам хорошо известен так же факт наличия волосатости у зародыша (лануго) с которой иногда появляется на свет недоношенный ребенок, вызывая подчас ужас у родителей. Феномен наготы, безволосности (или чрезмерной волосатости) тела всегда был предметом ожесточенных дискуссий среди антропологов, культурологов и сексологов. Сюда же можно отнести и такие явления как потоотделение и появление прослойки подкожного жира, что увеличивало шансы на выживание и адаптацию к среде в условиях резкой смены климата и действия других факторов. Другим приобретением, связанным с неотеническими закономерностями, по-видимому, следует считать т. н. феномен «детской схемы» (описанный еще К.Лоренцем в 40-е XX века) суть которого в том, что детские черты головы и лица индивида подавляют агрессивные намерения окружающих и вызывают симпатию. Это относится и к детенышам животным и к детским игрушкам и даже к восприятию черт лица мужчины женщинами; последних привлекают некоторое количество детских черт, что вызывает романтическое чувство3. С другой стороны хорошо известно, что мужское лицо, заросшее, волосами получает у респондентов более высокие оценки по признакам физической силы, сексуальной потенции, доминирования и смелости. Правда, эти качества дополняются в восприятии агрессивностью, неуравновешенностью, нечистоплотностью и большей зрелостью, чем это имеется в реальности.
Появление первого оволосенения служит рубежным признаком для манифестации начала пубертата, а уровень оволосения и характер культурального типа отношения к ним составляют одну из важнейших этнических характеристик сексуальности.
Периодически возникающая и проходящая мода на усы и бороду, обритый череп и лысину, или неухоженную «хипповую» голову имеет мощный эволюционно-культурный потенциал. Это часть более общей проблемы привлекательности и сексуального успеха мужчин и женщин в обществе, эволюционные аспекты которой рассмотрены в упомянутой монографии М.Л. Бутовской. Интересно, что эволюционная психология подтверждает еще одну хорошо известную эмпирическую закономерность — человек положительно реагирует на черты родительской внешности у другого человека, которая знакома ему с раннего детства. В последние десятилетия было получено немало убедительных, в том числе и экспериментальных, свидетельств в пользу значительного удельного веса филогенетических факторов в становлении детской сексуальности и ее роли в жизни взрослого человека. При изучении этих вопросов, важно установить — какие черты перешли к человеку от общего предка с животными (гомология), а какие развивались независимо (аналогия). Так, в частности известно, что общий предок млекопитающих и птиц (рептилия) не вскармливал, свое потомство и этот феномен развивался у птиц и млекопитающих по аналогии. Считается, что ласки, и поцелуи между особями мужского пола появились под влиянием участия в кормлении потомства. Филогенетические данные свидетельствуют в пользу того, что у человека существует гораздо большее разнообразие видов атипичного сексуального поведения в сравнении с другими видами и это, прежде всего, характерно для мужчин. Что считается нормой, а что отклонением от нее в сексуальном поведении ребенка с социокультурных позиций будет обсуждено далее. Для понимания этих норм и запретов уместно привести некоторые филогенетические данные, позволяющие лучше понять культуральные стандарты. Так, показано, что близкое межродственное скрещивание, т. е. спаривание с родственниками в первом колене, обозначаемое как «инцест» имеет филогенетическое обоснование. Anne Pusey обозревая проблему показала, что у низших приматов запрет на скрещивание является следствием близких отношений между животными в детстве, что приводит к рассеиванию стаи. При этом возникают два интересных явления: 1) когда самцы не покидают родную стаю, это делают самки;
2) животные объединяются в новые группы на основе сексуального влечения к незнакомым сородичам противоположного пола, несмотря на соперничество сородичей одного пола4. Для объяснения защитных механизмов от инцеста (и потенциального их нарушения) в человеческих сообществах обычно приводят два феномена — Вестер Марка и Кулиджа, которые достаточно близки по механизмам. Суть их — в привычке видеть детей в любых ситуациях жизни, в том числе и самых обыденно-несексуальных с раннего детства. Это было достаточно убедительно показано на примере китайских браков, где девочку — невесту брали в семью в раннем детстве и израильских киббуцников с постоянным контактом детей в течение суток. Сексуальность в этих случаях убивалась скукой и привычкой.
Изучение копулятивного поведения у нечеловекообразных приматов (бабуинов) показало, что спаривание взрослых самок с незрелыми происходит достаточно часто, а зрелый самец либо монополизирует всех самок своего гарема в т. ч. и незрелых или выбирает по отношению к ней родительскую заботу5.
Рассматривая комплекс этих проблем с этологической точки зрения Ирена Эйбл — Эйбесфельд постулирует, что человеческая сексуальность, в том числе и детская, несет в себе наследие филогенетического механизма доминирования подчинения, который затем сменяется романтической любовью и эротикой. В случае агональной, иерархической сексуальности, доставшейся нам в наследство от рептилий (пример — морские игуаны Галапагосских островов) самец запугивает самку, демонстрируя агрессивное поведение. Интересно, что у них, а также у рыб сексуальное поведение самца подавляется, если он испытывает страх, но не агрессию, а у самки — напротив, если она агрессивна, но не тогда когда она испытывает страх. «Рептильный» мозг как известно есть и у человека и он в значительной степени определяет сексуальное поведение, особенно при выключении с помощью алкоголя и наркотиков. Фаллические культы, имеющиеся, практически во всех культурах в основе своей имеют филогенетический механизм доминирования и подчинения.
Другой тип связан с родительской заботой и романтическими чувствами, и это объясняет уже упомянутый факт влечения мужчин к женщинам с детскими внешними характеристиками (маленький рот, изящные черты), т. е. с педоморфными качествами куклы. Автор считает, что это объясняет гораздо большую частоту вступления мужчин в сексуальную связь с детьми по сравнению с женщинами (примерно 10:1)6. Сюда же можно отнести и умение женщины демонстрировать свою беззащитность, побуждая мужчину к родительской позиции. Типичный пример в культуре XX века — феномен Мэрилин Монро и нашествие «Лолит» после выхода в свет знаменитого романа В. Набокова.
Изложенные данные позволяют обозначить некоторые социокультурные перспективы применения данных филогенетических понятий, равно как и их производных.
Еще в 1909 году С.Н. Булгаков, размышляя, над итогами русской революции и ролью интеллигенции в ней применяют термин «духовная педократия», выделяя его курсивом. Считая ее «величайшим злом общества», он понимает под ней ситуацию когда «оценки и мнения учащейся молодежи оказываются руководящими для старейших…»7. До концепции префигуративной культуры, контуры которой разглядела М. Мид в «инее на цветущей ежевике» было еще более полувека, как и до работ Эрика Эриксона, Карен Хорни, Джона Боулби, Альберта Бандуры, Кэрол Галлиган и других классиков детской психологии. От страха перед «властью детей» (педократия) и насмешкой над детскостью в политике (Детская болезнь «левизны» в коммунизме) было далеко до раскрытия невероятно сложного и пластичного мира ребенка. От педологической критики «биогенетистов», т. е. сторонников «свободного воспитания», ярым противником которого был А.Б. Залкинд8 до актуальных размышлений о «социальной неотении» и победоносной педократии в духе утопии Януша Корчака «Король Матиуш Первый» и современной феерии о мальчике-волшебнике и маге Гарри Поттере. Эти параллели можно было бы продолжить, тем более что современная публицистика полна сентенциями по поводу общего старения мира и, в то же время, эволюционного замедления взросления, растянутости детства, инфантилизма, асинхронности темпов полового и социального созревания. Это ведет к проявлениям социальной неотении, существенным признаком которой является склонность к принятию «детских» решений по поводу «взрослых» проблем. Дело в том, что обычный способ их решения становится все менее эффективным, заставляя особенно в России вспоминать сентенцию: хотели как лучше, а получилось как всегда». В определенном смысле можно в этом усмотреть параллель с узкой специализацией органов в биологической эволюции, что ведет организм в тупиковую ситуацию. Эта идея не нова и еще Гете в «Фаусте» писал:

«Как раз тут в пользу зрелые лета,
А изреченье, будто старец хилый
К концу впадает в детство, — клевета,
Но все мы дети до самой могилы»9.

Сам Фауст по мысли Гете после смерти был причислен к «хору блаженных мальчиков», на что обратил внимание К. Юнг, обосновывая свой архетип «божественного ребенка», как спасителя человечества, символа объединяющего противоположности, носителя Самости, наделенного поистине чудесной силой и мощью. Можно в этой связи вспомнить «счастливого принца» О. Уайльда и другие художественные образы XIX и XX веков.
Вместе с тем, следует отметить, что сам феномен детства сравнительно редко был предметом изучения в классической и постклассической философской и социогуманитарной мысли (за исключением возрастной и педагогической психологии, концепций детской сексуальности, теории физической культуры и ряда смежных направлений). Причины невнимания к детству лежат в фундаменте рационализма, утилитаризма, консумеризма и других парадигм культуры и мышления. «Мир детства» в полной мере вошел в орбиту исследовательского интереса только в XX веке, и лишь во второй половине прошлого столетия были приняты основополагающие документы ООН и ЮНЕСКО о правах ребенка и принципах отношения к детству. Возникновения комплекса биоэтических знаний в 70-е годы XX века еще больше заострило проблему «начала» человека, сущности детства как его «предыстории» и модели начала человечества. Своеобразной иронией судьбы можно считать ситуацию, когда человечеству надо было постареть, побыть на краю гибели, увидеть «конец истории», чтобы задуматься о детстве и его социокультурной роли во всех сферах жизни современной цивилизации.
Ситуация радикально изменяется в мире начала XXI века, когда становятся очевидным те тупики, в которых может оказаться цивилизация, равно как и необходимость поиска альтернативных подходов. Мир должен обрести новые пути, но, не «впадая» в детство, а пробуя себя вновь и вновь, как ребенок, непрерывно испытывающий себя в овладении правилами игры культуры и языка. Можно согласиться с тем, что ребенку гораздо легче войти в современное кросскультурное, виртуальное сообщество и войти равным. Похоже, что префигуративность нашей цивилизации проявляется, прежде всего, именно в этом. Стремительно внедрившиеся в экранный мир молодое поколение обретает в нем свои идеалы и нормы и выступает в роли проводника консервативных родителей в эту реальность. Интерес к «детским» способам поиска выхода из трудных и, зачастую, тупиковых ситуаций — не случайная девиация мирового социокультурного процесса и не исполнение евангельских пророчеств о том, что, не уподобившись детям, нельзя войти в царство Божие. Это насущная императивная потребность человечества, которое сейчас все более и более напоминает ребенка, заблудившегося в собственных игрушках.
Все это так, но у «детского тела» человечества есть и другая сторона. Оно слабо, но в этой слабости и податливости заключена огромная мощь и способность к адаптации. Оно в состоянии, подобно весенней травке, пробивать толщу напластований истории и искать новые горизонты в мире неопределенностей. В нем заключена еще неисчерпанная сила формообразования, связанная с симбиозом человека с другими живыми и неживыми объектами Вселенной. «Болея» детскими болезнями, оно накапливает потенциал социально-психологического иммунитета к злу и насилию, невежеству и жестокости. Исчерпав логику классического рационализма, оно стало обращаться к интуитивным решениям ребенка, видящего мост там, где взрослый видит только пропасть.
Этот момент особенно важен, когда идет поиск и обоснование принципов коэволюции природного и общественного развития, синхронизации темпов развития внутреннего и внешнего мира человека. Детство в этом отношении представляет огромное и мало исследованное поле научного поиска, ибо оно являет собой момент становления и синергийного взаимодействия природно-эволюционных основ сексуальности и культуральных механизмов. Это создает особую ситуацию, которая с трудом поддается классической рационализации, вызывая необходимость обращения к концепциям фрактальности и сингулярности. Это не дань методологической «моде» и не «реверанс» в сторону постмодернистских изысков, а насущная потребность выразить сложность этой проблемы. В истории сексуального развития, каждого ребенка «спрессована» не только тайна воспроизводства всего живого и механизма ее обеспечивающего, но и уникальное воплощение социокультурной модели данного этноса на данной стадии его развития. Это капля, отражающая суть океана, еловая ветка как ель в миниатюре и нелинейный, стохастический процесс самоорганизации этой уникальной системы, имеющей свой аттрактор в виде состоявшегося пубертата. Можно указать на одну из плодотворных попыток постижения сущности процессов коэволюции т. н. «дендроидно-ретикулярный принцип»10. Согласно этому системообразующему фактору при бифукарционном ветвлении образовавшаяся ветвь отсекает возможность «реализации» другой в том же направлении, что ведет к невоспроизводимости коэволюционных процессов. Эта модель хорошо объясняет механизм формирования органов и их функциональную, дифференциацию, а также ряд других биологических феноменов.
Подведем первые итоги рассмотрения феноменов неотении и педогенеза и шире всего, что известно к настоящему времени о биологической и этологической основе детской сексуальности. Кроме упомянутых источников сошлемся еще на Джека и Линду Палмер, авторов руководства по эволюционной психологии11 и на работу отечественного этолога В.Р. Дольника12. Итак, природа заложила в геном врожденные механизмы сексуального поведения, в том числе и моторных актов, направленных на стимуляцию своих и чужих половых органов, причем как в однополом, так и в разнополом вариантах. Эти программы спаривания проигрываются в феноменах детских сексуальных игр и в актах их вербализации, о чем пойдет речь далее. У ребенка происходит запечатление (импринтинг) облика родителей и, прежде всего, матери и в этом смысле родительская любовь содержит известный компонент сексуальности, на что обратил внимание З. Фрейд еще 100 лет назад. Мужчин привлекают более юные и симпатичные фигуры женщин с индексом талии и бедер 0.7, что имеет адаптационный смысл в эволюции. Для женщин (и в меньшей степени для мужчин) весьма характерна неотенизация проявляющаяся в 2-х направлениях. Во-первых, это сохранение у совершеннолетних и зрелых особей, поведенческих и морфологических признаков детского и подросткового возраста, в том числе меньшая площадь волосяного покрова тела и лица, определенные пропорции тела и др. Во-вторых, это то, что обозначается как сохранение молодости с помощью соответствующих культуральных механизмов (борьба с поседением волос, морщинами, оволосенением ног, излишним отложением жира в форме песочных часов, декоративная косметика и т. п.). Ряд исследователей считают эти механизмы биологическими детерминантами педо — и эфебофилии13. В становлении детской сексуальности крайне важен обонятельный импринтинг в виде рудиментов назо-анальных контактов, столь широко распространенных в животном мире для опознания по типу «свой — чужой». Кроме того, приобретает все большее значение зрительный импринтинг, фиксирующий те внешние признаки, которые оказываются ключевыми для сексуального возбуждения. Отсюда проистекает неуемный интерес к разглядыванию половых органов, подглядыванию за уринацией и дефекацией и др. Эволюционно объясним до некоторой степени и феномен акселерации полового развития, ибо это имеет адаптационный смысл. Сдвигание на более ранний срок признаков полового созревания (месячные у девочек и эякуляция у мальчиков) предполагает возможность более ранних браков и, соответственно, воспроизведения потомства. Определенный эволюционный смысл можно усмотреть и в так называемой «инверсии доминирования», когда мужчина в период ухаживания становится как бы ребенком, «белым и пушистым», послушным и покорным, демонстрируя женщине намерение заботиться о будущем потомстве и о ней самой. Этот механизм лежит в основе психологии заигрывания, когда происходит смена «да» и «нет», агрессии и послушания, убегания и догоняния. От животных предков к нам перешло т. н. «быстрое» и «поощрительное» спаривание, легшее в основу феномена проституции. Появившаяся и закрепившаяся в эволюции специфически человеческая гиперсексуальность (прежде всего женщин) видимо была основой для появления половой стыдливости и как следствия одежды, украшавшей и одновременно укрывавшей половые органы. В этом же ключе трактуется и феномен женского оргазма, являющийся, по мнению В.Р. Дольника следствием маскулинизации женщины14.
Изложенные сведения и концепции о некоторых феноменах биосоциальной эволюции сексуальности применительно к детскому возрасту пока не укладываются во всеобъемлющую и объяснительную схему. Скорее это фрагменты знаний, позволяющие усматривать некоторые аналогии и гомологии и дающие некоторый простор для гипотетических предположений. Ясно одно — при всей важности биолого-эволюционных и этологических подходов к изучению детской сексуальности, огромное значение имеют психологические механизмы их реализации, о чем пойдет речь далее.

2. Психология детской сексуальности — от колыбели до пубертата

Психология сексуального развития ребенка вот уже более столетия является одним из самых дискуссионных разделов психологической науки и практики воспитания. Вспомним хотя бы бурю общественного негодования по поводу ранних работ З.Фрейда о детской сексуальности, где утверждалось, что ребенок «под влиянием соблазнения может стать полиморфно-извращенным» и он «ведет себя в этом отношении как средняя некультурная женщина»15. Само по себе сравнение не ново: женщину сравнивали с ребенком во многих отношениях, наверное, всегда. А.Шопенгауэр зафиксировал это в максиме: «женщины… ребячливы, вздорны и близоруки, одним словом, всю жизнь представляют из себя больших детей: род промежуточной ступени между ребенком и мужчиной, который и есть, собственно человек»16. Наш современник, директор знаменитого Института Кинси Джон Бэнкрофт, автор универсальной теоретической модели психосексуального развития ребенка в конце XX в. констатирует широко распространенную боязнь исследования детской сексуальности. Другой выдающийся исследователь, президент Международной психоаналитической ассоциации Отто Кернберг с удивлением пишет, что «конкретных исследований сексуального опыта детей проведено крайне мало, если они вообще есть. Это говорит о нежелании признать существование детской сексуальности»17. Авторы современного фундаментального руководства по сексологии вообще начинают раздел «Детская сексуальность» парадоксом: «Детство — неизвестная страница в исследованиях пола…»18. Примерно в этом же духе пишут Гэри Ф.Келли, Р.Крукс, К.Баур, Дж. Мани и другие классики этого жанра.
Итак, человечество уже больше века разгадывает эту загадку, которая странным образом, несмотря на обилие конкретных данных, и гипотез стала еще более таинственной и, главное, остается пугающей и вызывающей то, что называют общественной паникой. Создается впечатление, что полученное знание затронуло очень глубокие структуры человеческой личности, оно с трудом вербализуется, вызывает внутренний протест даже у профессиональных исследователей. Хорошо известно, что взрослые люди при условии соблюдения анонимности (а в условиях рынка и за хорошую плату) достаточно свободно рассказывают о своих сексуальных техниках с мельчайшими деталями и подробностями. В то же время, интервью в отношении детских сексуальных практик и переживаний, как правило, вызывает ощущение мощного барьера, что заставляет вспоминать классические работы З.Фрейда, А.Фрейд, Ш.Ференци, Э.Джонс, К.Абрахама, К.-Г.Юнга и других. Сам Э.Фрейд, как известно, еще в 1897 году отказался от теории соблазнения невинного, т. е. «абсолютного ребенка», по-новому трактуя соотношение внутреннего и внешнего. Ребенок оказался сексуальным существом еще до рождения, а тем более после него, что связывается с понятием сексуальной конституции и ее психологических коррелятов, в идее материнского фантазма и первофантазма ребенка. Эти своеобразные «первоначала» детской сексуальности по справедливому замечанию современных французских психоаналитиков Ж.Лапланша и Ж.Б.Понталиса, требуют для их понимания не доверяться возможностям «только науки или одного только мифа». Психоаналитик «вероятно должен еще стать философом»19. Это весьма важное примечание свидетельствует о необходимости перевода психологических концепций в знаково-символический план, что было реализовано Ж.Лаканом и другими применительно к феномену сексуальности еще с середины XX века («стадия зеркала» в развитии ребенка, неудовлетворенность «желания» и роль Другого и «прорастание» ребенка символами). Разумеется, это не означает отказа от современных психологических концепций детской сексуальности. Показательно, в этом смысле, что, обозревая 20 великих открытий в детской психологии за последние полвека, У.Диксон приводит концепции Гарри и Маргарет Харлоу об аффекциональной системе «младенец-мать»; Джона Боулби об эмоциональных взаимодействиях матери с ребенком и импринтинга материнского образа, создающего привязанность; и пионерскую работу Эмми Вернер и Рут Смит, показавших высочайшую пластичность и устойчивость психики ребенка даже по отношению к сексуальному насилию в детстве20.
Обозначенная проблемная ситуация с детской сексуальностью и попытками ее современной психологической и символической интерпретации не может быть рассмотрена вне более общего контекста, связанного с судьбой цивилизации и эволюцией общего понятия сексуальности. В аспекте рассматриваемой темы наибольшее значение имеет понимание сексуальности как опыта своевольности, безобъектности, внутренней автономии, реализуемых в актах аутоэротизма, что известно еще со времен З.Фрейда. На этот аспект недавно, обратил внимание Р.Апресян21 анализируя концепцию Э.Гидденса, суть которой сводится к констатации доминирования в современном мире т. н. «конфлюентной» любви (или «любви-слияния») ориентированной на удовольствие «здесь и сейчас», что весьма типично для детских сексуальных экспериментов. По характеристике Э.Гидденса это «активная, неожиданная любовь, и поэтому она находится в дисгармонии с такими качествами комплекса романтической любви, как «навсегда», «ты и только ты»22. Это не значит, что детство в психологическом смысле лишено элемента избирательности в эротическом влечении. Более того, как очевидно из многих воспоминаний, избирательность и стремление к «вечной любви» достаточно типичны для раннего детского возраста. Можно указать на соответствующий пассаж у В.Набокова, герой которого «…с философских и с моральных позиций подчеркивал различие между сокрушающим действием онанизма и всепоглощающей нежностью любви естественной и разделенной»23.
Видимо, в противоречии «нескончаемой сказки» (выражение В.Набокова), связанной с первой влюбленностью ребенка, неважно даже в кого — взрослого или сверстника и открытием собственного тела как доступного поля для самоудовлетворения кроется суть «трудностей» психологической интерпретации сексуального детского опыта. «Мое тело» и «мой душевный мир» ребенка, совпадая для него в бесконечном разнообразии их взаимодействия, означают совсем иное для Другого. Как следует из многих откровенных воспоминаний, одной из первых и тяжелых психологических травм для ребенка является грубое вторжение в его интимный мир и наказания за его физиологические проявления. Это первое столкновение с миром «взрослости» и его непонятными требованиями играет во многом ключевую роль во всем процессе становления сексуальности, наряду с классическими комплексами Эдипа и Электры.
Что же испытывает ребенок — любовь (влюбленность), сексуальное влечение (физиологически проявляющиеся у мальчиков и девочек) или эротическое томление? З.Фрейд, в свое время, отвергая упрек в «пансексуализме» писал: «кто видит в сексуальном нечто постыдное и унизительное для человеческой природы, волен, конечно, по&heip;