Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

В. А. Петровский
ПСИХОЛОГИЯНЕАДАПТИВНОЙАКТИВНОСТИ
2
ББК 88.4П30
УДК 371
Петровский В. А.
П 30   Психология неадаптивной активности. / Российский открытый университет. — М.: ТОО “Горбунок“, 1992. — 224 с.
ISBN 5-88276-006-1
Действительно ли поведение человека всегда отвечает таким мотивам, как наслаждение, выгода, успех? Можно ли, предельно расширив представления об адаптивности, “сообразности“ во взаимоотношениях человека с миром, объяснить истоки активности? Или, если человек выходит за границы своих собственных, даже очень глубоких побуждений, то в какие пространства он вступает? Эти и другие вопросы обсуждаются в книге на основе разработки категории деятельности, идеи ее самодвижения и анализа феноменов неадаптивности, таких как риск, возгонка уровня трудности решаемых задач, активность самосознания и т. д.
Книга адресована не только философам, психологам, педагогам, но и всем потенциальным читателям, чей интерес к психологии личности подкрепляется собственным опытом “бытия на границе“ и необъяснимого стремления к ней.
  П0303030000-003Без. объявл.ББК.88.4Е042(01)-92ISBN 5-88276-006-1© Российский открытый университет (РОУ), 1992.
3
Моему отцу,
Артуру Владимировичу Петровскому,
посвящаю
4 5
ОТ АВТОРА
В этой книге сделана попытка объединить ряд идей, разрабатываемых автором в разные годы. Это — идея активности как выхода за пределы ситуации: “надситуативная активность“ (исследования 1971—1977 г. г.); идея “движения деятельности“: различение “синхронического“ и “диахронического“ аспектов анализа деятельности (разработки 1977—981 г. г.); идея личности как “субъекта идеальной представленности в других людях: “отраженная субъектность“ (исследования 1981—1986 г. г.). Возможность синтеза этих непохожих идей дает категория неадаптивности, которая здесь раскрывается как несовпадение целей и результатов человеческих действий. Отсюда и название книги: “Психология неадаптивной активности“.
Интерес автора к неадаптивности был не только исследовательским, но и личным. Вспоминая о конце 70-х — начале 80-х г. г., когда была задумана эта книга, невольно приходишь к мысли, что основным вопросом тогдашней эпохи был вопрос по существу орфоэпический: как говорить правильно — “развитый“ или “развитой“? Может быть, я утрирую, но не могу не припомнить, как высший политический лидер того времени в одной из своих парадных речей говорил, что в науке есть положения, не подлежащие пересмотру... В меньшей мере это науковедческое открытие касалось естественных наук, в большей мере — социальных, подверженных усиливающемуся идеологическому давлению со стороны “единственно верного учения всех времен и народов“ (иронизирую, конечно, не над учением, а над теми, кто пытался превратить его в официальное вероучение).
Психология, в силу маргинальности своего статуса, сопринадлежности кругу естественных и гуманитарных дисциплин, могла позволить себе роскошь интердисциплинарного непослушания. Обществоведы, поборники чистоты истмата в психологии, не могли бы и шагу ступить, не натолкнувшись на вопрос: “А как же субстрат?!“ В то же время “стихийные материалисты“ от
6
ВНД1 оказывались ограниченными в своих притязяниях вопросом: “А как же ансамбль?!“. Идеолог, который возомнил бы себя королём на шахматной доске психологии 60-х — 80-х г. г., неминуемо очутился бы в ситуации пата.
Но пограничное положение психологии в ряду естественных и гуманитарных наук заключало в себе не только плюсы, но и минусы. Выработались свой, трудный для понимания непосвященных язык (назовем его “эзотерическим“ — для ясности), свой список безопасных тем, набор фигур умолчания и непровозглашенных табу. Проблема активности и свободы человеческой воли трансформировалась в проблему “активной гражданской позиции“; проблема “бессознательного“ перевоплощалась в проблему “неосознаваемой регуляции ВНД“; слова “поведение“ и “интроспекция“ употреблялись на равных как инвективы; существование психической реальности как таковой не то, чтобы отрицалось, но особенно и не афишировалось2. Достопамятное “стыдливый материализм“ легко могло превратиться в “стыдливый идеализм“. Здесь не потребовалось бы особой фантазии, и это вполне могло быть доступно даже идеологу-любителю. Помню, как мой научный руководитель, А. Н. Леонтьев, накануне защиты моей кандидатской диссертации в 1977 г., посвященной проблеме активности, резонно предупреждал меня: “Вас могут упрекнуть в витализме!..“. И это предостережение было отнюдь небезосновательно.
Тематика книги и сам термин “неадаптивность“ были, я думаю, естественной реакцией на правила и стандарты тех лет. Приметы того сложного времени, возможно, содержатся и в тексте этой книги — мне не хотелось что-либо менять в ней с поправкой на сегодняшний день. Полностью рукопись была подготовлена в 1986 г. Книга — о неадаптивном. В те годы, когда она создавалась, своей темой она не особенно “встраивалась“ в контекст общественной жизни (подобно тому, как задолго до этого, в начале 70-х г. г., не “вписывалась“ в
7
контекст доминирующих ориентации внутри науки). Менее всего и сейчас мне хотелось бы “адаптировать“ свою книгу к временам перестройки.
Этот труд — результат совместных усилий автора и многих его коллег, и поэтому в первую очередь мне хотелось бы поблагодарить именно их за вклад в разработку проблемы активности.
Чувство глубокой признательности я испытываю к Василию Васильевичу Давыдову и Михаилу Григорьевичу Ярошевскому: работая над книгой, я мысленно советовался с ними, и мне было особенно приятно, что они первыми прочитали рукопись, высказали по ней свои оценки и предложения.
Хочу искренне поблагодарить: моих коллег Александра Григорьевича Асмолова, Александра Ивановича Донцова, Виктора Федоровича Петренко, научная биография автора — это путь, пройденный вместе с ними; Марину Владимировну Бороденко, принимавшую большое участие в подготовке рукописи, за взыскательное отношение к тексту и снисходительного — к автору; моего друга, заведующего патолого-анатомическим отделением 1-й Градской больницы г. Москвы Иосифа Соломоновича Ласкавого — за дельные советы и живое общение; ректора Российского открытого университета Бориса Михайловича Бим-Бада и его сотрудников (если бы не их благожелательное участие, книга, возможно, и была бы со временем опубликована, но в серии: “Над чем работали, о чем спорили философы прошлого“); Иветту Сергеевну Петровскую и всех моих близких — без их участия книга, быть может, и была бы написана, но кем-то другим.
Благодарность еще одному человеку выражена в Посвящении.
В. А. Петровский
8
ВВЕДЕНИЕ
Личность современного человека, сокрушительный и созидательный потенциал его активности, в наши дни превращается в центральную, или, если обратиться к словам выдающегося современного психолога Л. С. Выготского, — вершинную проблему науки. Вершинную проблему — не только для психологии; многие и многие представители других наук о человеке могли бы повторить эти слова, имея в виду специальные интересы своей науки. Действительно, “восхождение“ к проблеме личности может вестись с разных сторон: некоторые генетики убеждены в том, что, раскрывая законы и механизмы наследственности, они сумеют приоткрыть человечеству тайну происхождения “альтруизма“, “гениальности“ и других, несомненно личностных, свойств индивида; педагоги, быть может, отказывая личности в какой-либо генетической предопределенности, будут настаивать на том, что в ней, в конечном счете, все определяется содержанием обучения и воспитания, подчеркивая социально-исторический генез личности; социологи обнаружат немалый энтузиазм в разработке идей места человека в системе общественных отношений, “роли“ и “ролевого поведения“, “ценностей“, “норм“ и т. п.; можно допустить, что когда-нибудь до этой проблемы доберутся кибернетики, и, материализуя дерзкие предначертания научных фантастов, всерьез примутся за разработку “действующей модели“ личности в виде алчного, капризного или влюбляющегося в своего создателя робота.
Психология, конечно, не стоит в стороне от этих исканий, но держится особого пути в разработке своей “вершинной проблемы“, пытаясь разрешить целый ряд достаточно общих задач. Что в личности современного человека представляет собой соотношение природного и общественного, “врожденного“ и “приобретенного“, “спонтанного“ и “заданного“? И вообще — что это значит: “личность“, “быть личностью“? Множество вопросов! На каждый из них существует веер ответов, несовпадающих маршрутов “восхождения“ к пониманию личности.
Личность раскрывается в контексте анализа взаимоотношений между людьми, как обусловленных содержанием совместной
9
деятельности (теория деятельностного опосредствования межличностных отношений), в своем историческом становлении (социо-эволюционная концепция личности), в системе общения как “диалога“ (интерсубъективный подход интерпретации феномена личности), как носитель “установок“, “отношений“, “ценностей“ (диспозиционные концепции), как “интегральная индивидуальность“ и др. Специальный анализ мог бы показать связь каждой из категорий, лежащих в основе соответствующего принципа рассмотрения и истолкования личности, с понятием “предметная деятельность“. Разработка последнего составляет содержание марксистской общепсихологической теории деятельности, связанной с работами А. Н. Леонтьева и С. Л. Рубинштейна, каждому из которых удалось проложить свой путь к проблеме личности.
Категория “деятельности“, как “волшебное зеркало“, “магический кристалл“ или, быть может, чудо XX века — голограмма, обращаясь к которой, можно было бы разглядеть контуры будущей Теории личности. Одно из замечательных свойств голограммы состоит в том, что в каждом её участке содержится информация, касающаяся всего объекта в целом, запечатленного на ней. Если осколки разбитого волшебного зеркала в сказке Андерсена могли дать лишь искаженную картину мира, то части разорванной голограммы заключают в себе возможность восстановления всего целого.
Категория предметной деятельности обладает тем же свойством.
В каждом фрагменте живой развивающейся деятельности (фрагменте голограммы) заключены существенные черты целого: источники возникновения и перспективы её движения в будущее. Кроме того, если продолжить сравнение, деятельность есть голографический “портрет“ самой личности. Известно, что, изменяя освещение голограммы, можно получить множество изображений, показывающих запечатленный на ней объект в разных ракурсах. В одном теоретическом освещении и, соответственно, ракурсе рассмотрения деятельность выступает как проявление отношений индивидуального субъекта к миру, в другом — как форма межиндивидуального общения, в третьем — как рефлексия и еще в одном — как форма активной представленности и продолженности человека в человеке.
10
Становится очевидной важность рассмотрения этих переходов при описании форм активности человека в мире, за которыми скрываются метаморфозы деятельности, её собственного движения.
Проблема нова, дискуссионна, легко можно ожидать возражений и сомнений, но, может быть, это-то и хорошо! Важная для философов, психологов, социологов, педагогов, проблема деятельности, её собственного движения заслуживает того, чтобы попытаться увидеть её под новым углом зрения.
В предлагаемой вниманию читателя книге используется философский способ рассмотрения этой проблемы. Однако автор — психолог, и поэтому он не может себе позволить сколько-нибудь далеко отойти от реальности, которая открывается в специальных психологических исследованиях. Изучение активности субъекта предпринимается нами, начиная с 1970 года. С тех пор, по мере дальнейшего теоретического и экспериментального продвижения, нами последовательно вводились такие понятия, как “надситуативная активность“, “избыточные возможности“, “персонализация“, “отраженная субъективность“ и другие, соответствующие различным моментам самодвижения деятельности. Содержание и перспективы исследования проблемы движения деятельности и активности личности — как в философском, так и в конкретно-психологическом плане — получает отражение в этой книге.
11
Глава I. ПАРАДОКС ИСЧЕЗНОВЕНИЯДЕЯТЕЛЬНОСТИ
§ 1. Деятельность в суждениях здравого смысла
Мало кого в наши дни мог бы удивить очередной пример существования конфликта между тем, как тот или иной объект предстает перед очами “здравого смысла“ и тем, как тот же объект раскрывается в рамках научной теории. Скорее, наоборот, — когда теоретические и обыденные представления, специфически выражающие особенности данного объекта, не сливаются между собой и даже противостоят друг другу, то это закономерно и все с большей готовностью воспринимается широкой аудиторией как своеобразная норма “научности“ соответствующих теоретических взглядов. В противном случае говорят, что теория бедна, что её методологические предпосылки неконструктивны или что она не располагает эффективными средствами анализа исследуемых явлений.
Как будто с этих позиций можно было бы взглянуть и на проблему деятельности, которая в последнее время оживленно обсуждается в философии и психологии. Между тем, если коснуться вопроса о соотношении теоретических и обыденных представлений о сущности деятельности, то выясняется, что к сегодняшнему дню здесь сложилась поистине гротескная ситуация: обыденный взгляд на деятельность сталкивается не с какой-нибудь устойчивой и целостной системой ревизующих его научных воззрений, а с принципиально разными, подчас активно противоборствующими и реально противостоящими друг другу взглядами. Это относится и к определению сущности деятельности, и к описанию её структуры и функций, и к установлению её специфических детерминант и т. д. В результате возникает весьма любопытный парадокс, достойный специального обсуждения.
Обратимся поначалу к довольно привычному обыденному пониманию деятельности, — для того только, чтобы затем установить, какие метаморфозы она претерпевает, когда становится объектом методологического и теоретического анализа.
В том интуитивном понимании деятельности, которое соответствует обычному и повседневному словоупотреблению, традиционно различается ряд признаков:
12
Субъектность деятельности. Обычно говорят: деятельность субъекта, реализуется субъектом, определяется субъектом. В рамках обыденного сознания субъект трактуется как индивидуальный субъект: как особь, индивид, личность. “Деятельность носит индивидуальный, личный характер“ — это и есть постулат, который как будто бы стоит вне критики.
В идее индивидуального субъекта фиксируются эмпирические представления об активном, целостном, телесном существе, живом теле, которому противостоят наряду с окружающей средой другие такие же существа. Перенимая опыт других, человеческий субъект способен “сам“ структурировать свое поведение во внешней среде и защищать свои собственные интересы, отличимые от интересов других, что, собственно говоря, и означает его “деятельность“.
Всякое иное понимание субъекта приобретает в наших глазах до определенной степени условный, метафорический смысл. Конечно, мы вполне уверены в своем праве говорить: “коллективный“ субъект, “общественный“ субъект и т. п. Мы не испытываем никаких лексических затруднений, говоря, например, об обществе как “субъекте“ деятельности или что-либо подобное этому. Но всякий раз в таких случаях мы все же опираемся на идею индивидуального субъекта как первоначальную и как будто бы единственно достоверную, такую, которая дает как бы прообраз всех будущих возможных представлений о субъекте вообще.
Объектность деятельности. Образец деятельности в обыденном сознании заключает в себе представление о том, что она объектна. Что же представляет собой при этом объект деятельности? Во-первых, — это то, что противостоит живому одушевленному субъекту как вещь, на которую направлена его активность и в рамках этого противостояния выступает как ни в чем не подобная субъекту. Из этого следует и второй эмпирический признак объекта, — содержащееся в нем “разрешение“ на два основных способа отношения к нему со стороны субъекта: преобразование или приспособление. И здесь, таким образом, деятельность сводится к проявлениям адаптивной активности субъекта, различаемых лишь по тому, приспосабливается ли субъект к вещи или вещь приспосабливает его к себе.
13
Впрочем, в педагогике и педагогической психологии нередко говорят об учащемся как об объекте учебной деятельности. Однако обычно сразу же следует оговорка, что ученик также и субъект учения. Тем самым подчеркиваются особое место и своеобразие данной деятельности в ряду других её видов, рассматриваемых как реализация “субъект-объектного“ отношения.
Деятельность — процесс. Мысль о деятельности как процессе кажется не требующей специального обсуждения: разве не движение живого тела в пространстве, не динамика кинематических цепей его, не некая непрерывная кривая в субъектно-объектном “пространтстве — времени“ определяет собой деятельность? И разве можно представить себе деятельность как-то иначе? Ответом на эти вопросы является убеждение, что деятельность есть процесс.
Предваряемость деятельности сознанием. На основе чего, спрашиваем мы, повинуясь традиции здравого смысла, осуществляется та или иная деятельность? Что исходным образом регулирует её течение? Что задает направленность конкретной деятельности? Ответ на эти вопросы как бы напрашивается: сознание — вот что регулирует деятельность!
Деятельность — развиваем мы ту же мысль — в основе которой не лежало бы какое-то знание, какое-то ясное представление внешнего мира, осознанный образ этого мира или цель субъекта, это — говорим мы — уже не есть деятельность, а есть не более чем “пустая фраза“. Поэтому для того, чтобы конкретно охарактеризовать и понять деятельность, необходимо заглянуть в субъективный мир человека, осветить, так сказать, глубины его сознания, чтобы именно там отыскать “конечные“ истоки и детерминанты наблюдаемой деятельности. Деятельность есть то, что необходимо предваряется психикой и, в частности, её высшим проявлением — сознанием.
Помимо указанных четырех характеристик деятельности, описывающих её так, будто бы это признаки самой деятельности, а не наши представления о ней, можно выделить еще один признак, который, в отличие от предыдущих, “онтологических“, описывает деятельность в гносеологическом плане.
Наблюдаемость деятельности. Она, деятельность, считается наблюдаемой, “видимой“, фиксируемой в восприятии наблюдателя,
14
причем фиксируемой именно непосредственно, “глазом“ подобно тому, как непосредственно воспринимаются обычные вещи. Безразлично, какой наблюдатель при этом имеется в виду: “внешний“, т. е. наблюдающий за человеком со стороны, или же “внутренний“, т. е. сам субъект деятельности, выступающий в роли наблюдателя.
Итак, с точки зрения обыденного сознания, деятельность субъектна, объектна, является процессом, предваряется сознанием и непосредственно наблюдаема.
Таково, на первый взгляд, наиболее естественное и вполне оправданное понимание деятельности, которое как будто бы не требует никакого пересмотра со стороны теоретика и могло бы в таком “готовом“ виде войти в общую картину мира, в круг теоретических представлений о деятельности. Кто, казалось бы, мог посягнуть на эти положения, которые имеют облик неоспоримых истин? Между тем именно они нередко становятся объектом теоретических посягательств.
§ 2. Деятельность ... исчезла?!
Вглядимся, во что превращается построенный выше макет деятельности под прицельным огнем методологической критики. Для этого суммируем некоторые “экспертные оценки“, даваемые теоретиками.
Деятельность бессубъектна. Напомним, что “субъект“ есть индивид как носитель и творец деятельности — единое, неделимое существо, производящее деятельность. Всякое другое понимание субъекта, как было подчеркнуто, представляется условным и метафоричным и, более того, “само предположение, что вопрос может ставиться как-то иначе, например, что деятельность носит безличный характер, кажется им (большинству людей — В. П.) диким и несуразным“1. “Но есть, — продолжает цитируемый автор, — совершенно иная точка зрения. Работы Гегеля и Маркса утвердили рядом с традиционным пониманием деятельности другое, на наш взгляд, более глубокое. Согласно
15
ему, человеческая социальная деятельность должна рассматриваться не как атрибут отдельного человека, а как исходная универсальная целостность, значительно более широкая, чем он сам. Не отдельные индивиды тогда создают и производят деятельность, а наоборот, она сама “захватывает“ их и заставляет вести себя определенным образом. По отношению к частной форме деятельности, речи-языку, В. Гумбольдт, как известно, выразил эту мысль так: “Не люди овладевают языком, а язык овладевает людьми“. Деятельность трактуется таким образом, как то, что по существу своему надындивидуально, хотя, безусловно, и реализуется индивидами (в соответствующих актах деятельности). Не деятельность принадлежит людям, а сами люди оказываются “принадлежащими деятельности“, “прикрепленными к деятельности“. Приведенная цитата наиболее точно выражает собой позицию основателя одной из достаточно влиятельных школ, объединяющей к настоящему времени представителей различный специальностей: философов, логиков, психологов, системотехников и др., развивающих особую теорию, которая обозначается в их трудах как “общая теория деятельности“.
И этот взгляд побуждает усомниться в традиционном “субъекте“ деятельности, поскольку она — должны сказать мы, следуя логике такого подхода, — безлична, т. е. индивид не выступает в качестве её субъекта.
Деятельность не направлена на объект. Согласно обыденным представлениям, как мы помним, в деятельности реализуется субъект-объектное отношение к миру. Развитие деятельности не мыслится иначе как результат практических или теоретических актов, направленных на объект. Ставится ли кем-нибудь под сомнение правомерность подобной точки зрения, сводящей деятельность и связанные с нею процессы развития к реализации субъект-объектных отношений? Да, ставится!
В известном нам выступлении (к сожалению, устном) одного из видных советских философов, Г. С. Батищева, подчеркивалось, что до сих пор не слишком распространена манера обсуждать проблематику деятельности даже внутри философии при непоставленности под сомнение и непреодоленности сведения “деятельности“ к представлениям о “технокогнитивном отношении“ субъекта к объекту. При этом субъект-объектное отношение
16
рассматривается лишь как ветвь на древе отношений субъект-объектных, что, совершенно недопустимо.
“Сомнение“, о котором идет речь, конечно, не есть одно лишь мнение или одно из мнений частного философа. За этим сомнением вырисовывается позиция, которую начинает разделять все большее число современных философов и психологов. Тем самым формируется особая “субъект-субъектная“ парадигма в трактовке деятельности. Сущность формирующегося подхода заключается в том, что в качестве нового предмета анализа выделяется та сторона деятельности, которая интенционально ориентирована на другой субъект. Конечная ориентация здесь — не преобразование вещи или сообразование с вещью в целях насыщения тех или иных интересов агента активности (деятеля), а другой человек, “значимый другой“, которому первый адресует свои проблемы и ценности.
Таким образом, деятельность отнюдь не всегда “вещна“, “объектна“ (хотя без вещи, по-видимому, в ее трактовке не обойтись — что, впрочем, не всегда специально оговаривается). Наоборот, собственно человеческая деятельность, реализующая его “сущностные силы“, есть деятельность, ориентированная на другого человека, реализация субъект-субъектных, а не субъект-объектных отношений.
Деятельность не есть процесс. Можно усомниться в субъектности или объектности деятельности. Но можно ли усомниться в том, что деятельность есть процесс? В результате проведения строгого анализа содержания понятия “процесс“1 было убедительно показано, что деятельность не может быть непосредственно представлена как процесс. Мы бы изложили этот взгляд так.
Первое. О “процессе“ разумно говорить лишь тогда, когда есть что-то, что подвергается изменению. Развитое научное мышление не может обойтись без представлений, фиксирующих происходящую во времени смену некоторых состояний вещи при относительной неизменности самой вещи. Тем самым фиксируется некоторый объект — “носитель процесса“.
Деятельность же открывается нам в виде переходов, происходящих между различными объектами-носителями.
17
Например, индивидуальная деятельность выступает как движение субъекта, переходящее в движение её объекта, которое в свою очередь переводится в новые формы движения субъекта, и т. п.
При более дифференцированном взгляде на субъект и объект деятельности, например, при разделении ее материала и средств деятельности, она выступает перед нами как еще менее гомогенная по своему строению, как “разноосновная“. Ещё более демонстративным образом гетерогенность деятельности (отсутствие чего-то единого, что подлежит изменению) выступает в коллективной деятельности, в деятельности, реализация которой требует техники, вычислительных машин и т. п. Все это примеры, когда деятельность одна, но реализуется разными агентами, предстает как эстафета процессов.
Второе. Тот факт, что “процессу“ отвечает один и тот же объект, рассматриваемый как носитель процесса, вовсе не означает, что последний внутренне не дифференцирован, что он не выступает той или иной своей стороной или частью, что он в наших глазах как бы аморфен. Нет, наоборот, идея процесса, позволяющая сказать: “Вот перед нами тот же самый объект, но в нем изменяется что-то“, — непосредственно указывает на существование, по крайней мере, одной выделенной части объекта, а именно той его части, которая рассматривается как его изменяемая часть. Примерами таких “частей“ (качеств, сторон, свойств) могут служить: температура, электропроводность, вес, цвет, положение тела в пространстве и т. п. Процесс, затрагивая какую-нибудь одну часть объекта, выражается в последовательности смен состояний этой части во времени. С этой точки зрения, деятельность в отличие от процесса непосредственно нельзя представить в виде последовательности состояний какой-либо одной фиксированной части объекта (или строго параллельно изменяющихся многих его частей). Так, этапы программирования и осуществления той или иной индивидуальности деятельности реализуются разными “частями“ индивида и, кроме того, взаимообусловливают друг друга, частично перекрещиваясь, частично расходясь друг с другом. Тем более, сказанное относится и к характеристике массовой деятельности в целом реализующей движение общественного производства. Последнее может быть описано двояким образом: и в виде переходов от одних изменяющихся объектов к другим, и в виде
18
переходов от одних изменяющихся “частей“ к другим “частям“ в пределах одного и того же объекта, в данном случае того, что может быть названо “обществом“. В обоих случаях для описания всего происходящего, очевидно, непригоден термин “процесс“.
Третье. Помимо отмеченных двух моментов, должен быть назван еще один, характеризующий процесс со стороны его непрерывности. В этом аспекте рассмотрения понятие процесса предполагает возможность выделения сколь угодно дробных (мелких) переходов между определенными состояниями выделенных “частей“ этого объекта, так что из этих переходов как из единиц может быть реконструирован любой фрагмент процесса. Из этого следует, что при каждом таком разбиении процесса на последовательность переходов между его состояниями каждое предшествующее состояние переходит в одно и только одно последующее, и наоборот, каждому последующему соответствует одно и только одно предшествующее. Цепочка переходов, таким образом, не раздваивается и, кроме того, не сводит в один два ряда переходов между состояниями. Процесс, таким образом, представим сколь угодно мелкой, в пределе непрерывной, линейной цепочкой переходов между мгновенными состояниями объекта в предшествующих и, соответственно, в последующих моментах времени. Соответствует ли “деятельность“ этой идее “процесса“?
На одном только примере речевой деятельности проиллюстрируем достаточно общую черту: разветвление процессов, реализующих деятельность. Не требуется специального знания психолингвистики, чтобы понять, что здесь мы имеем дело со сложным динамическим образованием, одну процессуальную “часть“ которого образует собственно фонетический ряд, другую “часть“ — планирование речевого высказывания (план мышления), между процессами мышления и произнесения слов выделяются процессы, реализующие взаимозависимость слова и мысли (порождение слова мыслью и становление мысли в слове). Речь, таким образом, не “выстраивается“ в линейную цепочку, процессы, её реализующие, переплетаются и ветвятся. Но картина этих переплетений и ветвлений еще богаче. Достаточно рассмотреть существующие модели порождения высказываний: “артериальные“ переходы от мысли к слову и “венозные“ от слова к мысли еще сложнее, чем было показано и, если иметь в виду,
19
что они лишь связывают между собой характеризующиеся своими специфическими закономерностями процессы мышления и произнесения слов, то становится разительней расхождение между этой картиной речевой деятельности и схемой процесса.
Одна из моделей порождения высказывания: “Первая ее ступень — конструкция линейной внеграмматической структуры высказывания, его внутреннее программирование. Вторая ступень — преобразование этой структуры в грамматическую структуру предложения. Третья ступень — реализация последней. Если мы имеем дело с достаточно сложным высказыванием, есть основания предполагать, что на первой ступени мы имеем нечто вроде набора “ядерных утверждений“ Осгуда, конечно, как поручик Киже, “фигуры не имеющих“, т. е. еще не оформленных ни лексически, ни грамматически, ни тем более фонетически. При восприятии речи все происходит в обратном порядке...“1 Здесь, однако, еще не рассматривается феноменология “самослышания“, “самоинтерпретации“: всегда ли обратная развертка собственного высказывания тождественна его исходным посылкам? Если бы это было всегда так, мы бы никогда не замечали случайной двусмысленности произнесенных нами слов.
Поднимаясь от этого частного примера к общей оценке динамических особенностей деятельности, приходится констатировать, что деятельность непосредственно непредставима как процесс.
Деятельность не предваряется сознанием. В ходе разработки проблемы деятельности в советской психологии представление о “первичности“ сознания по отношению к деятельности было радикально пересмотрено в работах А. Н. Леонтьева и его школы. Первые шаги “деятельностного подхода“ в психологии были ознаменованы восходящей к Ж. Пиаже и Л. С. Выготскому идеей “интериоризации“ (перехода извне вовнутрь) объективных отношений, существующих в природе и обществе. А. Н. Леонтьев при этом сосредоточил свое внимание на исследовании становления психического образа мира, теоретически и экспериментально обосновав тот тезис, что в основе любых форм психического отражения, от элементарных до наисложнейших, находится активность субъекта, причем последняя в своих генетически
20
ранних проявлениях должна быть понята как внешне-предметная, регулируемая не изнутри (теми или иными готовыми психическими содержаниями), а извне — объектами и отношениями окружающего мира. “Согласно внутренней логике этой теории, — отмечает В. В. Давыдов1, — конституирующей чертой деятельности должна быть её предметность. Она обнаруживается в процессе преобразования деятельности через её подчинение (в других местах говорится об “уподоблении“) свойствам, явлениям и отношениям от неё независимого предметного мира. Поэтому может быть оправдан вывод о том, что это качество деятельности выступает как её универсальная пластичность, как её возможность преобразовываться в процессе принятия на себя, впитывания в себя тех объективных качеств предметов, среди которых и в которых должен существовать и действовать субъект. Преобразованиями такой деятельности управляют сами предметы в процессе практических контактов субъекта с ними. Иными словами, превращения и преобразования деятельности человека как целостной органической системы, взятой в её полноте, происходят при её пластичном и гибком подчинении объективным общественным отношениям людей, формам их материального и духовного общения. Таков один из “явно непривычных моментов“, характеризующих деятельность, и таково одно из положений, выражающих “глубокую оригинальность и подлинную нетрадиционность его (А. Н. Леонтьева) подхода к проблеме построения психологической теории“.
Тем, кому посчастливилось слушать яркие лекции Алексея Николаевича Леонтьева, памятен пример, который не был бы так доходчив, если бы не удивительная пластика жеста лектора. “Понимаете, — говорил он, как всегда, с подкупающей доверчивостью к понятливости слушателей, — рука движется, повторяя контуры предмета, и форма движения руки переходит в форму психического образа предмета, переходит в сознание“. И его длинная узкая ладонь легко скользила по краю стола.
“На первоначальных этапах своего развития деятельность необходимо имеет форму внешних процессов... Соответственно, психический образ является продуктом этих процессов, практически связывающих субъект с предметной действительностью“. Если
21
же отказаться от изучения этих внешних процессов как генетически ранних форм производства образа, то “нам не остается ничего другого, как признать существование таинственной “психической способности“, которая состоит в том, что под влиянием внешних толчков, падающих на рецепторы субъекта, в его мозге — в порядке параллельного физиологическим процессам явления — вспыхивает некий внутренний свет, озаряющий человеку мир, что происходит как бы излучение образов, которые затем локализуются, “объективируются“ субъектом в окружающем пространстве“. В работах А. Н. Леонтьева, А. В. Запорожца, Л. А. Венгера, Ю. Б. Гиппенрейтер, В. П. Зинченко, их сотрудников и учеников идея порождения психического образа в деятельности, производности сознания от чувственно практических контактов субъекта с окружающим миром прослеживалась экспериментально и в значительной мере была обобщена в формуле “восприятие как действие“. Такой подход к психологии восприятия составляет необходимое условие понимания генезиса сознания в деятельности, служит конкретно-психологической формой реализации того положения, что “идеальное есть материальное, пересаженное в голову человека и преобразованное в ней“ (К. Маркс), Человеческая чувственная предметная деятельность рассматривается как производящая основа, “субстанция“ (А. Н. Леонтьев) сознания. Таким образом, отвергается универсальность тезиса, согласно которому сознание предвосхищает деятельность, и наоборот, — утверждается, что деятельность предшествует сознанию. Еще одна “бесспорная“ характеристика деятельности теряет силу.
Деятельность невидима. Достаточно внимательно познакомиться с основными работами А. Н. Леонтьева, чтобы понять, что деятельность в них ни в коей мере не может быть отождествлена с поведением, если его понимать чисто бихевиористически. Принцип предметности, и, соответственно, круг феноменов предметности (“характера требований“, “функциональной фиксированности“ объектов и т. п.). “позволяют провести линию водораздела между деятельностным подходом и различными натуралистическими поведенческими концепциями, основывающимися на схемах “стимул-реакция“, “организм-среда“ и
22
их модификациях в необихевиоризме“ (А. Г. Асмолов)1. Выразительный пример того, что предмет деятельности отнюдь не тождествен вещи, с которой в данный момент непосредственно взаимодействует человек и которая непосредственно доступна стороннему наблюдателю, приводит А. У. Хараш, напоминая об одном примечательном эпизоде, рассказанном К. Лоренцом. Известный этолог однажды водил “на прогулку“ выводок утят, замещая собой их мать. Для этого ему приходилось передвигаться на корточках и, мало того, непрерывно крякать. “Когда я вдруг взглянул вверх, — пишет К. Лоренц, — то увидел над оградой сада ряд мертвенно-белых лиц: группа туристов стояла за забором и со страхом таращила глаза в мою сторону. И не удивительно! Они могли видеть толстого человека с бородой, который тащился, скрючившись в виде восьмерки, вдоль луга, то и дело оглядывался через плечо и крякал — а утята, которые могли хоть как-то объяснить подобное поведение, утята были скрыты от глаз изумленной толпы высокой весенней травой. Страх на лицах зрителей — это не что иное, как их невербальный самоотчет о том перцептивном впечатлении, которое так хорошо воспроизвел сам К. Лоренц. Его деятельность наблюдалась в урезанном виде — из неё был полностью “вырезан“ предметный, смыслообразующий кусок“2.
Нетождественность деятельности поведению по критерию воспринимаемости данности, “видимости“ — не единственный диф признак соответствующих понятий. Мы же отмечаем его в связи с нашей основной задачей: показать, что и этот признак — “наблюдаемость“ деятельности — критически переосмысливается методологами.
Но, может быть, речь идет только о том, что деятельность всегда наблюдаема со стороны, и достаточно встать на позицию “внутреннего“ наблюдателя, как картина деятельности мгновенно откроется наблюдателю, и деятельность станет “видимой“? Увы, и это не всегда так! Если бы все обстояло
23
именно таким образом, то, пожалуй, была бы совсем неоправдана критика интроспективного метода исследования психических явлений (этот метод претендовал на прямое изучение сознания “изнутри“, глазами внутреннего наблюдателя), не нужны были бы какие-либо специальные приемы, позволяющие человеку понимать самого себя; да и вся современная психология, не слишком-то доверяющая непосредственным свидетельствам внутреннего опыта человека, должна была бы быть существенно упразднена. В действительности же деятельность “изнутри“ воспринимается и переживается далеко не во всей её целостности, зачастую искаженно, видение деятельности нередко выступает в качестве особой деятельности субъекта (рефлексии), иногда не приносящей, в сущности, никаких иных, кроме негативных, результатов. Таков, например, феномен “безобразности мышления“, открытый вюрцбургской школой: отсутствие структурированных и содержательно интерпретируемых сенсорных элементов, выступающих в качестве промежуточных продуктов решения ряда интеллектуальных задач. Так же и мотивы человека (предметы его потребности), как подчеркивается большинством исследователей, могут находиться “за занавесом сознания“.
Деятельность, таким образом, может быть “не видимой“ — ни извне, ни изнутри.
Подведем итоги всему сказанному. Если попытаться учесть и равным образом принять за основу взгляды главных “разработчиков“ проблемы деятельности — авторитетных философов, методологов, психологов — и, опираясь на соответствующий круг идей, вновь попробовать ответить на вопрос “Что же такое деятельность?“, то мы вынуждены будем констатировать следующее. Оказывается, что все то, что обыденному сознанию представлялось определяющим в описании деятельности, не является для теоретиков чем-то непреложным и обязательным. Наоборот, базисные характеристики деятельности, выделяемые в суждениях здравого смысла, не могут быть сколько-нибудь надежно связаны с тем, что должно быть понято как деятельность, и без всякого ущерба для “деятельности“ могут быть отъединены от неё. Деятельность необязательно “субъектна“ и необязательно “объектна“, её нельзя непосредственно представить как “процесс“, она всегда предвосхищается сознанием и к тому же временами “невидима“. Субъектность, объектность, представимость в виде
24
процесса, предвосхищаемость сознанием, наблюдаемость — все эти, казалось бы, внутренне присущие деятельности характеристики опровергаются в качестве ее действительных атрибутов.
Деятельность — исчезла?
Исчезла ли деятельность? Отвечая на этот вопрос, мы в первую очередь должны выяснить, на какой идейной основе рождается тот образ деятельности, который вначале кажется вполне приемлемым, а затем буквально сходит на нет, как только становится объектом методологической рефлексии. Здесь мы столкнемся с кругом не всегда резко очерченных и не всегда осознаваемых установок исследователей, совершенно разных по своим убеждениям, но придерживающихся, тем не менее, одного и того же принципа в понимании поведения и сознания человека — “постулата сообразности“.
Далее мы обратимся к анализу тех методологических предпосылок, которые лежат в основе критики обыденных представлений о деятельности, и попробуем установить, в чем заключается действительная общность (и имеется ли она) позиций тех, чьи критические суждения о деятельности привели к ее “разрушению“. Обращаясь в этой связи к феномену самодвижения деятельности, мы вплотную подойдем к проблематике активности личности и наметим возможные пути “восстановления“ деятельности.
25
Глава II. ПОСТУЛАТ СООБРАЗНОСТИИ ПРИНЦИП САМОДВИЖЕНИЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
§ 1. Стремление к “конечной цели“?
В самом фундаменте эмпирической психологии лежит некая методологическая предпосылка, имеющая характер постулата. Он мог бы быть обозначен как “постулат сообразности“1. Индивиду приписывается изначальное стремление к “внутренней цели“, в соответствии с которой приводятся все без исключения проявления его активности. По существу речь идет об изначальной адаптивной направленности любых психических процессов и поведенческих актов. Понятия “адаптивность“, “адаптивная направленность“ и т. п. трактуются здесь в предельно широком смысле. Имеются в виду не только процессы приспособления индивида к природной среде (решающие задачу сохранения телесной целостности, выживания, нормального функционирования и т. д.), но и процессы адаптации к социальной среде в виде выполнения предъявляемых со стороны общества требований, ожиданий, норм, соблюдение которых гарантирует “полноценность“ субъекта как члена общества. Говоря об адаптации, мы имеем в виду также и процессы “самоприспособления“: саморегуляцию, подчинение высших интересов низшим и т. п. Наконец, что особенно важно подчеркнуть, речь идет не только о процессах, которые ведут к подчинению среды исходным интересам субъекта. В последнем случае адаптация есть реализация его фиксированных предметных ориентаций: удовлетворение потребности, инициировавшей поведение, достижение поставленной цели, решение исходной задачи и т. д.
Приспосабливает ли индивид себя к миру или подчиняет мир исходным своим интересам — в любом случае он отстаивает себя перед миром в тех своих проявлениях, которые в нем уже были и есть и которые постепенно обнаруживаются, образуя базис многообразных явлений активности человека. Таким
26
образом, под адаптацией понимается тенденция субъекта к реализации и воспроизведению в деятельности уже имеющихся у него стремлений, направленность на осуществление таких действий, целесообразность которых была подтверждена предшествующим опытом (индивидуальным или родовым). Подчеркнем, что, говоря об адаптации, адаптивной направленности, мы предусматриваем тот случай, когда человек может заранее и не знать, к чему именно, к какому предметному эффекту приведет его действие, и тем не менее действовать адаптивно, если заранее известно, к чему он стремится “для себя“, что оно ему может дать. Поэтому адаптивные действия могут быть и творчески продуктивными, “незаданными“; адаптивными их делает наличие ответа на вопрос “зачем?“.
Но это в свою очередь значит, что есть по отношению к всевозможным стремлениям субъекта цель более высокого порядка как основа ответа на вопрос “зачем?“ — Цель с большой буквы. По отношению к ней те или иные частные стремления могли бы оцениваться как “адаптивные“ или “неадаптивные“. Постулат сообразности и заключается в открытом или скрытом признании существования такой Цели и приписывания ей роли основного “вдохновителя“ и “цензора“ поведения.
Смысл постулата сообразности заключается, следовательно, не столько в том, что индивид в каждый момент времени “хочет сделать что-то“, т. е. что он “устремлен“ к какой-либо цели; смысл этого постулата в том, что, анализируя те или иные частные стремления человека, можно как бы взойти к той Цели, которая в конечном счете движет поведением, какими бы противоречивыми и неразумными не представлялись при “поверхностном“ наблюдении основанные на ней побуждения и стремления людей.
В зависимости от того, какое жизненное отношение (стремление, Цель) принимается за ведущее, выделяются различные варианты постулата сообразности.
Гомеостатический вариант. В концепциях гомеостатического типа, восходящих к Кеннону (рефлексология в её различных формах, “динамическая“ психология К. Левина, теория когнитивного диссонанса Л. Фестингера и пр.), постулат сообразности выступает в форме требования к устранению конфликтности во взаимоотношениях со средой, элиминации
27
“напряжений“, установлению “равновесия“ и т. п. Считается, что какое-нибудь событие, будь то изменение температуры окружающей среды или перемены в социальном статусе человека, выводит его из состояния равновесия; поведение же сводится к реакции восстановления утраченного равновесия.
Гедонистический вариант, восходящий к платоновскому “Протагору“, в открытой форме выдвинут в концепции “аффективного возбуждения“ американского психолога МакКлелланда и его сотрудников. Согласно принятым здесь взглядам, действие человека детерминировано двумя первичными (primary) аффектами — удовольствием и страданием; все поведение интерпретируется как максимизация удовольствия и страдания.
Прагматический вариант. В качестве ведущего здесь рассматривается принцип оптимизации. Во главу угла ставится узкопрактическая сторона поведения (польза, выгода, успех). Например, типично следующее высказывание: “... даже если принятое кем-то решение кажется неразумным, мы все равно допускаем, что оно логично и обоснованно с учетом всей информации, связанной с анализом... Наш основной постулат состоит в том, что всякое решение действительно оптимизирует психологическую полезность, даже если посторонний наблюдатель (а может быть, и человек, принявший решение) будет удивляться сделанному выбору“1. Подобным же образом формулируется постулат “экономии сил“, трактующий поведение по образцу “принципа наименьшего действия“, почерпнутого из физики. Последний утверждает, что если в природе происходит само по себе какое-нибудь изменение, то необходимое для этого количество действия есть “наименьшее возможное“. Так же и человеческое поведение: “Если данной, возникшей у человека цели можно достичь разными путями, то человек пытается использовать тот, который по его представлениям требует наименьшей затраты сил, а на избранном пути он расходует не больше усилий, чем, по его представлениям, необходимо“2.
Ориентации, интерпретирующие психическую деятельность как универсально подчиненную адаптации к среде, в целом и
28
образуют то, что выше было обозначено как “постулат сообразности“. Действие этого постулата охватывает не только выраженные в теоретической форме воззрения различных авторов, но и целый ряд бессознательно или, если воспользоваться более точным выражением М. Г. Ярошевского, “надсознательно“ используемых и глубоко укоренившихся в мышлении установок и схем.
Сфера применимости постулата сообразности в форме тех или иных его модификаций как будто бы не знает исключений, а возможности его приложений выглядят бесспорными. В самом деле, на первый взгляд кажется самоочевидным, что всякий акт деятельности ведет к какому-либо согласованию, приближает к предмету потребности, преднастраивает к будущим воздействиям среды и т. п. Одним словом, преследует непременно “полезную“ цель, отвечает исключительно адаптивным задачам. Все, что угрожает благополучию (нарушает гомеостазис), расценивается как вредное, нежелательное, и потому те действия индивида, которые устраняют возникший “разлад“, представляются естественными и единственно оправданными.
Когда все-таки встречаются “немотивированные“ действия, то они выглядят: или следствием всякого рода “отклонений“ субъекта от нормы; или результатом ошибок“ в работе, которые в свою очередь объясняются неподготовленностью деятельности, дефицитом информации, отсутствием достаточной прозорливости, “незрелостью“ и т. п.; или, наконец, действием какого-то скрытого мотива, который наряду с другими также преследует задачу обеспечения “гармонии“ индивида с внешней средой.
Понятно, что постулат сообразности легко распространяется и на анализ тех действий, которые продиктованы, казалось бы, исключительно внешними требованиями и выглядят строящимися на иной основе — в соответствии с чужими интересами и по чужой воле. Здесь в соответствиии с тем же постулатом поведение индивида выводится из его автономных приспособительных устремлений, разве что более глубоких и существенных (сохранение жизни, имущества, престижа и т. п.). Что же касается внутренних проявлений активности, таких как установки, эмоциональные сдвиги, целостные или фрагментарные психические состояния и т. д., то и они в конечном счете, согласно скрытому велению постулата сообразности, отвечают задачам
29
индивидуального приспособления, хотя и более трудны для интерпретации. Так, отрицательные эмоции “нужны“ индивиду для того, чтобы указывать на незаконченность действия или на его неадекватность исходной программе; сон “нужен“ для того, чтобы просеивать текущую за день информацию и отбирать полезную; сновидения — чтобы давать “разрядку функционально напряженным системам головного мозга“ или, если иметь в виду его роль в “далеком филогенетическом прошлом“ человека, для физиологической мобилизации организма в условиях внезапно возникшей во время сна опасности, “для закрепления опыта повседневной жизни“ (по И. Е. Вольперту) и т. д. Если же что-либо трудно или невозможно объяснить, исходя из постулата сообразности, соответствующее явление рассматривают либо как болезненное, т. е. случайное для представителей вида, либо его провозглашают уходящим из жизни вида как лишнее, ненужное (смелость отдельных авторов распространила действие того же постулата сообразности даже на эмоции человека, ср.: “Эмоции — цыгане нашей психики“ (В.&heip;