Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

П. СЕРГЕИЧ
Искусство речи на суде

Москва
«Юридическая литература»
1988

67.3 С 32
Составитель Е. П. Черкашина
Сергеич П. С 32 Искусство речи на суде. — М.: Юрид. лит., 1988. — 384 с- ISBN 5—7260—0025—0
П. Сергеич — псевдоним известного русского юриста Петра Сергеевича Пороховщихова. О чистоте и точности слога, простоте речи, о «цветах красноречия», риторических оборотах, поисках истины размышляет автор этой книги — содержательной, богатой наблюдениями и примерами. Впервые она была издана в 1910 году; переиздание в 1960 году имело большой успех. Многие рекомендации автора по методике построения судебной речи полезны и в наши дни.
Для прокуроров, адвокатов, широкого кр>га читателей
1203010000-025 С" 012(0«)-88~18-88 67-3
ISBN 5—7260—0025—0
© Издательство «Юридическая литература», 1988
ПРЕДИСЛОВИЕ
Восемьдесят лет назад, в 1908 году, в С.-Петербурге вышла книга опытного и известного судебного деятеля П. С. Пороховщикова (П. Сергеича) «Уголовная защита» (в 1913 году она была переиздана). «Задача этих заметок, — писал автор, — сводится к тому, чтобы защита... не оставалась бесплодной... Уголовная защита не легкое и в нравственном отношении высоко ответственное дело. Тот, кто избрал ее своим служением жизни, должен проникнуться убеждением, что совершает нравственное преступление всякий раз, когда, взявшись за дело, не сделал для подсудимого всего, что было в силах и власти его. Если он усвоит себе это убеждение, если будет гореть этой мыслью, он достигнет многого; если нет, он, пожалуй, будет произносить умные, интересные и красивые речи, добьется известности и накопит денег; но он не найдет нравственного удовлетворения в своей работе; в конце жизненного пути рассудок скажет ему: ты хорошо говорил, но сердце не кликнет: ты совершил подвиг».
Для понимания самой сути «Уголовной защиты» очень важно следующее замечание П. Сергеича: «Настоящие заметки имеют скромную цель; в них нет ни откровения о том, как сделаться блестящим оратором, ни верного средства выигрывать громкие процессы». Согласны, сделать своих читателей блестящими ораторами не под силу ни одному автору. Но читателям можно преподать ряд важных и нужных советов, им можно помочь в
3
овладении навыками полемики, в произнесении убедительных и содержательных речей.
Научить строить речь целесообразно и логично, точно и убедительно выражать мысли, проявлять в публичной речи индивидуальность — этому посвящена другая книга П. Сергеича — «Искусство речи на суде», появившаяся в книжных магазинах России в 1910 году (последний раз она переиздавалась у нас в 1960 году). К этой книге, единственной задачей которой является исследование условий судебного красноречия и установление его методов, мы еще вернемся. Сейчас же хочется отметить другое: и в «Уголовной защите» П. Сергеич дал немало практических, основанных на многочисленных примерах назиданий о том, как надо и — еще чаще — как не надо говорить на суде. Вот одно из них: «Молодому человеку кажется, что чем длиннее речь, тем она лучше; в действительности — чем она длиннее, тем бывает хуже».
Не надо говорить лишнего. В подтверждение этого П. Сергеич вспоминает уголовное дело о краже, по которому защитник произнес весьма пространную речь, но только в самом конце ее догадался сказать, что гигантский замок, предъявленный присяжным, не мог быть сломан голыми руками, а между тем ни на месте преступления, ни у подсудимого, схваченного у самой двери чердака, никаких орудий взлома не оказалось. К чему было говорить все прочее? Пустословие могло только ослабить внимание присяжных к неопровержимому и потому единственно нужному соображению. Чем сложнее дело, тем хуже такие ошибки.
П. Сергеич припоминает и другое, очень тяжелое дело. Подсудимый обвинялся в убийстве матери. Защитником был молодой помощник присяжного поверенного. Его появление перед судом в таком деле, где от четырех слабых косвенных улик зависела бессрочная каторга, встревожило судей. Но когда присяжные удалились для совещания, товарищ председателя подошел к защитнику и, пожав ему руку, сказал: «Если оправдают — это всецело ваша заслуга; если обвинят, — имеете право сказать себе, что сделали все, что могли сделать».
В чем заключались заслуги защитника? Он не сбил ни одного свидетеля — они говорили правду; не привел какого-нибудь остроумнейшего довода — таких и быть не могло по несложности фактов; не блистал риторическими красотами — они были бы неуместны. Но он не задал ни одного неудачного вопроса, не привел ни одного неверного или вымышленного соображения, и он говорил
4
с уверенностью в справедливости того, что утверждал: виновность подсудимого не была доказана. Он достиг следующего. После речи обвинителя присутствовавшие испытали чувство подавленности перед тем, что казалось очевидным и бесспорным; казалось, не было в зале ни одного человека, который мог бы возразить против фактов. Речь защитника показала, что это было ложное впечатление. Присяжные увидели перед собой человека, который сумел ответить на обвинение так, что все им сказанное, осталось неприкосновенным и после возражения товарища прокурора. Он сказал: разумные сомнения возможны, и это его положение оказалось неуязвимым. Другое последствие превосходной защиты заключалось в том, что заключительное слово председателя явилось не опровержением, а подтверждением защиты. Председатель не мог не сказать, что рассуждения защитника заслуживали полного внимания, так же как не мог не указать на установленные против подсудимого доказательства. Это была настоящая защита.
Нетрудно заметить, насколько органично в приводимом П. Сергеичем факте общая система защиты включает в себя ораторское искусство защитника. Специально этому вопросу посвящена глава IX «Уголовной защиты», названная автором «Несколько слов о защитительной речи». Эта глава целиком включена в настоящее издание, поскольку в ней читатель увидит целый ряд не потерявших и до сегодняшнего дня своего значения указаний, предостерегающих начинающих защитников от ошибок и в то же время способных придать их судебным речам совершенство и изящество, точность и выразительность, простоту и ясность, а главное — глубокий правовой и нравственный смысл и целесообразность. «Искусство речи на суде не входит в содержание этих заметок», — отмечал П. Сергеич. Однако, как и в главном труде П. Сер-геича о судебном красноречии — имеется в виду «Искусство речи на суде», книга, о которой подлинный чародей слова и сам создатель непреходящих образцов ученой судебной риторики и юридического анализа А. Ф. Кони в статье «Приемы и задачи прокуратуры» писал, что это «прекрасное систематическое по судебному красноречию сочинение»*, — и в «Нескольких словах о защитительной речи» мы находим мудрую и тонкую оценку практических приемов судебных ораторов. Оценку, кото* К о н и А. Ф. Собр. соч., т. 4. М., 1967, с. 149. 5
рая до сих пор может оказывать юристам большую помощь в работе над судебной речью.
П. С. Пороховщикова (П. Сергеича) по праву считали одним из самых просвещенных юристов своего времени, тонким психологом, восприимчивым и чутким наблюдателем, выдающимся теоретиком судебного красноречия и даже... поэтом. Продолжим ту высокую, заслуженную оценку, которую дал «Искусству речи на суде» А. Ф. Кони. «Полное, подробное и богатое эрудицией и примерами исследование», — писал он в статье, не случайно названной точно так же, как назвал свое сочинение и П. Сергеич, — «Искусство речи на суде». Здесь есть немало и других лестных высказываний, но приводить их не будем по той простой причине, что посчитали куда лучшим включить в публикуемый сборник эту статью А. Ф. Кони (в сокращенном виде) в качестве своеобразного к нему послесловия. Если не потеряло своего значения само «Искусство речи на суде» П. Сергеича, то остаются непревзойденными и живые, яркие заметки об этой книге А. Ф. Кони.
История сохранила немного сведений о жизни Петра Сергеевича Пороховщикова. Родился он в 1867 году в Петербурге, в обеспеченной дворянской семье, сумевшей дать ему хорошее образование. Сначала он учился в Лицее цесаревича Николая, а затем поступил на юридическое отделение Московского университета. С декабря 1889 года в течение года служил по ведомству Министерства юстиции кандидатом на судебные должности, а потом был определен на место «и. д. помощника секретаря при прокуроре Московской судебной палаты». Несколько лет Пороховщиков состоял на различных канцелярских должностях — старшего помощника делопроизводителя государственной канцелярии, младшего делопроизводителя, члена хозяйственного комитета канцелярии. Первый самостоятельный пост П. С. Пороховщиков получил в августе 1894 года, когда его назначили товарищем прокурора Смоленского окружного суда. Через год способного и хорошо проявившего себя на службе П. С. Пороховщикова перевели товарищем прокурора Московского окружного суда. Затем он работал прокурором Орловского окружного суда и в такой же должности в Харькове. Вплоть до 1917 года П. С. Пороховщиков состоял членом Петербургского, а затем Петроградского окружного суда, имел чин действительного статского советника.
6
Кроме названных выше хорошо пзвгстных и глубоких в практическом и теоретическом отношениях работах «Уголовная защита» и «Искусство речи на суде», следует отметить и ряд статей П. С. Пороховщикова в периодической печати. Назовем прежде всего статью «Первое предупреждение» (Право, 1909, № 14), в которой автор с возмущением писал о недобросовестном отношении к делу большинства защитников, работающих только за гонорар и игнорирующих интересы своих подзащитных, если они не обладают солидным имущественным состоянием. С глубокой болью П. С. Пороховщиков писал и о защитниках, равнодушных к участи тех, кого они защищали, не пытавшихся даже вникнуть в обстановку преступления, не желавших проникнуть в душу своего клиента, заглянуть в его сердце, а нередко даже не позаботившихся подробно и серьезно изучить следственное дело. Особенно его возмущали молодые холодные защитники, только отбывавшие «назначенный им номер и не более», являвшиеся в суд лишь для «практики». Он считал неправильным, когда к защите допускали молодых, только что выпущенных юристов, и прямо об этом писал в статье «Стаж и уголовная защита» (Право, 1911, № 21). П. С. Пороховщиков не раз подчеркивал, что ошибки неизбежны во всяком начале, но их должно быть как можно меньше во всяком деле; в уголовной защите — менее, чем где-либо, ибо там каждая ошибка тяжело отражается на живых людях.
Надо отметить, что П. С. Пороховщиков в своих статьях и книгах выступал, как правило, защитником прогрессивной судебной реформы 1864 года, которая ввела суд присяжных, основанный на принципах гласности. Вместе с тем он высказывал и ряд серьезных критических замечаний в отношении тех или иных институтов судопроизводства, в частности, критиковал кассационную практику сената (Председатель и защита на суде. — Право, 1910, № 13; Существенные и несущественные нарушения в кассационной практике сената. — Право, 1910, №52).
Не будем забывать, что П. С. Пороховщиков занимал весьма высокие должности в бюрократическом судеб-но-прокурорском государственном аппарате царской России, был награжден орденами Анны 2-й и 3-й степеней и Владимира. При этом, однако, он не утрачивал независимости своих взглядов, за что дважды — в конце прошлого и самом начале нынешнего века — даже попадал под негласный надзор полиции. Привело в гнев пра7
вительство и то, что П. С. Пороховщиков перевел в 1906—1907 гг. извлечения из книги А.Шопенгауэра «Parerga und Paraipomena». В 1908 году под названием «О религии» эту книгу отпечатали, но она была объявлена крамольной и запрещена (о чем, кстати, очень сожалел Л. Н. Толстой, назвавший книгу «особенно полезной в наше время»). Сочинение Шопенгауэра в переводе П. С. Пороховщикова вышло в свет лишь несколько лет спустя.
Вернемся к суду присяжных. Положительное в целом отношение к нему П. С. Пороховщикова нельзя не расценивать как гражданский акт — для тех лет безусловно передовой. Вспомним, что царское правительство принимало активные меры к ограничению компетенции суда присяжных, последовательно изымая из его производства различные категории дел. В. И. Ленин писал: «...правительство Александра III, вступив в беспощадную борьбу со всеми и всяческими стремлениями общества к свободе и самостоятельности, очень скоро признало опасным суд присяжных. Реакционная печать объявила суд присяжных «судом улицы» и открыла против него травлю, которая, к слову сказать, продолжается и по сю пору. Правительство приняло реакционную программу: победив революционное движение 70-х годов, оно беззастенчиво объявило представителям общества, что считает их «улицей», чернью, которая не смеет вмешиваться не только в законодательство, но и в управление государством, которая должна быть изгнана из святилища, где над русскими обывателями чинят суд и расправу...»*.
П. С. Пороховщиков (П. Сергеич) был и остается прежде всего выдающимся теоретиком судебного красноречия. Повторим вслед за А. Ф. Кони, что можно не соглашаться с некоторыми из положений и советов автора «Искусства речи на суде», но нельзя не признать за этой книгой большого значения для тех, кто интересуется судебным красноречием как предметом изучения, или как орудием своей деятельности, или, наконец, как показателем общественного развития в данное время. Сила судебной речи всегда высоко ценилась передовыми людьми всех времен. Искусство красноречия — часть культуры народа, судебная трибуна — средство огромного идеологического, нравственного и правового воздей* Л е н и н В. И. Поли. собр. соч., т. 4, с. 406—407. 8
ствия. Именно поэтому к судебным ораторам предъявляются самые высокие требования.
П. Сергеич подчеркивает, что на суде нужна прежде всего необыкновенная, исключительная ясность. Слушатели должны понимать без усилий. Оратор может рассчитывать на их воображение, но не на их ум и проницательность. А потому: не так говорите, чтобы мог понять, а так, чтобы не мог не понять вас судья.
На пути к такому совершенству стоят два внешних условия: чистота и точность слога и два внутренних — знание предмета и знание языка. Как заклинание современникам и потомкам звучит требование П. Сергеи-ча, чтобы в отношении чистоты своей речи оратор был неумолим. Заботясь о точности выражений, нельзя допускать никакой неряшливости, в особенности недопустимо злоупотреблять иностранными словами. Огромное большинство этих «незваных гостей» совсем не нужны нам, потому что есть русские слова того же значения, простые и точные.
Неряшливость речи, продолжает П. Сергеич, доходит до того, что образованные люди, нимало не стесняясь и не замечая того, употребляют рядом слова, не соответствующие одно другому и даже прямо исключающие друг друга. Так, прокурор полагает, что «факт можно считать более или менее установленным». Говорят: «прежняя судимость обвиняемого уже служит для него большим отрицательным минусом» и т. д.
П. Сергеич советует хорошо запомнить следующее: одно неудачное выражение может извратить мысль, сделать трогательное смешным, значительное лишить содержания. И приводит такой пример. «Если вы пожелаете сойти со своего пьедестала судей и быть людьми, — говорит прокурор, — вам придется оправдать Кириллову по соображениям другого порядка...» Разве судья не человек?
Речь должна быть коротка и содержательна, словами оратора должен руководить здравый смысл, нельзя говорить небылиц и бессмыслиц. На этот счет в памяти у П. Сергеича отложился довольно любопытный и поучительный случай, который не мешало бы запомнить иным судебным ораторам. Казалось бы, ни один обвинитель не станет намеренно ослаблять поддерживаемого им обвинения. Однако товарищ прокурора обращается к присяжным с таким заявлением: «Настоящее дело темное; с одной стороны, подсудимый утверждает, что совершенно непричастен к краже; с другой — трое свидетелей удоо
стоверяют, что он был задержан на месте преступления с поличным». Если при таких уликах дело называется темным, то что же можно назвать ясным?
Соблюдайте уважение к достоинству лиц, выступающих в процессе... Избегайте предположений о самом себе и о присяжных... Не допускайте, чтобы резкость переходила в грубость, но помните и другое: ненужная вежливость также может резать ухо и, хуже того, может быть смешна... Говорите просто, но вместе с тем выразительно и изящно... Не думайте на трибуне о словах; они должны сами являться в нужном порядке. Помните: непринужденность, свобода, даже некоторая небрежность слога — его достоинства; старательность, изысканность — его недостатки... Знайте цену словам, помните, что одно простое слово может иногда выражать все существо дела с точки зрения обвинения или защиты; один удачный эпитет иной раз стоит целой характеристики... Уясните себе, что простота есть лучшее украшение слога, но не речи. Мало говорить просто, ибо недостаточно, чтобы слушатели понимали речь оратора; надо, чтобы она подчинила их себе... Не скупитесь на метафоры, чем больше их, тем лучше; но надо употреблять или настолько привычные для всех, что они уже стали незаметными, или новые, своеобразные, неожиданные... Не оставляйте не выясненным до конца, до тонкостей ничего значительного; уделяйте величайшее внимание разъяснению фактов и разбору улик, даже самых мелких... Учтите, неверно взятый тон может погубить целую речь или испортить ее отдельные части...
Если этих советов, сдобренных меткими наблюдениями и фактами большой доказательственной силы, иному читателю покажется мало, то он должен иметь в виду, что они, да и то далеко не полностью, взяты лишь из двух первых глав книги П. Сергеича. А их всего девять. Причем, от советов утилитарного характера автор нередко переходит к вопросам более широкого, глобального для речи в целом масштаба. Один из таких вопросов относится к общему плану речи, к композиционной ее организации, обусловливающей «логику изложения», «логическое движение мысли» (не путать, предостерегает П. Сергеич, с «логикой предмета» или «логикой факта»).
Логическая правильность — одна из необходимейших предпосылок для овладения искусством речи. Юридическая логика, конечно же, не сводится к изложению аргументов по схеме силлогизма. В основе судебных речей лежат иные компоненты — «нервы речи», как их на10
зывает П. Сергеич. О соотношении формальной логики и «логики изложения» он пишет так: «Главное положение составляет часть формального логического рассуждения о виновности подсудимого, это рассуждение составляется из ряда отдельных последовательных положений. Всякий может найти их чисто рассудочным путем, перебирая в обратном порядке части одного или нескольких силлогизмов. В действительности и этого не приходится делать, так как главный спорный вопрос и условия его решения почти всегда сами бросаются в глаза. Не то — нервы дела; они могут быть совсем в стороне от логического рассуждения; чтобы находить их, нужен живой ум и знание людей».
Задача судебного оратора состоит не в том, чтобы построить силлогизм или вывести правильное заключение из посылок, это слишком просто. Главное — обосновать, развернуть посылки. Вот как отделяет П. Сергеич логическую схему поиска истины от логической («боевой») схемы изложения: «Изучив предварительное следствие указанным образом, то есть уяснив себе факты, насколько возможно, и внимательно обдумав их с разных точек зрения, всякий убедится, что общее содержание речи уже определилось. Выяснилось главное положение и те, из которых оно должно быть выведено; выяснилась и логическая схема обвинения или защиты, и боевая схема речи; чтобы точно установить последнюю, стоит только сократить первую, исключив из нее те положения, которые не требуют ни доказательств, ни развития; те, которые останутся, образуют настоящий план речи».
В подтверждение сказанному П. Сергеич дает такую иллюстрацию: «Предположим, что подсудимый обвиняется в ложном доносе. Логическая схема обвинения такова:
1) донос был обращен к подлежащей власти;
2) в нем заключалось указание на определенное преступление;
3) это указание было ложно;
4) донос был сделан подсудимым;
5) он был сделан с целью навлечь подозрение на потерпевшего.
Если каждое из этих положений допускает спор, все они войдут в боевую схему обвинения и каждое положение составит предмет особого раздела речи. Если состав преступления установлен бесспорно и в деле нет других существенных сомнений, например предположения о за11
конной причине невменяемости, вся речь может быть ограничена одним основным положением: донос сделан подсудимым. Если защитник признает, что каждое из положений логической схемы обвинения хотя и не доказано вполне, но подтверждается серьезными уликами, он должен опровергнуть каждое из них, то есть доказать столько же противоположных положений, и каждое из них войдет в боевую схему речи; в противном случае — только те, которые допускают спор».
В произведении П. Сергеича содержится ряд и других весьма полезных для судебных ораторов, особенно начинающих, рекомендаций. Они относятся и к структурной, и к выразительной, и к стилистической организации речи. Читатель найдет в этом произведении также немало интересных, оригинальных мыслей и теоретических положений, характеризующих правовые и нравственные воззрения автора. Все вместе — и практические советы, и научные размышления — составляют у П. Сергеича единое целое, которое и придает его книге особую ценность.
Великий русский ученый М. В. Ломоносов писал: «Красноречие есть искусство о всякой материи красно говорить и тем преклонять других к своему об оной мнению». Но одно дело — «преклонение других» к своему мнению в науке и другое — в суде. П. Сергеич пишет: «Необходимо отметить особенность, составляющую существенное отличие судебного спора от научного.
Наука свободна в выборе своих средств; ученый считает свою работу законченной только тогда, когда его выводы подтверждены безусловными доказательствами; но он не обязан найти решение своей научной загадки; если у него не хватает средств исследования или отказывается дальше работать голова, он забросит свои чертежи и вычисления и займется другим. Истина останется в подозрении, и человечество будет ждать, пока не найдется более счастливый искатель. Не то в суде; там нет произвольной отсрочки. Виновен или нет? Ответить надо».
Слова, по-прежнему обязывающие юристов ко многому...
Е. Черкашина
This above a: to thine own sef be true, And it must foow, as the night the day, Thou canst not then be fase to any man,
Hamet, 1, 31
1 См. примечание в конце книги.
Глава I
mi .......» ~Д)~>"~iff".. " " " --------'
О СЛОГЕ
Чистота слога. О точности слога. Богатство слов.
Знание предмета. Сорные мысли. О пристойности.
Простота и сила. О благозвучии
Чтобы быть настоящим обвинителем или защитником на суде, надо уметь говорить; мы не умеем и не учимся, а разучиваемся; в школьные годы мы говорим и пишем правильнее, чем в зрелом возрасте. Доказательства этого изобилуют в любом из видов современной русской речи: в обыкновенном разговоре, в изящной словесности, в печати, в политических речах. Наши отцы и деды говорили чистым русским языком, без грубостей и без ненужной изысканности; в наше время, в так называемом обществе, среди людей, получивших высшее образование, точнее сказать, высший диплом, читающих толстые журналы, знакомых с древними и новыми языками, мы слышим такие выражения, как: позавчера, ни к чему, нипочем, тринадцать душ гостей, помер вместо умер, выпивал, вместо пил, занять приятелю деньги; мне приходилось слышать: заманул и обманил.
Наряду с этими грубыми орфографическими ошибками разговор бывает засорен ненужными вводными предложениями и бессмысленными междометиями. Будьте внимательны к своим собеседникам, и вы убедитесь, что они не могут обойтись без этого. У одного только и слышно: так сказать, как бы сказать, как говорится, в некотором роде, все ж таки; это последнее слово, само по себе далеко не благозвучное, произносится с каким-то змеиным пошипом; другой поминутно произносит: ну; это слово — маленький протей: ну, ну-ну, ну-те.
14
ну-те-с, ну-ну-ну; третий между каждыми двумя предложениями восклицает: да! — хотя его никто ни о чем не спрашивает и риторических вопросов он себе не задает. Окончив беседу, эти русские люди садятся за работу и пишут: я жалуюсь на нанесение мне побой; он ничего не помнит, что с ним произошло; дерево было треснуто; все положилися спать. Это — отрывки из следственных актов. В постановлении одного столичного мирового судьи я нашел указание на обвинение некоего Чернышева «в краже торговых прав, выданных губернатором на право торговли». Впрочем, мировые судьи завалены работой; им некогда заниматься стилистикой. Заглянем в недавние законодательные материалы; мы найдем следующие примечательные строки:
«Между преступными по службе деяниями и служебными провинностями усматривается существенное различие, обусловливаемое тем, что дисциплинарная ответственность служащих есть последствие самостоятельного, независимо от преступности или непреступности, данного деяния, нарушение особых, вытекающих из слу-жебно-подчиненных отношений обязанностей, к которым принадлежит также соблюдение достоинства власти во внеслужебной деятельности служащих».
В этом отрывке встречается только одно нерусское слово; тем не менее это настоящая китайская грамота. Необходимо крайнее напряжение внимания и рассудка, чтобы уразуметь мысль писавшего. В русском переводе это можно изложить так: служебные провинности, в отличие от служебных преступлений, заключаются в нарушении обязанностей служебной подчиненности или несоблюдении достоинства власти вне службы; за эти провинности устанавливается дисциплинарная ответственность. В подлиннике 47 слов, в переложении ?— 26, то есть почти вдвое меньше. Не знаю, есть ли преимущества в подлиннике, но в нем несомненно есть ошибка, замаскированная многословием. По прямому смыслу этих строк различие между должностным преступлением и проступком заключается не в свойстве деяния, а в порядке преследования; это все равно, что сказать: убийство отличается от обиды тем, что в одном случае обвиняет прокурор, а в другом — частное лицо. Писавший, конечно, хотел сказать не это, а нечто другое.
Несколькими строками ниже читаем: «проявление неспособности или неблагонадежности может возбудить вопрос о прекращении отношений служебной подчинен15
ности». Здесь отвлеченному понятию проявление приписывается способность к рассудочной деятельности.
Примером законченного законодательного творчества может служить ст. 531 уголовного уложения: «Виновный в опозорении разглашением, хотя бы в отсутствие опозоренного, обстоятельства, его позорящего, за сие оскорбление наказывается заключением в тюрьме».
В торжественном заседании Академии наук в честь Льва Толстого ученый исследователь литературы говорит, что предполагает «коснуться творчества великого писателя со стороны лишь некоторых, так сказать, его сторон». Чтобы пояснить свои основные воззрения и быть вполне понятным для аудитории, он высказывает несколько рассуждений о человеческом познании и, между прочим, объясняет, что «рациональное мышление не рационалистично» и что «будущее будет очень психологично». Самая задача, поставленная себе оратором относительно Толстого, заключается в том, чтобы «заглянуть, если можно так выразиться, в его нутро». В том-то и дело, что так нельзя выражаться.
Через месяц или два, 22 марта 1909 г., в том же высоком учреждении тот же знаток родной словесности говорил: «особая, исключительная, великая гениальность Гоголя». Это втрое хуже, чем сказать: всегдашний завсегдатай. Слыхали вы, что существует обыкновенная, заурядная, мелкая гениальность?
В статье проф. Н. Д. Сергеевского «К учению о религиозных преступлениях» (Журнал Министерства Юстиции, 1906 г., № 4) встречаются следующие выражения: «тяжесть наказания этого преступления может быть невысока»; «еврейская и христианская религии признают сверхчувственного бога, в существе своем стоящего превыше всяких человекоуподобительных персонификаций»; «религиозные убеждения служат почвою образования ряда особых преступных деяний, окрашенных религиозным моментом».
Это писал поклонник чистой русской народности! И чем больше мы будем искать, тем больше найдем таких примеров.
Но где же причина постыдного упадка богатого языка? Ответ всегда готов: виноваты школа, классическая система, неумелое преподавание.
Пушкин ли не был воспитан на классиках? Где учились И. Ф. Горбунов или Максим Горький?
Скажут, виноваты газеты, виновата литература: писа16
тели, критики; если так пишут творцы слога и их присяжные ценители, мудрено ли, что те, кто читает их, разучились и писать, и говорить? С таким же правом можно спросить: как не стать вором судье, который каждый день судит воров? или: как не победить тому, кого побеждают враги?
Нет, виноваты не только школа и литература, виноват каждый грамотный человек, позволяющий себе невнимание к своей разговорной и письменной речи. У нас ли нет образцов? Но мы не хотим их знать и помнить. Тургенев приводит слова Мериме: у Пушкина поэзия чудным образом расцветает как бы сама собою из самой трезвой прозы. Удивительно верное замечание, — и делает его иностранец. Перепишите стихи пушкинских элегий, не разделяя их на рифмованные строки, и учитесь по этой прозе. Таких стихов никто никогда не напишет, но такою же хрустальной прозой обязаны писать все образованные люди. Этого требует уважение к своему народу, к окружающим и к себе. А безупречный слог в письме приучает к чистой разговорной речи.
ЧИСТОТА СЛОГА
В чем заключается ближайшая, непосредственная цель всякой судебной речи? В том, чтобы ее поняли те, к кому она обращена. Поэтому можно сказать, что ясность есть первое необходимое условие хорошего слога; Эпикур учил: не ищите ничего, кроме ясности. Аристотель говорит: ясность — главное достоинство речи, ибо очевидно, что неясные слова не делают своего дела2. Каждое слово оратора должно быть понимаемо слушателями совершенно так, как понимает он. Бывает, что оратор почему-либо находит нужным высказаться неопределенно по тому или иному поводу; но ясность слога необходима в этом случае не менее, чем во всяком другом, чтобы сохранить именно ту степень освещения предмета, которая нужна говорящему; иначе слушатели могут понять больше или меньше того, что он хотел сказать. Красота и живость речи уместны не всегда; можно ли щеголять изяществом слога, говоря о результатах медицинского исследования мертвого тела, или блистать красивыми выражениями, передавая содержание гражданской сделки? Но быть не вполне понятным в таких случаях значит говорить на воздух.
17
Но мало сказать: нужна ясная речь; на суде нужна необыкновенная, исключительная ясность. Слушатели должны понимать без усилий. Оратор может рассчитывать на их воображение, но не на их ум и проницательность. Поняв его, они пойдут дальше; но поняв не вполне, попадут в тупик или забредут в сторону. «Нельзя рассчитывать на непрерывно чуткое внимание судьи, — говорит Квантилиан, — нельзя надеяться, что он собственными силами рассеет туман речи, внесет свет своего разума в ее темноту; напротив того, оратору часто приходится отвлекать его от множества посторонних мыслей; для этого речь должна быть настолько ясной, чтобы проникать ему в душу помимо его воли, как солнце в глаза». Quare поп ut inteigere possit, sed ne om-nino possit non inteigere, curandum: не так говорите, чтобы мог понять, а так, чтобы не мог не понять вас судья.
На пути к такому совершенству стоят два внешних условия: чистота и точность слога и два внутренних: знание предмета и знание языка.
Точность, опрятность, говорил Пушкин, первые достоинства прозы; она требует мыслей и мыслей. Изящество, красота слога есть роскошь, дозволительная для тех, у кого она является сама собою; но в отношении чистоты своей речи оратор должен быть неумолим. К сожалению, надо сказать, что в речах большинства наших обвинителей и защитников больше сору, чем мыслей; о точности выражений они совсем не заботятся, скорее щеголяют их неряшливостью.
Первый недостаток их — это постоянное злоупотребление иностранными словами. Изредка раздаются жалобы и увещания бороться с этим, но их никто не слушает. Огромное большинство этих незваных гостей совсем не нужны нам, потому что есть русские слова того же значения, простые и точные: фиктивный — вымышленный, мнимый, инициатор — зачинщик, инспирировать — внушать, доминирующий — преобладающий, господствующий, симуляция — притворство и т. д. Мы слышим: травма, прекарность, базировать, варьировать, интеллигенция, интеллигентность, интеллигентный, интеллигент. Одно или два из этих четырех последних слов вошли в общее употребление с определенным смыслом, и нам, к сожалению, уже не отделаться от них; но зачем поощрять вторжение других? В течение немногих последних месяцев в петербургском суде вошло в обычай
18
вместо: преступление наказуется, карается, говорить: преступление таксируется. Не знаю, почему. Мы не торгуем правосудием.
Во многих случаях для известного понятия у нас вместо одного иностранного есть несколько русских слов, и тем не менее все они вытесняются из употребления неуклюжими галлицизмами. Мы встречаем людей, которые по непонятной причине избегают говорить и писать слова: недостаток, пробел, упущение, исправление, поправка, дополнение; они говорят: надо внести корректив в этот дефект; вместо слов: расследование, опрос, дознание им почему-то кажется лучше сказать: анкета, вместо наука — дисциплина, вместо: связь, измена, прелюбодеяние — адюльтер. Хуже всего то, что эти безобразные иностранные слова приобретают понемногу в нашем представлении какое-то преимущество перед чистыми русскими словами: детальный анализ и систематическая группировка материала кажутся более ценной работой, чем подробный разбор и научное изложение предмета.
Можно ли говорить, что «прежняя судимость есть характеристика, так сказать, досье подсудимого?» Можно ли говорить: «абзац речи», — «письменное заявление адекватно явке», — «приговор аннулирован» и т. п.? Существуют два глагола, которые ежедневно повторяются в судебных залах: это мотивировать и фигурировать. Нам заявляют с трибуны, что в письмах фигурировал яд, или что мещанка Авдотья Далашкина мотивировала ревностью пощечину, данную ею Дарье За-храпкиной. Я слыхал, как блестящий обвинитель, говоря о нравственных последствиях растления девушки, сказал: «в ее жизни встал известный ингредиент».
В современном языке, преимущественно газетном, встречаются ходячие иностранные слова, которые действительно трудно заменить русскими, например: абсентеизм, лояльность, скомпрометировать. Но, конечно, в тысячу раз лучше передать мысль в описательных выражениях, чем мириться с этими нетерпимыми для русского уха созвучиями. Зачем говорить: инсинуация, когда можно сказать: недостойный, оскорбительный или трусливый намек?
Не только в уездах, но и среди наших городских присяжных большинство незнакомо с иностранными языками. Я хотел бы знать, что отражается у них в мозгу, когда прокурор объясняет им, что подробности события
19
инсценированы подсудимым, а защитник, чтобы не остаться в долгу, возражает, что преступление инсцени-зировал прокурор. Кто поверит, что на уездных сессиях, перед мужиками и лавочниками, раздается слово алиби3?
Иностранные фразы в судебной речи — такой же сор, как иностранные слова. Aquae et ignis interdic-tio4; amicus Pato, sed megis arnica Veritas5 и неизбежное: cherchez a femme6, к чему все это? Вы говорите перед русским судом, а не перед римлянами или западными европейцами. Щеголяйте французскими поговорками и латинскими цитатами в ваших книгах, в ученых собраниях, перед светскими женщинами, но в суде — ни единого слова на чужом языке.
Другой обычный недостаток наших судебных речей составляют ненужные вставные слова. Один из наших обвинителей имеет привычку к паузам; в этом еще нет недостатка; но в каждую остановку он вставляет слово: «хорошо». Это очень плохо. Молодой шорник обвинялся по 1 ч. 14557 ст. уложения; в короткой и деловитой речи товарищ прокурора отказался от обвинения в умышленном убийстве и поддерживал обвинение по 2 ч. 1455 ст., указав присяжным на возможность признать убийство в драке. Но в речи были три паузы, — и присяжные три раза слыхали: «хорошо»! Невольно думалось: человека убили, что тут хорошего? Другой обвинитель ежеминутно повторяет: «так сказать». Отличительная черта этого оратора — ясность мышления и смелая точность, иной раз грубость языка; а он кается в неумении определенно выражаться.
Если оратор знает, что выражаемая им мысль должна показаться справедливой, он может с некоторым лицемерием начать словами: я не уверен, не кажется ли вам и т. п. Это хороший риторический прием. Нельзя возражать и против таких оборотов, как: нет сомнения, нам всем ясно и проч., если только не злоупотреблять ими; в них есть доля невинного внушения. Но если говорящий сам считает свой вывод не совсем твердым, вступительные слова вроде: мне кажется, мне думается, — могут только повредить ему. Когда обвинитель или защитник заявляет присяжным: «Я не знаю, какое впечатление произвело на вас заключение эксперта, но вы, вероятно, признаете, и т. д.», хочется сказать: не знаешь, так и не говори.
Многие наши ораторы, закончив определенный пери20
од, не могут перейти к следующему иначе, как томительными, невыносимыми словами: и вот. Прислушайтесь к созвучию гласных в этом выражении, читатель. И это глупое выражение повторяется почти в каждом процессе с обеих сторон: «И вот поддельный документ пускается в обращение...»; «И вот у следственной власти возникает подозрение...» и т. д.
Неправильное ударение так же оскорбительно для слуха, как неупотребительное или искаженное слово. У нас говорят: возбудил, переведен, алкоголь, астроном, злоба, деньгами, уменьшить, ходатайствовать, приговор вместо приговбр. Произнесение этого последнего слова подчиняется какому-то непонятному закону: образованные люди в обществе, воспитанницы женских учебных заведений и члены сидячей магистратуры8 произносят: приговбр; так же говорят подсудимые, то есть необразованные люди, знающие звуковые законы языка по чутью; чины прокуратуры, присяжные поверенные и их помощники, секретари судебных мест и кандидаты на судебные должности произносят: приговор; я спросил трех воспитанников из старших классов реального училища, и каждый порознь сказал: приговбр. Различие это тем менее понятно, что никаких сомнений о правильном произношении этого слова нет!.* Не буду повторять сказанного вначале о грамматических ошибках; скажу только, что на суде они встречаются чаще, чем в литературе и в разговорном языке.
О ТОЧНОСТИ СЛОГА
Странно, казалось бы, упоминать о значении точности в юридическом споре. Но заботятся ли о ней у нас на суТебя я сонну застаю. Когда свершают суд
свирепый. Когда читают приговор, Когда готов отцу топор...
А наши старички? — Как их возьмет задор, Засудят об делах, что слово — приговор9...
Между законами забытыми в ту
пору Жестокий был один: закон сей изрекал Прелюбодею смерть. Такого
приговору
В том городе никто не помнил,
не слыхал.
21
де? Нет. Неряшливость речи доходит до того, что образованные люди, ни мало не стесняясь и не замечая того, употребляют рядом слова, не соответствующие одно другому и даже прямо исключающие друг друга. Эксперт-врач, ученый человек, говорит: «подсудимый был довольно порядочно выпивши, и смерть раненого несомненно вероятно последовала от удара ножом»; прокурор полагает, что «факт можно считать более или менее установленным»; защитник заявляет присяжным, что они имеют право отвергать всякое усиливающее вину обстоятельство, если оно является недоказанным или по крайней мере сомнительным. Говорят: «зашить концы в воду»; «прежняя судимость обвиняемого уже служит для него большим отрицательным минусом». Председательствующий в своем напутствии упорно называет подсудимого Матвеева Максимовым, а умершего от раны Максимова Матвеевым, и в заключение предлагает им такой вывод: «Факты не оставляют сомнения в том, что подсудимый является тем преступником, которым он действительно является». Такие речи хоть кого собьют с толку.
Точность обязательна при передаче чужих слов; нельзя изменять данных предварительного и судебного следствия. Всякий понимает это. Однако каждый раз, когда свидетель дает двоякую меру чего-либо, в словах сторон сказывается недостаток логической дисциплины. Свидетель показал, что подсудимый растратил от восьми до десяти тысяч; обвинитель всегда повторит: было растрачено десять тысяч, защитник всегда скажет: восемь. Следует отучиться от этого наивного приема; ибо нет сомнения, что судья и присяжные всякий раз мысленно поправляют оратора не к его выгоде. Надо поступать как раз наоборот во имя рыцарской предупредительности к противнику или повторить показание полностью; в этом скажется уважение оратора к своим словам.
Неловко говорить, но приходится напомнить, что оратор должен затвердить имена лиц, названия местностей, время отдельных происшествий. У нас то и дело слышится такое обращение к присяжным: один из свидетелей — я сейчас не могу вспомнить его имени, но вы без сомнения хорошо помните его слова, — удостоверил... Так нельзя говорить, это — testimonium pauper-tatis10. Присяжным действительно приходится запоминать, но обвинитель и защитник должны знать.
Остановимся теперь на точности слога в другом отношении. Когда мы смешиваем несколько родовых или
22
несколько видовых названий, наши слова выражают не ту мысль, которую надо сказать, а другую; мы говорим больше или меньше, чем хотели сказать, и этим даем противнику лишний козырь в руки. В виде общего правила можно сказать, что видовой термин лучше родового. Д. Кемпбель в своей книге «Phiosophy of Rhetoric» приводит следующий пример из третьей книги Моисея: лОни (египтяне), как свинец, погрузились в великие воды» (Исход, XV, 10); скажите: «они, как металл, опустились в великие воды» — и вы удивитесь разнице в выразительности этих слов. Прислушиваясь к нашим судебным речам, можно прийти к заключению, что ораторы хорошо знакомы с этим элементарным правилом, но пользуются им как раз в обратном смысле. Они всегда предпочитают сказать: «душевное волнение»... вместо: «радость», «злоба», «гнев», нарушение телесной неприкосновенности — вместо «рана»; там, где всякий другой сказал бы «громилы», оратор говорит: «лица, нарушающие преграды и запоры, коими граждане стремятся охранить свое имущество», и т. п. Судится женщина; вместо того, чтобы назвать ее по имени или сказать: крестьянка, баба, старуха, девушка, защитник называет ее человеком и сообразно с этим произносит всю речь не о женщине, а о мужчине; все местоимения, прилагательные, глагольные формы употребляются в мужском роде. Не трудно представить себе, какую путаницу это вносит в представление слушателей.
Обратная ошибка, то есть употребление названия вида вместо названия рода или собственного имени вместо видового, может иметь двоякое последствие: она привлекает внимание слушателей к признаку, который невыгоден для оратора, или, напротив, оставляет незамеченным то, что ему нужно подчеркнуть. Защитнику всегда выгоднее сказать: подсудимый, Иванов, пострадавшая, чем: грабитель, поджигатель, убитая; обвинитель уменьшает выразительность своей речи, когда, говоря о разоренном человеке, называет его Петровым или потерпевшим. В обвинительной речи о враче, совершившем преступную операцию, товарищ прокурора называл умершую девушку и ее отца, возбудившего дело, по фамилии. Это была излишняя нерасчетливая точность; если бы он говорил: девушка, отец, эти слова каждый раз напоминали бы присяжным о погибшей молодой жизни и о горе старика, похоронившего любимую дочь.
Нередки и случаи смешения родового понятия с ви23
довым. Обвинители негодуют на возмутительное и нехорошее поведение подсудимых^ Не всякий дурной поступок бывает возмутительным, но возмутительное поведение хорошим быть не может. «Если вы пожелаете сойти со своего пьедестала судей и быть людьми, — говорил товарищ прокурора в недавнем громком процессе, — вам придется оправдать Кириллову по соображениям другого порядка». Разве судья не человек?
Ошибка, аналогичная указанным выше, встречается часто в заключительных словах наших прокуроров. Они говорят присяжным: я ходатайствую о признании подсудимого виновным; я прошу у вас обвинительного приговора. Нищий может просить имущего о подаянии; влюбленный пусть униженно ищет благосклонности хорошенькой женщины; но разве присяжные заседатели по своей прихоти дарят обвинение или отказывают в нем? Не может государственный обвинитель просить о правосудии; он требует его.
Шопенгауэр писал Фрауенштедту. урезывайте дукаты и луидоры, но не урезывайте моих слов; я пишу, как пишу я и никто иной; каждое слово имеет свое значение и каждое необходимо, хотя бы вы и не чувствовали и не замечали этого. Он не допускал малейшего изменения своего предложения или хотя бы слова, слога, буквы, знака препинания. В живой речи такая тщательность совсем не нужна, ибо тонкости и оттенки передаются не столько словами, сколько голосом. Но я советовал бы всякому оратору запомнить эти слова: одно неудачное выражение может извратить мысль, сделать трогательное смешным, значительное лишить содержания.
БОГАТСТВО СЛОВ
Чтобы хорошо говорить, надо хорошо знать свой язык; богатство слов есть необходимое условие хорошего слога. Строго говоря, образованный человек должен свободно пользоваться всеми современными словами своего языка, за исключением специальных научных или технических терминов. Можно быть образованным человеком, не зная кристаллографии или высшей математики; нельзя, — не зная психологии, истории, анатомии и родной литературы.
Проверьте себя: отделите известные вам слова от привычных, то есть таких, которые вы не только знаете,
24
но и употребляете в письмах или в разговоре; вы поразитесь своей бедности. Мы большей частью слишком небрежны к словам в разговоре и слишком заботимся о них на кафедре. Это коренная ошибка. Старательный подбор слов на трибуне выдает искусственность речи, когда нужна ее непосредственность. Напротив, в обыкновенном разговоре изысканный слог выражает уважение к самому себе и внимание к собеседнику. В своей тонко написанной небольшой книжке «L'Art de Pai-der»* бельгийский адвокат De Baets говорит: «Когда вы приучите себя обозначать каждую вещь тем самым словом, которое на вашем языке в точности передает ее сущность, вы увидите, с какою легкостью тысячи слов будут являться в ваше распоряжение, коль скоро в уме вашем возникло соответствующее представление. Тогда в ваших словах не будет тех несообразностей, которые в ежедневных речах наших ораторов так раздражают чуткого слушателя». У великих писателей каждое отдельное слово бывает выбрано сознательно, с определенной целью; каждый отдельный оборот нарочито создан для данной мысли; это подтверждается их черновыми рукописями. Если бы в первоначальном наброске о смерти Ленского Пушкин написал:
Угас огонь на алтаре",
я думаю, что, перечитав рукопись, он заменил бы слово угас словом потух; а если бы в стихотворении: «Я вас любил...» было первоначально сказано:
...Любовь еще, быть может,
В душе моей потухла не совсем,
Пушкин, несомненно, вычеркнул бы это слово и написал бы: угасла не совсем.
У нас многие не прочь похвалиться тем, что не любят стихов. Если бы спросить, много ли стихов они читали, то окажется, что они не равнодушны к поэзии, а просто незнакомы с нею. Спросите собеседника, кто убил Ромео, или от чего закололся Гамлет13. Если он давно не был в опере, он простодушно ответит: не помню. Откройте наудачу Пушкина и прочтите вслух первый по* Эта книга есть в русском переводе12.
25
павшийся стих в кружке знакомых: немногие узнают и скажут все стихотворение. Мы, однако, обязаны знать Пушкина наизусть; любим мы поэзию или нет, это все равно; обязаны для того, чтобы знать родной язык во всем его изобилии.
Если писатель или оратор подбирает несколько прилагательных к одному существительному, если он часто поясняет отдельные слова дополнительными предложениями или ставит рядом несколько синонимов без постепенного усилия мысли, — это плохие признаки. А если он «скажет слово — рублем подарит», ему можно позавидовать. В речи по делу Плотицыных14 Спасович сказал: «Не нам, людям XIX века, пятиться в средние века». Червонец отдать не жаль за такое слово, как за пушкинский стих.
Старайтесь богатеть ежедневно. Услыхав в разговоре или прочтя непривычное вам русское слово, запишите его себе в память и торопитесь освоиться с ним. Ищите в простонародной речи. Живя в городе, мы не знаем ее; живя в деревне, не прислушиваемся к ней; но мы не можем не чувствовать ее выразительности и красоты. Пьяница и вор нанялся к молодому крестьянину в работники, прослужил месяц и скрылся, украв 140 рублей. Обокраденный хозяин показывает: «Такой был задушевный старичок, такой трудник; мы думали, этот старичок умрет, от нас не уйдет». Председатель спрашивает свидетеля-крестьянина: «Светло было?» Тот отвечает: «Не шибко светло, затучивало». Вот как можно говорить. Здесь и неверное слово не засоряет, а украшает речь.
Сколько любви к природе в народных названиях месяца: новичок и ветошок! Сколько свежего юмора в слове: завеялся! Такие выражения оживляют речь и вместе с тем придают ей непринужденный и добродушный оттенок. Вообще говоря, народный язык превосходит наш и простотой, и частыми образами; но, черпая в нем, мы, конечно, обязаны руководствоваться чувством изящного. Если вам не приходится говорить с крестьянами, читайте басни Крылова.
Одним из признаков хорошего слога бывает правильное употребление синонимов. Не все равно сказать: жалость, сострадание или милосердие, — обмануть, обольстить или провести, — удивиться, изумиться или поразиться. Кто владеет своим языком, тот бессознательно выбирает в каждом случае наиболее подходящее из слов однородного значения. Девочка 13 лет показа&heip;