Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Лев Щеглов
Записки сексолога

Текст предоставлен издательством «Амфора» itres.ru
«Записки сексолога»: Амфора; Санкт-Петербург; 2009
ISBN 978-5-367-00947-7
Аннотация

Каждый из нас уверен, что знает о сексе все. Но так ли это? Пора узнать мнение настоящего эксперта.

Лев Щеглов
Записки сексолога

Моим учителям посвящается

Книжка о жизни

Мы знакомы с Левой Щегловым очень давно: не то что сразу близко познакомились, но и шапочно – тоже не скажешь. Мне кажется, он легко дружит, без особых драм раздруживается, при этом сохраняя хорошее отношение и к первой категории знакомых, и ко второй. Потом как-то случилось, что я заболел глазами, и самое, пожалуй, неприятное в этой болезни оказалось то, что мне категорически запретили пользоваться снотворными. Для человека моей профессии, сорок лет не засыпающего без снотворного, запрет из забавного обстоятельства превращался в драму. Я не мог работать. И тогда вспомнил, что у меня есть добрый знакомый – врач, профессор, правда лечащий прямо противоположные органы (так я тогда представлял работу Щеглова), но все же психоневролог или психиатр, в сложном хозяйстве которого могут быть и незнакомые мне методы борьбы с бессонницей. Так после длительного перерыва мы сошлись опять. Так же легко, как и пропал, Лева вернулся в число наших друзей. А уже после дал прочесть свою рукопись. Ему была интересна в данном случае точка зрения не профессионала, а пишущего интеллигента, да еще, как я понимаю, человека, к творчеству которого он относился с некоторым уважением. Я испугался. Темы, которые, как я предполагал, подняты в рукописи, должны быть адресованы немногим людям. С другой стороны, Щеглов не производит впечатление человека, не думающего, что творит.
Я сел читать. Уверяю вас, последующие читатели: возможно, эта книга и станет для кого-то специальной литературой, научным подспорьем, но для большинства из вас, как и для меня, этого не случится. Или эта сторона пройдет как-то малозаметно. Я прочел прекрасно написанную повесть, или же рассуждения умного интеллигента, или что-то, чему еще нет названия. Я прочел сотни маленьких сюжетов – иногда незначительных, иногда важных; иногда с благополучным финалом, иногда с горестным или без финала вовсе. Я читал художественную прозу – не отрываясь, на едином, как говорится, дыхании от первой до последней страницы. Книжку о нашей – для кого счастливой, для кого не очень – жизни. Из мелких будто бы проблем ее, этой жизни, текст и состоит. Книжка не связана для меня с сексом или с душевными ранами, это рассказы о жизни, где в крохотных эпизодах возникают большие или маленькие, сильные или ничтожные, но всегда интересные мне люди. Чем – не знаю. Не тем, с чем они пришли к доктору Щеглову, а тем, что стоит за их проблемами.
Фрейд говорит одно, практикующие врачи говорят часто другое; существует масса иных точек зрения. Не исключено, что еще при моей жизни появится великий ученый, и мы успокоимся на какой-то совершенно иной позиции. Временно, как я думаю. Но есть еще нечто совершенно другое – живая человеческая душа. И вот тут мы никогда не успокоимся… А душу эту каким-то странным образом Лев Щеглов и предъявил мне на своих машинописных страницах. У меня даже возникла мысль – объединить в единое стремительное зрелище многие десятки этих историй. Как из молекул состоит предмет – в разъединении, так же он проявляется и в их единении. Удивительно, но о том, что принято считать грязью человечества, написано с какой-то легкой чистотой. Скорее всего, потому, что книжка изначально глубоко нравственна.
Левино снотворное тогда не помогло, я размышлял всю ночь, и сейчас размышляю. Самое трудное будет придумать, как книжку назвать. С сугубо специальным названием ее купят совсем другие люди, не те, кто ценит художественное удовольствие – то, что испытал я от знакомства с этим текстом.

Кинорежиссер,
народный артист РФ,
лауреат Государственных премий
Алексей Герман

1. Профессия: сексолог

Жизнь можно понять только назад, но жить нужно только вперед.
Зигмунд Фрейд

Почему сексология

Чиновник из Горздрава окинул меня насмешливым взглядом и заявил в шутливо-барском тоне:
– Юноша, ваши бумаги я подпишу. Только ответьте на один вопрос: зачем вам это надо? Вы сами себя собираетесь лечить?
Не помню, что я ответил шутнику-функционеру, чья подпись под моим прошением разрешала мне открыть первый в городе психотерапевтический кабинет и начать прием «сексологических» пациентов.
Все дело в том, что этот заданный полушутя-полувсерьез вопрос я слышал не раз от куда более тонких и культурных людей, чем вышеупомянутый чиновник.
Почему я стал сексологом? Возможно, кому-то хочется, чтобы я в ответ пробубнил, опустив очи долу:
– Я, понимаете, ну… всегда страдал от проблем с потенцией, а врачей не было. Вот и решил действовать по принципу «помоги себе сам».
Или:
– Секс в советское время считался темой запрещенной. Живой интерес к сему вопросу привлек меня в сексологию. Это был единственный способ удовлетворить любопытство…
Конечно, ни тот, ни другой ответ не соответствует действительности. Все было иначе, и к решению стать сексологом меня подвинул целый ряд интересных событий и счастливых знакомств.

К моменту окончания школы вопросом о выборе профессии я особо не задавался. Я твердо знал, что математика и физика – это не для меня. В старших классах я увлекся литературой и историей. Участвовал, и небезуспешно, в олимпиадах по гуманитарным предметам. Мы с моим близким товарищем (сейчас он профессор Невадского университета в США) решили поступать на философский факультет.
Само слово «философия» – любовь к мудрости – звучало для меня как сладчайшая музыка. Но тут, к счастью, вмешалась семья.
У каждого из моих родителей было по шесть братьев и сестер. Для принятия серьезных решений собирался родственный совет.
Мое намерение стать профессионалом в области мудрости послужило поводом для сбора такого совещания. И семья мой выбор не поддержала. Дело было вовсе не в том, что никто из родственников до этого не решал посвятить себя философии. Да, мой отец служил начальником отдела на вагоноремонтном заводе. Мама работала также не в гуманитарной области, бухгалтером, хотя основное свое время посвящала воспитанию болезненных детей – меня и моей старшей сестры. Ум и образованность в семье ценили, родители много занимались нашим интеллектуальным развитием, и философия сама по себе реакции отторжения у них не вызывала…
Но вернемся к сцене семейного совета. Дядя – старший брат отца, – узнав, что я собираюсь пойти по стопам Канта и Ницше, воскликнул:
– Идиот! Ты просто боишься точных наук! Ты всю жизнь будешь заниматься философией ближайшего райкома партии!!!
Жаль, что печатное слово не способно передать всего своеобразия дядиной интонации.
Потом дядя добавил более спокойно:
– Вот врач – удобная профессия. Доктор – он и в зоне доктор. Медик там всегда оказывается в лучших условиях, чем все остальные.
Дядя был из «сидельцев», и эту разумную идею он выстрадал. Годы спустя я узнал, что тот же совет получил от матери и отчима писатель Василий Аксенов, с которым мне как-то довелось познакомиться. В том, что сидеть придется, ни у кого сомнений не возникало.
Шла первая половина 60-х годов – теперь уже легендарного времени хрущевской оттепели. В воздухе странно запахло чем-то новым, свежим. Гнетущий страх, заставлявший молчать много лет, частично улетучился. Теперь можно было даже посмеиваться над властями. Конечно, шутки сопровождались шиканьем и тыканьем пальцем в вертикальном направлении. Но все понимали, что подобные проявления осторожности несколько лет назад никого не спасли бы. Что-то стало можно . Вопрос только: что и до какой степени?
Режим стал менее кровожадным. Но по-прежнему некуда было деться от марксистской идеологии. Во всех учебных заведениях выделялось огромное количество часов под преподавание «научного коммунизма». Я понял, что работы моих кумиров – Сократа, Цицерона, Фалеса – на философском факультете превратятся в небольшой раздел огромного, чугунно-марксистского учения.
В то же время еще яснее я осознавал, что никогда не смогу стать доктором в традиционном понимании – профессионалом со скальпелем или приборами для изучения болезней человеческого тела. Интерес к философии остался: по-прежнему меня больше волновал не организм человека, а его личность. С этой идеей я поступил в медицинский институт (сейчас этот вуз называется Медицинской академией им. Мечникова) и… напрочь забыл о науках на несколько лет. Меня увлекла студенческая жизнь.
Учеба отошла на второй план, ибо появились занятия поинтересней. Во-первых, стиляжничество. Новые, только что купленные брюки безжалостно распарывались по швам. В них вшивались клинья. Только в таком виде штаны годились для выходов «в свет». Во-вторых, я стал ярым поклонником джаза. Мои полки ломились от полузапрещенных и от этого еще более вожделенных записей «на костях». И, конечно, КВН. Я был капитаном институтской команды. Во всех городских играх мы побеждали. Среди «поверженных» нами был и Политех, и Театральный институт. Еще с тех лет я дружен с «побежденными» участниками команды Театрального, ныне известными драматургом и режиссером Вадимом Жуком и актером Борисом Смолкиным…
Годы обучения шли своим чередом. Когда все-таки настало время подумать о выборе будущей врачебной специальности, я остановился на психиатрии. К старшим курсам я вспомнил, что меня все-таки больше трогает личность человека – таинственные, никому не видимые процессы, которые происходят в мозгу, – чем то, что творится в его теле.
Первым впечатлением от выбранной специальности была встреча, которая заставила меня еще глубже задуматься о тонкой грани между тем, что считается нормой, а что – безумием. И сколько бы ни было разработано профессиональных критериев для отделения людей «нормальных» от «ненормальных», эти раздумья не оставляют меня и по сей день.
Миша (фамилию его я безнадежно забыл: со дня встречи с ним прошло более сорока лет) был постоянным пациентом психиатрической больницы. Он страдал тяжелой формой шизофрении. Болезнь практически разрушила его личность: он неадекватно отвечал на элементарные вопросы, плохо помнил прошлое – как далекое, так и события недавних дней. При этом основную часть своего времени он посвящал сочинению стихов. Поразительно: стихи его были талантливы. Персонал больницы мало интересовался этой странной склонностью Миши. Я же собрал целую коллекцию его сочинений. Дело в том, что я придумал простую, абсолютно безобидную мистификацию. Чтобы объяснить, в чем она состояла, я должен рассказать о круге людей, с которым примерно в то же время меня свела судьба.
Я стал интересоваться настоящей литературой. В середине 60-х в Ленинграде царила поэзия Иосифа Бродского, Глеба Горбовского, Виктора Сосноры. Через друзей я познакомился с Давидом Яковлевичем Даром (настоящая его фамилия была Ривкин; фамилия-псевдоним Дар практически повторяла инициалы – ДЯР), последним мужем очень известной тогда писательницы Веры Пановой. Дар также был писателем. Но те, кто хорошо его знал, запомнили Давида Яковлевича не благодаря его простой, светлой, но не выдающейся прозе (его произведений сейчас никто не помнит). Дар был выдающимся наставником литературной молодежи. Работа с пишущей молодежью ассоциируется в нашем сознании с ЛИТО (литературными объединениями), с руководством ими. Общение Дара – или, как мы его называли, Деда – с юными дарованиями слабо смахивало на канонические представления о творческом наставничестве.
Встречи проходили в квартире Давида Яковлевича. Дед принимал гостей на кухне. В первый раз увидев Дара, я поразился его внешности: растрепанный старик, с трубкой в зубах, слегка похожий на Эйнштейна. Он шумно радовался всем пришедшим. В речи Давида Яковлевича то и дело проскальзывали словечки из нового тогда молодежного жаргона: такие, как, например, «кайф». Он упивался музыкой полузапрещенных тогда «Битлз». Так и заявлял:
– Давайте ловить кайф под «Битлз»!
На плите в неимоверных размеров кастрюле дымилось и булькало странное варево. Дар то и дело подскакивал к этому чану и решительно кидал в суп очередной ингредиент. Казалось, что он отправляет туда абсолютно все съестное, которое попадается под руку. Тем не менее результат превосходил все ожидания: густой суп был отменно вкусен. Видимо, рецепт все-таки существовал в сознании Давида Яковлевича.
Звонок трезвонил непрерывно: к Деду приходили молодые писатели и поэты – иногда талантливые, иногда сумасшедшие, иногда талантливые сумасшедшие. Всех он кормил и наставлял своим старческим скрипучим голосом…
Именно Давид Яковлевич дал мне почитать самиздатовские книги Солженицына и Шаламова. Дар прививал молодежи вкус к настоящей литературе…
Я показал Деду стихи безумного Миши, сказав, что их автор – мой знакомый, который очень робок и стесняется принести свои сочинения лично. Реакция Дара и участников, если можно так выразиться его кружка, превзошла все мои ожидания. Они в один голос заявили, что стихи талантливы: в них есть особая оригинальность, дыхание. И попросили срочно привести автора!
Таких восторгов я не ожидал. Я шел домой как громом пораженный. Боже мой! Поэт, который последние десять лет жизни провел в психиатрической больнице. Талант, который через два года будет уже не говорить, а мычать! Гений! И опять меня мучили мысли о том, чтo есть человек, чтo есть личность, чтo есть творчество. Как, из чего оно рождается?
А я-то, наивный, хотел людей разыграть. Сказать что-то типа:
– Вы думали, что стихи писало юное дарование? А вот и нет! Их автор – мой пациент, сумасшедший Миша.
Но после всех этих похвал я не мог так поступить. Я выставил бы уважаемых мною людей полными идиотами…
Следующее мое профессиональное впечатление еще ближе придвинуло меня к выбору специальности.
Дело в том, что у пациентов психиатрических больниц масса проявлений сексуальности. Говорить об этом как-то и по сей день не принято.
Например, так называемая фабула бреда многих безумцев впрямую связана с сексом.
Помню одну пациентку, которая рассказывала, что за ней охотятся инопланетяне. У них есть пушка, которая стреляет сперматозоидами…
В первые же дни моей практики в психиатрической клинике я был поражен тем, сколько больные мастурбируют. Онанизмом занимаются все: мужчины и женщины, молодые и старые. Делают это в открытую. Стирают себя в кровь. При этом не наступает никакой разрядки. Они вряд ли получают от этого удовольствие. У многих мужчин даже об элементарной эрекции говорить не приходится. Тем не менее сдвиги в психике отключают сдерживающие механизмы, и в силу вступают первобытные рефлексы. И половой инстинкт оказывается на одном из первых мест!..
О сексологии я тогда и не помышлял. Но образы мастурбирующих безумцев надолго врезались в мою память.

Мои учителя

А мой товарищ, с которым мы вместе мечтали о философии, поступил-таки на философский факультет университета.
Уже на первых курсах он сам познакомился, а потом и меня свел с Игорем Семеновичем Коном, тогда молодым еще человеком. В первые минуты разговора с ним становилась ясно, что перед тобой – звезда, ученый с большим будущим. В 33 года он был уже доктором наук, профессором, полиглотом. Занимался он в те годы историей философии и социологией. Но подбирался к знаниям, которые помогли ему стать в будущем методологом сексологии. Уже тогда Кон был авторитетом в неформальных научных кругах. Когда Игорь Семенович узнал, что я будущий психиатр и интересуюсь сексуальными проявлениями у душевнобольных, он сказал, что познакомит меня с совершенно фантастическим человеком. И выполнил свое обещание.
Абрам Моисеевич Свядощ, которому меня представил Кон, оказался и впрямь абсолютно фантастической личностью. По специальности он был психиатр. Занимался по большей части сексопатологией. Но при этом был необычайно широко образован: например, с легкостью мог делать переводы с французского на немецкий.
В сталинские времена Свядощ, по тогдашним меркам, легко отделался: за вольномыслие его всего лишь сослали в Караганду, сохранив за ним профессорскую должность. Он, безусловно, знал цену коммунистическому режиму, но опыт ссылки научил его не вступать в разговоры на социально-политические темы. Абрам Моисеевич стал моим учителем: огромную часть знаний, которые составили основу моей профессиональной компетентности, передал мне именно он.
Перу Свядоща принадлежит книга «Женская сексопатология», которая выдержала шесть переизданий. Парадокс: несмотря на значительные тиражи, этот труд Свядоща в советское время был раритетом. Так был велик дефицит знаний в области секса. На черном рынке «Женскую сексопатологию» предлагали за сумму, в 15 раз превышающую номинальную цену. Но и за эти, по тем временам значительные, деньги ее было не достать. В итоге до специалистов она не доходила. Книга на «соленую» тему попала в библиотеки тех, у кого был блат: в основном к работникам торговли…
Вообще, психиатрия в советское время была, если можно так выразиться, привилегированной областью. Нам платили 25-процентную надбавку к окладу «за вредность». Отпуск психиатра составлял 42 рабочих дня. О такой работе можно было только мечтать. А частные сексологические консультации, которые я позже начал вести, приносили дополнительный доход. Сексолог в советское время был птицей экзотической. За нашими услугами охотились.
Половую жизнь, равно как и проблемы с ней, не могут истребить никакие режимы, даже такой пуританский, как советский. Собственно, почему? Ведь сексуальную жизнь людей трудно даже ассоциировать с идеологическим инакомыслием. Ан нет. Не зря по приказу советских вождей из фильмов вырезали малейшие проявления эротизма. Секс – область, где человек свободен, где есть место творчеству, фантазии, свободному выбору. А где свобода – там и до бунта рукой подать. Независимости и неподотчетности партийные бонзы не переносили нигде: ни на трибуне, ни на службе, ни в постели…
Свядощ помогал молодым докторам. Делал он это своеобразно. Например, у меня дома раздается телефонный звонок. Снимаю трубку. Слышу дребезжащий голос Абрама Моисеевича:
– У меня есть тут одна пара. Из Грузии. Весьма благодарная. Я с ними провел то-то и то-то. Вы могли бы продолжить курс лечения…
И я, дрожа от предвкушения, говорил, что готов работать с этой парой. Свядощ благодарил:
– Спасибо.
Это мне-то спасибо?!
Наивный, я думал, что попал к нему в любимчики. Позже выяснилось, что «нагрузку» он распределял равномерно между молодыми докторами, которые тогда «тусовались» на Рубинштейна, 14, в Консультации по вопросам семейной жизни. Считалось, что проблемы личных взаимоотношений могут возникать только в семье. И только в ней. Все, что вне официально зарегистрированного брака, – разврат в чистом виде.
Через Свядоща я продолжил цепь своих сексологических знакомств. Следующим сексологом был очень странный человек по имени Эвальд Дворкин. (Нельзя не признать, что вокруг этой темы вращается много эксцентричных, необычных людей, хотя это вовсе не значит, что сексологией занимаются в основном сексуальные маньяки или извращенцы.)
Дворкин был помешан на сексологической литературе: у него дома хранилась не одна тысяча книг на эту тему. Напомню, в то благословенное время для того, чтобы быть допущенным до трудов Фрейда в научном зале Публичной библиотеки, надо было получить так называемое отношение с кафедры. В этой бумажке говорилось, что товарищ N. собирается изучать труды Фрейда в чисто научных целях и начальство за его чистые намерения ручается. (Видимо, те, у кого сего поручительства не было, автоматически причислялись к разряду сексуальных маньяков. Интересно, многие ли будущие маньяки в целях подготовки преступлений штудируют на досуге труды основоположника психоанализа?)
У Дворкина было два полных собрания сочинений основоположника психоанализа: на русском и на немецком языках.
Так, через цепочку Кон—Свядощ—Дворкин, я получил доступ к редкой научной литературе. Я до такой степени вошел в доверие к фанату книги Дворкину, что он стал давать мне на дом свои раритетные фолианты.
Итог моих штудий был приятным. Я сделал на кафедре психиатрии доклад-обзор сексологической литературы. Мое сообщение вызвало искренний интерес маститых преподавателей. Я понял, что чего-то достиг в этой области и надо продолжать движение в том же направлении.
Мои знания вызывали неподдельный интерес сокурсников, а главное – сокурсниц. Я стал не просто Левой Щегловым. Я стал тем самым Левой, который знает, кто такие педофилы и вуайеристы. Я лихо жонглировал терминами в обществе ровесников вечерами у студенческого костра в стройотрядах. Девочки млели.

В конце 60-х – начале 70-х годов прошлого века Ленинград каким-то странным образом стал центром гуманистической психотерапии. А какой, собственно говоря, еще может быть психотерапия? Чем человек с расстройством психики хуже того, кто страдает, например, болезнью сердца? Почему мы с сочувствием относимся к сердечникам и часто не можем без брезгливого раздражения говорить о душевнобольных?
В Москве в те же самые годы царила школа, которую возглавлял академик Снежневский, автор теории, в основе которой лежало колоссальное расширение понятия «шизофрения». Он ввел термин «вялотекущая шизофрения». Симптомами болезни считались подавленность, неврастенические переживания, страхи. Все это в той или иной мере свойственно любому человеку.
Такие представления о норме и «не-норме» были как нельзя на руку советскому режиму. Сии новшества в области психиатрии позволяли отправить в лечебницу для душевнобольных практически любого. Они положили начало тому, что мы сегодня называем карательной психиатрией. Диагноз «вялотекущая шизофрения» стал клеймом для тех, кто был неугоден режиму. Диссидента Буковского несколько лет держали в психушке: лечили от инакомыслия. Абсолютно безрезультатно, правда. Что и требовалось доказать.
Безусловно, далеко не все советские психиатры в действительности разделяли «научные» идеи Снежневского. Некоторые боялись за себя, за карьеру, за семьи: в психиатрии, как и во всех других областях советской жизни, за инакомыслие карали. Как минимум, отлучением от профессии. А советский строй всем казался тогда мощным, вечным и непоколебимым. Впечатленный историями о «лечении» диссидентов в психиатрических клиниках, я на каком-то научном семинаре задал вопрос:
– Как нам следует относиться к немецким антифашистам? Ведь они тоже противостояли режиму!
Мне предложили покинуть мероприятие.
На фоне всех московских научных «открытий» в Ленинграде создалась другая научная школа. Ленинградские ученые расширили понятие не шизофрении, а невроза. Невротиков стали оценивать как людей с внутренним конфликтом. И задачей врачу ставился не подбор лекарственного препарата, а возможность помочь человеку разобраться в себе, вылечить словом.
В те годы в институте имени Бехтерева работал профессор Владимир Николаевич Мясищев. Он был учеником самого Бехтерева, много лет учился за границей, работал с самыми известными психологами и психиатрами. Мясищев писал гуманные труды о неврозах, стрессах, страданиях. В них он развивал идеи Фрейда. Узнали мы об этом совершенно неожиданно. К Мясищеву на целых полгода приехал учиться американский доктор Зифферштейн. Помню, как все мы бегали смотреть на это живое заморское диво. Зифферштейн нам и объяснил популярно (через переводчика, естественно), продолжателем чьих идей является наш коллега.
Еще одним своим учителем я считаю Сергея Сергеевича Либиха. Он заведовал кафедрой сексологии в Институте усовершенствования врачей (ныне – Медицинская академия последипломного образования). У него я учился читать лекции. И если мне удалось освоить преподавание, то это только благодаря ему. Он взял меня к себе на кафедру преподавателем-почасовиком (без оформления в штат). Это тогда считалось смелым поступком. Взять же непартийного еврея в штат преподавателем в те времена было практически невозможно.
У Либиха было своеобразное чувство юмора. На заре перестройки нам, преподавателям вышеупомянутой кафедры, сделали странное предложение. Нас пригласили в Москву – обучать сексологии врачей Кремлевской больницы. Собственно, сей ангажемент только на первый взгляд выглядит странным. Надо оглянуться на момент: у советского колосса оказались глиняные ноги. Будущее работникам Кремлевки виделось весьма туманным. Вот они и решили «на черный день» подучиться чему-нибудь модному, современному и дефицитному.
Банкет по случаю окончания курса лекций по сексологии шел к концу. Представьте себе мизансцену. На столах – недопитые бутылки и недоеденные салаты. Красные лица. Малозначительные застольные беседы. И вдруг Либих громко и внятно произносит, обращаясь, к врачам Кремлевки:
– Передайте им там, наверху, что у меня проблемы с карьерным ростом.
Все замерли. А Сергей Сергеевич продолжил:
– Я профессор, завкафедрой. Но дело в том, что многие считают меня евреем. А я не еврей, мои предки-немцы приехали в Россию при Екатерине! Я не их немец, а наш, гэдээровский!
Либих не был антисемитом. Это был такой, как сейчас принято выражаться, стёб в его фирменном стиле…

Первый пациент – это как первая любовь. Наверное, ни один доктор никогда не забудет своего первого больного.
Мой первый опыт был неудачным. С того дня началась моя нелюбовь к истеричным женщинам. Не люблю я их и до сих пор. С моей точки зрения, истерик – это человек, для которого важнее казаться, чем быть. Свои переживания они видят в эдаком псевдокрасочном свете.
Я начал вести прием в кабинете при обычной районной поликлинике на Васильевском острове.
Моей первой пациенткой была довольно молодая (37–38 лет), красивая, ярко, со вкусом одетая женщина. Она почти сразу же начала плакать. Сквозь слезы сказала мне, что решение принято: она решила уйти из жизни – повеситься.
По ее словам, муж перестал ею интересоваться и даже начал заглядываться на других женщин. Дети подросли и больше не ценят ее любовь. Будущее представлялось ей одиноким, и иной перспективы, кроме самоубийства, она для себя не видела.
Я похолодел. Боже мой, такая молодая и красивая, и вдруг уйдет из жизни?! Я представил эту прекрасную женщину в петле, ее заплаканных, осиротевших детей, раскаявшегося мужа… Я чувствовал жалость к ней и ответственность за ее жизнь.
Отличие специалиста от неспециалиста состоит в том, что первый способен отрешиться от человеческих эмоций, которые в этом деле не помощники, и окинуть ситуацию взглядом профессионала, оценивая симптомы заболевания… Сейчас это для меня аксиома. Но тогда…
Я со всею страстью и убедительностью, на которые был способен, уговорил эту женщину повременить с самоубийством хотя бы пару дней. За это время я обещал организовать ей консультацию еще у одного специалиста. Мне казалось, что в таком сложном и ответственном деле без помощи светила не обойтись.
Я обратился к Нине Александровне Михайловой, которая тогда была заместителем Либиха (одного из моих учителей, о котором я писал выше). Она была не только великолепным психиатром, но и замечательным психологом-диагностом. Михайлова прекрасно чувствовала людей.
Когда Нина Александровна вышла ко мне после разговора со «сложной» больной, я не мог не заметить иронии в ее взгляде:
– Вы плохо изучили истерию и невнимательно осмотрели больную. Вы обратили внимание на то, какое у нее ухоженное лицо, какой безупречный маникюр, как тщательно подобрана обувь в тон сумочке? Молодой человек, смею вам напомнить, что при депрессии у человека нет сил не то что накраситься, но и элементарно одеться. А тут на макияж затрачено не менее получаса!
Я был убит. Дурак! Дилетант! Наивный психиатр-самоучка! Ничего из меня никогда не получится! На что замахнулся, нахал!..
Сейчас я понимаю, что становление любого человека в любой профессии – это дорога как удач, так и разочарований. Память многих лучше сохраняет счастливые события. Слушая некоторых успешных людей, начинаешь думать, что путь их был усеян розами. Наверное, просто они не любят или не хотят вспоминать о своих поражениях…
К моему удивлению, Нина Александровна отнеслась к моему «полному фиаско» вполне философски. Жизнь продолжалась. Как и мои вполне ровные профессиональные отношения с Михайловой…
Нина Александровна умерла сравнительно рано: в 65 лет. Свое прощание с теми, кого она считала своими близкими, она обставила очень красиво.
Я знал, что Михайлова умирает от рака, и поэтому был крайне удивлен, получив от нее приглашение на банкет в «Метрополе» по случаю ее 65-летия. Мы с женой пришли на празднование и вначале были крайне смущены видом истощенной, изжелта-бледной именинницы. Как себя вести? Непонятно. Я посмотрел на лица гостей и понял, что все испытывают примерно те же чувства.
И вдруг Нина Александровна произнесла громким, спокойным голосом:
– Эй вы, а ну перестаньте сидеть с постными рожами! Я желаю сегодня услышать 65 восторженных тостов.
Тосты зазвучали. Все постепенно расслабились и начали веселиться…
Через несколько дней после этого торжества Нина Александровна скончалась. Пусть земля будет пухом этой женщине, которая так умела чувствовать, лечить и радовать людей.
А моя нелюбовь к истеричкам однажды заставила сыграть меня в русскую рулетку. Слава богу, все закончилось хорошо. Правда, сегодня я вряд ли решился бы на такой рискованный поступок. С годами я стал, наверное, бережнее относиться к жизни, менее охотно иду на рискованные предприятия. Даже многие чисто медицинские впечатления молодости сегодня так легко бы для меня не закончились. Вспоминаю, например, некоторые хирургические операции, на которых присутствовал, будучи студентом, и диву даюсь собственной толстокожести… Но вернемся к истории с русской рулеткой.
Я до сих пор дружу с одним известным артистом. Тогда, очень много лет назад, он стал жить с одной женщиной, тоже актрисой, чрезвычайно эмоциональной и экзальтированной особой.
В один прекрасный день он решил разойтись с любовницей и предложил ей собрать вещи и уехать из его квартиры. Она же как раз расставаться вовсе не собиралась…
В моей квартире раздался телефонный звонок:
– Лева, что делать?! Она залезла на подоконник, открыла окно и говорит, что сейчас спрыгнет, если я не дам слово, что буду с ней!
Я ответил:
– Трубку не вешай. А ей прямо сейчас скажи: «Прыгай! Жить с тобой я больше не могу».
Секунд на десять мое сердце переместилось в горло и билось там. Потом я услышал голос своего приятеля:
– Все в порядке. Пока…
Эх, молодость, молодость. Сейчас, с приходом опыта – жизненного, а не профессионального, – я не стал бы так рисковать: ведь совершают же истерики самоубийства на волне эмоций. А тогда я хоть и волновался, но был более или менее уверен в том, что все обойдется. С годами чувство ответственности, сопереживания становится иногда сильнее профессиональных знаний. Наверное, мы идем по кругу: тогда, на заре карьеры, я пожалел истеричку по неопытности. Сейчас, обладая большим опытом, я опять стал бы волноваться за такую женщину. Люди – создания хрупкие…
Оба актера, герои истории с неудавшимся самоубийством, живы и по сей день. Они давно расстались. А служат до сих пор в одном театре…
И смех и грех с этими истеричными дамочками. Только вспомнил эпизод с парой актеров, а на ум уже просится следующая, совершенно комическая история. Да, лица многих людей из длинной череды пациентов стерлись из памяти. А вот начинаю вспоминать об одних, и память тянет одну за другой новые истории. Как интересно устроено наше сознание: оказывается, я не просто помню некоторые давние эпизоды – они у меня, как выяснилось, «рассортированы» по темам. Так вот, была еще такая история из раздела «Истерички».
И опять ко мне на прием пришла нарядная, ярко накрашенная дама. Прямо с порога она заявила:
– Доктор, помогите! Мы с Альфредом не можем родить! Я ему разных девочек приводила, и ничего не получается.
О господи, думаю, что это за Альфред такой? То ли это сын, а моя посетительница – заботливая мать, которая печется о продолжении рода. А если это муж элегантной дамы, то, получается, бесплодная супруга ищет ему наложниц?! Чудеса, да и только! В мою голову сразу полезли библейские ассоциации: старые Авраам и его жена Сарра, которая привела ему молодую наложницу Агарь.
Что делать? Надо лечить беднягу Альфреда. Я вздохнул:
– Альфреду надо сдать сперму на спермограмму.
– А как он это сделает?
– Как все, так и он…
– Ну что вы! У него не получится!
– Как не получится? Мне не встречались мужчины, у которых бы не получалось…
– Это не мужчина! Это мой любимый мопс!

В последние советские годы сексология начала бурно развиваться не только в обеих столицах, но и в Украине. Недавно, к прискорбию, скончался мой друг и коллега, один из отцов украинской сексологии, Валентин Валентинович Кришталь. Слава богу, живет и здравствует главный сексолог Украины Игорь Иванович Горпинченко. Они вдвоем тогда смогли заинтересовать руководство этой советской республики в сексологии.
Украина славилась своими пышными сексологическими конференциями, на организацию которых денег не жалели. Все было так богато, как будто сексология – не зарождающаяся в стране область, а нечто старое, доброе, испытанное, вроде хирургии.
На одной из таких конференций у меня был запланирован пленарный доклад. Я числился то ли третьим, то ли четвертым из выступающих. Я немного опоздал к открытию и в холле огромного, сверкающего люстрами и мрамором Дворца культуры в Киеве встретил двух коллег из других республик. Мы разговорились. И вдруг кто-то крикнул мне:
– Щеглов, бегите в зал, ваш доклад уже объявили!
Я в ужасе кинулся наверх через три ступеньки. Вбегаю в зал. Он набит до отказа: на креслах разместились человек четыреста. Я вскочил на трибуну. Начал доклад. По ходу дела присмотрелся к сидящим в президиуме – ни одного знакомого лица. Тема моего выступления звучала так: «О девиантных формах сексуального поведения». В зале стояла мертвая тишина: меня давно так внимательно не слушали. Я распалялся все больше – дошел аж до самой некрофилии. Закончил. Зал взорвался аплодисментами. Едва ли когда-нибудь был у меня такой благодарный зал! Правда, это оказалась конференция металлургов: я перепутал двери. Наверное, сексология интересней, чем металлургия. Даже для самих металлургов…
Только в 1989 году я смог стать штатным преподавателем первой в России кафедры сексологии.
Но я не хотел ограничиваться преподаванием. Я был одержим практической, а не академической сексологией. Носился с совершенно безумными идеями. Наверное, мое искреннее желание помогать людям (степень сексуальной безграмотности советского человека того времени трудно преувеличить) и при этом не зависеть ни от какого всевластного начальства придало мне сил претворить в жизнь идею, которая тогда многим виделась абсолютно безумной.
До работы на кафедре я открыл первый психотерапевтический кабинет. Последней подписью, разрешавшей сию по тем временам форменную авантюру, был автограф того самого чиновника, рассказом о встрече с которым я начал эту книгу.
Кабинет был открыт в одной из обычных районных поликлиник. Я не останавливался на достигнутом. Сначала я добился того, что в кабинете стал вести прием еще и психолог. А через два года случилось, кажется, невероятное: мне разрешили начать прием больных с сексуальными расстройствами. Боже, каких только аргументов в пользу того, что секс у нас есть, я не приводил чиновникам – делился знаниями, рассказывал случаи из своей психиатрической практики, демонстрировал статистику!
Одновременно с этим я добился того, что стал лектором общества «Знание» с правом продажи билетов на лекции. Это был неплохой заработок. На мои знания объявился спрос. Я объездил всю страну с рассказами, которые носили весьма пуританские названия типа: «Брак и семья» или «Психология семейной жизни».
Вспоминается один забавный случай. Как-то меня пригласили прочитать лекцию в Карелии для учащихся тамошнего огромного сельхозтехникума.
Я вошел в зал. Присмотрелся. Среди публики сидели и совсем молоденькие мальчики, и дяди в годах – видимо, посланные по путевкам колхозов осваивать сельхознауку. Мне приготовили место в президиуме. Рядом со мной – фельдшер, который работал в этом учебном заведении. Он-то, собственно, и организовал сие культурно-просветительское мероприятие.
Я объявил, что собираюсь прочитать лекцию об отношениях в семье. Потом покосился на своего антрепренера и обалдел: он вывалил из кармана и выложил на стол перед собой кучу крупных болтов и гаек весом граммов по пятнадцать. Поймав мой удивленный взгляд, он успокаивающим жестом дал мне понять: мол, продолжайте, болты не помешают лекции. Я продолжил, пребывая в состоянии недоумения.
Минут через 15–20 несколько человек в одном из углов зала начали о чем-то перешептываться: внимание явно ослабло. Шепот перерос в негромкий гул, который мешал моей работе. И тут фельдшер помог мне удержать внимание аудитории. Правда, не совсем обычным способом. Он прицелился и кинул болт в группу болтунов. Я похолодел: эдак можно и глаз кому-нибудь выбить. Однако они замолчали. Но еще через четверть часа ситуация повторилась, и опять возмутители спокойствия были утихомирены метким броском металлического предмета. Я изливал на аудиторию знания, как в бреду. После лекции я спросил у фельдшера:
– Зачем вы это делали? Ведь так можно кого-нибудь травмировать!
Он невозмутимо ответил:
– У них травм не бывает.
Таково уж было отношение медика к будущему нашего сельского хозяйства…
Правда, как раз тогда на меня стали поступать жалобы со всех концов страны. Мол, чему-то дурному учит людей доктор Щеглов.
И опять я писал объяснительные, краткое содержание которых можно передать четырьмя словами: «Секс у нас есть!»… И лекции продолжились.

Моя практика росла. Многим из тех, кто хорошо помнит ханжескую, пуританскую советскую эпоху, кажется невозможным то, что моя карьера сексолога состоялась еще в те годы. Они пытаются докопаться до истины: спрашивают меня о том, не было ли у меня каких-то особых связей, не происходило ли со мной чего-либо сверхъестественного, чуть ли не мистического. Наверное, если рассуждать с точки зрения непознанного, то от Бога в моей жизни были только счастливые встречи с людьми, с моими учителями, которые были готовы бескорыстно делиться своими знаниями. И чем старше я становлюсь, тем больше я думаю о том, чтo они для меня сделали. Почему занятые, востребованные люди бескорыстно тратили на меня свое время? Я был мальчишка, юнец, страстно увлеченный сексологией. Носился со своими идеями как с писаной торбой. Возможно, я был даже смешон. Тем не менее меня учили. Неужели только ради удовольствия почувствовать себя мэтром в глазах неоперившегося подмастерья? Думаю, время было другое: тогда получали наслаждение от того, что не имеет денежного эквивалента: от интересной беседы. Спасибо моим блестящим, талантливым и бескорыстным учителям. Все они, кроме Игоря Семеновича Кона, к сожалению, уже ушли из жизни. Мне до сих пор часто не хватает моих замечательных наставников и собеседников.
А насчет особых связей… Я прожил больше половины жизни. Так и хочется добавить клише: и пришел к неутешительным выводам. Отнюдь. Я, например, считаю, что, если хочешь чего-то достичь, надо не оставлять попыток. Что бы ни стряслось. Даже если кажется, что впереди глухая стена. Я уверен, любую стену можно пробить. Конечно, можно и голову разбить. Но скорее все-таки рухнет стена. Сейчас, когда мне уже за шестьдесят, я думаю именно так. Но тогда – в двадцать, в тридцать – кто мне, начинающему доктору, специалисту в «странной, неприличной» области, почасовику из ГИДУВа, внушил, что в конце туннеля может быть свет?
Я не считаю себя смельчаком. Мне было очень страшно ходить со своими заявлениями по кабинетам камнелицых советских чиновников. Когда меня обвиняли в пропаганде чуть ли не порнографии, я писал объяснительные, слабо веря в то, что останусь на свободе. (Вспомните, как меня наставлял дядя-сиделец.) Я много и многого боялся в своей жизни, но…
Мой отец в трамвае при слове «жид» выписывал хаму в ухо без предупреждения. Мама же, наоборот, была тихой, нежной женщиной, которая всего боялась. Особенно волновалась она за нас, детей. Она никогда не повышала голоса. (Моя будущая жена после первой встречи с мамой сказала мне: «Мне кажется, самое верное определение для твоей матери – „кроткая“».) Но могла с необычайным, раздражавшим меня тогда терпением тихо повторять:
– Лева, ты надел шарф? Надень, пожалуйста, сегодня ветрено. Ты можешь простудиться.
Все неприятности своих детей мама воспринимала с ужасом и как свои собственные. Она, наверное, была бы рада всю жизнь водить меня за ручку, чтобы я, не дай бог, не получил где-нибудь синяка. С мамой я был тихим, домашним, болезненным мальчиком Левочкой, который собирал в парке сухие листья и наклеивал их в альбом. С папой, а также в мечтах я был другим. Не знаю, кем бы я стал, если б оказался под полным влиянием моей кроткой, трепетной мамы. Но у моего отца были иные жизненные принципы.
Перед вторым классом мы с ним отправились покупать мне форму. Тогда мальчиков заставляли носить в школе гимнастерки и штаны грязно-защитного цвета. Форма была хлопчатобумажная, которая после второй стирки превращалась в линялую пижаму. И была полушерстяная – более аристократическая и ноская. Мы жили небогато. Но папа считал, что нельзя экономить на серьезных вещах.
Отец заявил:
– Будем покупать тебе полушерстяную форму.
В магазине оказалось, что гимнастерка и брюки моего размера остались в единственном экземпляре.
Отец немного медлил, осматривая товар: он не хотел ошибиться с размером. Тем временем подошел какой-то мужик с мальчиком, моим ровесником, дернул заветную форму на себя и резко сказал:
– Чё тянешь? Пока ты думаешь, мы костюмчик купим.
Продолжение «беседы» двух конкурентов произошло на задворках универмага…
Домой мы возвращались без формы. У отца было ухо в полголовы. Мама, увидев его, только побледнела и всплеснула руками…
А я был горд. Горд своим отцом – человеком, который никогда не отказывался от борьбы. Даже если не был уверен в победе.

Современная молодежь не знает (и, может быть, слава богу), что такое жизнь двора, с его футболом и драками, королями и париями.
Я много болел и поздно вышел в наш двор на Обводном канале. Меня очень тянуло к сверстникам. Я страшно хотел, чтоб они приняли меня в свою компанию. Но не тут-то было. Компания уже сформировалась. Я почти сразу же понял, что никакой другой роли, кроме печальной участи объекта насмешек и издевательств, мне не уготовано. Я был маленький, худенький, щупленький. Я, конечно, осознавал, что могу проводить свободное время в полной безопасности: с гербарием, под теплым крылом моей доброй, нежной мамы. Но меня страшно, безудержно тянуло во двор.
У нас всем заправляли братья Огурцовы, два крепыша, немного старше меня по возрасту. Сейчас таких называют безбашенными – они держали в страхе весь двор. Меня они лупили просто нещадно. Мама, грустно вздыхая, вечером смазывала йодом ссадины и синяки на моем теле. Она все время рвалась заступиться за меня. Отец запрещал:
– Он должен сам разобраться.
Огурцовы казались мне почти что небожителями, сверхчеловеками, эдакими Колоссами Родосскими. Я одновременно восхищался ими и боялся их до смерти.
В один прекрасный день мое терпение лопнуло. Не знаю, откуда у меня взялись силы, но во время дворового футбольного матча после очередного незаслуженного и очень болезненного тычка я снес одного из них и изо всех сил засадил ему в нос. Хлынула кровь. Но не это меня удивило. И даже не собственная смелость. Огурцов, всемогущий Огурцов, зарыдал! Мир перевернулся. Сверхчеловек, оказалось, способен плакать от боли…
Вечером к моим родителям пришла объясняться мать Огурцова. Моя мама была готова извиниться за головореза-сына… Отец же сказал грозившей милицией Огурцовой-старшей:
– Они мужчины. Пусть сами разбираются…
Больше меня во дворе не обижали.
Настала весна. Берега Обводного тогда не были закованы в гранит. На песке у воды сидели компании. Слышались звуки гармошки. Пили водку. Дрались. Где вы, легендарные братья Огурцовы? Живы ли вы? Кем вы стали?..

Во власти субкультур

Я шел по коридору к своему кабинету в районной поликлинике. Вначале мне показалось, что вдали маячит какое-то огромное черное облако. Когда я приблизился, облако приобрело очертания пяти толстых женщин в застиранных черных одеждах. Каждая из этих усатых теток крепко сжимала в руках кошелек. (Я вспомнил все леденящие душу рассказы о «подвигах» работников ОБХСС.) За спинами сих внушительного вида сопровождающих скрывались худенькие, черненькие, бледненькие – даже не юноша и девушка, а почти мальчик и девочка. Юная пара, сопровождаемая толпой родственниц, проследовала за мной в кабинет. Я сразу понял, что работать будет нелегко: ко мне пришли представители маленького горного народа, которые весьма плохо говорили по-русски.
Я начал задавать вопросы. Из путаных объяснений, сопровождаемых жестами типа опущенного вниз указательного пальца, согнутого крючком, я понял, что молодую пару сосватали, свадьбу справили, вся родня радовалась. И тут – на тебе: мальчик в первую брачную ночь показал свою полную мужскую несостоятельность. Что делать? Я так толком и не уяснил, как они вышли на меня…
Мальчик сдал все анализы – многочисленные проверки не выявили ни малейших отклонений в интимной области. В чем же причина импотенции? И это в восемнадцать-то лет!
Результаты анализов я огласил, естественно, в присутствии всех жаждущих информации дуэний. Говорю:
– Видимо, причина не физиологическая, – тыкаю пальцем вниз, – а психологическая, – указываю на голову.
Они – полусловами-полужестами: как же так, мол?! Как это так – он нездоров? Мы спрашиваем: может, тебе невеста не нравится? Нет, говорит, люблю ее. Мы стоим, смотрим, не мешаем ему. А у него ничего не получается…
– Что-о-о? Как смотрите?!
После этого вопроса я на несколько секунд потерял дар речи.
Как оказалось, согласно обычаю этого горного народа, первую брачную ночь молодые проводят под присмотром родственниц. Нет, до сих пор у многих народностей сохранился обычай после брачной ночи демонстрировать гостям окровавленную простыню. Но чтобы совершать первый в жизни половой акт под неусыпными взглядами почтенных тетушек!!!
Я пришел в себя и произнес строгим «врачебным» голосом:
– Больше за молодыми наблюдать не пытайтесь. Оставьте их наедине. Я требую этого как врач. Вы понимаете, что будет, если вам придется возвращать невесту в дом ее отца девушкой и вся деревня узнает, что ваш мальчик никогда не будет мужчиной?! Вы же не хотите, чтобы свадьба расстроилась! Или вы хотите, чтобы у них никогда не было детей, а у вас – внуков?! Через год, если молодой муж разрешит, я позволяю вам посмотреть, как у них все получается.
Мой тон был столь жесток, что дуэньи меня поняли и покорно закивали. Большая семья без дальнейших расспросов удалилась, оставив в кассе деньги за анализы и консультацию.
Чудесная вещь – цивилизация. Как, какими ветрами принесло ее в этот дикий горный аул, мужчин которого многие века не смущали строгие взгляды опытных родственниц? Почему мальчик, который до свадьбы ни разу не был в городе, почувствовал дуновение прогресса, а его родные – нет? А может, он от природы был тоньше устроен?
Эту историю мне трудно вспоминать без улыбки. Она подходит для раздела с названием типа «Дикие и отжившие обычаи прошлого». А вот другой случай. Тут уже мне совсем не до шуток.
Конечно, секс для человека может быть и радостью, и мучением. Половая жизнь иногда обращается в подлинную трагедию. Но я никогда не считал себя врачом, который сталкивается в своей практике с вопросами жизни и смерти. Не считал, пока ко мне не пришла эта большая цыганская семья.
Они привели с собой бледного, тощего, женоподобного юношу. Сначала я даже немного усмехнулся «в усы»: так напомнили мне шумные тетушки-сопровождающие давешних представительниц горного народа, которые хотели быть свидетельницами половой жизни молодой пары.
И опять передо мной трясли какими-то торбочками с золотом и кошельками, набитыми мятыми купюрами.
Родня восклицала:
– Доктор, вылечи его! Мы в долгу не останемся! Нам сказали, что ты можешь его спасти!
Как оказалось, у мальчика с ранних лет проявились странные наклонности: его не раз замечали с накрашенными губами. Неоднократно его ловили на улицах в женской одежде и жестоко избивали. Но побои дела не исправили, поэтому семья, принадлежащая к старинному баронскому цыганскому роду, решила не оставлять «больного» наедине с его проблемой, а обратиться к последнему средству – специалисту-сексологу.
Я долго беседовал с парнем. Боже, какой это был несчастный, замученный, задавленный человек! Выводы, к которым я пришел, оказались отнюдь не утешительными для семьи. Я понял, что передо мной так называемый ядерный транссексуал.
(Напомню в скобках, что транссексуал – это представитель одного пола, который чувствует свою принадлежность к полу противоположному. Неопытные доктора иногда путают мужчин-транссексуалов с пассивными гомосексуалистами, а женщин-транссексуалок – с активными лесбиянками. Главное отличие тут вот в чем: гомосексуалист, к примеру, ощущает себя мужчиной, но в другой роли. А транссексуал чувствует себя «засунутым» в чужое тело. Женщины-транссексуалы носят мужские джинсы и всячески скрывают грудь, а мужчины иногда даже приклеивают член пластырем к бедру!)
Тут следует сказать, что транссексуалы бывают двух видов: краевые и ядерные. Краевой транссексуал – человек, ранние впечатления и жизненный опыт которого сформировали в нем личность с необычной половой самоидентификацией. В этом случае иногда помогает психотерапия. Тем, кого специалисты признали ядерными транссексуалами, показана оперативная смена пола. Тут и речи не может быть о лечении словом.
Итак, я огласил свой вердикт семье.
Послышался вздох. А после него мне очень спокойно сказали, что, мол, сделано все возможное и ничего не &heip;