Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Альбер Камю.
Падение

Перевод Н. Немчиновой
А.Камю. Избранное. М., Радуга, 1988, сс.277-334

Надеюсь, вы не сочтете навязчивостью, если я предложу помочь вам?
Боюсь, иначе вы не столкуетесь с почтенным гориллой, ведающим судьбами сего
заведения. Ведь он говорит только по-голландски. И если вы не разрешите мне
выступить в защиту ваших интересов, он не догадается, что вам угодно выпить
джину. Ну вот, кажется, он понял меня: эти кивки головой должны означать,
что мои аргументы убедили его. Видите, повернулся и пошел за бутылкой, даже
поспешает с разумной степенностью. Вам повезло: он не зарычал. Если он
отвергает заказ, то ему достаточно зарычать -- никто не посмеет настаивать.
Считаться только со своим настроением -- это привилегия крупных зверей.
Разрешите откланяться, очень рад был оказать вам услугу. Благодарю вас,
благодарю. С удовольствием бы принял приглашение, но не хочу надоедать. Вы
чересчур добры. Так я поставлю свой стаканчик рядом с вашим?
Вы правы, его безмолвие ошеломляет. Оно подобно молчанию, царящему в
девственных лесах, -- молчанию грозному, как пушка, заряженная до самого
жерла. Порой я удивляюсь, что наш молчаливый друг так упорно пренебрегает
языками цивилизованных стран. Ведь его ремесло состоит в том, чтобы
принимать моряков всех национальностей в этом амстердамском баре, который
он, неизвестно почему, назвал "Мехико-Сити". При таких обязанностях его
невежество весьма неудобно, как вы полагаете? Вообразите себе, что
первобытный человек попал в Вавилонскую башню и вынужден жить там. Ведь он
страдал бы: кругом все чужие. Но этот кабатчик нисколько не чувствует себя
изгнанником, идет своей дорожкой, его ничем не проймешь. Одной из немногих
фраз, которая сорвалась при мне с его уст, он провозгласил следующее
положение: "Хочешь -- соглашайся, а не то к черту убирайся". С кем следовало
соглашаться, кому к черту убираться? Несомненно, наш друг имел в виду самого
себя.
Признаюсь, меня привлекают столь цельные натуры. Когда по обязанностям
своей профессии или по призванию много размышляешь о сущности человеческой,
случается испытывать тоску по приматам. У них по крайней мере нет задних
мыслей.
У нашего хозяина, по правде сказать, есть кое-какие задние мысли, но
очень смутные.
Поскольку он не понимает того, что говорится вокруг, у него в характере
развилась недоверчивость. Поэтому он и держится с угрюмой важностью, словно
возымел наконец подозрение, что не все идет гладко в человеческом обществе.
При такой его настроенности довольно трудно заводить с ним разговоры, не
касающиеся его ремесла. А вот посмотрите на заднюю стену -- видите, прямо
над головой хозяина на обоях менее выцветший прямоугольник, как будто там
прежде висела картина. И действительно, там была картина, и притом
замечательная, настоящий шедевр. Так вот я присутствовал при том, как наш
кабатчик приобрел ее и на моих же глазах продал. В обоих случаях он проявил
одинаковую недоверчивость: несколько недель обдумывал сделку. В этом
отношении жизнь в человеческом обществе, надо признать, несколько испортила
первоначальную простоту его натуры.
Заметьте, что я не осуждаю этого человека. Я готов уважать вполне
обоснованную его недоверчивость и охотно разделял бы ее, если б этому не
мешала моя природная общительность. Увы! Я болтун и очень легко схожусь с
людьми. Хоть я умею соблюдать должное расстояние, для меня хороши все поводы
к знакомству. Когда я жил во Франции, то, стоило мне встретить умного
человека, я тотчас же начинал искать его общества. Я вижу, вас удивило это
старомодное выражение. Признаюсь, у меня слабость к таким оборотам речи и
вообще ко всему возвышенному. Слабость! Сам себя корю за нее, поверьте! Я же
прекрасно знаю, что склонность человека к тонкому белью вовсе не говорит о
его привычке мыть ноги. Право, изящный стиль подобен шелковому полотну,
зачастую прикрывающему экзему. В утешение себе говорю, что и косноязычные не
чище нашего брата, краснобаев. О, конечно, я не откажусь от второго
стаканчика.
Вы долго предполагаете пробыть в Амстердаме? Красивый город, не правда
ли? Волшебный! Вот прилагательное, которого я не слышал уже много лет -- с
тех пор как расстался с Парижем. Но у сердца крепкая память, и я не позабыл
нашу прекрасную столицу, не позабыл набережных Сены. Париж -- сущая
фантасмагория, великолепные декорации, в которых движутся четыре миллиона
марионеток. Даже около пяти миллионов, по последней переписи. И ведь они
плодятся и множатся. Что ж тут удивительного? Мне всегда казалось, что у
наших сограждан две ярые страсти: мыслить и блудить. Напропалую, как
говорится. Не будем, однако, осуждать их за это -- не одни они распутничают,
вся Европа блудит. Иной раз я думаю, а что скажет о нас будущий историк? Для
характеристики современного человека ему будет достаточно одной фразы: "Он
блудил и читал газеты". Этим кратким определением тема, смею сказать, будет
исчерпана.
Голландцы? О нет, они куда менее современны! Но они еще успеют, они
наверстают. Посмотрите-ка на них! Чем они занимаются? Все эти господа живут
на заработки своих дам. Впрочем, все они, и мужчины и женщины, весьма
буржуазны и приходят сюда обычно из почтения к легендам, сложившимся о них,
или по глупости. От избытка или от недостатка воображения. Время от времени
сутенеры тут устраивают поножовщину или перестрелку, но не думайте, что они
кровожадны. Роль этого требует, вот и все; они умирают от страха, выпуская
последние пули. И все же я считаю их людьми более нравственными, чем те, кто
убивает, так сказать, по-семейному, берет измором. Замечали вы, что
современное общество прекрасно организовано для такого рода уничтожения? Вы,
разумеется, слышали о тех крошечных рыбках, которые водятся в реках
Бразилии: они тысячами нападают на неосторожного пловца, в несколько секунд
быстрыми жадными глотками пожирают его, остается лишь безукоризненно
обглоданный, чистенький скелет. "Желаете вы иметь личную жизнь? Как все
люди?" Вы, разумеется, говорите: "Да". Как же это сказать: "Нет"? Согласны?
Сейчас вас и обглодают: вот вам профессия, семья, организованный досуг. И
острые зубки вонзаются в ваше тело до самых костей. Но я несправедлив. Не о
хищниках надо говорить. В конце концов у нас самих так устроено: кто кого
обглодает.
Ну вот, принесли нам наконец джин. За ваше здоровье! Смотрите-ка,
горилла разомкнул уста и назвал меня доктором. В этой стране все доктора или
профессора. Здесь любят почитать людей -- по доброте или из скромности. У
голландцев по крайней мере злопыхательство не стало национальной чертой. А
я, кстати сказать, вовсе не доктор. Если угодно знать, я до того, как
приехал сюда, был адвокатом. Теперь я судья на покаянии.
Позвольте представиться: Жан-Батист Кламанс, к вашим услугам. Очень рад
знакомству. Вы, вероятно, посвятили себя коммерции? Более или менее?
Превосходный ответ! И совершенно правильный. У нас всегда и все "более или
менее". Ну вот, разрешите мне разыграть роль сыщика. Вы приблизительно моего
возраста, у вас взгляд искушенного сорокалетнего человека, видавшего виды,
вы более или менее элегантно одеты, как одеваются во Франции, и у вас
гладкие руки. Итак, вы более или менее буржуа! Но буржуа утонченный.
Заметить старомодный оборот речи -- это, несомненно, показывает, что вы
человек образованный, ибо вы не только замечаете вычурность, но она и
раздражает вас. Наконец, я, по-видимому, занимаю вас, а это, скажу без
хвастовства, говорит о широте вашего кругозора. Итак, вы более или менее...
Но это неважно. Профессии меня интересуют меньше, чем секты. Разрешите
задать вам два вопроса, но ответьте на них в том случае, если не сочтете их
нескромными. Были вы богаты? Более или менее? Прекрасно. Делились вы
богатством с неимущими? Нет? Значит, вы из тех, кого я называю саддукеями.
Вы не следовали заветам Священного писания, но, полагаю, от этого не очень
много выиграли. Выиграли? Так вы, стало быть, знаете Священное писание?
Право, вы меня интересуете.
Что касается меня... Ну что ж, судите сами.
Ростом, шириной плеч и лицом, о котором мне часто говорили, будто оно
свирепое, я больше похожу на игрока в регби, не правда ли? Но если судить по
разговору, придется признать во мне некоторую изысканность. Пальто на мне
жиденькое (должно быть, верблюд, с которого настригли шерсть для сукна,
страдал паршой и совсем облысел), зато у меня холеные ногти. Я, как и вы,
человек многоопытный, но все же доверяюсь вам без всяких предосторожностей,
всецело полагаясь на ваше лицо. Словом, несмотря на хорошие манеры и
культурную речь, я завсегдатай матросских баров в здешнем порту. Больше не
допытывайтесь. У меня двойная профессия, вот и все, так же как и моя натура.
Я ведь уже сказал вам, что я судья на покаянии. В моей истории только одно
является простым: у меня ничего нет. Да, я был богат и не делился с
ближними. Что это доказывает? То, что я тоже был саддукеем... Ого! Слышите,
как воют сирены в порту? Будет нынче туманище на Зейдерзе!
Вы уже уходите? Это я, наверно, задержал вас. Извините, пожалуйста. Нет
уж, разрешите, платить буду я. Вы мой гость в этом "Мехико-Сити", и я очень
рад, что могу вас принять. Конечно, завтра я буду опять тут, так же как
всегда по вечерам, и с благодарностью приму ваше приглашение. Как вам найти
отсюда дорогу?.. Ну что ж, если вы не считаете это неудобным, проще всего
будет, если я провожу вас до порта. А оттуда, обогнув Еврейский квартал, вы
без труда попадете на прекрасные проспекты, по которым бегут сейчас вагоны
трамваев, нагруженные цветами и громыхающими оркестрами. Ваша гостиница на
одном из этих проспектов, именуемом Дамрак. Пожалуйста, проходите первым,
прошу вас. Я-то живу в Еврейском квартале, как он назывался до тех пор, пока
господа гитлеровцы не расчистили его. Вот уж постарались! Семьдесят пять
тысяч евреев отправили в концлагеря или сразу же убили. Подмели под метелку.
Как не восхищаться таким усердием и терпеливой методичностью? Если у
человека нет характера, он должен выработать в себе хотя бы методичность.
Здесь она, бесспорно, сделала чудеса, и я живу в тех местах, где совершены
величайшие в истории преступления. Быть может, это как раз и помогает мне
понять гориллу и его недоверчивость. Я могу таким образом бороться со своей
природной склонностью, неодолимо влекущей меня к людям. Теперь, когда я вижу
новое лицо, кто-то во мне бьет тревогу: "Потише! Легче на поворотах!
Опасно!" Даже когда у меня возникает очень сильная симпатия к человеку, я
держусь настороже.
А знаете вы, что на моей родине, в маленькой деревеньке, во время
карательной экспедиции немецкий офицер очень вежливо предложил старухе
матери самой выбрать, которого из двух ее сыновей расстрелять в качестве
заложника. Выбрать! Представляете себе? Вот этого? Нет, вон того. И
смотреть, как его уводят. Не будем углублять вопрос, но поверьте, сударь,
все неожиданности возможны. Я знал человека, который сердцем отвергал
недоверие. Он был пацифист, сторонник полной, .неограниченной свободы, любил
несокрушимой любовью все человечество и все зверье на земле. Избранная душа!
Да это уж несомненно!.. И знаете, во время последних религиозных войн в
Европе он удалился в деревню. На пороге своего дома он написал: "Откуда бы
вы ни явились, входите. Добро пожаловать!" И кто же, по-вашему, отозвался на
это радушное приглашение? Фашисты. Они вошли к миротворцу как к себе домой и
выпустили ему кишки.
Ах, извините, мадам! Впрочем, она ничего не поняла. Как много кругом
народу, хотя час поздний, дождь льет не переставая уже несколько дней! К
счастью, существует джин, единственный проблеск света в этом мраке. Вы
чувствуете, как он зажигает в вас огонь, золотистый, с медным отливом? Люблю
вечерами ходить по городу и чувствовать, как меня согревает джин. Я хожу
целые ночи, мечтаю или без конца разговариваю сам с собой. Вот так же, как
нынче. вечером. Да-да. Боюсь, что я немножко ошеломил вас. Нет? Благодарю
вас, вы очень любезны. Но знаете, душа переполнена, и лишь только я открываю
рот -- текут, текут слова. К тому же сама страна вдохновляет меня. Я люблю
этот народ, толпы людей кишат здесь на тротуарах, стиснутые на малом
пространстве между домами и водой, окруженные туманами, холодной землей и
морем, над которым поднимается пар, как над стиральным баком. Люблю этот
народ, у голландцев двойственная натура: они здесь и вместе с тем где-то
далеко.
Ну да! Вот послушайте их тяжелые шаги по лоснящейся мостовой,
посмотрите, как грузно они лавируют между своими лавками, где полно
золотистых селедок и драгоценностей цвета палых листьев. Вы, конечно,
думаете, что они тут нынче вечером? Вы ошибаетесь, как и все, принимая этих
славных людей за племя синдиков и купцов, полагая, что они подсчитывают свои
барыши и свои шансы на вечную жизнь, а лирическая сторона их натуры
проявляется лишь изредка, когда, накрывшись широкополыми шляпами, они берут
урок анатомии. О, как вы ошибаетесь! Правда, они проходят около нас, и все
же взгляните -- где их головы? В красном или зеленом светящемся тумане,
который разливают неоновые вывески, рекламирующие джин и мятный ликер.
Голландия -- это сон, сударь, золотой и дымный сон, более дымный днем, более
золотой ночью, но и ночью и днем этот сон населен Лоэнгринами, такими вот,
как эти молодые люди, что задумчиво едут на своих черных велосипедах с
высокими рулями, похожих на траурных лебедей, которые непрестанно скользят
по всей стране вокруг морей, вдоль каналов. А люди мечтают в неоновой дымке
медного отлива, они кружат на одном месте, они молятся в золотистом фимиаме
тумана -- их уже нет с нами. Они унеслись в мечтах за тысячи километров -- к
Яве, к далекому острову. Они молятся гримасничающим богам Индонезии,
которыми украшены все их витрины и которые витают в эту минуту над нами, а
потом ухватятся, как тропические обезьяны, за вывески и за крыши,
расположенные лесенками, и сразу напомнят этим тоскующим колонистам, что
Голландия -- это не только торговая Европа, но и море, море, ведущее к
Сипанго и к тем островам, где люди умирают безумными и счастливыми.
Да что ж это я разошелся и произношу защитительную речь. Извините!
Привычка, сударь, призвание! Да и хочется мне, чтобы вы лучше поняли этот
город и сущность вещей! Ведь мы у самой их сущности. Вы заметили, что
концентрические каналы Амстердама походят на круги ада? Буржуазного ада,
разумеется, населенного дурными снами. Когда приедешь сюда из других мест,
то, по мере того как проходишь по этим кругам, жизнь, а значит, и ее
преступления становятся более осязаемыми, более мрачными. Мы здесь в
последнем кругу. В кругу тех... Ах, вы это знаете? Вот черт, все труднее
становится определить, кто вы такой! Но, значит, вы понимаете, почему я
говорю: средоточие мира находится именно здесь, хотя Голландия и расположена
на краю материка. Человек с тонкой организацией понимает эту странность. Во
всяком случае, для глотателей газет и блудников -- это последняя граница
континента. Они съезжаются со всех концов Европы и останавливаются вокруг
внутреннего моря, на бесцветном песчаном берегу. Они слушают сирены и тщетно
ищут в тумане силуэт корабля, а потом переходят по мостам через каналы и под
дождем возвращаются к себе. Закоченев, они заходят в "Мехико-Сити" и на всех
языках требуют джина. Я жду их там.
Итак, до завтра, дорогой мой соотечественник. Нет-нет, вы теперь легко
найдете дорогу. Я расстанусь с вами у моста -- я, знаете ли, никогда не хожу
ночью по мосту. Дал такой зарок. Ну, предположите, что кто-нибудь на ваших
глазах бросится в воду.
Одно из двух: или вы кинетесь спасать несчастного, а в холодное время
года это грозит вам гибелью, или предоставите утопающего самому себе, и от
его негромких всплесков, попыток выплыть вас будет мучить порой странная
ломота. Ну, покойной ночи. Как, вы не знаете, кто эти дамы в витринах? Сама
мечта, сударь, мечта! Путешествие в Индию по сходной цене. Эти красавицы
насквозь пропахли экзотическими пряностями. Вы входите, они задергивают
занавески, и плавание начинается. Боги нисходят на обнаженные тела, по
океану дрейфуют острова, безумные, увенчанные взлохмаченными на ветру
космами высоких пальм. Попробуйте.
Что такое судья на покаянии? О, я вижу, вы заинтригованы. Я сказал это
без всякой хитрости, поверьте, и могу объяснить. В известном смысле это даже
входит в мои обязанности. Но сначала мне нужно сообщить вам некоторые факты,
они помогут вам лучше понять меня.
Несколько лет назад я был адвокатом в Париже, и, честное слово,
довольно известным адвокатом. Разумеется, я вам не сказал своего настоящего
имени. Я специализировался на "благородных делах", на защите вдов и сирот,
как говорится. Не знаю, почему защищать их считается благородным -- ведь
есть весьма зловредные вдовы и свирепые сироты. Но достаточно было, чтобы от
обвиняемого хоть чуточку повеяло запахом жертвы, как широкие рукава моей
мантии начинали взлетать. Да еще как! Настоящая буря. Душа нараспашку.
Право, можно было подумать, что сама богиня правосудия еженощно сходила на
мое ложе. Я уверен, вас восхитил бы верный тон моих защитительных речей,
искренность волнения, убедительность, теплота и сдержанное негодование. От
природы я был наделен выигрышной внешностью, благородные позы давались мне
без труда. Кроме того, меня поддерживали два искренних чувства. Чувство
удовлетворенности от того, что я борюсь за правое дело, и безотчетное
презрение к судьям вообще. Впрочем, это презрение в конце концов не было уж
таким безотчетным. Теперь я знаю, что для него имелись основания, но со
стороны оно походило на некую страсть. Нельзя отрицать, что по крайней мере
в настоящий момент с судьями у нас слабовато, не правда ли? Но я не мог
понять, как это человек решается выполнять такие удивительные обязанности.
Судьи, однако, примелькались мне, и я мирился с их существованием, как,
скажем, с существованием кузнечиков. С тою лишь разницей, что нашествие
стрекочущих прямокрылых никогда не приносило мне ни гроша, тогда как я
зарабатывал себе на жизнь благодаря словопрениям с этими людьми, которых я
презирал.
Итак, я пребывал в лагере справедливости, и этого было достаточно для
моего душевного спокойствия. Чувство своей правоты, удовлетворенности
победой над противником и уважение к самому себе -- все это, дорогой мой,
мощные пружины, помогающие выстоять в борьбе и даже идти вперед. А если
лишить людей этих чувств, вы их превратите в бешеных собак. Сколько
преступлений совершено просто потому, что виновник не мог перенести мысли,
что он раскрыт. Я знал когда-то одного промышленника. Жена его была
прелестная женщина, вызывавшая всеобщее восхищение, а он все-таки ей изменял
да еще буквально бесился из-за того, что был виноват перед ней и что никто
решительно, даже он сам, не мог бы дать ему свидетельство о добродетели. Чем
больше проявлялось совершенство его жены, тем сильнее он бесновался. В конце
концов сознание своей вины стало для него невыносимым. И как вы думаете, что
он сделал тогда? Перестал ей изменять? Нет. Он убил ее. Из-за этого у нас и
завязались с ним отношения.
Мое положение было куда более завидным. Я не только не рисковал попасть
в лагерь преступников (в частности, никак уж не мог убить свою жену, так как
был холостяком), но я еще выступал в их защиту при том единственном условии,
чтобы они были настоящими убийцами, как дикари бывают настоящими дикарями.
Самая моя манера вести защиту приносила мне глубокое удовлетворение. Я был
поистине безупречен в своей профессиональной деятельности. Я никогда не
принимал взяток, это уж само собой разумеется, да никогда и не унижался до
каких-нибудь махинаций. И что еще реже бывает, я никогда не соглашался
льстить какому-нибудь журналисту, чтобы он благосклонно отзывался обо мне,
или какому-нибудь чиновнику, чье расположение было бы мне полезно. Два-три
раза мне представлялся случай получить орден Почетного легиона, и я
отказывался со скромным достоинством, находя в этом истинную себе награду.
Наконец, я никогда не брал платы с бедняков и никогда не кричал об этом на
всех перекрестках. Не думайте, однако, дорогой мой, что я говорю все это из
хвастовства. Тут не было никакой моей заслуги: алчность, которая в нашем
обществе заняла место честолюбия, всегда была мне смешна. Я метил выше. Вы
увидите, что в отношении меня это правильное выражение.
Да сами посудите, чего еще мне было надо? Я восхищался собственной
натурой, а ведь всем известно, что это большое счастье, хотя для взаимного
успокоения мы иногда делаем вид, будто осуждаем такого рода чувство, называя
его самовлюбленностью. Как хотите, а я лично радовался, что природа наделила
меня свойством так остро реагировать на горе вдов и сирот, что в конце
концов оно разрослось, развилось и постоянно проявлялось в моей жизни. Я,
например, обожал помогать слепым переходить через улицу. Лишь только я
замечал палку, нерешительно качавшуюся на краю тротуара, я бросался туда,
иной раз на секунду опередив другую сострадательную руку, подхватывал
слепого, отнимал его от всех других благодетелей и мягко, но решительно вел
его по переходу через улицу, лавируя среди всяческих препятствий, и
доставлял в спокойную гавань -- на противоположный тротуар, где мы с ним и
расставались, оба приятно взволнованные. Точно так же я любил услужить
нужной справкой заблудившемуся прохожему, дать прикурить, помочь тащить
тяжело нагруженную тележку, подтолкнуть застрявший на мостовой автомобиль,
охотно покупал газету у члена Армии спасения или букетик у старушки
цветочницы, хотя и знал, что она крадет цветы на кладбище Монпарнас. И я
любил также (рассказывать об этом труднее всего) подавать милостыню. Один
мой приятель, добродетельный христианин, признавался, что первое чувство,
которое он испытывает при виде нищего, приближающегося к его дому,
неудовольствие. Со мной дело обстояло хуже: я ликовал! Но не будем на этом
останавливаться.
Поговорим лучше о моей вежливости. Она была знаменита и притом
бесспорна. Она доставляла мне великие радости. Если мне иной раз так везло
по утрам, что я мог уступить место в автобусе или в метро (разумеется, тому,
кто этого заслуживал), подобрать вещь, выпавшую из рук почтенной дамы,
подать ей потерю с обычной своей милой улыбкой или попросту уступить такси
торопящемуся куда-то человеку, то весь день был для меня озарен этой удачей.
Надо признаться, я даже радовался забастовкам на общественном транспорте,
так как в эти дни мог на остановках автобусов посадить в свой автомобиль
кого-нибудь из злосчастных моих сограждан, не знавших, как им добраться до
дому. Поменять свое место в театре для того, чтобы влюбленные могли сидеть
рядышком, услужить в вагоне железной дороги молодой девушке, любезно
водрузив ее чемодан на багажную полку, слишком высокую для нее, -- все эти
подвиги я совершал чаще, чем другие люди, потому что ловил к этому случай и
потому что они доставляли мне наслаждение.
Я слыл человеком щедрым и действительно был таковым. Я проявлял эту
черту и в общественной и в личной благотворительности. Мне нисколько не было
жаль расставаться с отдаваемой вещью или с определенной суммой денег;
наоборот, я всегда извлекал из этой филантропии некоторые радости, и далеко
не самой маленькой из них была меланхолическая мысль о бесплодности моих
даров и весьма вероятной неблагодарности, которая за ними воспоследует. Мне
было очень приятно дарить, но я терпеть не мог, когда меня принуждали к
этому. Подписные листы с их точными цифрами меня раздражали, и я давал по
ним скрепя сердце. Мне хотелось самому распоряжаться своими щедротами.
ВсЈ это мелочи, но они помогут вам понять, сколько радостей я постоянно
находил в жизни, и особенно в своей профессии. Вот, например, остановит тебя
в коридорах Судебной палаты жена обвиняемого, которого ты защищал только во
имя справедливости или из сострадания, то есть бесплатно, услышишь, как эта
женщина лепечет, что отныне вся их семья в неоплатном долгу перед тобой, а
ты ответишь ей, что это было вполне естественно с твоей стороны, любой на
твоем месте поступил бы точно так же, предложишь даже денежную помощь, чтобы
они могли пережить предстоящие трудные дни, а затем, чтобы оборвать
благодарственные излияния и сохранить верный их резонанс, поцелуешь руку
бедняжке и покончишь на этом разговор. Поверьте, дорогой мой, это высокое
удовольствие, недоступное вульгарному честолюбию. Ты при этом поднимаешься
на вершину благородства, которое не нуждается в каком-нибудь поощрении.
Остановимся на этих высотах. Вы теперь понимаете, конечно, что я хотел
сказать, заявив, что я "метил выше". Я правильно назвал это "вершиной
благородства", единственной, на которой я мог жить. Да, я чувствовал себя
свободно, только когда карабкался вверх. Даже в житейских мелочах мне всегда
хотелось быть выше других. Троллейбус я предпочитал вагонам метро, автобусы
-- автомобилям, террасы -- антресолям. Я любитель спортивных самолетов,
когда у тебя над головой открытое небо, а на пароходах я всегда выбираю для
прогулок верхнюю палубу. В горах я бегу от ущелий, взбираюсь на перевалы, на
плато; уж если равнина, то высокогорная, на меньшее я не согласен. Если бы
по воле судьбы мне пришлось выбирать себе какое-нибудь ремесло, например
токаря или кровельщика, будьте спокойны, я бы выбрал крыши и не побоялся
головокружения. Трюмы, погреба, подземелья, гроты, пропасти вызывают у меня
ужас. Я даже возненавидел спелеологов, которые имеют нахальство занимать
первую полосу в газетах, и подвиги этих исследователей были мне противны.
Спускаться в пропасть на глубину восемьсот метров ниже уровня моря, рискуя
не вытащить головы из расщелины в скале (из "сифона", как говорят эти
безумцы), -- на такой подвиг, казалось мне, могли пойти только люди
извращенные или чем-то травмированные. В этом есть что-то мерзкое.
Природная терраса на высоте пятьсот или шестьсот метров над уровнем
моря, которое еще видишь, которое залито светом, -- вот где мне дышалось
легче всего, особенно если я был там один, вдали от человеческих
муравейников. Я очень хорошо понимал, почему проповеди, смелые пророчества,
чудеса огня происходили на вершинах. По-моему, никто не мог предаваться
размышлениям в подземельях или в тюремных камерах (если только последние не
были расположены в башне, откуда открывался широкий вид) -- там не
размышляли, а плесневели. Я понимал тех, кто пошел в монахи, а потом стал
расстригой из-за того, что окно кельи выходило не на светлые просторы, а на
глухую стену. Будьте уверены, уж я-то отнюдь не плесневел. Ежедневно и
ежечасно я наедине с собой или на людях взбирался на высоты, зажигал там
яркие костры и внимал веселым приветственным крикам, доносившимся снизу. Так
я радовался жизни и собственному своему совершенству.
Профессия адвоката, к счастью, вполне удовлетворяла моему стремлению к
высотам. Она избавляла меня от горькой обиды на моих ближних, которым я
всегда оказывал услугу, не будучи им ничем обязан. Она ставила меня выше
судьи, которого я в свою очередь ставил выше подсудимого, а последний обязан
был, конечно, питать ко мне признательность. Оцените же это сами, сударь: я
пользовался безнаказанностью. Я не был подвластен никакому суду, не
находился на подмостках трибунала. Я был где-то над ним, в колосниках, как
боги в античном театре, которые время от времени при помощи машины
спускались, чтобы преобразить ход действия и дать этому действию угодный им
оборот. В конце концов жить, возвышаясь над другими, -- вот единственная
оставшаяся нам возможность добиться восторженных взглядов и приветственных
криков толпы.
Кое-кто из моих подзащитных, кстати сказать, и совершил убийство именно
из таких побуждений. Уголовная хроника в газетах, собственная ничтожная роль
в жизни и высокое мнение о себе, несомненно, повергали их в печальную
экзальтацию. Как и многие люди, они не в силах были смириться со своей
безвестностью, и нетерпеливая жажда "прославиться отчасти и могла привести
их к злополучным крайностям. Ведь чтобы добиться известности, достаточно
убить консьержку в своем доме. К несчастью, такого рода слава эфемерна -- уж
очень много на свете консьержек, которые заслуживают и получают удар ножом.
На суде преступление все время находится на переднем плане, а сам преступник
появляется у рампы лишь мельком, его тотчас сменяют другие фигуры. Словом,
за краткие минуты триумфа ему приходится платить слишком дорого. А вот мы,
адвокаты, защищая этих несчастных честолюбцев, жаждущих славы, действительно
можем прославиться одновременно с ними и рядом с ними, но более экономными
средствами. Это и побуждало меня прибегать к достохвальным усилиям, дабы они
платили как можно меньше. Ведь, расплачиваясь за свои проступки, они немного
платили и за мою репутацию. Негодование, ораторский талант, волнение,
которое я на них растрачивал, избавляли меня от всякого долга перед ними.
Судьи карали, ибо обвиняемым полагалось искупить свою вину, а я, свободный
от всякого долга, не подлежавший ни суду, ни наказанию, царил, свободно рея
в райском сиянии. Как же не назвать раем бездумное существование, дорогой
мой? Вот я и блаженствовал. Мне никогда не приходилось учиться жить. По этой
части я был прирожденным мастером. Для иных людей важнейшая задача -укрыться от нападок, а для других -- поладить с нападающими. Что касается
меня, то я отличался гибкостью. Когда нужно было, держался запросто, когда
полагалось, замыкался в молчании, то проявлял веселую непринужденность, то
строгость. Неудивительно, что я пользовался большой популярностью, а своим
победам в обществе и счет потерял. Я был недурен собой, считался и
неутомимым танцором и скромным эрудитом, любил женщин и вместе с тем любил
правосудие (а сочетать две эти склонности совсем нелегко), был спортсменом,
понимал толк в искусстве и в литературе -- ну, тут уж я остановлюсь, не то
вы заподозрите меня в самовлюбленности. Но все-таки представьте себе
человека в цвете лет, наделенного прекрасным здоровьем, разнообразными
дарованиями, искусного в физических упражнениях и в умственной гимнастике,
ни бедного, ни богатого, отнюдь не страдающего бессонницей и вполне
довольного собою, но проявляющего это чувство только в приятной для всех
общительности. Согласитесь, что у такого счастливца жизнь должна была
складываться удачно.
Да, мало кому жилось так просто, как мне. Мне совсем не приходилось
ломать себя, я принимал жизнь полностью такою, какой она была сверху донизу,
со всей ее иронией, ее величием и ее рабством. В частности, плоть, материя
-- словом, все телесное, что расстраивает или обескураживает многих людей,
поглощенных любовью или живущих в одиночестве, не порабощали меня, а
неизменно приносили мне радости. Я создан был для того, чтобы иметь тело.
Оттого и развились у меня это высокое самообладание, эта гармоничность,
которую люди чувствовали во мне и порой даже признавались, что она помогала
им жить. Неудивительно, что их тянуло ко мне. Нередко новым моим знакомым
казалось, что они когда-то уже не раз виделись со мной. Жизнь и люди с их
дарами шли навстречу всем моим желаниям; я принимал восхищение моих
почитателей с благожелательной гордостью. Право же, я жил полнокровной
жизнью, с такой простотой и силой ощущая свое человеческое естество, что
даже считал себя немножко сверхчеловеком.
Я происходил из порядочной, но совсем незнатной семьи (мой отец был
офицером), однако иной раз утром, признаюсь смиренно, чувствовал себя
принцем или неопалимой купиной. Заметьте, пожалуйста, что я отнюдь не
воображал себя самым умным человеком на свете. Подобная уверенность ни к
чему не ведет хотя бы потому, что ею исполнены полчища дураков. Нет, жизнь
очень уж баловала меня, и я, стыдно признаться, мнил себя избранником, чье
особое предназначение долгий и неизменный успех. Такое мнение я составил из
скромности. Я отказывался приписать этот успех только своим достоинствам и
не мог поверить, чтобы сочетание в одной личности разнообразных высоких
качеств было случайным. Вот почему, живя счастливо, я чувствовал, что это
счастье, так сказать, дано мне неким высшим соизволением. Если я вам скажу,
что я человек абсолютно неверующий, вы еще больше оцените необычайность
такого убеждения. Обычное или необычное, но оно долго поднимало меня над
буднями, над обывательщиной, благодаря ему я парил в высоте целые годы, и я
с сожалением вспоминаю о них. Долго парил я в поднебесье, но вот однажды
вечером... Да нет, это совсем другое дело, лучше всего забыть о нем.
Впрочем, я, может быть, преувеличиваю. Мне жилось так приятно, а вместе с
тем я хотел все новых и новых радостей, никак не мог насытиться. Переходил с
празднества на празднество. Случалось, я танцевал ночи напролет, все больше
влюбляясь в людей и в жизнь. Иной раз в поздний час такой безумной ночи,
когда танцы, легкое опьянение, разгул, всеобщая и неистовая жажда
наслаждений приводили меня в какое-то экстатическое состояние, я,
утомленный, как будто достигнув предела усталости, на минуту, казалось,
постигал тайну людей и мира. Но на утро усталость проходила, а вместе с тем
забывалась и разгадка тайны, я вновь бросался в погоню за удовольствиями. Я
гнался за ними, всегда находил их, никогда не чувствовал пресыщения, не
знал, где и когда остановлюсь, и так было до того дня, вернее, вечера, когда
музыка вдруг оборвалась и погасли огни. Празднество, на котором я был так
счастлив... Но позвольте мне воззвать к нашему другу примату. Покивайте ему
головой в знак благодарности, а главное, выпейте со мной, мне нужна ваша
благожелательность.
Вижу, что такое заявление удивляет вас. Разве вы никогда не испытывали
внезапную потребность в сочувствии, в помощи, в дружбе. Да, несомненно. Но я
уже привык довольствоваться сочувствием. Его найти легче, и оно ни к чему не
обязывает. "Поверьте, я очень сочувствую вам", -- говорит собеседник, а сам
думает про себя: "Ну вот, теперь займемся другими делами". "Глубокое
сочувствие" выражает и премьер-министр -- его очень легко выразить
пострадавшим от какой-нибудь катастрофы. Дружба -- чувство не такое простое.
Она иногда бывает долгой, добиться ее трудно, но, уж если ты связал себя
узами дружбы, попробуй-ка освободиться от них -- не удастся, надо терпеть. И
главное, не воображайте, что ваши друзья станут звонить вам по телефону
каждый вечер (как бы это им следовало делать), чтобы узнать, не собираетесь
ли вы покончить с собой или хотя бы не нуждаетесь ли вы в компании, не
хочется ли вам пойти куда-нибудь. Нет, успокойтесь, если они позвонят, то
именно в тот вечер, когда вы не одни и когда жизнь улыбается вам. А на
самоубийство они скорее уж сами толкнут вас, полагая, что это ваш долг перед
собою. Да хранит вас небо от слишком высокого мнения друзей о вашей особе!
Что касается тех, кто обязан нас любить -- я имею в виду родных и соратников
(каково выражение!), -- тут совсем другая песня. Они-то знают, что вам
сказать: именно те слова, которые убивают; они с таким видом набирают номер
телефона, как будто целятся в вас из ружья. И стреляют они метко. Ах, эти
снайперы!
Что? Рассказать про тот вечер! Я дойду до него, потерпите немножко. Да,
впрочем, я уже и подошел к этой теме, упомянув о друзьях и соратниках.
Представьте, мне говорили, что один человек, сострадая своему другу,
брошенному в тюрьму, каждую ночь спал не на постели, а на голом полу -- он
не желал пользоваться комфортом, которого лишили его любимого друга. А кто,
дорогой мой, будет ради нас спать на полу? Да разве я сам стал бы так спать?
Право, я хотел бы и мог бы пойти на это. Когда-нибудь мы все сможем, и в
этом будет наше спасение. Но достигнуть его нелегко, ведь дружба страдает
рассеянностью или по крайней мере она немощна. Она хочет, но не может.
Вероятно, она недостаточно сильно хочет? Или мы недостаточно любим жизнь.
Заметили вы, что только смерть пробуждает наши чувства? Как горячо мы любим
друзей, которых отняла у нас смерть. Верно? Как мы восхищаемся нашими
учителями, которые уже не могут говорить, ибо у них в рот набилась земля.
Без тени принуждения мы их восхваляем, а может быть, они всю жизнь ждали от
нас хвалебного слова. И знаете, почему мы всегда более справедливы и более
великодушны к умершим? Причина очень проста. Мы не связаны обязательствами
по отношению к ним. Они не стесняют нашей свободы, мы можем не спешить
восторгаться ими и воздавать им хвалу между коктейлем и свиданием с
хорошенькой любовницей -- словом, в свободное время. Если бы они и обязывали
нас к чему-нибудь, то лишь к памяти о них, а память-то у нас короткая. Нет,
мы любим только свежие воспоминания о смерти наших друзей, свежее горе, свою
скорбь -- словом, самих себя!
Был у меня друг, от которого я чаще всего убегал. Скучный был человек и
все читал мне мораль. Но когда он заболел и был уже при смерти, будьте
покойны, я, конечно, явился. Ни одного дня не пропустил. Он умер, очень
довольный мною, пожимал мне руки. У назойливой моей любовницы, которая
слишком часто и тщетно зазывала меня к себе, хватило такта умереть молодой.
Какое место она сразу заняла в моем сердце! А представьте себе не просто
смерть, а самоубийство. Боже мой! Какая поднимается волнующая суматоха!
Звонки по телефону, излияния сердца, нарочито короткие фразы, полные намеков
и сдержанного горя, и даже, да-да, даже обвинения в свой адрес.
Так уж скроен человек, дорогой мой, это двуликое существо: он не может
любить, не любя при этом самого себя. Понаблюдайте за соседями, когда в
вашем доме кто-нибудь вдруг умрет. Все шло тихо, мирно, и вот, скажем,
умирает швейцар. Тотчас все всполошатся, засуетятся, станут расспрашивать,
сокрушаться. Покойник готов к показу, начинается представление. Людям
требуется трагедия, что поделаешь, это их врожденное влечение, это их
аперитив. А кстати, я не случайно упомянул о швейцаре. У нас был в доме
швейцар, настоящий урод, и к тому же злой как дьявол, ничтожество и
злопыхатель, он привел бы в отчаяние самого кроткого монаха-францисканца.
При его жизни я даже разговаривать с ним перестал. Одним уж своим
существованием он портил мне жизнь. Но вот он умер, и я пошел на его
похороны. Скажите мне, пожалуйста, почему?
За два дня, предшествующих погребению, произошло, впрочем, много
интересного. Жена покойного была больна и лежала в постели, комната в
швейцарской только одна, и рядом с кроватью поставили на козлы гроб. Жильцам
приходилось самим брать в швейцарской почту. Они отворяли дверь, говорили:
"Здравствуйте, мадам", выслушивали хвалу усопшему, на которого жена
указывала рукой, и уходили, захватив письма и газеты. Ничего приятного в
этом нет, не правда ли? И однако ж, все жильцы продефилировали в
швейцарской, где воняло карболкой. И никто не посылал вместо себя слуг, нет,
все сами спешили насладиться зрелищем. Слуги тоже приходили, но в качестве
дополнения. В день похорон оказалось, что гроб не проходит в двери. "Ох,
миленький ты мой, -- говорила лежащая в постели вдова с восторженным и
скорбным удивлением, -- какой же ты был большой!" "Не беспокойтесь, мадам,
-- отвечал распорядитель похорон, -- мы его накреним и пронесем". Гроб
пронесли, а потом водрузили на катафалк. И только я один (кроме бывшего
рассыльного из соседнего кабака, постоянного, как я понял, собутыльника
усопшего), да, я один проводил покойного на кладбище и бросил цветы на гроб,
удививший меня своей роскошью. Затем я навестил вдову и выслушал ее
трагическое выражение благодарности. Ну скажите мне, что за причина всему
этому. Никакой -- аперитив, и только.
Я хоронил также старого сотрудника коллегии адвокатов. Обыкновенный
жалкий чинуша, которому я, однако, всегда пожимал руку. Впрочем, там, где я
работал, я всем пожимал руки, и даже по два раза на день. Этим простым
знаком внимания я, можно сказать, по дешевке завоевывал всеобщую симпатию,
необходимую для моего душевного благоденствия. На похороны старика
председатель коллегии, конечно, не пожаловал. Я же счел нужным явиться, хотя
на другой день отправлялся в путешествие, и это многие подчеркивали. Но ведь
я знал, что мое присутствие будет замечено и весьма лестно для меня
истолковано. Как же иначе! Меня не остановил даже сильный снегопад,
испугавший других.
Что? Да вы не беспокойтесь, я не отклоняюсь от темы. Только разрешите
мне сначала отметить, что вдова нашего швейцара, можно сказать разорившаяся
на дорогое распятие, на дубовый гроб с серебряными ручками, доказывавший
глубину ее скорби, не позже чем через месяц сошлась с франтиком, обладавшим
прекрасным голосом. Он ее колотил, из швейцарской неслись ужасные вопли, но
тотчас же после экзекуции он отворял окно и орал свой любимый романс: "О
женщины, как вы милы!" "И все-таки..." -- сокрушались соседи. А что,
спрашивается, "все-таки"? Словом, внешние обстоятельства говорили против
этого баритона. Верно? И вдова тоже хороша! Впрочем, кто докажет, что они не
любили друг друга? И кто докажет, что она не любила умершего мужа? Кстати
сказать, как только франтик улетучился, надсадив себе голос и руку, верная
супруга опять принялась восхвалять покойного. Да в конце концов я знаю много
случаев, когда внешние обстоятельства говорят в пользу безутешных вдов и
вдовцов, а на самом деле они не более искренни и верны, чем эта жена
швейцара. Я знал человека, который отдал двадцать лет своей жизни сущей
вертихвостке, пожертвовал ради нее решительно всем -- друзьями, карьерой,
приличиями и в один прекрасный день обнаружил, что никогда ее не любил. Ему
просто было скучно, как большинству людей. Вот он и создал себе
искусственную жизнь, сотканную из всяких сложных переживаний и драм. Надо,
чтобы что-нибудь случилось, -- вот объяснение большинства человеческих
конфликтов. Надо, чтобы что-нибудь случилось необыкновенное, пусть даже
рабство без любви, пусть даже война или смерть! Да здравствуют похороны!
Но у меня не было даже такого оправдания. Меня отнюдь не томила скука,
потому что я царствовал. В тот вечер, о котором я хочу сказать, я скучал
меньше, чем когда бы то ни было, и совсем не жаждал, чтобы случилось
"что-нибудь необыкновенное". А между тем... Представьте себе, дорогой мой,
как спускается над Сеной осенний мягкий вечер, еще теплый, но уже сырой.
Наступают сумерки, на западе небо еще розовое, но постепенно темнеет, фонари
светят тускло. Я шел по набережным левого берега к мосту Искусств. Между
запертыми ларьками букинистов поблескивала река. Народу на набережных было
немного. Парижане уже сели за ужин. Я наступал на желтые и пыльные опавшие
листья, еще напоминавшие о лете. В небе мало-помалу загорались звезды...
Минуешь фонарь, отойдешь на некоторое расстояние -- они становятся заметнее.
Я наслаждался тишиной, прелестью вечера, безлюдьем. Я был доволен истекшим
днем: помог перейти через улицу слепому, потом оправдалась надежда на
смягчение приговора моему подзащитному, он горячо пожал мне руку; я выказал
щедрость кое в каких мелочах, а после обеда в кружке приятелей блеснул
импровизированной речью, обрушившись на черствость сердец в правящем классе
и лицемерие нашей элиты.
Я нарочно пошел по мосту Искусств, совсем пустынному в этот час, и,
остановившись, перегнулся через перила: мне хотелось посмотреть на реку, еле
видневшуюся в густеющих сумерках. Остановился я напротив статуи Генриха IV,
как раз над островом. Во мне росло и ширилось чувство собственной силы и, я
сказал бы, завершенности. Я выпрямился и хотел было закурить сигарету, как
это бывает в минуту удовлетворения, как вдруг за моей спиной раздался смех.
Я в изумлении оглянулся -- никого. Я подошел к причалу -- ни баржи, ни
лодки. Вернулся на старое место -- к острову -- и снова услышал у себя за
спиной смех, только немного дальше, как будто он спускался вниз по реке. Я
замер неподвижно. Смех звучал тише, но я еще явственно слышал его позади
себя. Откуда он шел? Ниоткуда. Разве только из воды. Я чувствовал, как
колотится у меня сердце. Заметьте, пожалуйста, в этом смехе не было ничего
таинственного -- такой славный, естественный, почти дружеский смех, который
все ставит на свои места. Да, впрочем, он вскоре прекратился, я ничего
больше не слышал. Я пошел по набережным, свернул на улицу Дофины, купил
совсем не нужные мне сигареты. Я был ошеломлен, я тяжело дышал. Вечером я
позвонил приятелю, его не оказалось дома. Хотел пойти куда-нибудь и вдруг
услышал смех под своими окнами. Я отворил окно. Действительно, на тротуаре
смеялись: какие-то молодые люди весело хохотали, прощаясь друг с другом.
Пожав плечами, я затворил окно, меня ждала папка с материалами по делу,
которое я вел. Я пошел в ванную, выпил стакан воды. Увидел в зеркале свое
лицо, оно улыбалось, но улыбка показалась мне какой-то фальшивой.
Что? Простите, я задумался. Вероятно, мы завтра увидимся. Завтра, так
будет лучше. Нет-нет, сегодня я не могу остаться. К тому же меня зовет для
консультации некий медведь косолапый -- видите, вон там? Вполне порядочный
человек, а полиция по своей мерзкой привычке ужасно придирается к нему. Вы
находите, что у него физиономия убийцы? Полноте, такая внешность естественна
при его профессии. Он действительно налетчик, и вы, конечно, удивитесь, если
я скажу, что он неплохо разбирается в живописи и торгует картинами. В
Голландии все понимают толк в живописи и в тюльпанах. Этому человеку,
несмотря на его скромный вид, приписывают одну из самых смелых краж. Он
украл картину. Какую? Я, пожалуй, скажу. Не удивляйтесь, что я знаю. Хоть я
судья на покаянии, у меня есть свои увлечения: я состою юрисконсультом этих
славных людей. Я изучил законы страны, и у меня появилась клиентура в этом
квартале -- тут не требуют предъявления диплома. Сначала мне было нелегко,
но ведь я внушаю людям доверие: у меня такой приятный, искренний смех, такое
энергичное пожатие руки, а это большие козыри. Кроме того, я им помог в
нескольких запутанных делах, сделав это не только из корысти, но и по
убеждению. Ведь если бы сутенеры и воры всегда и всюду подвергались суровым
карам, то так называемые честные люди считали бы себя совершенно невинными,
дорогой мой. Подождите, подождите, я уже подхожу к самой сути, по-моему, как
раз этого-то и следует избегать. Иначе уж очень бы смешно получалось.
Право, дорогой мой соотечественник, я очень вам признателен за ваше
любопытство. Но в моей истории нет ничего необыкновенного. Раз она вас
интересует, учтите, что я помнил об этом смехе совсем недолго -- несколько
дней, а потом забыл о нем.
&heip;