За языком до Киева (Успенский Л.В.)
В книгу известного писателя, популяризатора науки о русском языке, автора книг о войне, о Ленинграде вошли произведения, отражающие различные стороны его творчества.
Это «За языком до Киева», повесть «Скобарь», рассказы, наиболее интересные материалы из эпистолярного наследия.
Об авторе: Успенский Лев Васильевич (1900-1978) - русский советский писатель. Участник Гражданской войны 1918-20 и Великой Отечественной войны 1941-45. Работал землемером в Псковской губернии, помощником лесничего. С 1922 г. жил в Петрограде, учился в Лесном институте, затем на Высших курсах искусствоведения… еще…
С книгой «За языком до Киева» также читают:
Предпросмотр книги «За языком до Киева»
Лев Васильевич Успенский
За языком до Киева
КОЕ-ЧТО ОТ АВТОРА
«Занимательное» — это вовсе не то же, что «легковесное» или просто «занятное»…
«Занимательность» — свойство, с помощью которого можно не только заинтересовать, но и увлечь трудным и, казалось бы, «сухим» предметом.
Доктор филологии А. В. Федоров к 6-му изданию книги Л. В. Успенского «Слово о словах»
В 30-е годы область так называемой научно-художественной литературы (прежде употреблялся термин «занимательно-научная») процветала с легкой руки ветерана и основателя этого жанра Якова Исидоровича Перельмана. Она ставила своей целью популяризацию точных физико-математических наук (и отчасти биологических)…
Переиздавались заслуженные книги дореволюционных популяризаторов, переводы широко известных зарубежных авторов. От времени до времени с близкими по духу к занимательному жанру книгами выступали большие ученые. Правда, чтобы поступать так, требовалось и большое имя, и немалое мужество: научный обыватель (существуют и такие) считал работу в области популяризации недостойной настоящего ученого.
Так или иначе, в названных направлениях замечался больший или меньший рост числа изданий, предназначенных вовлекать в круг научных интересов людей, до того чуждых им. Делать это имелось в виду средствами художественной литературы, ее приемами, но при обязательном условии соблюдения строжайшей научной точности.
Именно тогда Я. Перельман, полемизируя с критиками, «вообще» отрицающими значение «заниматики» для науки, выдвинул тезис о том, что он лично рассчитывает свою пропаганду не на математических вундеркиндов, а на «рядовую машинистку». Это было высказано в задоре спора, но здоровая основа в такой установке была: хорошо известно из признания многих научных работников, что именно книги Перельмана натолкнули их в детстве и ранней юности, говоря возвышенно, «на стезю знания». Изобретенная Перельманом «заниматика» довольно успешно завоевывала все более широкое признание.
Работая с Я. Перельманом , я не мог не ставить перед собой вопроса: что надо сделать для того, чтобы наряду с физико-математической и биологической науками в общий поток научно-художественной популяризации знаний включились и наиболее близкие мне филологические дисциплины?..
В течение достаточно большого времени я колебался, пытаясь отдать себе отчет в том, какие основания имеются именно у меня взяться за такую работу.
Для меня, человека, считавшего основными своими интересами интересы филологические, соблазн выступить с чем-то вроде популярного и обязательно занимательного, то есть способного увлечь самим построением своим, «курса введения в языкознание» с каждым днем начал становиться все более непреодолимым.
Будучи еще студентом, я прошел основательный курс языкознания. Еще в эти студенческие годы я был привлечен к работе по подготовке Толкового словаря, известного теперь как ушаковский. За это же время мною были написаны и опубликованы две небольшие работы о современном русском языке. Были написаны и зачитаны на семинарах исследования по профессиональной диалектологии.
В те же 30-е годы, став редактором научного отдела пионерского журнала «Костер», я напечатал в нем ряд статей на филологические темы, которые потом, либо вошли как главки в мои книги, либо же развились и расширились до такой степени, что сами превратились в книги.
Все только что сказанное, вместе с тем, что на протяжении тех же 30-х годов я работал в области художественной литературы и в 1939 году был принят в число членов Союза писателей, давало мне как будто некоторые основания счесть себя подходящим кандидатом для написания по крайней мере одной из рисовавшейся в моем воображении обширной серии «занимательно-лингвистических» книг.
…В одной из статей в связи с моим семидесятилетием сообщалось:
«Львом Васильевичем прочитаны от первой страницы до последней все 80 с лишним томов Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона».
Не скажу, чтобы такое извещение очень польстило моему самолюбию, я сначала даже намеревался выступить с опровержением его, но затем понял, откуда пошли такие представления о моей работе. Может быть, стоит рассказать об этом .
Еще перед войной, читая брокгаузовский словарь, я, где-то на протяжении его «восьмидесяти с лишним томов», наткнулся на сообщение о небольшом населенном пункте, носившем англизированное наименование, восходящее к древнеримскому «Понтефракт», — что-то, как мне казалось, вроде «Брокбридж», «Брокенбридж», словом, «сломанный, бывший мост» по-английски. Так как рядом с этим наименованием и поныне в английской топонимике живет искаженное латинское — «Помфрет», эта парность представилась интересной, и я выписал английское название на карточку.
Вскоре началась война. Мне стало не до «помфретов», а по возвращении с фронта я той карточки у себя не нашел.
Вот тогда-то на меня напало упрямое желание отыскать ускользнувшее от меня сведение.
Сначала я обратился к статьям, тематически связанным с ним. Но скоро выяснилось, что нужное мне имя могло встретиться в какой-либо совершенно не относящейся к моей теме статье: об угольной промышленности в Англии, о речке Эйр, о Шекспире и его «Ричарде», где действие развивается в Помфрете… При первых же моих розысках я заметил, что в словаре этом фигурирует большое число всевозможных топонимических сведений, разбросанных по всем начальным буквам и относящихся к самым различным языкам. Я навел справки: нет, никто никогда не собрал воедино этот топонимический материал.
Вот тогда-то я и приступил к постепенному внимательному просмотру всех подряд томов энциклопедии.
В любой, даже небольшой, заметке могло оказаться (и постоянно оказывалось) этимологизированное название городка, деревни, а иногда и расшифрованный в этимологическом отношении термин, означающий тот или иной металл, минерал, вещество… По всем этим поводам я делал выписки на карточки, и в результате всей этой работы — она продолжалась около 15 лет, ибо занимался я ею только на досуге, — в моей топонимической картотеке осело около 15–17 тысяч названий.
Стоит сказать, что именно упрямые розыски потерянного топонима окончательно и надолго привлекли мое внимание к этому разделу ономастики и легли в основу книги «Имя дома твоего». За ней спустя короткое время последовала еще одна топонимическая книга, нацеленная уже не на школьника, а на молодого, но взрослого читателя.
Я имел в виду назвать ее, продолжая мою стилистическую линию, «За языком до Киева», но, по прискорбному недоразумению, издательство заменило это заглавие на «Загадки топонимики».
ЗА ЯЗЫКОМ ДО КИЕВА
(Загадки топонимики)
Язык до Киева доведет.
Народная пословица
МЯКИЛУОТО
Книги начинают с предисловий: так удобнее… Но мне пришло в голову: а что, если попробовать на сей раз начать «просто так», с существа вопроса?
Кто помешает мне, если так уж это понадобится, заменить предисловие «средисловием»?..
И вот на чистой первой странице я написал странное слово: МЯКИЛУОТО.
Оно пришло ко мне из очерка Владимира Александровича Рудного «Маяк Каллбода»; он был напечатан в 1965 году.
Рудный в дни войны был одним из самых смелых и инициативных военных корреспондентов на флоте. Он опубликовал свои — тех дней — поденные записи и ряд позднейших очерков о местах, где ему пришлось воевать и куда посчастливилось попасть уже в послевоенное время.
«Мякилуото, — прочел я. — …Сорок первый год. Тяжелые походы из Таллина в Кронштадт, из Кронштадта — назад, к устью Финского залива. И всегда это зловещее имя: Мякилуото. Остров, на котором стояла сильная, далеко достающая батарея. Проскочил Мякилуото — порядок! Идешь на траверзе — берегись крупных фугасов… Какая-то там есть могила давней поры — то ли времен Крымской войны, то ли от более поздних сражений, могила англичанина Мак-Эллиота, вряд ли приходившего в чужие воды с добром.
Может быть, с могилой связано имя зловещего острова? Уж больно схожи имена острова и англичанина, на нем погребенного. Кто знает, возможно, оно и так: я потом видел на острове и намогильную плиту, и руины старинных бастионов… Но сейчас я предчувствовал иное: после этого глыбистого гранита откроется Каллбода…»
Сложная штука — наше восприятие окружающего мира.
Смотрите: бывалый воин в шестидесятых годах оказался там, где ему пришлось переживать тяготы боев года сорок первого. Все настораживает его: он еще ничего не видит, он только слышит, слышит имя места: Мякилуото. И пятисложное звукосочетание уже вызывает в нем смутную тревогу. Имя кажется ему зловещим. За ним встает представление о скалистом островке с расположенной на нем тяжелой вражеской батареей. Малый корабль пробирается по лабиринту шхер. Орудийные стволы грозят ему смертью. Снаряды заставляют суденышко брать мористее, а там — минное поле… Ночь, тяжкий гул, всплески разрывов, свист осколков, опасность. И все это — Мякилуото…
«Я услышал название, и что-то тревожное шевельнулось в памяти…»
Но почти одновременно то же самое имя напоминает автору очерка и совершенно другие вещи.
«Там есть могила англичанина Мак-Эллиота… Может быть, с могилой связано имя зловещего острова?»
Смотрите: самый остров уже отошел куда-то в сторону. Осталось его название. Но в то же время — хотя только что как раз оно, это имя, казалось «зловещим», теперь «зловещим» представляется уже самый остров: мрачный колорит оторвался от имени и прикрепился к тому, что оно называет. Там было «зловещее имя», тут стало «имя зловещего острова».
Переставшее само по себе вызывать тревогу, имя порождает совсем другие чувства. Любопытство, живой интерес: что оно значит?
Конечно, военный корреспондент и писатель Рудный, можно поручиться, не специалист по науке об именах мест; нечего от него требовать глубоко научного исследования одного из них. Но, как каждому любознательному человеку, ему трудно перенести видимую бессмысленность любого названия, даже заведомо иноязычного. Любое непонятное географическое имя мешает спокойно жить. Оно «шерстит», как грубошерстный шарф, раздражает, как попавшая в обувь песчинка.
Рудному вспоминается: «На острове том есть могила». На могиле — надгробная плита. И как будто на плите обозначено, что под нею погребен английский офицер Мак-Эллиот, По-видимому, моряк, закончивший свой жизненный путь «далеко-далеко от Типперери», в чуждом море, у враждебных берегов. Когда? Может быть, в 1854–1855 годах, когда корабли адмирала Нэпира маячили перед Свеаборгом и Кронштадтом?.. Возможно, в 1919 году: англичане и тогда шарили тут, пытаясь задушить на корню революцию…
«Кто знает, возможно, оно и так…» — пишет Рудный, нетопонимист.
Но я-то давно уже живо интересуюсь топонимикой. И теперь предположения Рудного начинают беспокоить, «шерстить» уже меня: «А возможно ли?»
С одной стороны — да: Мак-Эллиот, Мякилуото… Очень похоже! Но в то же время тот, кто вслушивается в название, может заметить: что-то уж очень по-фински оно звучит.
Что значит «звучит по-фински»?
Я пишу эти строки в поселке на Карельском перешейке, который сейчас именуется Комарово. До Великой Отечественной войны он носил финское имя КЕЛЛОМЯКИ. По-фински оно значило «колокольная гора». Довольно ясно: «мяки» — гора, и имена, в которые входит «мяки», всего вероятнее, финские.
Но тогда становится очень существенным вопрос: а «луото», не значит ли и оно чего-либо по-фински?
Я смотрю в словарь и обнаруживаю: «uoto» — подводная скала, риф, каменистый островок. «После этого глыбистого гранита откроется Каллбода…» — записал Рудный.
Совпадение с неким значением одного из элементов, составляющих имя места, еще ни от чего нас не страхует. Чудак, который, узнав географическое имя ФУДЗИЯМА, название вулкана, стал бы объяснять его тем, что на вершине каждого вулкана есть кратер, то есть русская «яма», тотчас же уперся бы во второй составной элемент — «фудзи». По-русски «фудзи» ничего не означает, приходится обращаться к японскому языку: там оно значит «огонь», «пламя», «огненный». А «яма» по-японски, наоборот, — гора.
Два элемента уже что-то доказывают.
Ну что же, все стало ясным: Рудный не прав, и дело о Мак-Эллиоте, так сказать, «закрыто»?
Ничуть не бывало: оно только начинается.
Давайте рассуждать «натрое», а может, и «начетверо».
Самое простое предположение таково: был среди тысяч островков в финских шхерах один никому не нужный и неинтересный. Люди «называют» только то, что привлекает их внимание, в чем они кровно заинтересованы. О том, мимо чего проходят равнодушно, они иной раз упоминают и разве что описывают этот предмет, не присваивая ему никакого личного имени:
В море остров был крутой,
Не привальный, не жилой;
Он лежал пустой равниной,
Рос на нем дубок единый…
Помните, в «Сказке о царе Салтане»?
Не нужен никому «не привальный», «не жилой» остров, вот он и не назван. И нет у него имени. Но изменяются обстоятельства, и что-то привлекает к «пустой равнине» человеческое внимание. Неважно что: у берегов обнаружилось «ловкое место», на самом островке нашлась горшечная глина, кто-то взял да и поселился на нем и начал разбойничать. И тут сплошь и рядом безымянный островок переживает своеобразные «крестины». Вчера еще «рос на нем дубок единый», а сегодня он может уже стать «Дубовым островом», «Дуб-островом», «островом Зеленым», «Маячным» (дуб-то стал маяком, приметой!). Да мало ли еще какое имя может к нему прилепиться? «Мимо острова Буяна…»
Вполне возможно, что и в нашем случае произошла такая же история. То, что раньше просто описывалось — мякилуото, «каменистый островок», — превратилось в некий момент в Мякилуото — остров, носящий такое собственное имя. Кругом уйма столь же каменистых рифов, но только один — Мякилуото.
Разве не могло так быть? Вполне могло: в таком случае английская фамилия Мак-Эллиот никакого отношения к названию данного клочка земли не имеет. Простое совпадение: в городе Петровске на кладбище может находиться могильный камень с надписью: «Петр Петрович Петров». Из сего отнюдь не следует, что город назван в память об этом Петрове. Так и тут: простое совпадение. Случайность!
Но ничуть не менее правдоподобен и другой вариант.
Островок мог оставаться ничем не примечательным как раз вплоть до того времени, когда при неких нам неизвестных обстоятельствах на одной из плит была высечена надпись:
«Здесь погребен офицер флота Ее Величества Мак-Эллиот».
Представьте себе, что вскоре вслед за этим на заброшенную в волнах скалу случайно высадился какой-то «финский рыболов, печальный пасынок природы». Он видит могильный камень, видит английскую, вырезанную хорошо знакомым ему латинским алфавитом надпись на нем. Из длинного ряда слов ни одно ему не понятно: по-английски-то он не говорит. И только буквосочетание «Мак-Эллиот» что-то напоминает ему.
Что? Да, конечно, финское слово «мякилуото». И, как все не слишком образованные люди, будучи вполне уверен, что другие языки можно знать и не знать, но уж его-то язык, самый естественный, знает и понимает каждый, он решает: чужаки, кого-то зарывшие здесь в каменную могилу, просто были людьми малограмотными и всем известное финское слово «мякилуото» написали так странно. Неправильно. Он возвращается домой, рассказывает о неожиданном случае соседям, все едут, смотрят… И остров получает имя «Мякилуото», на сей раз уже при участии чужеземного мертвеца и некоторой ошибки, невольно допущенной местными жителями.
Если бы вам было известно, какое множество географических имен рождается из прямых ослышек, описок, из неточного понимания чужого языка, вы, бесспорно, признали бы такую версию вполне возможной.
Она требует, однако, одного непременного условия: надпись на плите должна быть начертана латинской азбукой, не русской: финны навряд ли прочитали бы русскую эпитафию, а те, которые могли бы это сделать, — то есть знающие русский язык! — не смешали бы фамилию с названием островка: они поняли бы смысл всего текста.
Спрашивается, на каком же языке была учинена надпись?
Первое, что я сделал, прочитав «Маяк Каллбода», написал Рудному письмо-запрос:
«Плиту-то вы видели, а точно ли помните вы, что именно написано на ней?»
Владимир Александрович любезно ответил мне, что надпись он помнит смутно, но в старых записных книжках сохранил краткую запись:
«Могила англ. офиц. Мак-Елиота и 30 матросов».
«Елиота»? Час от часу не легче!
С одной стороны, становится почти несомненным, что надпись на плите русская: человек вполне образованный и современный, Рудный, прочтя английскую надпись, не воспроизвел бы фамилии с «е» простым, написал бы «Эллиот». С другой — возникает вопрос, почему такой странной орфографии придерживались те, кто почтил Эллиота надгробным памятником? Предположений можно сделать несколько. Может быть, в те времена, когда надгробие сооружалось, такое правописание английской фамилии было в России общепринятым?.. Надо проверить, было ли такое время и когда. Может статься, плиту заказали не в Англии и не в России, а поближе к месту захоронения, в Финляндии. Тогда мастер-финн мог оказаться нетвердым в русской грамоте и по ошибке заменить непонятную букву «Э» на более знакомое ему «Е». Значит, следует выяснить, кто именно возлагал камень на могилу — сами ли англичане, русские ли по их поручению или еще кто?
А если — очевидно, из этого и следует исходить — надгробная надпись сделана русскими на русском языке, то очень мало шансов, чтобы финны прочитали ее, еще меньше — чтобы, прочитав, не поняли и спутали «Мак-Эллиота» с «мякилуото», и совсем уж никаких — чтобы таким письменным путем фамилия превратилась в имя места.
Письменным путем? А устным?
А что, если дела разворачивались иначе? Остров так и оставался безымянным, пока русские либо сами не установили там мемориальное надгробие (вполне возможно — по просьбе англичан, Англия всегда проявляла достойную всяких хвал заботливость о могилах своих солдат, где бы они ни находили себе вечное упокоение), или пока они не обнаружили установленную самими англичанами гробницу. В этом тоже нет ничего невероятного: русские моряки постоянно вели съемки в балтийских шхерах, составляли и исправляли мореходные записи, так называемые лоции. Любой топограф мог занести на планшет название «О. Мак-Эллиота».
Балтийский военный флот до самой революции опирался на финские базы, был по разным поводам и в разных формах связан с прибрежным финским населением — с рыбаками, моряками-каботажниками, береговыми рабочими. Ничем не удивительное для флотского офицерства английское имя собственное (точнее, шотландское имя собственное) могло стать известным и шкиперам финских лайб, и береговым жителям, обслуживавшим флот. Стать известным именно из уст в уста, в обычной скороговорке: «Макелиот».
Для финнов же такое звучание было, во-первых, неосмысленным и, во-вторых, близко напоминало финское слово «мякилуото». А люди, как я уже сказал, не любят непонятных географических названий, особенно в своей родной стране. Слыша такое имя места, они невольно начинают искать ему объяснение, вытекающее из их собственного языка.
Рудный, обнаружив на острове Мякилуото могилу Мак-Эллиота, стал объяснять непонятное ему имя понятной фамилией.
А финны за много лет до этого вполне могли проделать обратную работу: непонятную им фамилию они постарались истолковать по прекрасно знакомому и понятному родному слову.
Так какая же из многочисленных гипотез справедлива? Представления не имею!
Чтобы ответить, надо еще дознаться до многого.
Может быть, достаточно будет ознакомиться со старинными нашими мореходными картами и лоциями финских берегов. Если в конце XVIII века или в первой половине XIX века я найду на них имя «Мякилуото» — все будет в порядке. О мистере Мак-Эллиоте можно будет забыть.
Если хоть на некоторых более поздних картах удастся обнаружить надпись «Остров Мак-Эллиота», придется счесть наиболее близкой к истине нашу последнюю, третью догадку. Тогда все началось с англичанина.
Вполне вероятно, что ключ к решению мне придется искать в университете Хельсинки, у финских топонимистов: у них-то должны быть соображения на сей счет. Может быть, нужно будет послать запрос в Британское адмиралтейство, в Лондон: тамошние архивы должны хранить память о моряках, по какой-то причине похороненных на «пустынном и мрачном граните» в далеком северном море…
Я обратился к крупнейшему знатоку истории русского флота адмиралу Е. Шведе с просьбой проглядеть старые лоции и карты финских шхер: они могут точнее всего сказать, когда «мякилуото» превратилось в «Мякилуото», не назывался ли когда-нибудь тот островок и на самом деле именем неведомо откуда взявшегося чужестранца?
Исследования, которые произвел Е. Шведе, дают основание считать имя существовавшим задолго до 1850-х годов и, очевидно, не связанным с мистером Мак-Эллиотом.
Зачем же я занял ваше внимание этими рассуждениями?
Во-первых, я рассчитывал на одном сравнительно несложном примере показать, что такое «имя географическое» и что мы называем наукой о географических именах.
Во-вторых, я был уверен, что попутно мне удастся продемонстрировать некоторые важные свойства и науки и предмета изучения.
Так оно и получилось. Выяснилось, что, взяв наобум первый попавшийся топоним, географическое имя, мы рискуем сразу же натолкнуться на целый ряд вопросов и загадок.
Выяснилось, что с такими именами могут быть связаны очень сложные обстоятельства прошлого, что далеко не всегда можно сразу сказать: откуда имя взялось и почему его дали месту?
Стало понятно, что нельзя установить, как оно возникло, спроста, вслушиваясь просто в его звучание. Может, понадобится углубиться в историю того, что было им названо, принять в расчет особые причины, иногда очень неожиданные, прислушаться к свидетельствам, порою по внешности совершенно ничтожным. Вспомните: запись фамилии погибшего англичанина в дневнике Рудного — «Елиот», а не «Эллиот» — заставила нас допустить, что надпись на могиле русская, что финны не могли прямо прочесть ее и из чтения добыть свое слово «мякилуото». Одна буква как много меняет!
Словом, выяснилось немало. Но одно осталось туманным: а существенно ли это все? Есть ли какой-нибудь смысл в изучении географических имен? Имеют ли они какое-либо влияние на нашу жизнь? Стоит ли ими заниматься? Ну что ж… Окончательный ответ на эти вопросы вы сами дадите себе, когда дочитаете книгу до конца.
Прежде чем вплотную заняться самими именами мест, пожалуй, неплохо выяснить: а что собою представляют по численности все эти особенные языковые образования? Много их или мало?
Был случай, когда на одном публичном выступлении мне пришло в голову задать моим слушателям простой на поглядку вопрос: «Сколько, по-вашему, топонимов на земном шаре?»
Большинство скромно умолкло, и только один разбитной товарищ, в свою очередь энергично донимавший меня каверзными вопросами, снисходительно пожал плечами: «Это, товарищ лектор, все равно что спросить: сколько звезд видно на небе?»
Ну так вот: звезд, которые можно одновременно рассмотреть у нас над головой, — так записано в Большой Советской Энциклопедии, — около двух с половиной тысяч. А топонимов вокруг нас?
КАК ЗВЕЗД НА НЕБЕ
Прежде чем вплотную заняться самими именами мест, пожалуй, неплохо выяснить: а что собою представляют по численности все эти особенные языковые образования? Много их или мало?
Был случай, когда на одном публичном выступлении мне пришло в голову задать моим слушателям простой на поглядку вопрос: «Сколько, по-вашему, топонимов на земном шаре?»
Большинство скромно умолкло, и только один разбитной товарищ, в свою очередь энергично донимавший меня каверзными вопросами, снисходительно пожал плечами: «Это, товарищ лектор, все равно что спросить: сколько звезд видно на небе?»
Ну так вот: звезд, которые можно одновременно рассмотреть у нас над головой, — так записано в Большой Советской Энциклопедии, — около двух с половиной тысяч. А топонимов вокруг нас?
Есть подсчеты их численности в больших городах мира. В частности, в Москве, по данным географа Э. Мурзаева, в начале шестидесятых годов насчитывалось «более 5300 топонимов».
Имеются все основания предположить, что в Ленинграде, Киеве, Харькове, Баку, Ташкенте и других советских городах «первого ранга» число местных названий тоже даст величину, выражаемую четырехзначным числом.
А пространства между городами?
Я только что проделал такой несложный опыт: нашел на карте с масштабом пятнадцать километров в одном сантиметре место в Псковской области, случайно известное мне. Случайно — потому, что туда ездят на отдых мои дети.
Я поместил деревушку — она зовется КОТЕНИЦЫ — в центр квадрата 2,5 на 2,5 сантиметра, то есть площадью примерно около полутора тысяч квадратных километров. Сосчитал надписанные на карте названия, уместившиеся в прямоугольнике. Их оказалось, считая и реку Плюссу, шесть: ПОДОБРУЧЬЕ, ПОЛИЧНО, ГДОВ, МОШКИ, КРАПИВЕНСКОЕ и ПЛЮССА.
Если бы я отсюда рассчитал число топонимов по всему СССР, у меня получилось бы всего-навсего около 95–100 тысяч имен мест в его границах.
Но я взял другую карту, старенькую десятиверстку. И нашел то же самое место на ней и тоже окружил его квадратом со стороной в 2,5 сантиметра. И занялся подсчетом надписей-названий.
Хотя мой квадрат уменьшился теперь по площади (в натуре!) почти в десять раз, дело оказалось куда более сложным. В нем обнаружилось уже не шесть, а шестнадцать названий, и притом, за исключением Крапивенского и Котениц, все совершенно другие: квадрат-то уже не тот!
На территории СССР таких квадратов уместилось бы около 170 тысяч. Значит, я мог рассчитывать обнаружить в нашей стране уже 1 354 896 названий. Ну, скажем, 1 миллион 355 тысяч их.
Это более похоже на правду?
Я решил сделать контрольный эксперимент. «Вырезал» точно такой же квадрат в другом хорошо мне знакомом месте — в бывшем Великолуцкомуезде Псковской губернии, где прошло на реке Локне мое детство. Взяв карандаш, я стал подсчитывать то, что было обозначено на карте. Названий набралось 14. А затем закрыл глаза и припомнил вдобавок к ним те деревни в этом тысячекратно искрестанном мною в юности квадрате, память о которых сохранилась у меня в голове и теперь, сорок пять лет спустя. И — ахнул.
На той же стокилометровой площадке я без малейшего труда засек сорок девять хорошо мне знакомых имен населенных пунктов. Можно было бы прибавить к ним еще десяток мелких хуторков — каждый из них тоже обладал каким-либо названием. Но попутно, воображая свои пути от деревни к деревне, я быстро понял: между деревнями и вокруг них лежали рощицы и перелески. Я отлично знал и их имена: дача СТЕХНОВО, дача СИНЦОВО, роща ПОВАРИЩЕ. Я переходил, бродя там, болота, а они тоже назывались: ТРОСТА, БОЛЬШОЙ МОХ, АНКИПОВСКИЕ КЛЮКОВНИКИ… Там змеились речки и ручейки, у каждого было имя. Даже деревенские поля имели отдельные названия: СЕНЬКИН ВУЗОК, ЗАЯЧЬЯ ЛЫТКА, КАМЕНИСТКА, ДОЛГИЕ НИВЫ, КОРМЫ… Любой овражек был кем-то когда-то назван, и это название хранилось как зеница ока. И безусловно, при восстановленных моей памятью (сорока девяти) деревнях, вокруг каждой из них, на земле, составлявшей ее владение, густилось столько же, пятьдесят или шестьдесят, «внутренних топонимов». А кто сказал, что их не следует принимать в расчет, что они менее существенны или менее интересны для науки, чем имена столиц, областных городов или великих рек?
Но ведь тогда же ясно: в квадрате 10 на 10 километров реально, не по карте судя, существовали и существуют уже не 49, а по меньшей мере 2400–2500 географических имен. И если даже принять в расчет, что я обследовал сравнительно густонаселенный район нашей страны, а в ней есть и тайга, и пустыни, и тундра, если уменьшить эту покилометровую насыщенность названиями вдвое, если в среднем по всей территории Союза принять их число равным 500 (то есть впятеро меньше, чем на моей родине) на 100 квадратных километров, то всего их наберется уже не полтора миллиона, а около ста миллионов… Чудовищно!
У меня возникло ощущение, что я все-таки где-то просчитался, сделал ошибку. И я полез в книги.
Нет, вероятнее всего, я ошибки не допустил. Исследователи указывают: в Швеции учеными учтено примерно 12 миллионов топонимов. А ведь площадь Швеции в 50 раз меньше, чем площадь СССР.
С одной стороны. С другой же — вероятно, даже аккуратные шведы переписали далеко не все до единого названия своих «географических мест».
В самом деле, что тут регистрировать, что отбрасывать, какую мелочь брать на заметку, а от какой пренебрежительно отворачиваться?
Если вы не горожанин по происхождению (в городе все это проще и официальнее) или если у вас живет в вашей памяти какая-нибудь малая часть нашей Родины, которую вы осознаете как свою личную микрородину, попробуйте проделать такой внутренний опыт. Вообразите, что вы выходите летним утром из отчего дома и идете куда угодно — на прогулку или в соседнее село. Припомните, что вы при этом видели бы по дороге и что из виденного как называлось.
Скажу про свой дом. Вот я встал ясным утром 1913 года и решил пройтись просто так.
Спускаюсь с крыльца в сад. Справа от меня — глубокий травянистый овраг БОЛЬШАЯ КРЮЧА. На его дне течет речка ДРЕГОШЬ, приток Локни. За речкой на горке пышные кусты сирени: они называются ЛЕНОЧКИН САДИК, видимо пережиток еще крепостного, помещичьего времени. Иду по аллее. Она кончается полянкой, и полянку зовут — с тех же крепостных времен — ТЕТИ ЛИЗИН ЛУЖОК. Спрашивается: если бы я задался целью регистрировать топонимы, должен я отметить этот Лужок или нет?
Дальше прохожу мимо разрушенной плотины: место зовется СТАРАЯ МЕЛЬНИЦА, и так его зовут все, не только жители того Щукина, в котором я обитаю. Значит, она-то подлежит регистрации? Дальше, справа от меня остается большой луг — ГУМНИЩЕ; действительно, на другом его краю возвышается гумно. Перехожу вытекающую из пруда струйку воды и знаю, что это КОНЕЦКИЙ РУЧЕЙ, а в противоположной части щукинских земель есть другой ручеек — ГОРСКИЙ РУЧЕЙ, вытекающий откуда-то из болот на территории помещичьего имения ГОРА. Очевидно, они уже бесспорные топонимы (точнее, «гидронимы», имена водных потоков или бассейнов). Поднимаюсь на гору. С ее вершины видно широкое, многокилометровое пространство, посредине которого там, вдали, течет Локня. Это пространство носит общее название ЛУГИ. Есть МИШКОВСКИЕ ЛУГИ — налево, есть ЮТКИНСКИЕ ЛУГИ — направо. Есть ЯКОЛЬЦЕВСКИЕ ЛУГИ — впереди, уже там, за Локней. Но на Лугах имеется еще множество отдельных мест. Вот еловая роща, и она называется ДОХЛЫЕ ПУСТЫРИ; говорят, когда-то, во время эпизоотии сибирской язвы, там были зарыты туши погибших домашних животных. Вот похожая на каравай хлеба горушка, округлый холм, на котором стоит изба-пятистенка. Тут живет Степан Яковлев из деревни Копачево, а холм называется МОЛОТОВКА.
С этим холмом на моем пути попадается первое непонятное название. Я отлично соображаю, почему место названо «Старая Мельница», «Луги» или «Гумнище». Представляю себе, как могли возникнуть имена «Леночкин Садик» или «Тети Лизин Лужок». Но что может обозначать слово «Молотовка», мне было неясно тогда, в детстве, осталось неизвестным и по сей день.
За Молотовкой влево лежит заросшее лозняком и черной ольхой болото — ТРОСТА. В Псковской области «троста» означает любую густую, непроходимую заросль по сырому месту, не обязательно тростниковую. Здесь образец имени нарицательного, ставшего именем собственным, топонимом. За Тростой течет река ЛОКНЯ, приток ЛОВАТИ, имена обеих рек, как и притока Локни, речки Дрегоши, мне ровно ничего не говорят о своем происхождении. Но я знаю по Локне целый ряд хорошо мне известных приметных мест: МАСЕЕВ ВИР — недлинный, но очень глубокий отрезок прямого течения, ПИЧИГАЛКИ — болотинка у берега, на которой и впрямь почти всегда можно спугнуть несколько пар пичигалок — чибисов. КРАСНАЯ ГНИЛКА — место, где к воде круто обрывается темно-бурый, почти что красный глиняный откос, БИКОВ НАРОТ… Откуда пошло последнее название небольшого омутка, мне неведомо, хотя знаю, что слово «нарот» означает у нас вершу, особую сетчатую рыболовную снасть-ловушку.
Я прошел каких-нибудь полторы версты и уже натолкнулся на два десятка топонимов и гидронимов. А ведь я шел не по своим собственным «владениям», по землям, принадлежащим трем разным деревням. И если бы спросил у их обитателей, они, бесспорно, назвали бы мне особыми именами и ту вон темно-зеленую сосновую «сопку», и участок распаханной пашни среди кустов, и поросшую иван-чаем и мелким ельничком узкую полосу старой вырубки, и многое, многое другое…
Так сколько же их тогда вообще, топонимов?
Не так давно я получил письмо от одного моего читателя-инженера. Инженер сомневался в утверждении, что человеческое мышление невозможно без языка, что каждое понятие, существующее в мозгу человека, непременно выражается словами или словом и что там, где нет слова, нет и понятия.
Мой оппонент привел, между прочим, такое доказательство неверности моего тезиса. «Ведь слов-то меньше, чем предметов в мире, а значит, и чем понятий, которые у нас есть о них…»
Выходило, что он прав. И в самом деле, разных предметов в мире — бесконечное число. А слов, даже в самом развитом языке вроде русского, — число конечное. Пусть двести тысяч, пусть даже миллион, но не «плюс бесконечность» же. Значит, существуют предметы, не названные словами. А ведь помыслить мы можем себе любой предмет, даже и не существующий, даже изобретенный нашей фантазией. Вывод очень логический: мы можем мыслить и без слов.
Что я ответил «вопрошателю»? Я ответил так: предметы, существующие в мире, разделяются на две существенные группы: нужные людям и ненужные им. Человек в мире знает, замечает, осознает только те вещи, которые имеют для него какое-то практическое или теоретическое значение. Таких предметов очень много, но все-таки их конечное число. И для каждого из этих предметов у человечества обязательно находятся и слово и понятие.
Предметы, которые, может быть, и существуют во вселенной, но человеку безразличны, ничем и никак не задевают его, они как бы не существуют для него вовсе. Их для него просто нет. Он не пытается находить для них названия-слова, потому что не нуждается в понятиях о них.
Можно привести довольно ясный пример. Спросите у горожанина, что растет на лужайке перед его дачей. Пожав плечами, он ответит: «Трава». Он и видит там только траву, ничего больше.
Колхозник, вероятно, ответит на тот же вопрос иначе: «Ну, конечно, трава… Но… Клеверишко там есть, тимофеевки немного, а так — лебеда да глухая крапива… Косить там нечего».
Ботаник же, прибывший к горожанину в гости, возмутится: «Что значит — трава? Какая именно трава? Каждая лужайка с травой есть сложнейшее растительное сообщество. Вот возьмите половину квадратного метра вашей травы. Здесь растут сотни интереснейших растений. Вот группка лютиков, экземпляров десять. Вот близкий к ним вид — гусиная лапка. Вот два кустика манжетки с ее листьями, приспособленными для водозадержания. У тропинки — подорожники. Здесь, в тени от забора, — вероника, а еще глубже в тень — звездчатка или мокрица… А куриная слепота, а сныть, а дягиль?.. Какая же это трава? Тут целый ботанический сад, да еще преинтересный…»
И на том месте, где человек незаинтересованный видел только один предмет, одно собирательное понятие, специалист обнаружит множество не похожих друг на друга предметов, ему понадобятся точные понятия о них, и он непременно назовет каждый из этих нужных ему предметов собственным, ему принадлежащим именем, то есть словом.
«Тунгусские охотники, — говорит ученый и писатель И. Ефремов, — уверенно чертили подробные карты речек, ключей… Самые мелкие речки, служившие основными путями при кочевьях, имели у них названия. Не так обстояло дело с гольцами. Практический ум охотника избегал загромождения памяти названиями не важных для передвижения или обитания мест, и для горных вершин мне приходилось придумывать названия самому…»
Приходится сказать, что хотя слов в распоряжении человека и ограниченное число, но в потенции их количество может увеличиваться совершенно беспредельно, тем более что мы всегда вольны из двух-трех, любого числа отдельных слов образовывать как бы «словоиды», сложные имена для любого заинтересовавшего нас предмета. «Сныть», «дягиль» — слова в прямом смысле. «Куриная слепота», «венерин башмачок» — словоиды, словосочетания, которые постепенно превращаются в слова.
Пока человечество не знало никаких коротковолновых электромагнитных излучений, у него не было и слов для их наименования. Но как только Рентген открыл первое из них, он тотчас назвал его. Слово «икс-лучи» много лет повторял весь мир, пока не заменил другими, более удобными словами.
В глубинах Индийского океана миллионы лет жила одна древняя рыба. Островитяне ловили ее и ели, и, вероятно, у них она как-то именовалась. Европейцам она не попадалась или не представляла в их глазах никакой особой ценности, и в языках Европы для нее не было ни имени, ни соответственного ему понятия.
А затем, уже на нашей памяти, рыба эта случайно попала в руки ученой англичанки мисс Лятимер. Она увидела в странном существе черты животного древнейших эпох и сообщила своим ученым друзьям. Захолустная рыба стала научной сенсацией и тотчас же получила имя. В европейских языках появилось новое слово — «лятимерия».
Да, конечно, слов у нас — конечное число. Но в любой миг к огромному конечному числу может быть прибавлено еще одно новое. И потенциально мир слов может расти без конца. Нет ни одного существенного для нашего рассудка предмета, который не мог бы быть назван словом. Ни одного из всей бесконечности вещей.
А теперь отнесем столь длинное рассуждение к нашему прямому предмету, к именам мест.
Да, «мест» во вселенной невыразимое числом количество. Всё вокруг — места: и этот двухметровой высоты пустой холмик, и та лужица ржавой воды посреди пустыря. Ни у холмика, ни у лужицы нет имени до тех пор, пока они безразличны человеку.
Но вот на холмике поселяется «жихарь», землепашец, прибывший из соседней деревни, и холмик по его имени называется уже ХОРЕВА ГОРКА. Но вот у лужицы землемеры вкапывают в землю столб, на котором сходятся межи трех владений, и лужицу начинают звать ТРЕХЗЕМЕЛЬНЫЙ РЖАВНИК. Какие-то крестьяне поселяются на пустом месте за моховым болотом, и место их поселения, до того безымянное, становится деревней ЗАБОЛОТЬЕ… Советские геологи обнаруживают место алмазных россыпей в якутской тайге, и кусок таежной глуши получает имя МИРНЫЙ… И тысячу лет назад, и сегодня, и через сто лет длился, длится и будет продолжаться процесс наименования частей земной поверхности. Возникающие вновь имена будут заноситься в архивы людской устной и письменной памяти. Но, разумеется, они попадут в разные категории существенности.
Старая барыня Лизавета Анемподистовна любила, вынеся кресло, посидеть в тени березы на краю душистой лужайки. Почтительные племянники назвали лужайку Тети Лизин Лужок. Этот топоним оставался жить в памяти одного-двух поколений их потомков. Я, случайно вспомнив его, придал теперь ему некое искусственное «бессмертие». Но уж ни на какую карту, ни в какой самый подробный перечень имен псковских урочищ он, разумеется, никогда не мог попасть и не попал.
Не были никогда зарегистрированы официально ни упомянутая мною Молотовка, ни болотце Троста, ни сосновая рощица Дохлые Пустыри. Но, вполне возможно, и сейчас мальчишки и девчонки колхозных деревень МЕШКОВО, КОПАЧЕВО, ЮТКИНО, КОНЦЫ, идя купаться на ту же речку Локню, называют эти места теми же самыми, памятными мне с начала века именами. Топонимами.
Гидроним Локня — иное дело. Я беру старый брокгаузовский энциклопедический словарь, том 34-й, и нахожу в нем на странице 921 справку:
«Локня, — река Псковской губернии, левый приток Ловати».
Беру 35-й том БСЭ и на карте Псковской области тоже вижу ее. Вот вытекает она из озера ЛОКНОВАТО, вот она впадает в Ловать за городом ХОЛМ…
Но на любой большой карте СССР в любом атласе вы моей родной реки уже не увидите. Или, если ее голубая змейка и будет обозначена, надписи-названия при ней не окажется. Топонимы и гидронимы имеют свою иерархию важности, которая отражается на географических картах, в списках населенных пунктов, всюду и везде.
За пределами текста самых крупномасштабных карт остается многое, очень многое. Если взять даже карту, где один реальный километр будет превращен в целый сантиметр, то и на ней в одном квадратном сантиметре (километре на местности) мы сможем встретить в лучшем случае одно-два каких-нибудь названия. Это будут макротопонимы. А микротопонимы — названия малых объектов — останутся неуказанными. Между тем для топонимиста очень часто (и по многим причинам) именно они представляют собою особый интерес и имеют особое значение.
Так как же ответить на поставленный в начале главы вопрос: сколько всего их на свете?
На него так же невозможно дать однозначный ответ, как и на вопрос, сколько в русском языке всего слов.
Названия получают сегодня, как получали и века назад, все те географические места, которые имеют в глазах обитателей земли хоть какую-нибудь значимость.
В глухой сибирской тайге есть, несомненно, такие площади, куда никогда не ступала нога человеческая. На этих площадях имеются и овраги, и луговины, и источники, и малые ручьи, и броды через них, и омуты в их причудливом течении. Но для человека все они — ничто. У них нет названий.
И все же, как только первый зверолов проложит первую тропу, как только он поставит лесную избушку у этого бродка или возле того родничка, так родничок вдруг станет МАЛИНОВОЙ ВОДОЙ, а бродок — ФИЛИНЫМ БРОДОМ. И придут топографы и геологи, и вот уже безымянное озерко выглядит на карте ОЗЕРОМ ПЛЯШУЩИХ ХАРИУСОВ, а утес — УТЕСОМ ДЖЕКА ЛОНДОНА, и по неоглядному пространству тайги запестрели имена, имена, имена…
Каждый день к старым перечням топонимов прибавляется уж, наверное, не меньше чем одно новое название, а ведь если прибывает лишь одно в день, то в год их добавится 365. Чем быстрее протекает процесс освоения наших просторов, тем больше возникает новых имен, и топонимов, и гидронимов, и оронимов — названий гор. Обозначить их общую численность какой-либо определенной комбинацией цифр просто невозможно.
Сами судите, как же ошибался тот легкомысленный слушатель, который сказал мне: «Это все равно что предложить сосчитать, сколько звезд на небе».
Звезд на небе (подразумеваются видимые на небесном своде простым взглядом, человеческие, а не астрономические несчетные звезды) в два с половиной раза меньше, чем топонимов в одной Москве. Их в 4800 раз меньше, чем учтенных географических названий в маленькой Швеции. Их, по-видимому, в 250 тысяч раз меньше, чем топонимов в Советском Союзе, если считать, что численность имен мест в современных культурных странах прямо пропорциональна площади самих стран. А если включить в счет все до единого микротопонимы, то утрачивается даже самый критерий сравнения. Жалкая горсточка звезд небесных, что значишь ты по сравнению с этим чудовищным множеством?!
Множество это еще в очень малой мере изучено. А изучить его нужно, и по целому ряду весьма существенных причин.
ЗАЯЧЬЯ РОЩА
Пассажир сел в такси. Водитель, покосившись на него, спросил, куда его доставить. Пассажир раскрыл было рот, но вдруг заколебался.
— Минуточку! — проговорил он, вытащил из кармана бумажку и по бумажке прочитал: — Проспект Тореза…
Тогда это название бывшего Старопарголовского проспекта в Ленинграде было еще внове.
— Не привыкли еще? — спросил водитель, давая газ.
— Да вот… — отозвался пассажир. — Помню, кто-то из видных деятелей Французской компартии, а кто именно — никак не могу сразу сообразить. Чуть было не сказал: проспект Кашена…
Таксист вдруг, совершенно неожиданно, расхохотался.
Пассажир поднял брови: ничего смешного! Шофер продолжал смеяться. Пообождав, пассажир счел нужным узнать, по какой причине такое веселье.
— Заячью Рощу вспомнил! — сквозь слезы проговорил водитель.
— Заячью Рощу? — вторично удивился пассажир.
— Ну как же! С этими названиями и смех и грех! Неделю назад стоял у Балтийского: нет работы, а план горит. Дай, думаю, подъеду к Варшавскому: там в девять часов рижский поезд, должен быть пассажир. Подъехал, да уже поздновато, главный «пик» кончился. Смотрю, стоят колхозники, видно, где-нибудь возле Пскова подсели: старичок и старушка. Узлы понавязаны, здоровому мужику не взять. Говорю: «Куда, мать с отцом, вас доставить прикажете?» Они: «Сделай милость, подвези, давно стоим!» — «А куда вам?» — «Да нам, — говорит старушка, — недалеко. Мы к дочке приехали. Нам в ЗАЯЧЬЮ РОЩУ надо». — «Такого места в Ленинграде нет». — «Как это нет? — возражает старуха. — Очень даже есть! Там наша Клава который год живет. И мы к ней каждую вёсну ездим». И старичок поддакивает: «Живет, живет! Клава наша! Каждую вёсну…» Я руками развел: «Не знаю, дорогие пассажиры! Вы-то туда, может быть, и ездите, да я в таком месте отродясь не бывал и как до него добраться — представления не имею. Как же я вас повезу?» Но бабушка оказалась довольно бойкой. Говорит: «А вы, товарищ водитель, знайте поезжайте, я дорогу знаю. Как они называются, улицы ваши, не запомню, а где сворачивать, знаю. Вот сейчас через мост и дальше четыре пролета прямо…»
Ну что ж… Мое дело какое? Заячья Роща так Заячья… Включил счетчик, еду на Измайловский. Старушка показывает, что твой лоцман. Доехали до Первой Красноармейской, командует — направо! Доехали до Технологического, дает директиву — налево! Потом разворачивает меня на Загородный, потом на Бородинскую…
Я кручу баранку и думаю: «Странная какая ситуация! С одной стороны, такая чепуха, какую-то Заячью Рощу сельскохозяйственные работники требуют, а с другой — так уверенно меня эта гражданочка преклонных лет по городу направляет. Сомнений нет, она таки тут каждую весну ездит. Так куда же она меня приведет?»
Выехали на Фонтанку, она проявляет радость. «Вот, вот, — говорит, — сынок, теперь уж близко!» — «Тьфу ты, пропасть, — думаю. — До чего близко-то? До Заячьей Рощи?»
Переезжаю площадь Ломоносова и на всем ходу направляюсь к театру имени Александра Сергеевича Пушкина. И вдруг она: «Стой, сынок, стой, приехали!» И дедушка проявил признаки жизни: «Вот эти ворота, направо».
Тормознул, конечно; встали. Я говорю: «Так чего же вы меня путали? Знаете, куда я вас привез?» А она, очень довольная, отвечает: «Не ты, сынок, меня привез, я тебя привела. На улицу Заячья Роща».
И тут я хохотать! И вот до сегодня, как вспомню, не могу, хоть ложись! Вы проследили за нашим маршрутом, куда я с ними приехал? Плохо город знаете, гражданин! Привела она меня на улицу ЗОДЧЕГО РОССИ.
Человек, интересующийся тем, что мы называем именами мест, задумается над этим, казалось бы, чисто анекдотическим происшествием. И спросите его, что он в нем находит поучительного, он резонно ответит вам: «Очень много!»
Первое: имена мест бывают чрезвычайно разнообразного происхождения и разного характера. Они бывают порождены как бы стихийно, безымянным и часто коллективным создателем — народом. Очень трудно теперь, через много веков, в точности установить, кто именно, при каких обстоятельствах, по какой причине назвал городок на Волге СТАРИЦЕЙ. Мы можем сейчас только сказать: так назвал его народ. Невозможно установить тут индивидуального «крестного отца», совершенно так же, как невозможно установить, кто именно является прямым автором песни «Разоряют, докоряют нас бояре-господа» или кто первый произнес пословицу: «Где тонко, там и рвется». Разумеется, нельзя представлять себе дело так, что произведения народного творчества сочинялись всем миром: один сказал — «где», другой продолжил — «тонко», третий заключил — «там и рвется». Когда-то кто-то эту пословицу, хотя бы вчерне, в одиночку произнес, выдумывая ее на ходу, всю сразу. Но подписи своей он под ней не поставил, гонорара не получил, и кем он был, когда жил, нам неведомо. А потом она обкаталась, изменилась, усовершенствовалась…
Точно так же и с названием «Старица», да с тысячами, сотнями тысяч точно таких же «неподписанных» названий: НОВГОРОД, СТАРАЯ РУССА, ВЫСОКОЕ, КРАСНЫЙ КУТ… Народом они даны, народом сохраняются. В течение столетий народ спокойно и просто произносил их, произносит и теперь. И они представляются ему совершенно понятными. Только каждый понимает их по-своему.
В самом деле, что значит слово «старица»?
Владимир Даль приводит немало значений его. Старица — старая женщина, старуха, женский род к «старец». Старица — монахиня, черница или келейница. Старица — оставленное рекою былое, обсохшее или заполненное стоячей водой русло. Старица — кое-где заматерелая старая овца, а иногда и шкура с такой овцы. Старица у псковичей — нищая…
В той же Псковской области я лично встречал и не отмеченные Далем употребления этого слова. У нас говорят: «Остался на старице» — о том, кто при разделе семьи унаследовал старую печину, усадьбу. Слышал я и выражение «пахать на старице» — где-нибудь среди поля или зарослей, где сохранились еще следы давней пашни.
Вот теперь и подумайте: от которого же из многих одинаково звучащих, но совершенно разнозначных слов образовано было в конце XIII века, когда был основан город, его имя? И тем не менее оно живет и сегодня, и каждый толкует его по-своему. Кто думает, что оно связано с местом давнего, когда-то существовавшего поселения. Кто рисует себе полусухое русло Волги, над которым крепостца могла быть построена. Кому кажется, что, возможно, на месте его основания жила когда-нибудь скитница, пустынница… Не все ли в конце концов равно нам, практическим людям, от чего имя пошло? Теперь-то оно значит просто небольшой древний город над Волгой, и только. Очень многие вообще ничего не думают по поводу имени: имя как имя, только и всего.
Но так как оно создано в недрах народа, по законам и нормам русского народного языка, ничто не препятствует его жизни, и всем, кто с ним сталкивается, оно кажется вполне понятным, не требующим никаких переделок и вроде даже как бы и знакомым.
Совсем другое дело имена мест, которые нарекаются, а значит и создаются, в наше время и уже не безымянн&heip;
комментариев нет