Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Robin Skynner, John Ceese

FAMILLIES
and how to survive them

London
Mandarin
1983
Робин Скиннер, Джон Клииз

СЕМЬЯ И КАК В НЕЙ УЦЕЛЕТЬ

Перевод с английского Н.М.Падалко

Москва
Независимая фирма «Класс»
1994
Текст с 4-ой страницы обложки:

Робин Скиннер - один из первых специалистов в области групповой и семейной психотерапии в Великобритании, один из основателей Института группового анализа, а также Института семейной психотерапии, в котором преподает. Автор книг - «Единая плоть - разные лица», «Принципы семейной и супружеской терапии», «Исследование семьи - групп-анализ и семейная терапия» , «Организации и как в них выжить», «Профессиональная подготовка и практика целителя душ».
Джон Клииз родился в 1939 году в Уэстон-сьюпер-Мэр, с отличием окончил Спортивную школу Клифтонского колледжа, два года преподавал, затем изучал право в Кэмбридже, откуда... поступил на сцену. С тех пор он комик.

* * *
«Большинству знакомы чувства, которыми трудно владеть. Не долго думая, люди «суют их за ширму» – прячут от других, даже от себя. И часто вступают в брак с привыкшими прятать те же чувства. Привычка передается детям... из поколения в поколение....
Наше счастье, что мы влюбляемся в того, кто спрятал то же, что и мы! Удача, что у обоих партнеров одинаковые слабости... и не по их вине. Поэтому любимые кажутся «созданными для нас». Поэтому мы все равно им доверяем - хотя перед ними и беззащитны.
Но вот парадокс: ваш партнер именно тот человек, с которым вы быстрее всего подрастете, но также тот самый, с которым, всего вероятнее, зайдете в тупик. К тому же как его вы, возможно, возненавидите, как никого на свете.
Все зависит от того, насколько супружеская пара согласна допустить спрятанное у каждого за «ширмой», насколько готова заглянуть «за ширму». Чем больше у них желания и смелости допустить неприятный факт, что они далеки от воображаемых «автопортретов», тем больше вероятность, что с проблемами – если возникнут – они успешно справятся».
Робин Скиннер, Джон Клииз

Ничего название, правда? Этот бестселлер написан маститым английским психиатром (психоанализ, системная семейная и групповая психотерапия, академические заслуги и высочайший профессиональный авторитет) и его бывшим пациентом, юмористом и известным актером-комиком.
Диалог этих незаурядных джентльменов легок и обаятелен, а тема касается всех. Как говорилось в старой шутке, «хорошую вещь браком не назовут». Вот об этом они и беседуют: почему даже счастливой семье бывает так трудно, откуда вообще берутся семейные проблемы, как их «наследуют» дети, чтобы потом создать проблемы в собственной семье... и как все же можно остановить этот конвейер и что-то изменить к лучшему. А также: о семейной тирании и тиранах, пользе ссор (не любых), о психологическом «разводе» с родителями, о детских и взрослых сексуальных проблемах и еще о многом.
Нормальный человеческий язык ничуть не мешает книге быть глубоко и тонко профессиональной7 И все это густо приправленосуховатым и блестящим английским юмором.
В общем, такой книги никто на русском языке еще не читал: она может стать открытием и для профессионалов (врачей, психологов), и для «человека с улицы».

© Р. Скиннер, Дж. Клииз, 1983
© «Мэтьюэн», Лондон, иллюстрации, 1983
© «Независимая фирма «Класс», 1994
© Н.М.Падалко, перевод на русский язык, 1994

ISBN 0-7493-0254-2 (Great Britain)
ISBN 5-86375-008-1 (РФ)
НЕСЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Предисловий обычно никто не читает – судьба их такая. Для этого тоже исключение делать не следует. Хотя, если Вы уже добрались до третьей фразы, у автора появился шанс высказаться. Само собой, о книге, которая перед Вами,– во многих отношениях незаурядной. Необычной по форме. Забавной, печальной, умной. И очень профессиональной – как потому, что в ней просто и подробно излагаются идеи психоаналитически ориентированной семейной и групповой психотерапии, так и потому, что профессионально само видение семьи как системы. Или – как проблемы. Возможно, даже как драмы: одно название книги чего стоит.
Конечно, оно привлекает внимание: нетипичное, жесткое, заставляющее вспомнить "черные" анекдоты. Или, по меньшей мере, афоризм парадоксального классика семейной психотерапии Карла Виттекера: "Состоять в браке поистине ужасно. Хуже этого может быть только одно – в браке не состоять".
Но вот что интересно: глядя на это "неприятное" название, люди многозначительно кивают или хихикают, озорно ухмыляются и вообще как-то не кажутся ни шокированными, ни даже озадаченными. Скорее, заинтересованными и довольными. А одна американская коллега – немолодая мать семейства – так взревела "Oh, yes-s!!!",– что листки перевода посыпались. Если мы поймем, чем вызывается такая реакция на название книги, мы узнаем нечто важное и о том, зачем и как ее читать.
Что-то такое все знают о семье, о чем вроде бы не принято говорить, на что глухо намекают поговорки типа "В каждой избушке –свои игрушки"... Вот это авторы "цепляют" еще в названии. Они сразу нарушают некую норму, заставляющую умалчивать о проблемах, подавлять чувства, отгонять болезненные воспоминания. И тем самым дают читателю восхитительный, опасный шанс тоже ее нарушить. Например, вытащить на свет Божий многое из "само собой разумеющегося", что каждый из нас получил в родительской семье, и задать себе вопросы. В том числе и такие, которые наша семья не одобрила бы. (Например, о том, какие чувства принято было считать несуществующими, что было "засунуто за ширму", выражаясь языком Робина и Джона).
Более того, каждая глава дает нам новые возможности на эти вопросы себе отвечать – теряясь, сердясь, испытывая боль, пугаясь... Ведь одно дело – признать, что "секрет" (бессознательное) есть, а другое дело – его раскрыть, пусть и себе самому. Особенно себе самому...
Эту книгу даже сугубые профессионалы – врачи, психологи – будут читать еще и как чьи-то дети, родители, мужья и жены. Тем более, что авторы с самого начала показывают "на себе", что чувства можно испытывать – проживать – принимать и, наконец, понимать. И что человек (как и семья) от этого делается только здоровее.
Их профессионализм непривычного для нашего опыта "качественного состава". И если Робин-доктор больше знает о концепциях и фактах, а Джон-актер его расспрашивает, немного играя въедливого "человека с улицы", то в отношении опыта работы со своими переживаниями и семейным материалом они равны. Почти равны, потому что "работа психотерапевта над собой" (личная терапия) – это обязательное профессиональное требование. Доктор Скиннер, скорее всего, несколько лет проходил индивидуальный психоанализ, каждую неделю минута в минуту появляясь у психоаналитика, и непременно был участником психотерапевтических групп в "клиентской" роли. (Во всем мире диплом врача или психолога еще не "делают" сертифицированного психотерапевта.
А наблюдательная позиция может иногда становиться той самой "ширмой". Так что, когда при чтении будете ловить себя на реакции типа "ну, это-то ко мне отношения не имеет", стоит именно этот абзац перечитать. Тем более, что про механизмы, происхождение и скрытые цели этой – и многих других – реакций авторы рассказывают просто замечательно.
Так у них получается потому, что на человеческий эмоциональный опыт они не смотрят сверху, мол, я здоров, а у тебя проблемы; твои чувства ненормальнее моих. Их зрение объемно: есть взгляд "изнутри" (собственные чувства, воспоминания, отношения), есть – "сбоку" (сравнения, анализ). И есть постоянное установление связей между этими "точками зрения".
Кстати, о связях. Эксперимент с искусственным вскармливанием обезьянок проволочными и плюшевыми "мамками", равно как и другие жутковатые факты, доказывающие фатальный вред преждевременного отделения ребенка от матери, в нашей научно-популярной литературе время от времени встречались. Но никто никогда не слышал, скажем, о молодой неласковой мамаше, в той самой обезьянке вдруг узнавшей бы себя. Себя – девочку, которую ее собственная, вымотанная, мало с ней бывающая, жесткая – ну, почти что "проволочная" – мать ни обогреть, ни приласкать, ни – тем самым – научить, конечно же, не могла. Факты как таковые могут быть любой степени достоверности и популярности. Если они не связываются с собственным эмоциональным опытом, они так и остаются "фактами про обезьянку".
Мы не можем переписать свою историю – ни личную, ни какую-либо еще. Травмы и лишения существуют, и их последствия "звучат" не одно поколение. Но мы можем попытаться свою семейную историю понять, и сам процесс, в котором пониманию всегда предшествует чувство, меняет многое. Почти все. Не удивительно, что такая психотерапия длится годами: ее цель – распутать уникальный рисунок петель и узлов, не "порвав" при этом "нити" – то есть не превысив предел переносимости понимания.
Многие страницы этой книги вызовут у читателя несогласие и даже неприятие: не может быть, это-то господа психоаналитики уж точно сочиняют... И вообще, у нас все не так. Но, уверяю Вас, дело совершенно не в том, правы авторы или нет. Хотя они, конечно, сплошь и рядом правы – то, о чем они толкуют, не вчера открыто, хорошо изучено и прочно укоренилось в науках о человеке. Модель, из которой они исходят, очень авторитетна, хотя есть и другие точки зрения, другие теории и другая психотерапия.
Так вот, дело действительно не в том, правы авторы или нет. А в тех реальных чувствах и воспоминаниях, которые у нас при чтении возникают. В установлении связей между прошлым и будущим; между ребенком, которым был каждый – "ребенком" внутри нас – и нашими реальными детьми. В возможности своего "взрослого" опыта сопереживать драме развития, уже понимая, что это именно драма – все "ружья, висящие на стене в первом акте", в свой черед стреляют. Наконец, в праве не соглашаться с авторами и даже сердиться на них – заметьте, они сами с первой страницы нам это "дарят"–тем, как непочтительна интонация вопросов непрофессионала к "ученому доктору". Так что можно принимать и по-настоящему "примерять" на себя и свою семью только то, с чем можно себе позволить согласиться. Почти как в настоящей психотерапии.
И тут стоит упомянуть об одном важном отличии "их" опыта от нашего: о самой обыденности и нормальности обращения к психотерапевту здоровых, в сущности, людей. Взгляните на рисунки: две дамы в кафе судачат о своих психотерапевтах... семья на приеме дружно морочит своего... Само жаргонное "shrink", которое пришлось перевести как "вед" (от "людовед"),– непереводимо: нет эквивалента в реальности, нет и слова. А чтобы термин "опустился" в слэнг, явление должно быть массовым. Да уже то, что в популярной книжке о психотерапии возможны такие "кусачие" рисунки, не оставляющие авторам – одному, во всяком случае – никакой возможности укрыться за профессиональным авторитетом, говорит об этом авторитете.
У нас – пока – ив самом деле все иначе. "Психотерапия относительно здоровых" – грамотная, профессиональная – не стала привычной частью здоровой жизни, "деталью пейзажа".
Зато, по счастью, еще сохраняется привычка читать. Читатель, Вас ожидает не легкая прогулка, а серьезный поход. Мы не можем переписать свою семейную историю, но лучше ее понимать – это, похоже, и есть путь к тому, чтобы "уцелеть". И это всегда трудно, но никогда не поздно.
Екатерина Михайлова

Пру и Барбаре посвящается

ЗАЧЕМ МЫ НАПИСАЛИ ЭТУ КНИГУ
Джон. Десять лет назад я попал в психотерапевтическую группу. По двум причинам. Во-первых, два года меня'исподтишка гробил грипп, а мой врач перед неприятелем пасовал, после трех полных обследований он, предложив усматривать суть моей проблемы в психосоматике, послал меня... к психиатру. Примерно тогда же дал опасную трещину мой первый брак, и я понял: в одиночку не справлюсь. Честно говоря, в то время, помню, думал, что умственных способностей мне не отмерено, чтобы разобраться в происходящем. Теперь ясно, что и эмоционального опыта – за который спасибо группе – мне недоставало, чтобы решить проблемы.
Конечно же, я не рвался в Чудо-страну "людоведов": ничто британское – а значит, и предубеждение против психиатрии – мне не чуждо. Но несмотря на скептицизм и – скажу откровеннее – недоверие, я пошел... Руководили группой психотерапевты Робин и Пру Скиннеры – работавшая вместе супружеская пара. В группе было еще семь человек, среди них – еще пары. И вот мы, вдесятером, усаживались в кружок на полтора часа каждый четверг вечерком и вели разговоры... три с половиной года подряд! Люди в группе за это время, разумеется, поменялись: те, кто "выговорился", уходили, на их место приходили другие.
Примерно через год я почувствовал, что со мной действительно творятся чудеса– за всю свою взрослую жизнь не припомню ничего подобного. Во-первых, после того, как мы немного разобрали "перегородки" между собой, я заметил, что мы стали держаться намного свободнее, чем обычно люди в обществе, ну, разве двое-трое самых близких друзей видят нас такими. Не хочу затасканных сравнений, но, правда, думал: вот где кино снимать. Хотя вы теперь решите, что я пытался больше наблюдать, а не участвовать. Ничего подобного. Я ушел в общение с головой и в течение нескольких месяцев "настаивался" настроениями и переполнялся чувствами самыми разными – иногда совершенно незнакомыми и неупра-вляемыми. Я приобрел новый эмоциональный опыт, я открыл кое-что о своей персоне, что даже противоречило сложившемуся в сознании "автопортрету", я – и это было самое поразительное – понял: беспочвенны некоторые укоренившиеся во мне представления. Начиная с элементарнейших... о мужчине и женщине. Отношения мужчины и женщины я увидел совсем другими, так что задумался: а не баснями ли меня тешили в Уэстон-сьюпер-Мэр?
Сегодня, через пять лет после терапии, с уверенностью скажу: то, что узнал в группе, помогло чрезвычайно. Теперь мне жизнь в радость. Конечно же, в группе от изводившего меня недомогания не осталось и следа, я постепенно расслабился. Думаю, группа научила меня глубже сопереживать другим, и теперь иногда я могу поддержать друзей, как раньше не умел. Кроме того, терапия принесла мне пользу в профессиональном занятии, ведь пройдя опыт группового "оздоровления", я стал тоньше видеть суть своих ролей на сцене и вообще по-новому взглянул на "роли", которые люди играют в общении друг с другом, то есть, кажется, разобрался в вещах, прежде совершенно непонятных. Но в чем главная польза, так это в том, что проблемы больше не загоняют в угол, с ними легче справиться – приемы, которые могут их "порешить", я выучил в группе, так что из столкновений с проблемами выхожу успешней.
За все я страшно благодарен не только Робину и Пру Скиннерам – это само собой разумеется,– я чувствую себя в долгу перед наукой, в последние годы ставшей богаче на десятки идей, разработок, методов по оздоровлению групповых и семейных отношений.
Я думаю, новые открытия "душеведения" увлекли бы многих. Но люди в о'сновном не видят необходимости, не находят времени, не проявляют желания обратиться к психотерапии. Популярной же книги, рассказывающей о новых подходах к душевному "оздоровлению", мне до сих пор не попадалось. Поэтому года два назад я и предложил Робину написать такую – для непосвященных.
Впрочем, сейчас, когда мы ее написали, я спрашиваю себя: так ли уж свежи и неожиданны высказанные идеи? Например, для меня теперь совершенно ясно, что наш характер, все особенности поведения объясняются нашим первоначальным опытом в родной семье. А вот некоторых такое утверждение, знаю, удивит, даже очень удивит. Теперь я также соглашусь, что большинство наших проблем на самом деле–: "трудности роста", с которыми мы по тем или иным причинам не справились в ранние годы, а значит, потащили с собой во взрослую жизнь. Ну, а для вас это очевидное или же... невероятное? Как бы то ни было, утешусь тем, что анекдот с "бородой" нов для того, кто его не слышал. Да что там... пускай изложенные в книге идеи для вас окажутся в сто раз менее ценными, чем для меня, я тем не менее буду вознагражден, если вы книгу купили (я о гонораре от проданного тиража – для непонятливых).

Робин. Что касается меня, то впервые мысль написать подобную книгу пришла мне в голову в 1976 году за разговором с моим дядюшкой Фредом. Только что вышел мой научный труд "Единая плоть – отдельные лица", и я разослал всем родственникам по экземпляру. Я думал, судьба моего детища–пылиться, как обычно, у родных на книжных полках, и был приятно удивлен, когда дядюшка Фред, человек неподготовленный, без особого интереса к предмету, почти всю жизнь занимавшийся мелким предпринимательством в рыбацком поселке на Корнуолле, где они с моей матерью выросли, сказал, что не только прочел книгу» но что она его увлекла, что помогла разобраться и примириться с пережитым в семье в ранние годы. А потом, добавив, что не хотел бы меня обидеть тем, что скажет, он пропел на своем мелодичном корнуоллском английском: "И не сообразишь, пока черным по белому не увидишь, как в твоей книжке, но увидев, подумаешь: тут оке просто-напросто здравый смысл".
Книгу очень хорошо встретила критика, но не было отзыва, который порадовал бы меня больше, чем дядюшкин. Слушая его рассуждения, я понял, что благодаря усвоенному из книги его взгляд на собственную жизнь переменился к лучшему. Мучительные переживания, которые ему довелось испытать по его же, как он прежде думал, вине, если не по вине других, проявивших к нему незаслуженную суровость, в которых, наконец, всегда можно винить судьбу, он принял как характерное проявление семейной истории, а над историей никто, конечно, не властен. И это не только освободило его в определенной мере от угрызений совести и необоснованного чувства вины, но помогло взять на себя ответственность за одну неурядицу в семье, где взаимные обвинения сторон отдаляли так желаемое им примирение. Потом мне стало известно, что перед смертью дядюшка сделал-таки шаги к тому, чтобы родственные отношения наладились.
Многие годы я повторял своим ученикам, что если мы и способны оказать профессиональную помощь другим, нечего надеяться, что разрешим проблемы в собственных семьях, ведь мы слишком вовлечены в них, чтобы взглянуть на эти проблемы объективно и беспристрастно. Однако, раз даже специальное издание по вопросу "семейного" здоровья помогло семье психиатра, какая же, рассуждал я, будет польза от книги, написанной для широкого читателя!
Почему я написал первую книгу? Почему вообще избрал свою профессию и занялся исследованием семейных отношений? Сейчас станет ясно. В ту поездку на Корнуолл я стремился разузнать о собственной семье как можно больше. Я и несколько собранных мною в Лондоне специалистов (позже группа дала начало Институту семейной психотерапии), следуя примеру психотерапевтов семейного профиля по всему свету, взялись изучать истории родных семей, чтобы квалифицированнее помогать чужим. А что касается моей... Уже известный вам дядюшка Фред слыл летописцем моей семьи, кладезем анекдотов буквально о каждом из родственников. Он-то и вспомнил, как моя мать однажды про меня, еще совсем кроху, сказала: "И не знаю, что делать с Робином, он или гением будет, или в Бодмине* кончит". Задним умом я понял: не дотянув до гения, жизнь потратил на то, чтобы избежать Бодмина и, в конечном счете, нашел компромисс – побывал во многих психиатрических клиниках... пользуясь служебным входом.
Но почему все это со мной случилось? И почему именно со мной, а не с одним из моих четверых братьев? Оглядьтаюсь назад, вооружившись знанием о своей семье, позаимствованным у дядюшки Фреда, у других, и вижу: я оказался в фокусе мощнейших эмоциональных токов семьи, которые нарушали мое равновесие в детстве. Их последствия я, взрослый, и стремился преодолеть. Мои родители были славные, добрые, благожелательные люди, все вокруг их любили и уважали. Родители жили, как могли, праведно. И не понимали, откуда у них такой ребенок – тревожный, не способный справляться с действительностью, вечно ускользающий в мечты, в уединение.
Теперь мне ясно, они мучились не меньше моего. Но тогда я скрывал от них все, что мучило, чтобы не разбивать их надежд. Помню, мечтал о какой-нибудь карте, каком-нибудь компасе, которые вывели бы меня к самопознанию... и из леса проблем.
Я не нашел путеводной нити в родной семье. Вне семьи искал – и тоже не нашел. В конце концов, когда служил в британских воздушных силах во время второй мировой войны, я решил, что займусь медициной и психиатрией. Потом понял: я хотел и себе помочь, и другим принести пользу. Хотел найти "правильный путь", то есть разобраться, что значит быть "нормальным", или "здоровым", чтобы и самому подвинуться к этому. Получив диплом врача, очутившись в Институте психиатрии, я жаждал углубиться в труды о "норме" и перерыл богатую библиотеку. Увы, я откопал только три тоненькие книжечки. Две были совсем неинтересные, третья оказалась увлекательной, хотя, в сущности – собранием анекдотов.
Тогда я сказал себе: "Значит, как и в родной семье, в "семье" ученых ищи в одиночку". Сделавшись психотерапевтом, я принялся изучать людей, группы, семьи, причем в группе, что и предполагает метод групповой психотерапии, раз за разом проводил самоисследование. И подбирался к ответу на вопрос: "Что же такое душевное здоровье и как семья может наделить им человека?"
Двадцать лет спустя то, что узнал, я изложил в книге, прочитав которую, увидев все "черным по белому", мой дядюшка Фред высказался: "Тут же просто-напросто здравый смысл". Тогда, наконец, стали появляться публикации о здоровой семье. Первая монография – исследование нормы, или "оптимально" здоровой психики – вышла в том же месяце, что и моя книга в американском издании, у того же издателя. Мне переслали обе книги, и, знакомясь с работой, проведенной в Тимберлоновском исследовательском центре в Далласе, штат Техас, я был приятно удивлен тем, что их выводы совпадали с моими, полученными на основе клинической практики. Я еще не дочитал книгу, а руководитель американской иссле-довательской группы (как раз читавший – о чем я не подозревал – мою книгу) прислал письмо, в котором комментировал сходство наших результатов.
Значит, порадовался я, кажется, я наконец-то кое-что прояснил... и не только для себя – для рядового читателя, взявшего в руки даже не популярное, но специальное, профессионалам адресованное издание.
Когда же Джон предложил вместе потрудиться над популярной книгой на эту тему, я, вначале засомневавшись в возможности такое множество сведений дать в доступнейшей форме, с удовольствием согласился. И если из нашей книги широкому читателю станет понятной захватывающая увлекательность и практическая полезность последних исследований семьи – чем она жива и как ей жить лучше,– то заслуга тут в той же мере Джона, с его живым оригинальным умом, ясностью мысли, в какой и моя как исследователя, раздобывшего фактический материал. Надеюсь, наш диалог будет дельным руководством для читателей. И еще хочется, чтобы от общения с Джоном вы получили удовольствие, какое, работая с ним, получил я.

ПОЧЕМУ МОЙ ВЫБОР – ТЫ?

Джон. Давайте начнем с вопроса попроще. Почему двое вступают в брак?
Робин. Потому что любят друг друга.
Джон. Да что Вы говорите?
Робин. Я серьезно.
Джон. Ну, может быть. Хотя эта самая любовь престранная вещь. Совершенно обыкновенные разумные люди, вроде программистов и бухгалтеров, сидят себе, довольные жизнью, вычисляют, подсчитывают и вдруг в дальнем углу битком набитой комнаты замечают кого-то."Ага,-говорит себе программист или бухгалтер,– вот кто для меня создан, а свяжу-ка я свою жизнь с этим человеком навек". Мистика какая-то!
Робин. А Вы бы предпочли, как триста лет назад, вступать в брак по расчету Ваших родителей, которые выгодно соединяли землю, деньги и звания? Они видели в любви худший из возможных повод для брака... прямую дорогу к несчастью.
Джон. Сэмюэл Джонсон* писал, что все браки следует устраивать лорду-канцлеру независимо от желания сторон.
Робин. Значит, ясно, о чем я: сегодня мы свободны вступать в брак с человеком, которого любим и который действительно сделает нас счастливым...
Джон. И по числу разводов мы сегодня какой угодно век превзойдем...
Робин. Раз оба мы в статистике разводов учтены, то уж лучше нам с критикой не спешить.
Джон. Да ведь я, наоборот, о том, что мы недооцениваем эту науку – развод. Разводясь, мы постигаем хитрейшие звенья, тончайшие сцепления брачного механизма, те, что для счастливцев, у которых брак тридцать лет не давал сбоя, так и останутся непонятными. Впрочем, разведенные или нет, вот мы, миллионы и миллионы, блаженно соединяемся, думая: "Моя половина". Хорошо, что же дальше, доктор?
Робин. Ну, а по-Вашему, что стоит за любовью?
Джон. Конечно, за любовью не просто взаимная сексуальная притягательность. И любимый человек дороже самого лучшего друга, какого только можно вообразить. Хотя, в чем этот "сверхэлемент", не представляю. Никто никогда не объяснял. Спросите – Вам, понимающе улыбаясь, скажут: "Химия" – и сменят тему. Так в чем же тут дело?
Робин. Я думаю, нас влечет друг к другу потому, что мы в своей сути похожи... похожи психологически.
Джон. Старая пословица утверждает: противоположности сходятся.
Робин. Нет. А если сходятся, так только потому, что кажутся противоположностями. В действительности люди сходятся из-за схожести, более того, из-за схожести главнейшего свойства – схожести происхождения, схожести семей, в которых выросли.
Джон. Значит, все, кто женится, кто выходит замуж, стремясь прочь из семей, все равно берут в брак свои семьи, говоря языком психологов?
Робин. Именно.
Джон. Но послушайте, я же ничего не знал, к примеру, о семье моей первой жены, когда влюбился.
Робин. А ей о своей семье рассказывали?
Джон. Кажется, нет... Нет.
Робин. Может, в этом-то и заключалось ваше сходство.
Джон. Что-то я не пойму...
Робин. Может, Вы с первой женой не пускались в разговоры о своих семьях как раз потому, что Ваши и ее родители особенно не рассказывали о своих родителях. Иными словами, в этом смысле Вы с Вашей женой были схожи.
Джон. Уж так правдиво, что и не верится... Ладно, в любом случае вам, значит, "сигналят" еще до того, как начинается обмен семейными "тайнами".
Робин. В точку попали.
Джон. Да?
Робин. Сейчас объясню. Это, пожалуй, самое удивительное открытие, с которым я столкнулся за все годы моей "семейной" практики, и я долго удивлялся, прежде чем его принял. Наглядным доказательством служит упражнение "Семья как система". О нем я впервые узнал в 1973 году – его нам демонстрировали американские специалисты. Теперь мы используем упражнение для тренинга в Институте семейной психотерапии.
Джон. А зачем придумали это упражнение?
Робин. Показать, как же на самом деле в битком набитой комнате подбирается пара! Оно прояснило для меня механизм подсознательного "тяготения".
Джон. Вы хотите сказать, что упражнение – наглядный пример того, как и почему мы выбираем друг друга, ничего друг о друге не зная?
Робин. Да. Его лучше всего проводить, когда участники еще не познакомились. Участников объединяют в группу и каждого просят выбрать из группы человека либо напоминающего кого-то в собственной семье, либо, наоборот, восполняющего, по их мнению, недостающее "звено" в их семье. При этом, заметьте, участникам не разрешается разговаривать. Они встают и отправляются на поиск, оглядывая всех подряд. А когда группа разбилась на пары, всех просят коротко между собой выяснить, если смогут, почему же они объединились, то есть их побуждают определить сходство в происхождении. Далее каждую пару просят подобрать себе другую пару – объединиться в четверки. А затем каждой четверке предлагают разыграть семью, распределив соответственно роли. И они опять выясняют, как родные семьи у каждого "за спиной" повлияли на их нынешний выбор. Наконец, участники сообщают всей группе, что они обнаружили.
Джон. И что же они обнаружат?
Робин. А то, что каким-то образом каждый выбрал троих, чьи родные семьи функционировали сходно с его собственной.
Джон. Функционировали сходно?..
Робин. Ну, все четыре семьи, к примеру, обходили кого-то из своих вниманием и заботой или, возможно, похоже проявляли гнев, зависть; может быть, в этих семьях отношения приближались к инцесту, а может, от каждого ожидали неизменного оптимизма. Обнаружится, что отцы оставляли семьи как раз в самый "неподходящий" момент или что все четыре семьи понесли какую-то невосполнимую утрату, пережили какие-то испытания, когда представляющие эти семьи учасгники нашей группы были в одном возрасте.
Джон. А не оттого ли есть совпадения, что их потребовалось найти?
Робин. Находится ряд связанных совпадений. Произвольным толкованием факт едва ли объясним. Возможно, сказанное не слишком убедительно для постороннего, но поучаствуйте в таком эксперименте – Вы поразитесь.
Джон. Хорошо, ну а те, кто остался у стеночки... Что о "невыбран-ных" скажете?
Робин. Как ни странно, именно они, "невыбранные", решили дело – окончательно исключили для меня случайность в происходящем. Первый раз, когда я проводил это упражнение для двадцати, примерно, психотерапевтов, специализирующихся на семейных отношениях, я вдруг забеспокоился, что объединившиеся по "остаточному" принципу почувствуют себя отвергнутыми. И начав опрос четверок–какое семейное сходство они обнаружили,– я (теперь уже я) оставил "остаточную" четверку напоследок. Честно говоря, боялся–как отреагируют. Но они увлеклись экспериментом не меньше, чем другие участники. Они обнаружили, что все воспитывались либо у приемных родителей, либо в сиротских приютах. Они все с раннего возраста ощущали свою отверженность и каким-то непостижимым образом – но безошибочно – "нашли" друг друга в группе!
Джон. Значит, всякий раз участники этого упражнения выбирают друг друга по ряду удивительных соответствий в их происхождении – по сходству семейной истории, семейных отношений.
Робин. Совершенно верно.
Джон. А какая связь между их выбором и нашим... в любви?
Робин. Самая непосредственная. Есть много причин, по которым люди вступают в брак, в основном понятных. Один из пионеров семейной психотерапии 60-х годов, Хенри Дике, свел их в три главные категории. Во-первых, это факторы социального характера: классовая принадлежность, вероисповедание, уровень дохода. Во-вторых, осознаваемые причины, вроде внешней привлекательности, общих интересов, ну, и прочие обстоятельства, которые при выборе для вас ясны. В-третьих, это неосознанное "тяготение", про которое люди как раз и говорят: "Химия".
Джон. И описанное Вами упражнение иллюстрирует эту третью группу причин, откуда понятно, что люди выбирают друг друга неосознанно, из-за сходства в их семейной истории со всеми ее поворотами.
Робин. Именно. Не забыли – наши участники подбирают "двойника" кому-то из своей семьи либо – "замену" недостающему члену семьи? Но они же все чужие, никакого наследственного сходства во внешности, в облике у них нет! Тем удивительнее, что они, лишь "на глаз" прикинув, все равно выбирают людей с поразительно похожим детством или тем же набором семейных проблем.
Джон. Иными словами, свои семьи мы носим с собой, где-то в себе и "сигналим" об этом, так что другие, с подобной "ношей", уловят сходство?
Робин. Да, а соединяясь с такими людьми, мы, в определенном смысле, воспроизводим свои же семьи... Потрясены?
Джон. Спрашиваете! Для Вас, психиатра, наша всеобщая зависимость в действиях от неосознаваемых сил, наверное, профессиональное "общее место", но когда посторонний вдруг слышит, что же он вытворяет, знать не зная, почему, еще бы человеку не поразиться. Взять хотя бы то, сколько сведений мы "выуживаем" друг у друга даже не подозревая!
Робин. Да, мы получаем от окружающих чрезвычайно много сигналов, раскрывающих их характер, а значит, и их семейную историю.
Джон. Объясните, пожалуйста, что это за сигналы.

Сигналы

Робин. Мы постоянно "заявляем себя", сообщаем, кто мы и что мы – выражением лица, движениями, то есть "языком тела", о котором теперь все наслышаны.
Джон. Осанка, манера одеваться, походка, жесты...
Робин. Причем важно не только какие, например, жесты мы делаем, но как делаем и как часто...
Джон. Хорошо, но мне непонятно, каким образом по этим сигналам можно определить семейное прошлое человека.
Робин. Мы всегда угадаем чувства человека, который перед нами – так ведь? Скажем, дружелюбно он настроен или враждебно, бодр или подавлен, ну, и так далее. Помимо этих непрерывно меняющихся эмоциональных состояний, каждому, в общем, присуши некоторые привычные эмоции и реакции...
Джон. ...делающие человека индивидуальностью – да? То есть про одного скажем "мрачный тип", про другого – "весельчак", про третьего – "мученика из себя строит".
Робин. Верно. И эти привычные эмоции будут проявляться и в осанке, и в выражении лица, во всех свойственных человеку жестах, позах. Возьмите угнетенного субъекта. Он будет сутулым и неуклюжим, движения его будут вялыми. Из-за того, что годами "носил" кислое выражение, у него появятся морщины, которые нам сразу все откроют. Или же весельчак: у этого с лица не сходит улыбка – откуда лучистые морщинки, кроме того, его движения будут увереннее, энергичнее, осанка – прямее. У того, кто слегка не в себе, движения будут развинченными, он будет возбужденным, будет таращить глаза.
Джон. Ну, этот взгляд мне еще как знаком – у меня такой, когда я подавлен, а часто я сознательно "делаю" его на сцене. Глаза чуть навыкате, мышцы на висках, на лбу и на скулах напряжены...
Робин. И у меня нередко глаза выпучены – замечали?
Джон. Ни разу. Неужели?
Робин. Смешно, но когда я участвовал в упражнении "Семья как система", то выбрал человека, а потом мы вместе другую пару выбрали... прежде чем хоть один из нас осознал, что все четверо таращим глаза.
Джон. Вы думаете, мы "приглянулись" друг другу, потому что своими глазищами высмотрели похожее у нас с Вами семейное прошлое?
Робин. Наверняка. И уж теперь глаза не станем закрывать на наше сходство.
Джон. А знаете, я сейчас припоминаю, что несколько лет назад обнаружил: меня привлекают девушки с большими глазами, хотя их чары, что удивительно, ослабели, как только я разобрался, в чем секрет. Да и у одного моего родственника были такие глаза... Но опять не понимаю: Вы говорите, будто индивидуальные особенности человека, или привычные эмоции, как Вы выражаетесь, помогут нам увидеть групповой портрет его семьи. Но каким образом? Какая тут связь?
Робин. Дело в том, что каждая семья по-своему обходится с эмоциями. В каждой одни считаются "хорошими", другие "плохими". "Хорошие" эмоции будут выражаться свободно, от "плохих" же все будут воздерживаться по мере сил. Или вообще эмоции в семье окажутся под запретом, а может, наоборот, будут совершенно неконтролируемыми. В результате у каждой семьи вырабатывается набор эмоциональных реакций, которым привыкают пользоваться все члены этой семьи.
Джон. Поэтому они все будут посылать одинаковые сигналы и все будут казаться похожими?
Робин. Да. Не только наследственность обеспечивает семейное сходство. Даже приемные дети становятся в некоторых отношениях схожи с принявшей их семьей.
Джон. А собаки на хозяев похожи тоже по этой причине?
Робин. Наверняка. К домашним любимцам в семье "семейное" отношение. Значит, в тех семьях, где ценится владение собой, будут послушные собаки, там же, где не держат себя в руках, нет сладу ни с детьми, ни с собаками.
Джон. Хорошо, делаем вывод: выражением лица, позами, телодвижениями мы "сигналим" о привычных нам эмоциональных реакциях, которые приняты в нашей семье. А люди из похожих семей "ловят" эти сигналы и отвечают на них.
Робин. Совершенно верно. Именно это и демонстрирует упражнение "Семья как система".
Джон. Так. Но все же я не понимаю кое-чего. Прежде Вы говорили, что участники упражнения часто выбирают тех, кто в одном с ними возрасте пережил одинаковые события, говорили об отсутствии отца в семье, о чьей-то смерти. И как все это увязать с последним выводом?
Робин. Давайте вывод из упражнения сформулируем иначе. Давайте скажем, что человек, испытавший трудности на одной ступени развития, потянется к другому, узнавшему те же трудности на той же ступени.
Джон. Вы новую и совершенно не связанную тему задаете!
Робин. Нет, связь очевидная. Поверьте мне пока на слово, потом сами увидите.
Джон. Ладно. Что там про... трудности на одной из ступеней развития?
Робин. Если человек пропустил какую-то ступень в своем развитии, то тот, к кому он потянется, другой человек с похожей семейной историей, вероятно, пропустил ту же ступень.
Джон. Ой, дальше и шагу не сделаю... Объясните же, что такое "ступень развития"! Тогда я, может, соображу, как ее пропускают.

Ступени развития

Робин. На жизнь можно смотреть как на ряд ступеней, которые нам надо преодолеть. И преодолевая каждую, мы чему-то учимся. Фактически, не усвоив науку одной, мы не перейдем успешно на следующую ступень.
Джон. И что же это за ступени – ранние, например?
Робин. Нам всем положено узнать неизменную, преданную любовь и заботу в детском возрасте. Обычно мать играет главную роль в этот период – когда мы совсем малы, разумеется.
Джон. И каков для нас урок?
Робин. Если мать не сумеет заботиться о нас как нужно, мы не научимся заботиться о других.
Джон. Неужели?
Робин. Да. Если мать не напитает нас добрыми, нежными чувствами, рядом с ближними мы будем неучами.
Джон. Ясно. Однако при чем тут слово "неуч"?
Робин. Известно, что наука часто усваивается неосознанно. Особенно в детском возрасте, когда обучение сводится в основном к копированию, к подражанию окружающим, и прежде всего – родителям. Поэтому, не покажи они нам примера, позже нам будет труднее даваться общение, будет труднее оценивать свой опыт.
Джон. Так. А следующая ступень?
Робин. Когда в нас пробуждается тяга к независимости, к свободе воли, рядом с родительской любовью необходим контроль. На этой ступени особо важен вклад отца.
Джон. И чему мы учимся благодаря отцу?
Робин. Самодисциплине. Без самодисциплины мы не сумеем принять власть как таковую. Нас будет возмущать любое ее проявление и даже – мысль о ее необходимости. Кроме того, попади мы сами в положение, требующее проявления власти, растеряемся. Мы "зависнем" между привычной нам мягкостью, нерешительностью и неожиданной необходимостью действовать жестко, чтобы на деле доказать, что сильны.
Джон. Вы хотите сказать, что "мятежный" политик, получив власть, не сможет ее употребить?
Робин. Именно. А возможно, он введет авторитарный режим, притворяясь, что его решения приняты волею демократии: к примеру, он действует от имени молчаливого большинства или же – от имени пролетариата.
Джон. А вот если бы его родители проявляли власть, любя, но твердо...
Робин. ...тогда бы этот человек, повзрослев, мог принимать решения, учитывая интересы всех, и придерживаться своих решений, впрочем, был бы также способен и менять их, если обнаружится, что решения ошибочны.
Джон. Мы свернули в сторону. Какова же следующая ступень развития?
Робин. Дальше нам необходимы братья, сестры или друзья, чтобы играть и узнавать, что такое "делиться", как с честью выйти из жизненной неразберихи, когда дразнят, иногда – "не водятся", чтобы научиться постоять за себя и так далее. Единственные или старшие дети в семье, которые несколько лет не знают соперничества, часто не усваивают этих уроков и позже сталкиваются с трудностями.
Джон. Да, знаю, я был единственным ребенком и, конечно же, перескочил эту ступень, ведь и друзей моего возраста у меня было мало. И когда я пошел в восемь лет в школу, то натерпелся, меня здорово задирали. Впрочем, скоро перестали.
Робин. Значит, Вы усвоили этот урок, хоть и поздновато. Хорошо, потом идет ступень, когда происходит узнавание противоположного пола. Дети, лишенные таких знаний, например, девочка, выросшая без отца или братьев, или мальчик, который провел отроческие годы в интернате с раздельным обучением, будут испытывать неуверенность, общаясь с противоположным полом.
Джон. С Вами пора излагать автобиографию... Я обучался в типично английском закрытом учебном заведении для мальчиков, в восемнадцать же обнаружил существ из другой галактики – девушек. И потом несколько лет преодолевал тяготившую неуклюжесть, каковой обязан английской системе образования. Ну, известно: сидите за обеденным столом в женском обществе, стараетесь произвести на них впечатление, объясняя, как функционирует фондовая биржа непостоянно суете локоть в масленку.
Робин. Да-да, недостаток общения с иным полом в детстве позже приведет не только к страху и неловкости в общении, но и к необоснованным ожиданиям, так что люди рискуют испытать сильное разочарование, завязав близкое знакомство. Хорошо, следующая ступень – обретение независимости от родителей, а эту науку нельзя усвоить, не узнав в юные годы, чем живет компания ваших сверстников. Те, кому не довелось приобрести подобный опыт, обычно крепко цепляются за родителей. Но даже вступив в брак, они обращают в "родителя" мужа или жену и "прилипают" к нему, вместо того, чтобы завести круг друзей своего же попа, откуда можно черпать поддержку.
Джон. Так, ясно, что Вы имеете в виду, говоря "ступени развития". Ясно, что каждая предполагает свою науку. Ну а если пропустим ступеньку? На всю жизнь обеспечены проблемой в соответствующих обстоятельствах?
Робин. Не обязательно. Если Вы пропустили ступень, можете позже догнать и позже усвоить урок. Научились же Вы общению и умению постоять за себя в школе. Так, рано потерявший отца будет искать ему замену в дяде, учителе, в руководителе молодежного клуба, в шефе на службе – в том, в ком увидит личный интерес к себе, подобие отеческого участия. А юноша, чьи родители с малолетства "привязывали" его к себе и препятствовали его общению с другими – неподходящими, якобы, детьми, может наверстать упущенное в общении, когда начнет работать или пойдет учиться.
Джон. На этой, более поздней ступени, поддержка группы сверстников поможет ему в обретении независимости.
Робин. Именно. Значит, Вам ясно: пропусти мы ступень, всегда "подтянемся" позже, обретем опыт, близкий тому, какой не усвоили вовремя.
Джон. Но люди не планируют это "приобретение" нет?
Робин. Нет, разумеется. Люди обычно не обдумывают и не планируют пережить то-то и то-то, особенно молодые. Но им случается попадать в определенную ситуацию, ведь они стремятся ее испытать, они ощущают потребность в ее переживании так же, как все мы ощущаем потребность в пище, когда голодны. И, обнаружив "замену" опыту, они извлекут из нее пользы больше иных. Я хорошо помню, как одиннадцатилетним мальчиком сознательно и настойчиво стремился сойтись со сверстниками, сменив школу, потому что в прежней мне это не удавалось.
Джон. А еще какие ступени Вы, по-Вашему, пропустили?
Робин. Ну, прежде всего мой отец никогда не был со мной достаточно тверд, потому что он плохо ладил со своим отцом, когда сам был мальчишкой. Откуда передо мной встала проблема "власти". Но позже мне помогла разделаться с ней – и дисциплинировала – служба в воздушных силах во время войны.
Джон. А мой отец был прямо-таки слишком добрым со мной, я даже не знал, что такое жесткость, сердитый голос и, когда позже случилось узнать, то я по-настоящему испугался.
Робин. Считаете, усвоили урок позже?
Джон. Только отчасти. Смешно, но меня, наверное, "выдрессировала" подготовка передач на телевидении, просто потому, что если не подготовите в срок, экран не загорится. А фильмы в помощь обучающимся менеджменту меня "перевернули"... Например, фильм, посвященный такому моменту, как принятие решения, заставил пересмотреть представление о власти. Но все это слабые заменители реального опыта. Впрочем, кое-чему я все-таки научился, ведь уже могу, стоит только захотеть, продемонстрировать жесткость и рассердиться на дочь... чтобы она своевременно набралась опыта и впредь не боялась. Она же урок усвоила и не впадает, как я, в панику от раздраженного тона. Наверное, поэтому она тверже характером, чем я был в ее возрасте.
Робин. Жалеете, что не прошли воинской службы?
Джон. Да, в общем, но скорее потому, что теперь-то мне нечего опасаться... А Вы, наверное, "прописали" бы мне недельку-другую отслужить в десантниках?
Робин. Никогда не поздно, мой мальчик, попробовать чего-нибудь взамен необретенного опыта.
Джон. Да, пускай и так, но ответьте мне: почему, если мы стремимся обрести недостающий опыт и, усвоив пропущенный урок, догнать остальных, почему же у некоторых из нас действительно бывают проблемы?

"Спрятанная" ступень

Робин. Пропусти мы ступень, у нас есть возможность усвоить "науку", найдя замену непережитому опыту – так?
Джон. Так.
Робин. Кое-что может и помешать – мы не наверстаем упущенное. Не наверстаем, если притворимся, что ступень не пропускали, то есть скроем факт, что в некотором смысле еще не повзрослели.
Джон. Скроем, потому что будем стесняться нашей незрелости?
Робин. Да. Взрослея, будем испытывать неловкость, что пропустили какую-то раннюю ступень. И чем будем старше, тем больше стыд – обнаружить, что с чем-то важным не справились, ведь если это откроется, мы даже в собственных глазах – несмышленыш-ребенок.
Джон. Значит, обманем других...
Робин. Сначала – других, потом привыкнем и кончим тем, что станем скрывать факт от самих себя.
Джон. Вы хотите сказать, даже не заметим, как обзавелись проблемой?
Робин. Именно. А раз человек не признается себе, что чего-то важного не пережил, он и не стремится компенсировать упущенное. Решает же проблему компенсаторный опыт.
Джон. Да, но мне непонятно, почему, скрывая факт от других, мы в результате "засекретим" его для себя.
Робин. Мы стыдимся чувства – верно?
Джон. Да.
Робин. Уж лучше бы от него отделаться! Хорошо, мы замечаем что-то вокруг нас или не замечаем – как захотим. Так же и с тем, что внутри нас, с мыслями, чувствами. Не хотим замечать каких-то мыслей и чувств, вот и учимся "отводить взгляд" от них. Раз за разом вырабатывается привычка, и мы уже инстинктивно "отворачиваемся" от какой-то эмоции. Американский психиатр Харри Стак Салливан назвал это "выборочным невниманием".
Джон. Значит, если мы не обращаем внимания на какую-то эмоцию...
Робин. ...то скоро вообще про нее забудем, так сказать, отгородим "ширмой" эту эмоцию в сознании, спрячем ее.
Джон. Стыдно из-за нее, стыдно быть слабым?
Робин. Да. А к тому же – плохим.
Джон. В каком смысле? Вы о морали?
Робин. В конечном счете все сводится к морали, но главное – очень неприятно, мучительно ощущать себя отвергнутым, нелюбимым из-за этой злополучной эмоции.
Джон. Эта эмоция, значит, делает человека "плохим" уже в его собственных глазах, и он ее прячет.
Робин. Именно.
Джон. Давайте возьмем какую-то определенную эмоцию, гнев, например. Как ребенок учится его прятать?
Робин. В нормальной здоровой семье каждый временами бывает сердит, что не считается за ужасное преступление. Ребенку позволят немного позлиться, и родители не станут всякий раз устраивать из-за этого разбирательство. Ребенок усвоит, что гнев – естественная эмоция, что она допустима и не ведет к карательным мерам со стороны родителей. Если в семье именно так – без лишней строгости – принимают гнев, ребенок, не опасаясь, научится выражать эту эмоцию и при поддержке старших – справляться с ней соответственно социальным нормам поведения.
Джон. Ну, а каким образом случается сбой?
Робин. Есть два объяснения. Первое – традиционное, предлагаемое Фрейдом и ранними психоаналитиками. Они считают, что эмоция "прячется" – вытесняется – в результате "травмы".
Джон. То есть какого-то отдельного, но чрезвычайно болезненного события.
Робин. Верно. Например, начинающий ходить малыш переживает чрезвычайный испуг, связанный с гневом: он разбушевался, а мать, не дожидаясь "финала" сцены, исчезает из дома, ей надо в больницу. Он слишком мал и не понимает, что одно с другим не связано; наоборот, может подумать, что мать оставила его, потому что он злился, потому что – "плохой". И дальше: вместо того, чтобы справиться с этой эмоцией, научиться ее контролировать, чувствуя себя под защитой и любимым в семье, даже когда он "злючка", теперь всякий раз пугается своего раздражения. Любое следующее переживание в его жизни усугубляет ситуацию, усиливает страх. Например, он подерется с мальчиком, который, неудачно упав, серьезно пострадает. Но наш бедняга опять будет винить только себя и еще больше будет пугаться гнева. В конце концов эта эмоция покажется ему настолько "плохой", что он попробует притвориться, будто ее не существует, он спрячет эмоцию от себя.
Джон. Так. Знаем фрейдистское толкование. Но еще я слышал, Вы говорили в связи с такой ситуацией: "Голливудская мелодрама".
Робин. И какая! Впрочем, теперь ясно, что "упрятывание" эмоций может происходить и не столь очевидным, не столь драматичным образом. Процесс может протекать мягче... если определенная эмоция смущает или же пугает родителей ребенка. Наш малыш, делающий первые шаги, постепенно усвоит, что гнев – это "плохо", потому что все в его семье стыдятся гнева.
Джон. То есть вся семья воспринимает гнев как "плохую" эмоцию?
Робин. Именно. Ребенок получает соответствующий урок снова и снова; он видит, как гнев расстраивает его родителей, видит, что они просто не способны справиться с эмоцией, а как только он сам попробует рассердиться, его или не замечают, или изолируют, или даже отчитывают. Очень скоро он, разозлившись, чувствует себя страшным "бякой". А поскольку все дети хотят, чтобы родители их любили, хотят в ответ любить и радовать родителей, то ребенок начинает прятать от них свой гнев.
Джон. У ребенка гнев соединяется со страхом быть отвергнутым родителями, а страшнее для него ничего нет.
Робин. Да, об этом я только что сказал: он чувствует себя страшно "плохим". Еще он чувствует, что притворяется, ведь он не может оставаться самим собой. Он ощущает отторгнутость от родителей, потому что его не всего принимают: он же притворился, будто гнева в нем нет. Притворяться&heip;