Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Эдвин Арнольд

СВЕТ АЗИИ
THE LIGHT OF ASIA

Перевод А. Анненской
Под редакцией В. Лесевича.

Редакция 2006г.:
Amitashi

Благодарности:
Мама (
Мария Кузяева [Gerthruda]
Андрей Гуськов [fawkes]
Олег Османов [Vadjra]

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эдвин Арнольд в своей поэме «Свет Азии», перевод которой мы предлагаем теперь вниманию читателя, дает описание жизни и характера основателя буддизма индийского царевича Сиддхартхи и очерк его учения, излагая их от имени предполагаемого поклонника Будды, строго придерживающегося преданий, завещанных предками. Легенды о Будде, в той традиционной форме, которая сохраняется людьми древнего буддийского благочестия, и предания, содержащиеся в книгах буддийского священного писания, составляют, таким образом, ту основу, на которой построена поэма. Эти легенды и предания, помимо того значения, которое они имеют для буддийской религиозной системы, обладают сами по себе такими поэтическими достоинствами, что могут в чисто-литературном отношении привлекать к себе внимание и тех, которые нисколько не интересуются буддизмом и никогда не изучали его. Являясь же в такой блестящей обработке, какую придал им знаменитый английский поэт, они становятся замечательным литературным произведением, которое даже в переводе, лишённом всей прелести стихотворной формы, украшающей оригинал, будет вероятно приятно встречено всяким, не имевшим случая или возможности познакомиться с подлинником.
Автор поэмы Эдвин Арнольд давно пользуется известностью в Англии и Америке, как искусный переводчик произведений восточной литературы. Его “Lotus and Jewe”, “With Sadi in The Garden”, “The Song Ceestia”, “The Secret of Death”, “Indian Idys”, “Pears of The Faith” и другие сочинения пользуются большою популярностью. Что же касается поэмы “Тhе Light of Asia”, то она вышла вот уже более чем в пятидесяти изданиях и создала её автору громкую славу не только повсюду, где читают по-английски, но еще и там, где чтут воспетого им Будду. Король сиамский сделал автора кавалером ордена «Белого Слона», а цейлонское буддийское духовенство при посещении им о-ва Цейлон, воздало большие похвалы высоким достоинствам поэмы, и признала ее вполне согласной с духом и буквой священного писания.
Такое признание значения поэмы в буддийском мире не должно быть нами упущено из виду главным образом потому, что оно как нельзя лучше подтверждает чисто-литературное достоинство произведения. Эдвин Арнольд для этого именно вложил свою поэму в уста верующего буддиста, чтобы дать возможность верно уразуметь и правильно оценить буддийское миросозерцание. «Воспроизвести мысли буддистов с полной естественностью — говорит Э. Арнольд — возможно только, став на их же точку зрения». И в самом деле, в лице предполагаемого буддийского рапсода предстал перед нами правоверный поклонник Шакья-Муни и с полною простотою и безыскусственностью раскрыл перед нами свою взволнованную религиозным чувством душу. В этой простоте и безыскусственности, в этой искренности и теплоте индийского певца для нас раскрывается только сила таланта и высокое искусство автора, который, как то видно из обращения к нему цейлонского духовенства, «не пользовался ни благодатью религии Шакья-Муни, ни общением с его последователями», как может, пожалуй, предположить тот, кто, прочитав поэму, примет плоды поэтического творчества за проявление наивной веры.
Особенности поэмы вполне объясняются, таким образом, занятою автором точкою зрения. Эпитеты, которые он прилагает к своему герою, именно и принадлежат к числу украшающих имя Будды у его поклонников, и весь ряд развертываемых автором фантастических картин взят из подлинных источников буддийского вероучения. Сохранение буддийского духа в блестящем пересказе легенд высокоталантливого автора «Света Азии» и придает поэме ту своеобразную прелесть, которая доставила ей столь громкую славу.

В. Лесевич
КНИГА ПЕРВАЯ.

Сказание о спасителе мира, о господе Будде, именовавшемся в земной жизни князем Сиддхартхою; о том, кому ни на земле, ни на небе, ни в аду нет подобного по достоинству, мудрости, благости и милосердию; о том, кто научил Нирване и Закону.
Вот как некогда возродился он для человечества: под высшею сферою восседают четыре владыки, правящие миром. Ниже, но все же высоко лежат области, где трижды десять тысяч лет святые духи ждут нового возрождения. И господь Будда ждал в этих же небесах, когда на благо нам появились пять верных предзнаменований его рождения. И боги узнали их и сказали: «Будда нисходит вновь для спасения мира! — «Да будет так! сказал он, — я еще раз сойду, когда настанет время и принесу спасение миру». Рожденье и смерть окончатся для меня и для тех, кто узнает мой закон. Я сойду к сакьям, на южный склон снежных Гималаев, туда, где живёт благочестивый народ и справедливый царь».
В эту ночь царица Майя, супруга царя Суддходаны, разделявшая ложе его, увидела дивный сон. Ей приснилась на небе звезда, блистающая шестью, в розовом сиянии лучами. На ту звезду указывал ей слон с шестью клыками, белый как молоко. И та звезда, пролетев воздушное пространство, наполнив ее своим светом, проникла в её недра.
Пробудясь, царица почувствовала блаженство, неведомое земным матерям. Кроткий свет прогнал с половины земли ночной сумрак; могучие горы затрепетали, волны стихли, цветы, открывающиеся лишь днём, зацвели, как в полдень. До самых глубоких пещер проникла радость царицы, как теплый солнечный луч, трепещущий в золотистой тьме лесов, в самые глубины земли достиг тихий шёпот: «О вы, усопшие, ждущие новой жизни, вы, живущие, долженствующие умереть, восстаньте, внимайте и надейтесь: Будда родился!»
И от этих слов повсюду распространился несказанный мир, и сердце вселенной забилось, и чудно-прохладный ветер пролетел над землями и морями.
Когда на утро царица рассказала о своём видении, убелённые сединами снотолкователи объявили: «Сон хорош: созвездие Рака теперь — в соединении с солнцем: царица на благо человечества родит сына, святого младенца удивительной мудрости: он или даст людям свет знания, или будет править миром, если не, презрит власть».
Так родился святой Будда.
Когда пришло её время, Майя стояла в полдень во дворе дворца, под пальмой — деревом с могучим стволом, стройным и высоким как колонна храма, с кроной блестящих листьев и душистых цветов. Дерево знало, что время пришло, — все в мире знало об этом — и оно склонило свои ветви и осенило ими величие царицы Майи; земля внезапно породила тысячи цветов для мягкого ложа, а соседняя скала брызнула струей прозрачной воды для омовения. И она безболезненно произвела на свет сына, на котором видны были в совершенстве все тридцать два знака святого рождения.
Великая весть об этом событии достигла дворца.
Но когда явился раскрашенный паланкин для перенесения его в дом, носильщиками оказались четыре стража земли, сошедшие с высот горы Сумеру — владыки., записывающие на железные скрижали все деяния людей: дух востока, чье воинство блещет серебряными плащами и жемчужными щитами; дух юга со своими кумбхандами, всадниками на синих конях с сафирными щитами: дух запада со свитой нагов, на багряных конях и с коралловыми щитами; дух севера, окруженный своими якшами, облеченными в золото, на желтых конях и с золотыми щитами.
Все эти могущественные боги сошли на землю и взялись за паланкин, приняв образ и одеяние простых носильщиков. В этот день боги ходили среди людей, хотя люди не знали о том.
Небо было исполнено радостью, оно знало счастье земли, оно знало, что Будда возродился.
Но царь Суддходана не знал о том.
Предзнаменования тревожили его, пока снотолкователи не объяснили, что должен родиться земной властитель Чакравартин, могущественный властитель из тех, что являются по одному в тысячелетие. Семь даров получит он: чакраратну, божественный метательный диск; драгоценный камень асваратну; гордого коня, попирающего облака; белоснежного слона, созданного носить царя; искусного государственного мужа; непобедимого военачальника; наконец, истриратну, жену несравненной красоты, превосходную, утреннюю зарю. И когда царь узнал про эти дары и увидел дивного младенца, повелел он, устроить в городе великое празднество. Все дороги были исправлены, улицы окроплены розовой водою, деревья: украшены фонарями и флагами, для потехи народа созваны фокусники, фехтовальщики, колдуны, канатные плясуны, пращники, танцовщицы в блестящих нарядах с колокольчиками, звеневшими как веселый смех, вокруг их неутомимых ног; потом маски в оленьих и медвежьих шкурах, укротители тигров, борцы, ловцы перепелов, барабанщики, дудочники, по данному знаку возбуждающие зрителей к веселью.
Много купцов собралось из дальних, стран, и все принесли богатые дары на золотых подносах: драгоценные шали; благовонные масла; нефрит; сандальное дерево; небесно-голубую бирюзу; ткани, столь тонкие, что, сложенные в 12 раз, они, не закрывали лица от нескромных взоров; одежды, вышитые жемчугом. Подвластные города прислали царю дани, и все называли царевича Савартхасид («преуспевающий») пли, кратко, Сиддхартха.
Среди чужестранцев пришел святой седовласый старец, Асита, один из тех, чье ухо, давно закрытое для всего земного, внимало лишь небесным звукам. Молясь однажды под, деревом, он услышал песни богов, приветствовавших, рождение Будды. Долгая жизнь и подвиги воздержания умудрили его, вид его внушал такое почтение, что когда он приблизился, царь приветствовал его, а царица Майя велела положить младенца к святым ногам его. Но, увидев царевича, старец воскликнул: «Нет, не так, царица!» И восемь раз преклонил, он изможденное лицо свое до самой земли и сказал: «Младенец, я поклоняюсь тебе! Ты — он! Я вижу розовый свет, вижу знаки на ногах, вижу на мягких его волосах завиток Свастики, вижу тридцать два главные священные знака и восемь меньших. Да, ты — Будда. Ты возвестишь закон и принесешь спасение всем, которые познают этот закон. Но я не услышу твоей проповеди, я, давно жаждавший смерти, скоро умру, но всё-же я видел тебя! О, царь! Узнай, это цветок на дереве человечества, который в, мириады лет расцветает лишь один раз, но, расцвев, наполняет всю Вселенную благоуханием мудрости и сладкими медом любви. От твоего царского корня возрос небесный лотос! Благословен твой дом! Но счастье его не полно! Из-за этого мальчика меч пронзит сердце твоё. Ты, кроткая царица, ради рожденного тобою стала сокровищем для всех богов и людей, ты слишком свята для новых страданий, а жизнь есть страдание, и потому через семь дней ты достигнешь безболезненного конца всех мук!
Всё сбылось, как сказал старец. На седьмой вечер царица Майя уснула с улыбкою на устах и не проснулась больше: с радостью переселилась она в небо Трайя-стринш, где бесчисленные боги поклоняются ей и окружают своими заботами лучезарную мать.
Для ребенка же нашлась кормилица царевна Магапражапати. Молоком ее груди питался тот, чьи уста, чье слово служит утешением миров.
Когда отрок достиг восьми лет, заботливый царь решил обучить его всему, что должен знать царский сын. Он все еще страшился сделанных ему предсказаний о чудесах, о славе и страданиях, ожидающих Будду. Поэтому, собрав вокруг:, себя всех своих советников, он их спросил:
— Скажите, кто всех мудрее? Кто может научить сына моего всему, что надлежит знать царевичу?
Каждый из них сказал ему:
— Царь! Всех мудрее—Висвамитра. Он проник всех глубже в тайны писания, он всех превосходит ученостью, знанием ремесел и всем прочим.
Висвамитра был призван и выслушал приказ царя. И вот, в благоприятный для начала учения день, взял царский сын доску из красного сандального дерева, украшенную драгоценными камнями и усыпанную пылью наждака, взял ее, взял трость и стал, скромно опустив глаза, пред мудрецом.
И мудрец сказал ему:
— Дитя, напиши вот это!
И он медленно произнес: «Гайятри» — стих, который могут слышать одни лишь высшие по рождению.
- Ачарья, я пишу, - кротко сказал царевич.
Быстро вывел он по пыли святой стих, изобразил не одним, а многими начертаниями священный стих: Нагри и Дакшин, Ни, Мангаль, Пуруша, Ява, Тирти, Ук, Дарад, Сикьяни, Манна, Мадьачар; начертил его и на языке образов, и на языке знаков, на языке пещерных людей и приморских жителей, на языке поклонников живущих под землею змей и на языке поклонников огня и поклонников солнца, и на языке магов, и на языке горных жителей. Все различные письмена различных народов изобразил он своею тростью и прочел стих учителя на языках всех народов. И сказал Висвамитра:
— Довольно, перейдем к цифрам! Повторяй за мной, считай так, как я буду считать, пока дойдем до Лакх: один, два, три, четыре, затем десятки, и сотни, и тысячи.
И вслед за ним назвал отрок единицы, десятки, сотни и не остановился на круглом лакхе; нет, он шептал дальше, до тех чисел, которыми можно счесть все, начиная от зерен на поле и до самой мелкой песчинки.
Потом он перешел к катхе, к счету звезд ночных, к кати-катхе, счету морских капель, и далее к счету песчинок Ганга и к счету, единицами которого изображается весь песок десяти лакх Ганга. Затем пошли еще более громадные числа: сумма всех дождевых капель, которые, при ежедневном дожде, упадут на всю вселенную в течение десяти тысяч лет, и, наконец, число, при помощи которого боги вычисляют свое прошедшее и будущее.
— Хорошо, — сказал мудрец, — если ты, благородный царевич, знаешь все это, то не научить ли мне тебя измерению длины?
— О, Ачарья! Будь милостив, - смиренно отвечал отрок, — выслушай меня: десять параманусов составляют парасукшну, десять же парасукшн образуют трасарену, а десять трасарен—одну пылинку, играющую в луче солнца; семь пылинок равняются кончику усика мыши; десять кончиков усика мыши образуют ликью, десять же ликий — юку, а десять юк равняются сердцевине ячменного зерна, что семь раз уложится в перехват туловища осы; затем идет зерно манго, затем зерно горчицы и далее зерно ячменя; десять зерен ячменя равняются суставу пальца; двенадцать суставов составляют пядень; затем идет локоть, жезл, длина лука, длина копья; длина лука, взятая двадцать раз, называется «вздохом» и показывает пространство, какое может пройти человек, набрав воздух в легкие и ни разу не выдохнув его; сорок вздохов составляют округ; четыре округа равняются иожане. И, о учитель, если желаешь, я пересчитаю, сколько атомов может уместиться в иожане от одного ее конца до другого?
И затем, молодой царевич, ни мало не колеблясь, правильно определил сумму всех этих атомов. Но Висвамитра уже слушал, преклонив голову перед отроком.
— Ты, — вскричал он, — должен быть учителем своих учителей! Не я гуру, а ты! Я преклоняюсь пред тобой, о царевич! Ты захотел учиться у меня только для проявления присущего тебе познания, не нуждающегося в помощи книг и совмещающегося с почтительным отношением к старшим!
И в самом деле, господь Будда выказывал почтение к своим учителям, хотя превосходил мудростью всех их. Речи его были смиренны и притом всегда разумны; вид величествен, хотя и кроток. Скромный, терпеливый, добродушный, он в то же время не знал страха. Смелее всех своих товарищей мчался он на коне за робкими газелями; всех быстрее несся он в своей колеснице по дворам дворца. Но среди веселой охоты юноша часто останавливался и давал возможность травимому зверю скрыться; на скачке он, почти выиграв приз, вдруг задерживал коня, если замечал, что усталость животного была чрезмерна, или что проигрыш может огорчить соперников, или если случалось, что какая-нибудь новая мысль внезапно овладевала его умом. С годами сострадание все более и более росло в душе господа нашего: так из двух мягких листков вырастает большое дерево, широко распространяющее свою тень. А между тем царский сын знал только по имени печаль, горе, слезы, — все что цари никогда не испытывают и никогда не могут испытать.
Но вот в один весенний день над царским садом пролетала стая белых лебедей, направляясь к северу, к Гималаям, чтобы там свить себе гнезда. Прекрасные птицы сзывали друг друга песнями любви, и вся белая стая неслась к снежным вершинам, куда влекла ее любовь. Двоюродный брат царевича, Девадатта, натянул лук и пустил стрелу, которая попала прямо под могучее крыло лебедя, летевшего впереди стаи, широко расправив крылья в голубом просторе небес. Он упал, и ярко-красные капли крови обагрили белые перья на том месте, куда попала злая стрела. Увидев это, царевич Сиддхартха осторожно взял птицу и положил ее себе на колени: он сидел в это время на скрещенных ногах, как сидит обыкновенно господь Будда. Ласками прогнал он страх прекрасной птицы, привел в порядок смятые перья ее, успокоил трепетавшее сердце, тихо гладил ее ладонью, нежной, как еле распустившийся листок райской смоковницы. Левая рука его держала лебедя, а правою он вытащил смертоносную сталь из раны и положил на нее свежих листьев и целебного меду. Чувство боли было до тех пор еще так неизвестно мальчику, что он из любопытства вонзил себе в руку острие стрелы; укол заставил его содрогнуться, и он, со слезами на глазах, стал снова ухаживать за птицей.
Но вот подошел слуга и сказал:
— Мой князь убил лебедя, который упал среди этих розовых кустов. Он велел мне просить тебя прислать ему птицу. Пришлешь ли ты ее?
— Нет, - отвечал Сиддхартха, — если бы птица была мертва, ее следовало бы отослать тому, кто убил ее. Но лебедь жив. Мой брат убил только божественную силу, действовавшую в белом крыле.
В ответ на это Девадатта сказал:
— Дикая птица, живая или мертвая, принадлежит тому, кто ее подстрелил. Пока она летала в облаках, она никому не принадлежала, раз она упала — она моя. Милый брат, отдай мне мою добычу!
Сиддхартха прижал шею лебедя к своей нежной щеке и торжественно произнес:
— Нет! Я говорю—нет! Птица мне принадлежит! Она первая из мириады существ, которые будут моими по праву милосердия, по праву любви! По тем чувствам, которые волнуют меня теперь, я знаю, что я буду учить людей состраданию, я буду предстателем всего безгласного мира, я остановлю поток страдания не для одних только людей. Но если ты, князь, не согласен со мною, отдадим наш спор на решение мудрецов и подождем их приговора!
Так и было сделано. Полное собрание совета обсуждало их спор: один высказывал одно мнение, другой—другое; наконец, поднялся никому неизвестный священнослужитель и произнес:
— Если жизнь имеет цену, то живое существо должно бы принадлежать тому, кто спас его жизнь, а не тому, кто намеревался убить его; убийца губит и уничтожает жизнь, милосердный поддерживает и охраняет ее. Отдайте же ему птицу!
И все нашли этот приговор справедливым.
Но когда царь стал искать мудреца, чтобы поклониться ему — он исчез: кто-то видел только, как змея выскользнула из комнаты.
Боги часто являются таким образом среди людей.
Так господь Будда положил начало своим делам милосердия.
До этой минуты царевич видел страдание только один раз: страдание подстреленной птицы, которая, впрочем, скоро выздоровела и весело вернулась к родной стае.
Но вот однажды царь сказал ему:
— Пойдем, мой дорогой сын, полюбуйся красотою весны, посмотри на усердие, которое прилагают люди к обработке плодоносной земли для того, чтобы она поделилась с пахарем своими дарами; посмотри на мои поля,— они будут твоими, когда для меня запылает костер — как они дают всякому пищу и наполняют житницы царя. Весна хороша своими свежими листьями, зеленою травою, яркими цветами, песнями этой рабочей поры.
И они отправились туда, где зеленели сады и шумели ручьи, туда, где тучную почву вспахивали тяжелые плуги, запряженные быками, на могучих плечах которых скрипели ярма. Плодоносная красная глина приподнималась и падала длинными, мягкими волнами вокруг плуга, тогда как работник ставил на него обе ноги, стараясь провести борозду сколь возможно глубже. А из-за пальм слышалось журчанье воды в роднике, и всюду, где протекал ручей, благодарная земля окаймляла его берега благоуханными цветами и стройными стеблями душистого тростника. Дальше виднелись сеятели, вышедшие сеять. В чаще весело щебетали птицы, сплетавшие себе гнезда. Рощи кишели мелкими животными—ящерицами, пчелами, жуками, пресмыкающимися, и все они наслаждались весною. Колибри блистали среди ветвей манго, пестрый рыболов носился над прудом, белые цапли гордо шагали по лугу, ястребы кружились в воздухе, павлины летали вокруг расписанного храма, сизые голуби ворковали на берегу ручья, а из отдаленной деревни барабанный бой сзывал народ на свадебный пир.
Все говорило о мире и довольстве, царевич видел это и был доволен.
Но вот, присмотревшись ближе, он заметил шипы на розах жизни. Он заметил, как загорелый крестьянин обливается потом, чтобы заработать плату, как он изнемогает, чтобы купить себе право жить, как он в знойные полуденные часы погоняет большеглазых быков и колотит их палкою по бархатистым бедрам; он заметил, что ящерица ест муравьев, а змея—ящериц; что змеи и ящерицы, в свою очередь, служат пищею коршуну; что рыболов отнимает добычу у зимородка, что балабан гоняется за соловьем, а соловей—за пестрокрылыми бабочками; что всюду всякий убивает убийцу и сам становится жертвой убийцы; что жизнь питается смертью.
Под красивою внешностью скрывается всеобщий свирепый, мрачный заговор взаимного убийства, все им охвачены от червя до человека, который убивает себе подобных. Когда он увидел все это: и голодного пахаря, и усталого быка с шеей, истертой ярмом, и общую жажду жизни, вынуждающую все живое к дикой борьбе, тогда вздохнул он глубоко.
— Неужели это,—сказал он, — та счастливая земля, которую вы хотели мне показать? Каким тяжелым потом омочен хлеб земледельца! Как утомительна работа вола! Какую ожесточенную войну ведет в лесу и сильный, и слабый! Сколько битв происходит и в воздухе! Даже вода не может служить убежищем! Отойдите от меня на время, дайте мне обдумать все то, что я теперь узнал!
Сказав это, сел милостивый господь Будда под деревом Джамбу, сел, скрестив ноги так, как его обыкновенно изображают на священных статуях, и начал в первый раз размышлять о страданиях жизни, об их источниках и о средствах помочь им. Сердце его наполнилось столь великим состраданием, столь широкою любовью ко всему живущему, столь страстным желанием облегчить общую скорбь, что силой этой любви, этого желания дух его перешел в состояние экстаза, и юноша очистился от всякого смертного ощущения и сознания и достиг, таким образом, «дхьяны», первой ступени на пути спасения.
В этот час пролетали пять священных духов (риши); крылья их затрепетали, когда они приблизились к дереву.
— Какая высшая сила заставляет нас уклониться с пути?- вопрошали они друг друга.
Духи чувствуют силу богов и святое присутствие чистых. И, взглянув вниз, увидели они Будду, увенчанного сиянием розовых лучей и погруженного в мысль о спасении мира. И услышали они голос бога, хранителя леса:
— Риши, это спаситель мира! Спуститесь на землю и поклонитесь ему!
И лучезарные спустились, сложили крылья и пропели ему хвалебную песнь. Затем они снова поднялись и понесли богам благую весть.
Царь послал слугу искать царевича, и он нашел его по-прежнему погруженного в размышление, хотя полдень уже прошел, и солнце быстро склонялось за горы запада.
Все тени передвинулись, но тень дерева Джамбу оставалась недвижной и осеняла его, не давая косым лучам солнца коснуться священной главы.
И слуга, видевший это, услышал из розового куста:
— Не троньте царевича! Пока тень печали не оставит сердца его, моя тень не двинется с места!

КНИГА ВТОРАЯ.

Когда господь наш достиг восемнадцати лет, царь приказал построить для него три великолепных дома: один теплый, для зимы, был сложен из правильно отесанных бревен и обшит кедром; другой прохладный, для летней жары, был весь из мрамора; и третий из кирпича, выложенный синими черепицами, предназначался для весны. Дворцы эти назывались: Субха, Сурамма и Рамма.
Вокруг них цвели прелестные сады, журчали быстрые потоки, раскидывались благоухающие рощи с изящными беседками и красивыми полянами. Там мог нагуляться Сиддхартха вволю и каждый час мог он встречать новые для него удовольствия. Много провел он там счастливых дней юности,— поры, когда молодая кровь быстро струится по жилам, но тень раздумья не покидала его, подобно туче, омрачающей серебристую гладь озера.
Царь, заметив это, созвал своих министров:
— Вспомните, — сказал он, — что говорил старый риши, а также и то, что предсказали ранее снотолкователи: этот юноша, более дорогой для меня, чем кровь моего сердца, будет великим государем, он сокрушить всех врагов, он будет царем над царями! Эти слова запечатлелись в сердце моем! Или, может быть, он изберет печальный и смиренный путь самоотречения и благочестивых страданий, станет стремиться к неизвестному благу, потеряв все, что стоить хранить. К этому пути обращает он жадные взоры среди великолепий моих дворцов... Вы мудры, посоветуйте мне, как удержать его на той гордой стезе, по которой он должен идти, чтобы исполнить все предзнаменования, обещавшие ему власть над миром, если он не презрит власть. Старший из министров произнес:
— Великий государь! Любовь исцелит этот легкий недуг. Надобно, чтобы чары женщины пленили сердце царевича. Благородный юноша еще не знает, что такое красота, что такое глаза, заставляющие нас забывать небо, что такое поцелуй благоуханных уст. Окружи его очаровательными женщинами, прелестными участницами игр! Мысль, которую не сковать железными цепями, легко можно связать женским волосом!
Все советники одобрили это мнение, но царь сказал:
— Мы можем отыскать для него женщин, но, ведь, любовь выбирает не чужими глазами. Мы окружим его цветником красавиц, чтобы он мог сорвать любой цветок, а он улыбнется и отвернется от неизведанного им наслаждения.
Тогда проговорил другой:
— Колеблется стрелок, прежде чем спустить нацеленную стрелу. Царевича, как и менее высоких существ, очарует одна женщина, одно лицо блеснет ему райской красотой, один образ представится ему прелестнее утренней зари, пробуждающей Мир. Сделай, как я скажу тебе, государь! Устрой праздник, и пусть па нем все молодые девушки твоего царства состязаются в красоте и телесных упражнениях, обычных в земле сакьев. Пусть царевич раздает награды красавицам, и когда прелестные победительницы будут проходить мимо него, мы заметим, которая из них прогонит облако печали с нежного чела его. Таким образом, предмет любви будет избран глазами любви, и мы заманим царевича в сети счастья.
Совет был принят. Назначили день и разослали глашатаев сзывать всех молодых, красивых девушек во дворец на состязание. Царевич должен был оделять их дорогими подарками, но самый дорогой отдать победительнице. На этот призыв девушки Капилавасту толпами направились к воротам дворца. Все они гладко причесали и перевязали свои черные волосы, подкрасили сурьмой ресницы, омылись свежей водой, облились благовониями. Все они надели самые нарядные платья и шали, разрисовали пурпуром нежные руки и ноги, и ярко подкрасили знаки, отмечавшие их лбы.
Чудное зрелище представляли эти молодые индианки, проходившие мимо трона с опущенными в землю черными глазами. Когда они увидели царевича, трепетавшие сердца их забились благоговением не к его высокому сану, а к тому бесстрастному спокойствию, которое возвышало его над всеми ими. Они принимали дары с опущенными ресницами, не осмеливаясь поднять на него глаз. Когда народ приветствовал красавицу, более других достойную царской улыбки, она, робкая как антилопа, едва касалась его милостивой руки и спешила скрыться в толпе подруг, страшась заслужить предпочтение того, кто казался слишком божественным и высоким, слишком святым, слишком возвышенным над ее миром. Так проходили, одна за другой, вереницы прелестных девушек, лучших цветов города. Уже прошли последние, все подарки были розданы, когда позади всех явилась молодая Ясодхара. Придворные, стоявшие около Сиддхартхи, заметили, что царевич вздрогнул при приближении лучезарной красавицы. Стан богини, походка Парвати, глаза — что глаза лани в весеннюю пору, лицо, очарование которого не изобразить словами — она одна посмотрела прямо в глаза юноше, она стояла пред ним, скрестив руки на груди, не склоняя гордой головы.
— Найдется ли подарок и для меня? – спросила она и улыбнулась.
— Я роздал все подарки, — отвечал царевич, — но взамен их, любезная сестра, чьей красой гордится наш город, возьми вот это!
И он снял с шеи изумрудное ожерелье и обвил зеленою цепью её смуглый стан; глаза их встретились, и пламя любви вспыхнуло в их сердцах.
Много лет спустя, во время полного просветления, ученики спросили господа Будду, почему, при первом, же взгляде на девушку из рода сакьев, так загорелось сердце его, и он отвечал:
— Мы не были так чужды друг другу, как это казалось и нам самим, и всем посторонним. В давно прошедшие века, сын одного охотника играл с лесными девами у истоков Ямуны, там, где стоит Нандадеви; они бегали наперегонки среди елей, словно зайцы на вечерней заре, а он был у них судьей, — одной он дал венок из астр, другой — из длинных перьев фазана, третьей — из еловых шишек. Но та, которая прибежала последнею, казалась ему первою. Ей подарил юноша ягненка ручной косули и свою любовь. Много счастливых лет прожили они в лесу, в лесу же пришла к ним и смерть, и даже она не разлучила их. Знайте, как после бездождья прорастает семя, много лет лежавшее скрытое в земле, так добро и зло, горе и радость, ненависть и любовь, все давно прошедшие дела возрождаются вновь, принося светлые или темные листья, сладкие или горькие плоды. Сын охотника — то был я, дева лесов - она. Колесо рождения и смерти свершило свой оборот, и то, что было когда-то, должно снова повториться!
Но те, которые наблюдали за царевичем во время раздачи подарков, видели и слышали все, и обо всем донесли царю; они рассказали, как рассеянно сидел Сиддхартха, пока не явилась дочь Супрабудды, Ясодхара; как при первом взгляде на нее он изменился; как они смотрели друг на друга; как он отдал ей драгоценное ожерелье и как красноречивы были их взоры. Добрый царь улыбнулся.
— Мы нашли приманку, — сказал он, — подумаем теперь, как нам заставить сокола спуститься ради нее с облаков. Надо послать послов просить для моего сына руки этой девушки.
Но, по обычаю сакьев, юноша, сватаясь за красивую, достойную любви, девушку из благородного дома, должен был, прежде всего, вступить в состязание со всеми ее прочими женихами. От этого обычая не могли отступать сами цари. И потому отец девушки сказал:
— Доложите царю: за мою дочь сватается много князей из ближних и дальних стран: если сын твой сумеет лучше их натягивать лук, владеть мечом и скакать на коне; если ему удастся превзойти всех их во всем, тогда и для нас он будет всех приятнее. Но как это может быть, если он ведет жизнь отшельническую?
Опечалилось сердце царя: напрасно было сыну его свататься за прелестную Ясодхару, не мог он состязаться с Девадаттой — первым стрелком, с Арджуной, укротителем самых свирепых коней, с Нандой, владеющим мечом как никто.
Но царевич тихо улыбнулся и молвил:
— Всему этому и я учился; возвести, что сын твой готов состязаться со всяким, кто пожелает! Надеюсь, что я не потеряю мою возлюбленную в этой борьбе!
Тогда царь велел возвестить, что на седьмой день царевич Сиддхартха приглашает всякого, кто желает, состязаться с ним во всех воинских упражнениях; Ясодхара будет наградой победителя.
В седьмой день все благородные сакьи из городов и сел собрались на майдан.
Ясодхара прибыла туда же со своими родными; ее везли, как невесту, с музыкой, в пестро-украшенном паланкине, запряженном золоторогими быками, убранными цветами.
Женихами ее объявились Девадатта, юноша царской крови, Нанда и Арджуна, оба благородного происхождения — цвет молодежи.
Церевич подъехал на своем белом коне, Кантаке, и конь заржал при виде такого множества чужих, незнакомых людей. Сиддхартха также смотрел с изумлением на весь этот народ, стоявший по рождению гораздо ниже трона, живший и питавшийся иначе, чем царь, и в то же время испытывавший, быть может, одинаковые с царем радости и страдания. Но когда царевич увидел юную Ясодхару, светлая улыбка осенила лицо его, он придержал шелковые поводья, спустился с широкой спины Кантаки на землю и вскричал:
— Тот не достоин этой жемчужины, кто не превзойдет всех! Пусть мои соперники покажут, был ли я слишком дерзок, притязая на ее руку!
Тогда Нанда предложил состязание в стрельбе из лука; он далеко поставил свой медный барабан, Арджуна сделал то же, а Девадатта поставил еще дальше, царевич же Сиддхартха попросил ставить свой барабан так далеко, что он казался не больше раковины. И они спустили стрелы: Нанда прострелил свой барабан, Арджуна— свой, а Девадатта метко пущенной стрелой попал в оба значка своей мишени, так что все присутствовавшие приветствовали его криками восторга, а прелестная Ясодхара опустила золотое покрывало на испуганные глаза, чтобы не видеть, как промахнется царевич, - а он, он схватил лук из лакированного камыша, с тетивой из сухожилий, скреплённых серебряной проволокой, тот лук, что могли согнуть лишь руки силача, повертел его, тихо улыбаясь, и натянул тетиву так, что оба конца сошлись, и толстое древко лопнуло.
— Это игрушка, не с этим бороться за любовь! — сказал он. — Нет ли у кого лука более пригодного для благородных сакьев?
— В храме с давних пор хранится лук Синхахану, — отвечали ему, — никто не мог до сих пор натянуть его, или, натянув, спустить!
— Принесите мне, — вскричал он, — это оружие, достойное воина!
Ему принесли древний лук, кованный из блестящей стали, с золотой оправой по обоим концам, согнутый наподобие рогов буйвола. Дважды попробовал Сиддхартха крепость его на своем колене и затем сказал:
— Пустите-ка стрелу из этого лука, братцы! Но ни один из них не мог согнуть ни на палец упрямый лук. Тогда, слегка нагнувшись, царевич согнул лук, без усилия вложил крюк в зарубку и так сильно натянул тетиву, что она, подобно крылу орла, рассекающего воздух, издала громкий, чистый звук.
— Что это такое? Что за звук? — спрашивали немощные, оставшиеся в этот день дома.
— Это звук лука Синхахану, — отвечали им, — царевич натянул его и готовится выстрелить.
Он выбрал крепкую стрелу, прицелился и спустил ее. Меткая стрела взвилась к небу, пронизала барабан, стоявший далее всех, но не остановилась в своем полете, а пронеслась дальше по равнине и скрылась из глаз.
После этого Девадатта предложил состязание на мечах; он рассек пальмовое дерево в шесть пальцев толщины, Арджуна — в семь, а Нанда — в девять; стояло дерево с двумя сросшимися стволами, меч Сиддхартхи рассек его одним молниеносным ударом, ударом таким метким и ловким, что обрубленные стволы продолжали стоять неподвижно, и Нанда вскричал: «Он промахнулся!». И Ясодхара снова задрожала при виде прямо стоявших деревьев. Но вот боги воздуха, наблюдавшие за всем, подули легким южным ветерком, и обе зеленые вершины, метко рассеченные, упали на песок.
После этого привели коней, породистых, ретивых, и три раза объехали соперники кругом майдана, перегоняя друг-друга, но белый Кантака оставлял далеко за собою самых лучших скакунов, он несся так быстро, что пока клок пены долетал из его рта до земли, он пробегал уже расстояние, равное длине двадцати копыт. Но тут Нанда сказал:
— С таким конем, как Кантака, каждый нас обгонит всех, приведите необъезженного коня, и посмотрим, кто лучше укротит его!
Слуги привели черного, как ночь, жеребца. Его держали на трех цепях, глаза его пылали, ноздри раздувались, грива развевалась по ветру. На нем не было ни подков, ни седла, до сих пор никто не садился на него. По три раза пытался каждый молодой сакья вскочить на его могучую спину, но конь приходил в ярость и каждый раз сбрасывал пристыженного ездока па песок. Одному только Арджуне удалось удержаться несколько минут, он велел снять цепи, ударил кнутом по черным бедрам, схватил умелой рукой узду и так крепко притянул челюсти коня, что дикое животное, вне себя от злобы и страха, обежало один раз вокруг ристалища, но вдруг оно обернулось с оскаленными зубами, схватило Арджуну за ногу, стащило на землю и, наверное, растоптало бы до смерти, если бы подоспевшим слугам не удалось снова накинуть на него цепи. Тогда народ закричал:
— Не давайте Сиддхартхе касаться этого злого духа, в его печени — буря, его кровь — красное пламя!
Но царевич сказал:
— Отпустите цепи, дайте мне взять его челку! Он взял коня за челку, спокойно подержал его, шепнул ему какое-то слово, положил ладонь на глаза его, тихо погладил его по свирепой морде, по шее, по вздымавшимся бедрам и, на диво всем, черный конь склонил гордую голову и стоял кротко, покорно, как бы признав владыку и преклоняясь пред ним. Он не шевельнулся, пока Сиддхартха садился на него, а потом пошел ровным шагом, повинуясь узде и движению ноги, так что все присутствовавшие закричали:
— Кончено состязание! Сиддхартха всех достойнее!
И все женихи согласились: «Он всех достойнее!» А Супрабудда, отец девушки, сказал:
— В глубине сердца мы всегда считали тебя достойнейшим, потому что для нас ты был всех милее. Каким-то волшебством ты среди роз твоих садов, среди твоих мечтаний приобрел ловкость воина в большей степени, чем другие на войне, охоте, в ручных работах! Бери же, прекрасный царевич, сокровище, которое ты приобрел как награду!
По его слову встала красавица индианка со своего места, взяла венок из цветов могры, опустила черно-золотое покрывало на лоб и, гордо пройдя мимо всех юношей, приблизилась к Сиддхартхе, божественная краса которого, как будто, приобрела теперь новый блеск от близости черного коня, покорно склонившего гордую шею под его рукою. Она смиренно поклонилась царевичу и открыла перед ним лицо свое, сиявшее радостною любовью; на шею его надела она свой душистый венок, на грудь его склонила свою прелестную головку и, опустясь к ногам его, произнесла с радостью:
— Возьми меня, царевич, я твоя!
И весь народ ликовал, когда они пошли вместе, рука об руку, с сердцами, бьющимися взаимною любовью. Черно-золотое покрывало ее было вновь опущено на лицо.
Значительное время миновало, настало просветление, ученики Будды стали спрашивать его обо всем и, между прочим, почему у нее было это черно-золотое покрывало, и почему шла она такою гордою поступью. Всепочитаемый отвечал им:
— Мне это было неизвестно, хотя казалось наполовину известным: колесо рождения и смерти обращается, и вместе с тем возвращаются давно прошедшие события и мысли, возрождаются давно погребенные жизни. Я вспоминаю теперь, что мириады лет тому назад я, в виде тигра, рыскал по лесам Гималайских гор вместе с подобными мне голодными полосатыми зверями. Я, Будда, я прятался в траве и блестящими глазами следил за стадами, которые паслись около моего убежища и приближались ко мне, не чуя смерти, а ночью, при звездах, я рыскал за добычей дикий, ненасытный, вынюхивая следы людей и зверей. Среди животных, с которыми я сходился в то время, я встретил где-то в глубоком болоте или в густом тростнике тигрицу, самую красивую из всех самок, из-за которых бьются самцы. У нее была черная шкура с золотыми полосами, как то покрывало, которое Ясодхара надела для меня. У нас в лесу велись ожесточенные битвы зубами и когтями, а гордая тигрица лежала и смотрела, как мы терзали друг-друга из-за обладания ею. И я помню, как, наконец, она, мурлыча, прошла мимо царей леса, побежденных мною, ласково облизала мои вздымавшиеся от усталости бедра и гордо последовала за мною в чащу предаться утехам любви. Колесо рождения и смерти вечно обращается сверху вниз, снизу вверх!
Итак, царевич получил девушку, добровольную награду за победу; и когда созвездия оказались благоприятными, когда Меша — Красный Олень — владычествовал над небом, отпраздновали брачный пир по обычаю сакьев. Поставили золотой трон, разостлали ковер, развесили брачные венки, перевязали молодым руки, разломили сладкий пирог, рассыпали рис, разлили розовое масло, спустили на подкрашенное молоко две соломинки, которые, сойдясь вместе, означают «любовь до смерти»; сделали три раза по семь шагов вокруг огня, раздали дары мужам, оделили нищих, принесли жертвы пропели мантры, связали вместе одежды жениха и невесты. Тогда седовласый отец невесты сказал: «Многочтимый царевич! Та, что до сих пор была нашею, стала твоею; будь добр к ней, ее жизнь в тебе». После этого привели с пением и музыкой прелестную Ясодхару в объятиях царевича, и везде во всем царствовала любовь.
Но царь рассчитывал не на одну только любовь. Он велел соорудить для нее великолепную темницу, увеселительный дворец царевича Витрамван — чудо, подобного которому не было на земле. Среди обширных парков дворца возвышался зеленый холм, подножие которого омывал поток Рохини, бегущий со склонов Гималаев и несущий свою дань в воды Ганга. На юге рощи тамариндов и гряды густо разросшихся небесно-голубых цветов отделяли эту местность от всего остального мира, так - что городской шум долетал туда, как легкое жужжание пчел в кустах. На севере тянулись девственные уступы могучих Гималаев: они большими террасами возвышались в поднебесье, неприступные, бесконечные, волшебные: их обширные плоскогорья, их гребни и скалы, утесы, зеленые склоны, снежные вершины, ущелья и пропасти вели восходящую мысль все выше и выше, пока она, как будто, достигала неба и молча беседовала с богами. Ниже области снегов тянулись темные леса, закутанные пеленой облаков, прорезанные бешеными водопадами, еще ниже зеленели рощи палисандровых и хвойных деревьев, где эхо повторяло крик фазанов, рев пантер, топот диких баранов и крики орлов, кружащихся в воздухе. Еще ниже расстилалась цветущая равнина, как роскошный молитвенный ковер, перед этим божественным алтарем. Прямо против этой панорамы строители воздвигли на вершине холма роскошный дворец; с каждой стороны его возвышались башни, кругом шла колоннада, а на столбах его были высечены сказания древних времен. Там виднелись Радха и Кришна и девы Лесов, Сита, Гануман и Драупади, а в средних воротах милостиво восседал, склоняя на бок свой хобот, бог Ганеша с диском и жезлом — податель мудрости и богатства.
Извилистые дорожки вели через сад и двор к внутренним воротам из бело-розового мрамора, притолоки которых были из лазурита, порог — из алебастра, а резные и расписанные двери — из красного дерева. Через эти ворота, по великолепным лестницам и решетчатым галереям, очарованный путник проходил в величественные залы уютные комнаты; он ступал по разрисованным полам, среди колоннад, под сводами которых били фонтаны, окаймленные лотосом и розами; там, в прозрачных бассейнах, блестели красные, голубые золотые рыбы. Большеглазые газели щипали свежераспустившиеся розы в залитых солнцем нишах; птицы, сверкая всеми цветами радуги, порхали по пальмам; зеленые и серые голуби вили гнезда на золоченых карнизах; по блестящей мозаике пола, распустив хвосты, расхаживали павлины, белые как молоко цапли, маленькие домашние совы; пестрые попугаи перелетали с одного плода на другой; желтые «солнечные» птицы порхали с цветка на цветок. Робкая ящерица без страха бегала по решеткам, греясь на солнце; белка смело брала пищу прямо из рук; всюду царствовал мир и спокойствие; пугливая черная змея, приносящая дому счастье, грела свои усталые кольца среди маргариток, на которых развелась выхухоль, а темноглазые обезьяны делали гримасы воронам.
Весь этот дом, этот приют любви, был населен приветливой прислугой, всюду встречались приятные лица, добродушная услужливость, слышались ласковые речи; всякий был рад, когда мог обрадовать, был доволен, когда доставлял удовольствие, гордился, когда исполнял приказание; жизнь текла там, как заколдованная, подобно тихому потоку, бегущему среди вечно свежих цветов, прекраснейшим из, которых была Ясодхара, царица этого заколдованного царства.
Внутри дворца, превосходя великолепием все его бесчисленные палаты, скрывалась горница, в которой искусство соединило все дивные чары для усыпления души. Входом в нее служила квадратная зала, сводом которой было небо; в середине был бассейн из молочно-белого мрамора, выложенный такими же плитами; края бассейна, ступени и карнизы были украшены агатом, и все было так холодно, что среди лета казалось, будто ступаешь на снег. Это место предназначалось для сладкой неги; лучи солнца осыпали его своим золотом, но, пробираясь под арки и в ниши, бледнели, как будто самый день останавливался и превращался в тихий любовный вечер перед дверьми спальни. Там, за этими дверями, была очаровательно-прелестная комната, чудо всего света!
Мягкий свет благовонных ламп проникал сквозь окна из перламутра и прозрачной ткани, усеянной звездами, и падал на золотые ковры, на шелковые подушки, на тяжелые, великолепные занавесы, за которые проникала одна только красота. Здесь нельзя было различить, когда день, когда ночь, здесь всегда лился особенно мягкий свет, более яркий, чем восходящее солнце, более нежный, чем вечерний сумрак, вечно веял тихий ветерок, сладкий, как утренний воздух, свежий, как дыхание полуночи.
День и ночь там пели лютни, день и ночь подавались избранные кушанья и напитки, плоды, омоченные росой, шербет, замороженный в снегах Гималаев, тонкие сахарные печенья, сладкое кокосовое молоко в белых кокосовых чашах. День и ночь там прислуживали прелестные танцовщицы, кравчие, музыкантши, нежные чернобровые прислужницы любви. Они опахалами навевали сон на закрытые глаза царевича и, когда он просыпался, возвращали его к неге шепотом музыки среди цветов, прелестью любовных напевов, волшебными танцами, в которых звон колокольчиков сливался с нежным плесканием рук и звуком серебряных струн; благовония мускуса и чампаки, голубые пары курильниц с горящими пряностями успокаивали душу его, пока он снова не засыпал около красавицы Ясодхары.
Так жил Сиддхартха, погруженный в забытье. И сверх того царь повелел, чтобы за стенами его дворца никогда никто не поминал ни о смерти, ни о старости, ни о горе, ни о страдании, ни о болезни.
Если какая-нибудь из обитательниц этого царства любви начинала грустить, если облако печали туманило ее темные глаза, если ножка ее слабела в танцах, безвинную преступницу немедля удаляли из рая, чтобы царевич не успел почувствовать сострадания к ее печали.
Неусыпные надзиратели казнили всякого, кто осмеливался упомянуть о грубом внешнем мире, о мире страданий, болезней, слез и страха, о мире надгробных рыданий и мрачного дыма костров. Сребристая нить в косе танцовщицы или певицы считалась преступлением, каждый день обрывались все увядающие розы, обрывались желтеющие листья, удалялось от глаз все неприятное.
— Если, — сказал царь, — он проведет молодость вдали от всего, что наводит на размышление, если он перестанет углубляться в мысли, может быть, устранится его мрачное предназначение, слишком великое для человека, и я увижу, как он сделается всесветным царем, царем царей, главой своего века!
Вокруг этой прелестной тюрьмы, где любовь была тюремщиком, а наслаждение оградой, на дальнем расстоянии, скрыто от глаз, он велел воздвигнуть толстую стену с железными воротами, двери которых с трудом могла открыть сотня человек, при чем шум слышался за пол-иожаны. Внутри стены были вторые ворота и за ними еще третьи.
КНИГА ТРЕТЬЯ.

В этом тихом убежище счастья и любви жил господь наш Будда, ничего не слыша ни о печалях, ни о бедности, ни о страданиях, ни о болезнях, ни о старости, ни о смерти; но как иногда человек во сне блуждает по мрачным морям и утром пристает к берегу утомленный, привозя с собою странные вещи из этого тяжелого путешествия, так и он часто лежал подле Ясодхары, склонив голову на ее смуглую грудь, усыпленный ее нежными ласками, и вдруг вскакивал с криком: «Мой мир! О, мой мир! Я слышу! Я знаю! Я иду!»
— Что с тобою, государь?! спрашивала она, глядя на него широко-раскрытыми от ужаса глазами.
В эти минуты взоры его выражали неземное сострадание, а лицо казалось божественным.
Чтобы остановить ее слезы, он старался снова улыбнуться и приказывал музыке играть.
Однажды слуги поставили тыкву с натянутыми струнами на пороге дома, там, где ветер мог свободно перебирать струны и играть на них, что хотел. Нестройно зазвучали серебряные струны под напором ветра, и все слышали только эти нестройные звуки, но царевич Сиддхартха услышал музыку богов, и вот что пели они ему:
«Мы — голоса легкокрылого ветра, который вздыхает по покою и никогда не, может найти его. Знай! Каков ветер, такова и жизнь человеческая: вздох, стон, рыдание, буря, борьба. К чему, зачем мы созданы, ты не можешь знать, и не знаешь, откуда берется жизнь, к чему она приводит. Мы так же, как и ты, духи, рожденные из бездны пустоты! Какую радость приносит нам наше изменчивое страдание? Какую радость приносить тебе твое неизменное счастье? Если бы еще любовь была вечна, можно бы найти в ней наслаждение, но жизнь подобна ветру, и все в ней лишь мимолетный звук на изменчивых струнах. О, сын Майи! Мы стонем на этих струнах, потому что мы блуждаем по земле; мы не пробуждаем веселья, потому что мы видим слишком много горя в разных странах, слишком много глаз в слезах, слишком много рук, молящих о пощаде. Мы и стонем, и смеемся над людьми: они не знают, что та жизнь, к которой они так привязаны, - пустой призрак; удержать ее так же невозможно, как остановить облако или сдержать рукой течение реки. Но ты, предназначенный принести людям спасенье, — твое время близко. Печальный мир ждет тебя среди своих страданий, слепой мир содрогается от муки! Встань, сын Майи! Проснись! Не возвращайся в объятия сна! Мы — голоса странствующего ветра. Иди и ты, царевич, странствуй, чтобы найти покой; оставь любовь ради любви к любящим, брось роскошь, прими страдание, дай избавление! Перебирая серебрян&heip;