Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

В связи с тем, что на некоторых сайтах появился электронный вариант моей книги «Руна Жизни», который можно «скачать бесплатно», но разархивировать через пароль за деньги, выкладываю электронную версию книги на своем сайте, для действительно бесплатного доступа. Приятного чтения! Пиратам спасибо за дополнительную рекламу моего творчества!
(В этом варианте исправлены опечатки)
Желающие поддержать автора, могут заказать книгу с автографом в бумажном варианте.
Подробности на сайте  "zrd.spb.ru"
zrd.spb.ru

Ваш
Роман Перин
29.07.10г.

Роман ПЕРИН

РУНА
ЖИЗНИ

УДК 882
ББК 84(2Рос-Рус)
П26© Перин Р.Л., 2010
© «Белые альвы», 2010
© «Потаённое», 2010Большинству читателей Роман Перин известен как публицист и политолог. Этот роман он писал долгих семь лет. В основу романа положены драматические события 1985-2005 гг., эзотерический смысл которых раскрывает автор. Роман повествует о сложном жизненном пути героев в условиях распада страны и борьбы за власть обезумевших кланов. Любовь и обращение к древним истокам мировосприятия предков, дарят героям романа новый смысл жизни...
Некоторые главы романа, начиная с 2003 года, увидели свет в газетах «За Русское Дело» и «Потаённое», были размещены на сайтах в Интернете как отрывки из неопубликованного романа «Слуги безумия». После публикации первой главы «Пьяный алхимик» автору поступило предложение создать пьесу или киносценарий о безумии современного общества. Автор отказался, имея свой замысел произведения. В 2009 году, после экспедиции на Урал, Р. Перин меняет название книги на «Руна Жизни» и пишет завершающую главу «Святилище».

ISBN 978-5-91464-033-7В оформлении обложки использована картина А. Руса Перин Р.Л.
П26 Руна Жизни: [роман]/ Роман Перин. – М.: Белые альвы, СПб:
Потаённое, 2010. – 292 с.УДК 882
ББК 84(2Рос-Рус)ISBN 978-5-91464-033-7

«Потаённое»
Санкт-Петербург
2010

Глава первая

ПЬЯНЫЙ АЛХИМИК

За твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит более могущественный повелитель, неведомый мудрец...
Ф. Ницше («Так говорил Заратустра» )

Пикин допил абсент, оставшийся от вчерашнего застолья, не утруждая себя богемной процедурой с кусочком сахара и огнём. Он просто вылил зеленоватую жидкость в маленький бокал, получилось грамм сто пятьдесят, и на одном дыхании опустошил его, кривясь от горечи. Он поднял глаза, посмотрел в зеркало старенького трюмо и на выдохе почти шёпотом произнёс:
— Какая мерзость! «Зеленая фея»! Скорее кровь дьявола!
Спирт с полынью, а накрутили вокруг него — чуть ли не напиток Музы. Хотя ничего не стоит делать, не пытаясь постичь нового, даже выпивая глоток вина, а тут легендарный абсент, дававший глюки творчества невротическим натурам.
— Зачем ты пьёшь, Пикин?
Задал он вопрос своему отражению и пьяно махнул рукой с незажжённой сигаретой, опускаясь в кресло. Пикину хотелось общения. Его распирало от нахлынувших философских размышлений и похмельной бодрости:
— Что ж, можно поговорить и с собой. А курить мы бросим.
Он, приподнявшись, повернул кресло так, чтобы видеть своё отражение в зеркале и, глядя на себя, затянулся незажжённой сигаретой.
— Не лицо, а биография страны: глаза зелёные, седина прямо из нервов лезет, морщины — гримасы печали и немножко радости, лоб выше среднего, жевательный аппарат слабо развит, впалые щёки выдают общую худобу тела. Всё остальное здесь, — Пикин постучал кулаком в грудь. — Я знал и ты знал, что мы это узнаем. Это слово-ключ всегда рядом с нами и в нас. Мы боялись произнести вполне произносимое.
Он погрозил пальцем зеркальному собеседнику, который, как показалось Пикину, уже был мало похож на него. Пикин в силу склада своего ума редко размышлял о банальном, его всегда тянуло к глобальным выводам. В свои тридцать семь лет он страстно пытался найти ответ на смысл прожитого и ещё больше на смысл своего будущего, которое он уже давно не видел дальше одного-двух месяцев. В философских терзаниях он открыл в себе хорошего собеседника.
— Ты только подумай, как я этого не видел раньше? Насколько можно быть слепым? На все неразрешённые и мучительные вопросы один ответ — Безумие! Да, именно с большой буквы, потому что это безумие всех, вцепившихся в шарик, ползающих по огрызку чего-то под названием Земля. Это мы её так назвали, а как назвал тот, кто её слепил, нам узнать не дано. Рылом-с не вышли. А всё норовим подержать Творца за космические яйца, в нутро природы залезть, поковыряться там своими лапами. Почему нам мало того, что уже есть? Может, чуем своё несовершенство? Я бы с удовольствием остался в девятнадцатом веке с его каретами, паровозом и телеграфом. Нет, нам надо всё быстрее и выше! Куда торопимся? Могильщика не объехать! Эх, люди-человеки! Кстати, как только речь идёт о кладбище, сразу же в памяти всплывает одно и то же стихотворение. В нём действительно есть магия потустороннего, согласись.
Пикин встал и, глядя в помутневшие глаза своего отражения, проникновенно, с выражением прочёл:

О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые,
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы, —
Я тень зову, я жду Леилы:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!

Явись, возлюбленная тень,
Как ты была перед разлукой,
Бледна, хладна, как зимний день,
Искажена последней мукой.
Приди, как дальняя звезда,
Как лёгкий звук иль дуновенье,
Иль как ужасное виденье,
Мне все равно: сюда! сюда!..

Зову тебя не для того,
Чтоб укорять людей, чья злоба
Убила друга моего,
Иль чтоб изведать тайны гроба,
Не для того, что иногда
Сомненьем мучусь... но, тоскуя,
Хочу сказать, что всё, люблю я,
Что всё, я твой: сюда, сюда!

Пикин почувствовал в глазах слезы и грустно ухмыльнулся своей сентиментальности, медленно опускаясь в кресло, как будто боясь нарушить тишину и торжественность момента.
— Я как-то это стихотворение прочёл на поминках одной поэтессы. Подошла ко мне девица из «интеллигентной семьи», студентка пятого курса факультета журналистики. Глазки грустные, личико красивое, не отягощенное интеллектом, в ушах серьги с брюлликами цены не малой и говорит, чуть ли не с французским прононсом: «А вы не могли бы переписать для меня ваше стихотворение». Эта дура подумала, что это я написал. Я ей говорю, что у меня есть отпечатанный экземпляр дома. Можем заехать после поминок. Поехали...
Слез я с неё, стою, любуюсь её прелестями. Она мне: «Не забудьте про своё фантастическое стихотворение, дорогой». Еле смех сдержал. Не пожалел, отдал сборник Пушкина. Сначала смутилась, хотела разозлиться, потом ума хватило рассмеяться. Так я, брат, за Пушкина пополнил его список. Бардак. Куда катится образование?
Ницше прав: человек это больное животное, потерявшее рассудок. Да он и не мог его не потерять. Ещё старик Диоген, не помню какой, то ли из Синопа, то ли Лаэртский, оба были с причудами. Ну тот, который ходил с зажжённым факелом средь бела дня и отвечал вопрошавшим: «Я ищу человека!». Во когда ещё нормального человека искали мудрецы! Что же можем понять сейчас мы со своим деградировавшим умишком и изуродованной психикой. По нам всем цивилизация катком прошлась. Сплющила до червя. Оскудели мыслью, исчахли душой — всё чаще оступаемся.
Пикин сильно сжал ладонями виски, пытаясь выдавить внезапный приступ головной боли, и посмотрел в зеркало. Отражение неподвижно сидело, сложив руки, и внимательно изучало взглядом хозяина. Пикин даже не стал утруждать себя этой визуальной аномалией. Ему казалось, что все мысли за все годы размышлений мгновенно собрались воедино, как шарики ртути, и породили новое качество вещества, способного постичь истину. И именно сейчас он эту истину превращает в слова подобно алхимику, записывающему новую формулу-ключ к праматерии. В такие мгновения пространство подчиняется магии слова.
— Мы все слуги безумия. Можешь даже не оглядываться, это сказал я.
Любить не умеем. Любим как-то лениво и болезненно, чуть ли не заставляем себя любить. Вытягиваем из себя это атрофированное чувство и качаем, как мышцу. Зато как мы умеем ненавидеть, это, пожалуй, самое натренированное чувство. Эта мышца у нас не заржавеет! Она тренируется в ежедневных скандалах и стычках. И одержимость всё больше с надломом, больная, без ангела и света. Мы — обезумевшие звери, батенька!
А если мы заглянем в наши сны — в наши сокровенные подвалы и сундуки подсознания, в наши омуты утопленных чувств? Никто, никогда не расскажет правду о своих снах. А ведь во снах мы что ни на есть настоящие, самые настоящие, бесконтрольные. В сон никто не влезет, не спугнёт. Туда даже сознание боится заглядывать. Там иногда такие чудовища рождаются, что и голливудским маньякам не снились.
Хотя кому нужна реальность? От неё бегут, кто куда. Кто в церковь, кто в секты, кто в кино. Каждому нужен свой глюк, своя персональная иллюзия, как минимум, романтика от любовной до уголовной. Кстати, женщины раньше сошли с ума, их и в психушках в три раза больше, а всё потому, что в их головах фантазий и бреда помещается куда больше, чем в мужских. Помнишь, жила у нас соседка, милая девица двадцати лет. Дружила с нормальным работящим и честным парнем. Он с неё пылинки сдувал. Так нет, убежала с каким-то пройдохой, который был в розыске за ограбление. Чего ей, суке, не хватало? Иллюзии, романтики! Сейчас передачки носит в тюрьму. Запоем читает макулатуру про жизнь бандитскую, плачет под песни Круга. Декабристка?! Нет. Сумасшедшая. Когда две таких особи сходятся, вокруг всё горит. Есть ещё более утончённые сумасшедшие. Те в творческих и философских поисках. «Богема». «Творческие натуры». Да простые шизики! Бардак в голове, в доме и в произведениях. Сидит такое «творческое», утыканное неврозами существо, тупо рвёт на себе волосы из разных мест или обнюхивает себя — кто как оттягивается. Спроси у него: «Ты, дружок, болен?». «Нет!», — завопит «венец творения». Болен! Мы все больны и все в неврозах. Возьмите справочник по психиатрии и вы найдете в нём «своё», и это при том, что ещё никто толком не знает, что такое психически здоровый человек. Учёные утверждают, что в обществе от десяти до двенадцати процентов психически больных. Чушь! Десять-двенадцать здоровых, и то когда-то было. Мы здоровы, пока мы дети, и то лет до семи, пока нас не изуродуют социальным. Пока мы дети, мы просто любим, ни за что любим мамку и папку, бабку и деда. Потом нам объясняют, за что надо любить, и главное, за что будут любить тебя. Тут и начинается торг. И торгуемся мы потом всю оставшуюся жизнь, постепенно сходя с ума от напряжения. Хотя человечество запаслось аптечкой, даже целой аптекой. Все полки заставлены лекарством. Жри на выбор. Кто послабее, жрёт христианство, кто посильнее, ислам, кто поковарней — иудаизм, я уж не говорю о политических и телесных пилюлях. Наше чрево огромно, и в каждого вмещается ровно столько, сколько он может вместить в своё порочное нутро, но при этом каждый хочет иметь индульгенцию. И всегда найдутся те, кто по сходной цене эту индульгенцию выдадут.
Нет, завтра я на мир буду смотреть другими глазами, я устал видеть его необъяснимым… Сколько раз мы слышим и повторяем затасканные фразы: «этот сумасшедший мир», «мир сошёл с ума», но никогда не воспринимаем эти слова буквально, глубинно, а лишь как метафору, подсунутую под очередной случай свершившегося безумия. И все эти случаи безумия мы считаем исключением, но ни в коем разе правилом, неизбежностью. А ведь это система, и её сбои системны. Вот живёт психически больной человек, ему прописали лекарства, он их принимает, надеясь избавиться не столько от болезни, сколько от страха официального диагноза, но он всё равно срывается и периодически попадает на больничную койку. Живущие рядом с этим человеком уже знают первые признаки такого срыва, медики знают, что чаще всего обострения проявляются весной и осенью, и заранее готовятся к потоку больных. Но ведь с официальным учётным диагнозом это только десятая часть от реальных больных. Остальная огромная часть научилась прятать свою болезнь, особенно когда оказывается один на один с психологом или психиатром. Именно эта затаившаяся масса сумасшедших самая страшная сила. Если они способны обмануть психиатра, то что им стоит обмануть простого человека: навязать ему свои взгляды, переубедить. В некоторые минуты их ум бывает логичен до стерильности, в другие спутан, подавлен эмоциями — их невозможно поймать за извилину чистого сумасшествия. Мой приятель к сорока пяти годам женился третий раз, человек умудрённый. Он прожил с новой женой более трёх лет и совершенно случайно узнал, что она находится на психиатрическом учёте с диагнозом «шизофрения». О чём это говорит? А говорит это, мой молчаливый друг, о том, что он не смог отличить больную женщину от здоровой, имея возможность сравнивать её не только с прошлыми жёнами, но и с десятком затяжных любовниц. Вот как всё запуталось! Скоро и отличать будет некому, да и сравнивать не с чем — эталон-то утратили! Один знакомый профессор давал мне уроки проявления внешних признаков дегенерации и психических отклонений в рамках традиционной науки. Это помогает, но только тогда, когда природа сама позаботилась о знаке-метке. А если этой метки нет? Сколько мы имеем случаев серийных маньяков, убийц и садистов, когда внешне человек не имел никаких признаков вырождения и проходил достаточно серьёзное медицинское обследование, устраиваясь на работу в милицию или спецслужбу. Психическая патология удивительный дипломат и тончайший психолог. Маньяков ищут лучшие сотрудники и следователи, к их поимке подключаются специалисты по психическим патологиям, но их ищут годами и десятилетиями, часто не находят. А пойманные нередко оказываются заслуженными педагогами и сотрудниками милиции с отличными характеристиками с места работы и службы. Кстати, о педагогах, — Пикин засмеялся почти внутриутробно, после чего вытер слезы воротом расстегнутой рубахи и продолжил севшим голосом, — между прочим, не такой уж редкий случай. У моего приятеля была тётя — завуч школы с педагогическим стажем около двадцати лет. Детей у неё не было, а у её сестры было пятеро сыновей. И вот она решила помочь сестре и взяла опеку над одним из сыновей. Опекала она его и воспитывала лет десять, вплоть до окончания школы. Так вот, этот опекаемый уже трижды сидел в тюрьме за кражи и разбои, а те дети, которые избежали изысканного педагогического воспитания, ни разу не нарушили закон. А сколько несчастных семей у психологов и психиатров! О чём это говорит? Да всё о том же: наши знания о человеческой природе во многом ошибочны и весьма скудны.
Нам изначально дают неправильную методологию постижения жизни. Теперь всё-всё нужно перечитывать и переосмысливать. И в первую очередь свою жизнь.
Вся жизнь в напряжении! И что интересно: одни напряжены, другие расслаблены. И эти расслабившиеся по жизни требуют ещё большего напряжения от и без того напрягшихся. Ах, ей шубка не понравилась: «Не тот оттенок!». Ах: «Денег мало приносишь!». Но ведь ещё вчера их было куда меньше. Боже, доченька плохо учится в институте и ночами пропадает на дискотеке! А эти вечные болезни из справочников и непрекращающийся процесс лечения всё новыми и новыми препаратами и методами. По всем этим поводам и многим другим мы напрягаемся, рвём нервы и душу. А они при всём этом расслаблены! И эта масса «расслабленных» ну очень любят порассуждать между собой, как эти «напряжённые» мало напрягаются ради их блага. И напряженные, чтобы о них плохо не подумали расслабленные психопаты, напрягаются ещё больше и валятся косяками от инфарктов и гипертонических кризов, зарабатывают нервные тики и дрожь в руках. Мы живём их жизнью, их психозами, а свою жизнь как бы донашиваем, пока она не износится, как старый свитер, — и выкинуть жалко, и никому не предложишь. И это называется нормальным балансом «добра и зла» в обществе. Вот вы, животные, какую гармоничную философию придумали для себя! И так уютно весь мир затих. Его обязательно взорвём доведённые до отчаяния мы — «напряжённые».
Я — тоже слуга безумия! И ладно если бы своего. Я всю жизнь напрягался ради этих расслабленных пожирателей чужих жизней. И что к сорока годам? Благодарность? Уважение? Друзья? Друзья есть, но тоже из племени напряжённых. Хотя некоторые от безысходности пытаются имитировать расслабленных. И я тоже пытаюсь. Об этом надо писать, об этом должны знать и те, кто вступает в жизнь, и те, кто уже в ней запутался. Об этом должны читать лекции в школах и институтах. Боже, скольких трагедий избежим, мир спасём! Мы ведь, спасаясь от безумства, спасая безумных, впадаем в безумство...
Как всё-таки мерзко устроена человечеством жизнь на планете, как тупо и жестоко, как несправедливо и безнравственно! Поэтому и нет в ближайшем космическом приближении ни одной планеты с жизнью — мы уже раньше тысячи тысяч лет тому назад всё изгадили и уничтожили. Земля последняя планета с Жизнью! Это наш последний шанс на искупление, последняя спичка перед вечным мраком. Это..., перед Творцом-то как стыдно! Господи!
Пикин встал, посмотрел в зеркало, в нём сидело его отражение и курило.
— Ну и кури, а я не буду, — сказал он своему зазеркальному слушателю и побрёл к кровати. Излившись, Пикин почувствовал пустоту и сильную усталость. Он подошёл к кровати, бросил взгляд на тоску неизмятой постели, взял подушку и, обхватив её, свернулся калачиком. Его опьянённый и измотанный мозг начинал галлюцинировать, рождать отвлечённые образы и проваливаться в сон.

Господь Бог был похож на дедушку Пикина с большой сияющей лысиной и белой бородой до пупа. Он висел в ночном небе, освещённый огромной горящей спичкой, которую протягивал Пикину:
— Прикуривай, — грозно изрёк Бог. — Это последняя спичка во всей вселенной!
— Может, прибережём на всякий случай! — взволнованно крикнул наверх Пикин.
— Уже поздно, она горит!
— Боженька, а может, зажжём чего-нибудь от этой спички, она вон какая большая, костёр, например, и будем постоянно дров подкладывать, так сказать, вечный огонь хранить. А?
— Нечего поджигать, дров нет!
— А газ, нефть? Из них такой факел получается, сам видел, горит не перегорит.
— Нет ничего: ни газа, ни нефти. Всё кончилось! Лавочка закрывается! И хватит юродивым прикидываться. Вон как смело философствовал, уважение вызвал. Прикуривай! Или я сейчас тебя запалю и дам прикурить другому!
Пикин только сейчас увидел, что в руках Боженьки не спичка, а горящий человек. Его голова горела, как головка спички.
— Ты что, людями даёшь прикуривать?!
— Это никчемные люди, от них хоть так будет польза.
— Так это ж твои твари, ты же их сам создал!
— Я их не создавал, вы их сами наплодили, к тому же этот сам в своё время умышленно спалил человека.
— Так это, значит, сейчас начался Божий суд! Каждому по заслугам! Око за око! Неужели я до этого дожил!
— Дожил, дожил. Давай прикуривай, а потом на укольчик не забудь зайти.
— Какой ещё укольчик, Боженька?
— Лечиться будем, грешный. Лечиться!!!
— Так я ж здоровый, Боженька.
— Ну, разве здоровый будет с Богом спорить?! А, Пикин?
— «Но где же та молния, что лизнет вас своим языком? Где то безумие, что надо бы привить вам? Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он — эта молния, он — это безумие!».
— Я читал Ницше, Пикин. Его «Бог умер» меня изрядно повеселил. А сверхчеловеки — в прошлом. Забудь!
— А ты какой бог? Новый или старый?
— Поясни!
— Ну ты христианский или дохристианский.
— А какой у вас настоящий?
— Ну тот, который всё это сотворил, тот и настоящий.
— Ну а при чём тут христианский, если он был после «до»?
— Ну, а Христос твой сын?
— Какие сыновья могут быть у Творца? Я ВСЁ! Мне никто не нужен.
— Ну нам же нужен твой представитель на земле?!
— Это вы себе сами придумывайте. Тут я «умываю руки»...
Бог вдруг вспыхнул необъяснимо ярким светом и растворился в нём.
В мозгу Пикина наступил мрак бездны. Без дна...

Глава вторая

ШЕСТОЙ ПАЛЕЦ

Напротив Пикина сидел человек неземного вида. Он был с огромной брахицефальной лысой головой фантомаса, скошенным ртом и маленькими, широко расставленными глазками. Определить его возраст было очень сложно. По одним признакам ему можно было дать лет двадцать, по другим — лет пятьдесят. Неземной человек заметил изучающий взгляд Пикина, быстро встал и протянул свою руку.
— Аркадий Макушенко! — произнёс он голосом недавно родившей женщины. Его рука тоже была аномальной: сбоку кисти, возле мизинца, неуклюже торчал недоразвитый шестой палец.
— Андрей Романович! — Пикин с внутренним отвращением пожал его влажную и пухлую кисть. Неземной Семён тяжело сел, спрятав за стол своё грузное и короткое тело.
«Наверное, педераст», — мелькнуло в голове Пикина.
В конце длинного стола, за которым с обеих сторон разместилось человек тридцать, раздался мужской голос с сильными нотками волнения:
— Друзья! Мы открываем первое заседание Северо-Западного отделения партии «Демократический Союз». Центр нашей организации находится в Москве под руководством известной диссидентки Валерии Новодворской. Нам предоставлена полная свобода действий в рамках устава и программы партии. Для начала — познакомимся, поэтому каждый должен представиться и сказать несколько слов о себе. Что его привело в нашу организацию? Начнём по очереди слева от меня.
На знакомство ушло около двух часов. Публика была разная, в основном техническая и творческая интеллигенция, человек пять студентов и пара рабочих. Все волновались, чувствуя историческую ответственность первой полулегальной антикоммунистической организации. Пикин тоже нервничал и размышлял:
«Господи, что меня сюда занесло. С точки зрения логики, это абсурд. Я вступаю в антикоммунистическую организацию в стране, где уже семьдесят лет правит одна партия. Где невозможно сделать лишний шаг, высказать свободную мысль, чтобы не попасть под колпак КГБ. Ещё вчера можно было «сесть» за прочтение «не той» книги или «антисоветского» стихотворения. Горбачёв объявил «гласность» и «перестройку», но никто не знает границ этих понятий. Я, наверное, тоже с какой-то аномалией, как этот с шестью пальцами, только моей аномалии не видно — она в голове. А может, я человек, который способен на жертву, на подвиг ради идеи?..
Мне двадцать шесть, я ещё не испытал в своей жизни настоящей любви. До окончания института рукой подать. Ведь выпрут меня оттуда. Как ни как, а институт-то имени Крупской — жены коммуниста с партбилетом номер один.
Может, это судьба? Может, она пытается вывести меня на мой единственный путь? Может, именно здесь мне суждено встретить и свою любовь, и свою идею…».
Мысли в голове Пикина бежали длинной строкой без знаков препинания и с опечатками.

Через неделю Пикин уже участвовал в не разрешённом властями митинге у Казанского Собора. Народу было около двух тысяч, толпа не помещалась на небольшой площади и выдалась аппендиксом на проезжую часть Невского проспекта, парализовав движение. Пикин раздавал листовки с резкой критикой коммунистического режима. Когда он увидел приближающихся к нему милиционеров с резиновыми дубинками, которые народ успел окрестить «демократизаторами», то поспешил бросить листовки вверх над толпой и скрыться в плотной массе опьянённых глотком свободы ленинградцев. Но этот момент был для него не самым запоминающимся. Запомнилось другое.
Недалеко от него стояла Екатерина Подолина, член координационного совета и один из лидеров ДС, симпатичная тридцатилетняя женщина, на чей высокий бюст заглядывались многие партийцы. Когда к ней подошёл щупленький лейтенант милиции и попросил прекратить агитацию, она лёгким движением руки сбила с головы лейтенанта фуражку, которая тут же была затоптана толпой. Лейтенант обречёно посмотрел на утраченную часть мундира. Казалось, он хотел заплакать, но вдруг вспомнил, что он офицер, и, схватив оборзевшую демократку за руку выше локтя, повел её в омоновский автобус. В автобусе уже скучало человек десять дээсовцев. Подолина не сопротивлялась, на её лице читалось удовлетворение от случившегося обстоятельства. Пока Пикин глазел на поразившую его сцену оскорбления стража порядка новой демократкой, его подхватили два крепких омоновца и потащили в другой автобус с решётками и зашторенными окнами. Сильный удар по рёбрам он перенёс стойко…
Через двадцать минут почти весь состав питерского ДС сидел в ленинской комнате ближайшего отделения милиции. Всем оформили штрафы «за хулиганство» и выпустили. В протоколе на Пикина была идиотская фраза: «вырывал куски асфальта и бросал в сотрудников милиции».

Вечером этого же дня зарубежные радиостанции «Би-би-си» и «Радио Свобода» бодро вещали о прошедшем митинге. Были обозначены и фамилии трёх лидеров питерского ДС: Подолиной, Рыбкина, Тереховича. Пикин выключил радиоприёмник, испытывая прилив торжества и волнующего чувства — ведь о нём тоже было сказано: «Было задержано двадцать пять человек». Он был один из этих двадцати пяти — «Тоже посчитали!..».
Фамилии лидеров ДС всё чаще стали мелькать в местной прессе и на зарубежных радиоголосах. Пикина удивляло, как это всего тридцать человек способны устроить шум на весь мир.
На одно из очередных заседаний пришли новые кандидаты в партию. Это была группа из двух ребят лет семнадцати и девушки лет шестнадцати, влюблёно глядевшей на обоих своих друзей. Лидером группы был Эдуард Гадосик, очень похожий на молодого Маркса. Его длинные, чёрные, вьющиеся волосы очумело торчали из небольшой головы, а не по годам густая растительность на лице переходила в бороду, закрывавшую тонкую шею. Было видно, что моется он редко и ведёт образ жизни хиппи. Его спутники отличались относительной опрятностью. Гадосик заявил, что на вступление в питерский ДС их благословила сама Новодворская. Несмотря на это, их приняли только кандидатами, учитывая их молодость и, наверное, весьма анархический вид. Эта анархическая тройка очень скоро сделала «бомбу». Она была в виде самиздатского журнальчика «Демократическая оппозиция», в котором авторы, не стесняясь в выражениях, опубликовали пошлое стихотворение, посвящённое Ленину. Осознавая последствия таких выходок, «анархистов» вызвали на собрание и отчитали. Они по-детски радовались тому, что стали центром внимания, и не по-детски резко и цинично хамили возмущенным однопартийцам, при этом записывали полемику на магнитофон.
Всё это не стоило бы нервной энергии, если бы эта тройка выпустила журнальчик не под «шапкой» ДС. Партийцы не зря волновались — через два дня начались вызовы на допросы в КГБ, а Гадосик и его спутники бесследно исчезли. Говорили, что их исчезновению способствовали «Бедные родственники» — организация евреев-отказников, добивающихся легального выезда из СССР в Израиль.
4 сентября 1988 года резолюцией собрания журнал перестал являться печатным органом Северо-Западного отделения ДС. Для создания нового печатного органа была создана редколлегия, в которую включили и Пикина.

Партийная жизнь кипела. 30 сентября Ленгорисполком разрешил проведение митинга на стадионе «Локомотив» на тему: «Какой должна быть реформа политической системы?». Под листовкой, приглашающей на митинг, подписывается ряд организаций и групп: «Вахта мира», «Движение за многопартийность», «Доверие», «Закон и справедливость», «Инициативный комитет народного фронта Ленинграда», «Клуб психической культуры», «Оптималист», «Ленинградская группа Международного общества прав человека», «Рабочая группа клуба демократизации профсоюзов», «Свобода передвижения», «Социал-демократический союз», «Христианско-демократическое объединение «Человек»».
Митинг проходил 7 октября в день Конституции СССР под бело-сине-красным флагом при многотысячном скоплении народа. Пестрели плакаты: «От неприкаянности — к России», «Демократизация — через многопартийность», «Плюрализм — да, тоталитаризм — нет!». Прошёл сбор подписей под требованием снять имя Жданова с карты города. Пикин, отвечавший за поднятие флага «царской России» на флагштоке стадиона, впервые почувствовал, что коммунисты сдают свои позиции, и годы их правления на излёте.
9 октября вышла «Ленинградская Правда» с критическим репортажем о митинге «Игра в одни ворота», заканчивающимся словами: «Перестройка — тоже революция. И для того, чтобы не дать захлебнуться ей в потоке слов, нужно идти к людям, в гущу народных масс. Чтобы научить их отличать демагогию от истины».
Коммунисты не пошли в массы, они предпочли сползти с политической арены тихо и подло.

Генерал-полковник КГБ Чернин Юрий Нилович, быстро бегая глазами по машинописному тексту, читал докладную записку аналитического отдела, составленную на основе агентурных донесений и видеозаписи:
«…Общий настрой выступавших был оппозиционным и враждебным к советской власти. Наиболее радикальные и экстремистские заявления с явной антисоветской и антикоммунистической направленностью одобрительно поддерживались подавляющей частью толпы». Чернин поднял голову, устало провёл ладонью по лицу.
— Ну что вы думаете, Валерий Альбертович, по этому поводу, по этому бар-рдаку! — прорычал Чернин, обращаясь к своему коллеги, подполковнику КГБ Маканину.
— Я, товарищ генерал, в политическом отделе недавно, и мне сложно разобраться в происходящем.
— Ты, Валера, не юли. Представление на присвоение тебе звания полковника уже ушло в Москву, и судьба его зависит от твоих успехов на политическом фронте борьбы. Что Москва скажет о нашей работе после этого антисоветского шабаша? Мы ещё не успели расхлебать антисоветские выходки демсоюза. Кстати, у них в программе роспуск КГБ — не боитесь остаться без работы?
— В Москве, товарищ генерал, митинги покруче наших.
— С этим они у себя сами разберутся, а вот за наш митинг, который освещают уже все враждебные радиоголоса, спросят с нас.
— У нас, товарищ генерал, почти во всех оппозиционных организациях есть свои люди, мы контролируем процесс.
— Какой процесс мы контролируем? Нам надо управлять процессом, а не ждать, когда эта бомба взорвётся. У вас для этого всё есть. Скажите, чего не хватает, чтобы развалить это осиное гнездо?
— Партия объявила «перестройку» и «гласность», товарищ генерал, появление пены неизбежно. Если мы пойдём на радикальные меры, начнём горлопанов сажать в тюрьмы, то мы сделаем из них мучеников и разозлим народ. Экономическое положение в стране плохое, народ недоволен. Мы пожнём социальный взрыв. Так думают и в Москве, — отчеканил подполковник и смахнул пот со лба.
— Эх, Валерий Альбертович, я пережил смерть Сталина, снятие Хрущёва, но всегда была хоть какая-то ясность, вплоть до Андропова. Сейчас я теряюсь и многое не понимаю.
— Горбачёв, товарищ генерал, человек Андропова.
— Да знаю я, что он человек Андропова. Это меня и удивляет.
— Юрий Владимирович не мог ошибиться в выборе. За всю историю СССР у нас сейчас самое русское Политбюро, и это заслуга Горбачёва.
— Молоды вы ещё, Валерий Альбертович. Я ничего хорошего от такой национальной политики не жду. Что мы будем делать с национализмом и сепаратизмом в республиках?
— Не понимаю, товарищ генерал...
— Не читали вы лучшего специалиста по национальному вопросу. А он говорил, что русским неудобно бороться против национализма, потому что эта борьба будет воспринята как русский шовинизм. Противостоять националистам лучше нерусскими руководителями, а вот теперь кроме Шеварднадзе у нас представителей республик в Политбюро и нет. Политика вещь тонкая, Валерий Альбертович, особенно в многонациональной стране.
— Извините, товарищ генерал, а кто этот лучший специалист по национальному вопросу?
— Сталин, Валерий Альбертович, — тяжело вздыхая, произнёс седой генерал, — Сталин.
— Когда я учился, товарищ генерал, нам Сталина не цитировали и вообще редко упоминали.
— Я знаю. Скажите-ка, товарищ подполковник, насколько просматривается влияние зарубежных спецслужб на эти антисоветские организации?
— Прямых контактов с агентурой не установлено. Частые контакты есть только с так называемыми правозащитными организациями, которых курируют ЦРУ и «Моссад».
—Я слышал, что среди этих «оппозиционеров» много евреев. Поработайте с антисионистским отделом, может, там что-то прояснится.
— Среди них действительно много евреев, но эту тему лучше не поднимать и не указывать в отчётах для Москвы.
— А что так? — прищурившись, бросил Чернин, набивая трубку табаком.
— Видите ли, товарищ генерал, сейчас идёт активная борьба с проявлениями антисемитизма в силовых структурах. Просто мой приятель в курсе этих дел и предупреждал меня быть поосторожнее с еврейским вопросом.
— Это что новая линия партии?
— Пока вы были в отпуске, пришло распоряжение сократить штат антисионистского отдела и все дела этого отдела передать Москве без копирования.
— То есть это означает ликвидацию отдела, — Чернин сделал глубокую затяжку и медленно выпустил струю дыма на портрет Горбачёва, стоящий на его столе в позолоченной рамке, который подарил ему сын в день рождения.
— Всё идёт к этому.
— А вы говорите «самое русское Политбюро». Теперь мне ситуация стала понятней. Идите, Валерий Альбертович и работайте, как вам подсказывает долг и политическая интуиция. Вам служить при новом режиме, а мне пора проситься на пенсию, — в голосе генерала проскочили нотки смертельной усталости и разочарования. — Идите.
Маканин взял папку с зелёного бархата массивного дубового стола и бодро, по-военному вышел из кабинета. В коридоре он встретил Людвига Ивановича Азарова. Это был интеллигентный, учтивый человек лет шестидесяти, с повадками лисы. При встрече с ним все сотрудники КГБ предпочитали улыбаться и смотреть прямо в глаза, после чего вытирали пот со лба и боролись с дрожью в голосе. Людвиг Иванович не был даже генералом, он был простым психофизиологом, только вот приписан он был к полиграфу, то есть к детектору лжи, через который хоть раз в жизни прошёл каждый сотрудник КГБ. Маканин с Азаровым встречался чаще, так как ещё год тому назад работал во внешней разведке. И после каждого возвращения на Родину проходил через детектор лжи. Маканин жаловался жене после проверки на полиграфе: «Чувство не из лучших, возникает такое впечатление, как будто тебя публично изнасиловали, и хочется как можно скорее смыть следы от присосок и контактов». Людвиг Иванович увидел Маканина и, задержавшись перед дверью начальника архивного отдела, бодро его поприветствовал.
— Валерий Альбертович, что-то я вас давно не видел на «пытке», — оголив в улыбке свои прокуренные зубы, затараторил главный специалист по потёмкам чекистских душ, — ну простите старика за грубый юмор. Я слышал, вас перевели на усиление политического отдела. Как на новом месте?
— Пока не жалуюсь.
— Когда будете обмывать очередное звание, не забудьте старика пригласить. Люблю выпить, как говорят армейские генералы, «в узком кругу ограниченных людей», — засмеявшись и сверкнув хитрыми глазами, обозначил свою осведомлённость «Мефистофель». Автором этого прозвища был Чернин. Они служили вместе с Азаровым ещё со времён НКВД.
— Обязательно приглашу.
— Не врёте, батенька? А то про меня всегда забывают — не любят меня. Я понимаю, я бы сам себя не пригласил на свой праздник. Что поделаешь, кому-то надо делать и эту неблагодарную работу. А вы головные боли, батенька, не терпите, это вредно. По капсуле ноотропила три раза в день вам не помешает, это у вас от усталости башка трещит. Попробуйте, потом мне скажете о результате.
— Спасибо, доктор, предписание выполню.
Они крепко пожали руки и, улыбаясь, расстались. Маканин даже не стал спрашивать, как он узнал о его головных болях, которыми он действительно мучается уже несколько месяцев и перепробовал все известные средства. О редких способностях «Мефистофеля» ходили легенды, поговаривали, что он вхож во многие кабинеты и дома людей большой власти.

Рабочий день генерала Чернина заканчивался. Он открыл сейф, достал початую бутылку армянского коньяка и медленно опрокинул серебряный штоф. Затем налил ещё и, чокнувшись с маленьким бронзовым бюстиком Сталина, стоявшим в глубине сейфа, дерзко и зло произнёс:
— Просрали государство мы, товарищ Сталин! Просрали!
Чернина не переставала удивлять фигура Горбачёва, его стремительный взлет..., больше всего поражала личная поддержка Андропова... Неужели больше не из кого было выбирать? Ведь Горбачёв при его университетском образовании был косноязычен, а его неправильное произношение просто смешит народ. Да и заслуг никаких... Даже напротив... После того, как он стал курировать сельское хозяйство, сидя в ЦК КПСС, мы стали закупать зерна в Америке в два раза больше, кризис сельского хозяйства углублялся, а его — в Политбюро, а ему — поддержка руководства КГБ... Тело Черненко ещё не остыло, а он уже был назначен генсеком. А эта удивительная любовь к нему западных политиков, эта странная поддержка Тэтчер: «мы с ним сработаемся»? Экономика страны трещит по всем швам, авторитет партии падает, а он разъезжает по зарубежью. Вместо того, чтобы накормить народ и почистить ряды партии, он объявляет «гласность» и «перестройку»...
Чернин нередко впадал в длительные размышления о личности Горбачёва и новой линии партии, но никогда в своих мыслях не доходил до конца. Он боялся прийти к страшному выводу об умышленном назначении Горбачёва в целях смены политического режима. Он боялся этой мысли, потому что не знал, что в этом случае надо делать? К кому апеллировать, кому докладывать?..

На рабочем столе электротехника больницы №31 Андрея Пикина раздалась трель телефона. Звонил начальник отдела кадров. Через десять минут Пикин стоял в огромном кабинете с шестиметровыми потолками и двумя огромными окнами, из которых бил яркий солнечный свет. Ослепленный Пикин не видел человека, сказавшего:
— С вами, Андрей Романович, хотят поговорить. Проходите к столу.
Дверь тихо закрылась, и Пикин покорно пошёл к столу, чувствуя накатывающееся волнение. За столом в кресле хозяина кабинета сидел мужчина лет сорока пяти, плотного телосложения, со следами многолетней рутинной кабинетной работы на усталом лице. Он привстал и пожал руку Пикину.
— Я майор КГБ Сикорин Игорь Викторович. Надеюсь, вам не надо объяснять, о чём мы с вами будем говорить?
Пикин по тону голоса майора понял, что разговор предстоит серьёзный, и предпочёл сразу занять жёсткую позицию.
— Я, товарищ майор, в организацию вступил по своим личным убеждениям. Насколько я понимаю, объявленная Горбачёвым гласность не запрещает быть демократом.
— Ради Бога, будьте демократом. Но зачем вам, молодому человеку, такая компания?
— Что вы имеете ввиду?
— А вот смотрите сами, — майор достал из папки лист с машинописным текстом. — Вот ваши лидеры. Рыбкин, отсидел семь лет не за политические убеждения, поверьте мне, а за банальную кражу и порчу исторических памятников. Терехович отсидел три года и тоже не за то, что он там что-то снимал на своём Ленфильме, а за кражу и мошенничество. Подолина вообще тёмная лошадка, замечена в контактах с сотрудниками ЦРУ.
— Почему я должен верить вам? О Солженицыне и Сахарове говорят не лучше.
— Можете не верить. Вот почитайте весьма убедительный материал.
Пикин взял протянутую газету; фломастером был обведен заголовок «Тени с улицы Кайзера». В статье рассказывалось о связи Международного общества прав человека (МОПЧ) с Народно-трудовым союзом (НТС), который давно сотрудничает с зарубежными спецслужбами. Лидер питерского ДС Рыбкин был ответственным секретарём МОПЧ.
— Но если Рыбкин шпион, арестуйте его.
— Всё не так просто, Андрей Романович. Мы с вами ещё об этом поговорим. Газетку оставьте себе.
Сикорин встал и крепко пожал руку Пикину.
— Да, чтобы у вас не было неприятностей на работе, давайте скажем, что я с вами беседовал о вашем бывшем знакомом, который находится в розыске. И, надеюсь, вы понимаете, что о нашем разговоре никто не должен знать, особенно ваши партийцы.
Пикин кивнул головой и на отяжелевших ногах вышел из кабинета, застав за дверью бледного начкадрами, быстро нырнувшего в свой кабинет.
— Товарищ майор, — виновато покашливая, промямлил старый кадровик, — мы того..., можем его уволить. Он живёт далеко от работы и частенько припаздывает.
— Никаких увольнений! Пусть работает. Сейчас он пока диссидент-любитель, уволите, станет профессионалом. Он же лимитчик, потеряет место в общежитии, друзья партийцы обогреют, пристроят, сделают своим с потрохами. Кажется, не дурак, должен разобраться сам, куда вляпался, а мы ему поможем в этом.
— Кстати, от вас давно нет отчётов о новом главвраче. Не ленитесь! Гласность, гласностью, а работать надо, не мне вам объяснять...
Сикорин сел в служебную «Волгу» и медленно выехал за ворота больницы, продолжая анализировать разговор с Пикиным.
«Этот тип людей я знаю. Такие сначала пугаются, потом быстро приходят в себя. Этого испугом не возьмёшь, он воин, а не солдат. Его вербовать надо деликатно, надо убедить. Но кто даст время на переубеждения? Начальство требует толкового и перспективного осведомителя. Один в их партейке уже есть, но он туповат, на интриги и тонкие ходы не способен… Из этого бы получился, но чутьё подсказывает, что не дадут время на обработку. Биография его чистая, кроме декадентских стишков ничего порочного. По старинке — с наездами и запугиванием — тут не будет желаемого результата. Да и запуганные работают плохо, дёргаются, многие спиваются, вычисляют их быстро. Мы и не заметили, как выросло новое поколение, которое от марксизма тошнит, а чего-то другого предложить не можем — зато им предлагают другие. Неужели трудно нашить джинсов, завалить жвачкой, сделать музыкальный канал с их рок музыкой, чтобы они не доставали всё это с трудом, презирая своё государство. Хотят многопартийность — сделайте ещё пару партий, пусть играют в демократию. На одних запретах далеко не уедем. Уже довыпендривались. Не кончится добром эта «перестройка»… Хотя Горбачёв человек Андропова; может, я уже не догоняю ход мыслей руководителей страны. Может, есть грандиозный план?..»
На яме машину тряхнуло — геморрой острой болью напомнил кабинетному майору о себе. Он сразу вспомнил о враче, которого рекомендовал шеф.

Пикин понимал, что встреча с сотрудником КГБ неизбежна и что его обязательно будут вербовать. Опыт отмазки от вербовки у него уже был в армии, когда особист предложил рядовому Пикину «стучать». Тогда Пикин прибёг к хитрости, сказав, что он с детства разговаривает во сне. Естественно, особисту такой осведомитель не подходил. На втором году службы от подвыпившего офицера Пикин узнал, что старый особист владеет уже утраченным, в силу появления диктофонов, искусством: в кармане он носил маленький блокнотик и огрызок карандаша. Во время нужного разговора он держал руку в кармане и записывал в своем блокнотике беседу. Он мог это делать как правой, так и левой рукой. Школа!
Пикин знал, что от кагэбэшника ему легко отвертеться не удастся и придётся идти на конфронтацию с неизвестными последствиями. Жизнь готовила испытание, судьба завязывала первый узелок, который будут затягивать мастера, привыкшие к победам над покорным народом.
Пикин решил не говорить партийцам о встрече с кагэбэшником, предпочтя дождаться развязки да и повнимательней присмотреться к руководству партии. Нравился Пикину тихий и рассудительный Юлий Болучев, член координационного совета партии. Внешне он был чем-то похож на Якова Свердлова, чей портрет висел в приёмном покое больницы, в которой работал Пикин. С этим портретом была забавная история. Один из поступивших больных — дедуля лет под девяносто — увидев портрет, иронично сказал: «А я Яшку-то живым видел, когда его рабочие на митинге в Орле булыжниками изувечили. После чего он слёг и помер. А в книжонках пишут, что он на митинге простудился, воспаление лёгких подхватил. Не издох бы в девятнадцатом, его бы всё равно порешил Сталин в тридцать седьмом. Тогда многих жидков постреляли. Врут собаки, всё врут и нонешные врут! Стрелять-то теперь некому — помойку развели... Пора помирать. Устал я, даже говорить не хочу». От этой тирады деда у дежурного врача Нейшлоса Зелика Хаимовича, сына первой волны большевиков, случилась лёгкая истерика.
Дедуля на следующий день умер. Пикин поверил его словам: не было смысла врать ему, уставшему жить. К тому же, родственники сказали, что дедушка служил в секретно-оперативном отделе Объединённого Главного Политического Управления (ОГПУ) и был членом партии большевиков с 1918 года.

В двухкомнатной квартире, приспособленной для штаба Северо-Западного отделения партии «Демократический союз», царила тишина. Болучев, придерживая пальцем очки, вычитывал очередную листовку партии, которую готовили к обсуждению. Рядом с ним сидела его жена, такого же маленького роста и тщедушного телосложения, тревожно поглядывая на своего революционера сквозь маленькие очки. Она не была членом партии, а забежала на минутку взять деньги у мужа на новые очки для сына. Их двенадцатилетний сын сидел в дальнем углу с разбитой губой, грыз ногти и пытался рассмотреть помещение, сильно щуря глаза. Его побили дворовые мальчишки, разбили очки. Перед глазами Пикина была типичная интеллигентная ленинградская семья очкариков. По этому поводу Пикину вспомнилась шутка приятеля, воспитателя в детском саду. Почему в садике половина детей в очках, а другая без? Да потому, что вторая половина забыла их дома.
Пикин дождался, когда отец-революционер освободится от партийных и семейных забот.
— Юрий, я хотел бы с вами поговорить.
— Да, пожалуйста, Андрей, к тому же, я хочу прогуляться — устал сидеть. Они вышли на улицу и побрели по скверику, шурша первой листвой осени. Пикин рассказал Болучеву о своих сомнениях в отношении судимости лидеров партии Рыбкина и Тереховича.
— Насчёт Тереховича я, Андрей, ничего точно сказать не могу, а вот Рыбкин точно за политику сидел. У него и родители сидели за политику, он даже в тюрьме родился, — осторожно ронял слова Болучев.
— Тогда зачем солидным газетам так грубо врать, когда враньё их легко опровергнуть?
— Видишь ли, Андрей, ведь когда антисоветчиков ловят на политической деятельности, им ведь стараются повесить уголовные дела или приписать психическое заболевание. У нас официально политзаключённых нет. Я думаю, что с руководством партии у нас всё нормально. Меня вот наша молодёжь больше беспокоит, как бы чего не выкинули. Ты почти их сверстник, присмотрел бы. Ведь нам с ними работать и ответственность делить.
— Хорошо, в меру свих возможностей присмотрю.
Спокойный и рассудительный тон Болучева пригасил сомнения Пикина. Да и данное поручение старшего товарища приободрило. Пикин не ждал от своего участия в первой антисоветской партии каких-либо дальнейших благ. Он был глубоко уверен, что после падения власти коммунистов Россия пойдет семимильными шагами к своему процветанию. Что не будут русские мужики и бабы гробиться за гроши в колхозах и совхозах, а будут, как европейские или американские фермеры, иметь свою землю и трактора, разъезжать на личных автомашинах. Ему почему-то было жалко именно сельскую часть России. Пролетариат не вызывал в нём сочувствия, может, потому, что он вырос в селе и хорошо знал его нужды.
Опасения Болучева в отношении молодёжи оправдались. Через две недели на собрании было объявлено, что один из молодых кандидатов в члены партии, парень лет двадцати из пригорода, написал на автобусной остановке краской: «Смерть коммунистам!». Автора крайне экстремистской надписи искали кагэбисты области и города. Серьёзность положения осознавали все. Проблему разрешил сам автор несвоевременной надписи, предложив забрать своё заявление в партию и нигде не упоминать о своём контакте с ДС. При этом благородном поступке его пролетарское лицо бунтаря просияло трогательной крестьянской искренностью.

В пятницу майор Сикорин позвонил Пикину на работу и предложил к шести часам вечера подъехать к гостинице «Октябрьская». Пикин уже прошёл ликбез начинающего революционера с помощью старших наставников-партийцев и знал, что на встречу лучше приходить раньше минут на двадцать, чтобы лучше осмотреться на местности, постоять в сторонке. Можно дополнительно собрать немало информации: человек, возможно, назначил встречу ещё кому-нибудь на этом же месте, но пораньше; или с кем-то распрощается перед вашим приходом; подъедет ли на автомобиле и т.п. Пикин не пренебрёг наставлениями, и за двадцать минут до назначенного времени уже стоял в стороне от центрального входа в гостиницу, борясь с мелкой дрожью волнения.
Сикорин приехал на десять минут раньше на своей служебной «Волге» и, оглядываясь, прошёл в холл. Пикин последовал за ним. Майор показал удостоверение администратору, и тот выдал ему ключ. Когда Сикорин повернулся и увидел перед собой Пикина, то вздрогнул от неожиданности. Пикина это удивило.
— Ты? Что так рано? —смущенно произнес майор, вглядываясь в Пикина.
— Боялся опоздать. Я не люблю опаздывать, поэтому всегда выхожу с запасом, товарищ…
Пикин умышленно заставил Сикорина ещё раз поволноваться, пытаясь произнести его звание. В голове и сердце Андрея что-то произошло, когда он увидел, как майор вздрогнул, неожиданно увидев его. Тело Андрея уже не тряслось мелкой внутренней дрожью, оно налилось теплом покоя, а дух медленно наполнялся силой и даже дерзостью. Сикорин как опытный психолог это увидел.
Они молча поднялись в лифте на третий этаж и долго шли по длинному коридору гостиницы, размеренно ступая по вишнёвой ковровой дорожке. Сикорин открыл двери, и они вошли в одноместный номер. Пикин сел в дальний угол на одиноко стоящий стул. Майор зашёл в ванну, включил воду. Сквозь шум Пикин услышал, как щелкнул электромагнит прижимного механизма магнитофона. Сикорин вышел, обнюхивая пальцы рук, сел на кровать, полуразвалившись.
— Мыло вонючее, не люблю индийское мыло, у меня на него аллергия.
Комнату освещала только настольная лампа, окна&heip;