Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Лоис Крайслер
Тропами карибу

Лоис Крайслер
Тропами карибу

Волкам полярной тундры и тем, кто хочет действовать, чтобы спасти им родину и жизнь

В поисках Карибу

Энди Андерсон, полярный летчик из Бетлса на Аляске, на мои назойливые вопросы мог бы сказать следующее:
«Миссис Крайслер! Один лишь бог знает ответ на все то, о чем вы спрашиваете. Вы и ваш муж рискуете своей жизнью, я, помогая вам, рискую моей. Но я просто не в силах ответить на ваши вопросы. Если вам повезет с вашей затеей, некоторые ответы вы узнаете. Но вы ни с кем не сможете поделиться тем, что узнали. Через слезы и радость, любовь и ненависть вы познаете эту страну, и всю вашу жизнь – если только останетесь в живых дух ее великой свободы будет отзываться тоской в ваших душах. Вы будете рваться в нее и плакать оттого, что не можете вернуться».
Но Энди молчал. Перед лицом неведомой нам Арктики, перед лицом гор Брукса – крайних на севере Американского континента гор, о которых почти никто ничего не знает, я продолжала изводить Энди своими глупосерьезными вопросами, полагая, что он сможет ответить мне, если только захочет. А он глядел на меня без улыбки, он безмолвствовал и все те драгоценные минуты отдыха между длительными полетами, когда ему можно было задать вопрос, сидел, уткнувшись носом в журнал.

Несколько простых главных фактов – вот все, что мне хотелось знать, чтобы не тратить понапрасну времени и денег. Когда в этом году начнется ледолом? Как долго он продлится? Ледолом – это период от четырех до шести недель, когда самолетам опасно садиться на тающий лед. До начала ледолома самолеты с лыжным шасси могут садиться почти повсеместно на озера или на землю. После ледолома самолеты на поплавках могут садиться на озера и реки.
В самый же ледолом в тундре не существует безопасных посадочных площадок.
Прежде всего нас волновал вопрос, где лучше встречать ледолом. Ведь все это время мы будем прикованы к одному месту, поскольку самолет как средство сообщения отпадает. Кроме того, нам хотелось иметь полную уверенность, что мы увидим карибу: мы отправлялись в горы Брукса, чтобы запечатлеть на пленку жизнь карибу, а если удастся, то и жизнь их диких пастухов – волков.
Снимать диких животных в естественном окружении нам было не впервой. Со времени нашей женитьбы – это было двенадцать лет назад – мы делали фильмы в пустынных районах Штатов и показывали их в системе организаций национального лектория. Однако фильмы эти снимались в таком естественном окружении, которое мы хорошо знали, в котором жили сами. Теперь же нам предстояло в незнакомой стране снять фильм для показа в настоящих кинотеатрах.
В одну неделю мы распрощались с нашей бревенчатой хижиной в горах Тэрриол в штате Колорадо, заключили в Голливуде договор на будущую картину, прилетели в Фэрбенкс, самый северный город на Аляске, а потом в неотапливаемом ДС3 с красноносой стюардессой и перевернутыми креслами, к которым напротив нас через проход были привязаны наши пожитки, полетели к Бетлсу, дальше на север. Бетлс оказался всегонавсего взлетнопосадочной площадкой среди дремучего елового леса на реке Коюкук за Северным полярным кругом; очеловечивали эту глушь лишь несколько построек Управления гражданской авиации, стоявших в конце посадочной полосы, эскимосские лачуги, лепившиеся с противоположной стороны, и красивый недостроенный куб гостиницы сбоку.
Рано утром в гостинице, где каждому дозволялось делать что захочется и оттого стоял кавардак, я приготовила завтрак для Энди и Криса. Затем мужчины, зажав под мышкой малицы, а в свободной руке держа один летные карты, другой – пожитки, вышли к самолету.
Снег смерзся и был скользкий. Но на взлетной дорожке он остался лишь в виде белых полос на бурой земле. Самолету с лыжным шасси скоро нельзя будет здесь приземлиться.
Красный огонь на крыле самолета рдел как рубин. Энди и Крис вручную развернули хвост. Вот самолет ушел в дальний конец поля и вернулся на полном газу; лыжи взрезали землю, как зубочистка картофелину. Он миновал меня, уже оторвавшись от земли. Чуть наклонив на ветру прямую черточку крыльев, он стал набирать высоту навстречу солнцу, всходившему над хребтом Брукса.
Мужчины отправились на поиски оленей.
К моему удивлению, несколько часов спустя Энди вернулся один. Он ссадил Криса на голом заснеженном горном отроге, на пути следования четырехсотголового стада оленей. Они темной цепочкой брели по слегу на северозапад, совершая свое ежегодное весеннее путешествие к летним пастбищам севернее хребта Брукса. Энди снабдил Криса всем необходимым из своего аварийного запаса: спальным мешком, палаткой, которую, впрочем, невозможно было разбить, так как гора была совершенно голой и вырубить шесты было не из чего, примусом, вернее сказать, паяльной лампой для прогрева авиационных моторов, пожирающей уйму топлива, двумя галлонами бензина, рисовой и блинной мукой (Крис вообразил, что сможет готовить себе на паяльной лампе).
Энди сказал, что я должна присоединиться к Крису через два дня на ближайшем от него озере, там Энди подберет нас после ледолома. Я должна доставить припасы, необходимые нам на весь период ледолома.
Но откуда их взять? Посылать в Фэрбенкс некогда: ДС3 садятся здесь лишь дважды в неделю, по пути на север к мысу Барроу. Крис привез с собой коечто из бакалеи, но этого было далеко не достаточно, чтобы продержаться в тундре весь ледолом. Покидая Штаты, мы понятия не имели, в какую часть Аляски попадем. У нас была лишь самая общая цель – снимать диких животных.
В Фэрбенксе Крис с ходу решил попытать счастья на северных оленях. Но, направляясь в Бетлс, мы еще не знали точно, используем ли его как базу для своих вылазок, останемся ли в нем вообще или переберемся совсем в другое место.
Экспедицию в далекие дикие края обычно представляют себе чем – то вроде большой военной операции, планируемой заранее вместе с многочисленными помощниками, либо в виде сафари с проводниками, которые знают страну, знают, какое потребуется снаряжение и где следует искать животных. Проводники – и профессионалы, и просто знакомые с местными условиями люди – не раз предлагали нам свои услуги за двадцать пять долларов в день, понятия не имея, насколько близко мы должны подходить к животным (испытывая возможных кандидатов, Крис перво – наперво спрашивал: «Если б я фотографировал гризли, а он бы двинулся ко мне, с какого расстояния вы бы стали стрелять в него?»).
Они не выказывали также ни малейшего намерения делить с нами тяготы переноски багажа – если б на то пошло. Вот почему мы не могли позволить себе роскошь нанять проводников: мы отправлялись не на короткую прогулку.
Нелегко было и с получением нужной информации. Снимать диких зверей это совсем не то, что любоваться ими издалека или охотиться на них. В своих краях мы знали, где искать таких – то животных в такоето время года. Здесь же нам нужен был человек, который знал бы местных животных так же хорошо, как Крис знал животных, обитающих в горах Олимпик или Скалистых горах.
Следует сказать, что Аляска представляет собой несколько совершенно отличных одна от другой местностей. Экипировка, годная для одной местности, не годится для другой. У нас было наше старое излюбленное снаряжение для дождливого и засушливого климата, оно отлично служило нам весь прошлый год, пока мы снимали животных в умеренном поясе Аляски – в Национальном парке Катмай, на полуострове Кенай и в Национальном парке МакКинли. Однако снаряжения для холодного климата у нас не было, и мы не успели им обзавестись, настолько неожиданно Крис решил отправиться снимать карибу.
Впрочем, начиналась весна и скоро должно было потеплеть.
Даже с воздушным транспортом обстояло не так просто, как могло показаться с первого взгляда. При плохой погоде лететь было нельзя, в хорошую погоду летчик спешил развезти почту.
Когда у летчика выдавалось окно, подходил срок очередного сточасового осмотра самолета и приходилось лететь за механиком в Фэрбенкс. Он работал без отдыха днем, а если мы наседали, то и ночью, копаясь в разваленном моторе, чтобы наутро можно было лететь.
Дело осложнялось еще и тем, что помимо пассажиров самолет типа «Сессна» мог взять лишь очень скромный груз – примерно столько, сколько можно навьючить на трех лошадей. Начальный вес багажа неизменно определялся киноаппаратурой Криса, затем шла одежда, палатки, продовольствие, топливо и инструменты. Это означало, что мы должны обходиться без множества нужных вещей и урезывать себя во всем, уповая на свою изобретательность и неприхотливость.
Энди вложил в наше предприятие нечто гораздо большее, чем просто умение водить самолет, – он вложил в него душу. Недолго думая, он допустил меня к своим личным запасам и дал отобрать все, что было необходимо.
21 апреля 1953 года мы с ним неторопливо полетели вверх по широкой заснеженной, поросшей елью долине реки Джон, которая, извиваясь, уходила в недра хребта Брукса. Я и не подозревала, что подобно Крису впервые встречусь с полярной пустыней один на один. Мы молчали; шум мотора не располагал к разговору. Энди разъезжал по воздуху, словно фермер в фордике, со спокойным довольством оглядывая белоснежные вершины гор по обоим берегам реки. Одну облитую солнцем скалу он впритирку облетел вокруг – это явно доставило ему удовольствие. Я смотрела вниз, разглядывая отпечатки звериных лап на снегу.
Время от времени цепочки следов сплетались целыми клубками; было семь часов утра, каждая ямка от копыта или лапы была заполнена тенью.
Спустя час Энди повернул на запад и поднялся выше. Мы покинули долину и летели теперь над совершенно незнакомой ему местностью. На коленях у меня лежала развернутая карта, и, заглядывая в нее, он сличал ее с местностью, держа скорость сто десять миль в час. Вот остались позади деревья, и мы полетели между безлесными горами, одетыми в белый бархат и иссеченными отвесными голубыми тенями. Едва заметная теневая рябь на чистом снегу неподалеку от самолета выдавала русла речек, так и застывших вольным летним узором.
Я стала присматриваться к местности внимательнее. Ведь мы направлялись в страну, где мне предстояло остаться. Какой она окажется: живой или мертвой? Под нами изредка пролетали какието белые птицы, но звериных следов на снегу не было.
До ярости пристально всматривалась я в снег, пытаясь обнаружить чтолибо помимо следов. Сквозь шум мотора ко мне пробился голос Энди.
– Этим путем вам придется выбираться в случае необходимости.
Я кивнула: понятно.
С карты, лежащей на коленях, я то и дело переводила взгляд вовне, на заснеженные горы. Прежде всего ориентиры. Будет ли видна с земли эта пирамидальная гора? Тут на юг, тут опять на запад. Что это, водораздел? Да, легкий, вполне проходимый.
Небесно – голубым льдом, покрытым искусственной белой кожей снежной ряби, открылось под нами озеро Тулиалек. Мы сели с треском – отскочил болт хвостовой лыжи. Рябь оказалась в фут глубиной и тверда, как камень. Энди осмотрел стойки крыльев – целы. Мы сгрузили на лед мои пожитки, с помощью плоскогубцев и проволоки прикрутили хвостовую лыжу.
– Буду беречь ее как могу, – пообещал он. – Вернусь с Крисом часа через два.
И вот я одна среди мертвого безмолвия тундры. Возможно, я да с полдюжины эскимосов, проживающих в Анакту – вук – Пасс у истоков реки Джон, в семидесяти пяти милях по прямой через горы, были единственными людьми на огромном пространстве хребта Брукса, между Беринговым морем и Канадой, мысом Барроу и Бетлсом. Ведь арктическая часть Аляски населена эскимосами очень неравномерно: они сосредоточены главным образом вдоль побережья, где есть работа и поселки. Они всегда жались к берегу океана, потому что тут были запасы живой пищи – морские млекопитающие.
Теперь я охотно взяла бы обратно опрометчивые слова, вырвавшиеся у меня при посадке. «Чертова страна! – воскликнула я. – Пережидать здесь ледолом! Ни одного следа 10 на пятьдесят миль вокруг»! Что подумает обо мне Энди? Ну да ладно!
Разумеется, он передаст Крису мои слова – ничего не смягчая, добросовестно, точьвточь. Все равно теперь уж ничего не поделаешь – так ли, сяк обернулось дело; считай, что, поддавшись невольному порыву, ты задним числом приняла решение о том, где не следует пережидать ледолом.
Но потом удовольствие, словно спокойная ледяная вода, затопило трещину разочарования. Надо было переделать кучу дел. Совершенно открытое, без клочка тени, лежало под солнцем озеро. Местами на его голубом льду уже стояла вода. Я расстелила брезент, перенесла на него вещи: ящики, спальные мешки, инструменты, свернутые палатки – и стала присматривать место для стоянки.
Я нарочно старалась не глядеть на часы, а посмотрев, увидела, что до назначенного срока остается еще четверть часа.
Самолет, разумеется, не прилетел. Дел было еще достаточно, но теперь в голову полезли всякие мыслишки. Что, если хвостовая лыжа оторвалась при посадке или при взлете?.. Продовольствия у них мало. Сумеет ли Энди связаться по радио с Умиатом? Умиат – единственный населенный пункт между Бетлсом и мысом Барроу, крошечный военный поселок – человек двенадцать или около того – севернее места моей высадки. Снестись с Бетлсом, расположенным по ту сторону хребта, Энди не может. Сумеют ли их разыскать раньше чем через два дня? Отметил ли Энди в летном расписании, что он высадил меня здесь?
Поймав себя на этой мысли, я устыдилась.
Я взглянула на темную молчаливую груду ящиков на голубом льду. Я – то продержусь, но вот они?..
Затем острый, как боль, страх за себя овладел мною. Я здесь, но я никому не нужна. Одна в Арктике. И еще более странное, но столь же болезненное чувство одиночества. Кажется, никогда раньше я не испытывала ничего подобного.
В два часа пополудни шум ветра над ящиками сменился ревом мотора.
Самолет! Он пролетел надо мной и растаял на фоне гор – пестрой неразберихи снега и скал. Затем ближе и ниже, чем можно было предполагать, он вынырнул на бреющем полете в дальнем конце озера.
В окошке показалось загорелое бородатое лицо Криса, высунулась его рука, чтото упало – записка, привязанная к пустой масленке. «Летим в Бетлс. Вернусь вечером или завтра утром. С большущим приветом, Крис».
Это была не просто записка – это было известие. Но что мне известие!
Главное – они живы! Все остальное неважно. Я продержусь здесь одна хоть месяц, это ничего не значит. И что там съемки!
Мне предстояло много работы. Я любила ее. Брезент намокал. До четырех часов я с помощью каркаса перетаскивала вещи со льда на клочок оттаявшей тундры у подножья снежного вала, окаймлявшего озеро. Мои щеки пылали от солнца, ветра и жгучего снега. Я надела свою старую охотничью маску из зеленой сетки – ею я гасила раньше розоват ость лица, подступая к диким животным. На озере было полно питьевой воды в виде мелких луж. Когда солнце заслонялось облаком, ветер ощущался чем – то вроде жидкого льда.
На берегу я разобрала вещи: что можно бросить, что необходимо забрать и что хотелось бы забрать. Я полагала, что Энди не сможет взлететь с тем же грузом, с каким приземлился.
Откудато неподалеку раздался странный звук, похожий на скрежет кофейной мельницы. Я подняла глаза. На верху снежного вала на фоне бледно – голубого неба стояла белоснежная птица – тундряная куропатка в «чулках» из белых перьев. Возле каждого глаза у нее было по красному пятнышку. Повернув ко мне изящную голову, она задумчиво «скрежетала», разглядывая меня. Я поняла, что здесь ее ночлег.
Когда живешь на приволье, не посидишь сложа руки. Пошел уже девятый час вечера, а я все никак не могла управиться с делами. Особенно долго пришлось ставить палатку. Это была горная палатка высотой по пояс, одна из двух, что мы привезли с собой. Я разбивала ее гораздо дольше, чем это обычно делается с помощью колышков. Загонять колышки в промерзшую землю – безнадежное занятие. После минутного отчаяния я вспомнила, как поступают в таких случаях, и обмотала растяжку вокруг тяжелых предметов из багажа. Правда, на берегу коегде были камни, но они намертво вмерзли в землю и их невозможно было стащить с места. Другими вещами я нагрузила стенки палатки, чтобы они не трепались ночью. Снаружи я закрепила все так, чтобы ветер ничего не опрокинул. В противном случае я могла испугаться, а этого мне вовсе не хотелось.
Мне ниоткуда не грозила опасность, разве что какойнибудь гризли вопреки всякой вероятности мог очнуться от зимней спячки и набрести на палатку. Пожалуй, волк еще побоялся бы зайти на стоянку вроде моей, гризли сделал бы это не колеблясь. Я подумала о топорике – единственном оружии, которое у меня было, подумала о том, какой крепкий у гризли череп. Шансов у меня мало, что и говорить. Больше на эту тему я не размышляла.
Тут последовало неприятное открытие: небольшая впадина рядом с палаткой заполнилась водой. Почва набухала влагой. Снежный вал, возле которого я расположилась, подвел меня. В теплое время дня он подтаял, и теперь вода неудержимо просачивалась вниз, в почву. Я попыталась отвести воду от палатки. Лишайник и мох так и полетели в разные стороны, корни черники тоже поддались довольно легко. Затем показался твердый, как камень, лед, а дюймом ниже – грунт. Я подолбила его немного – он дробился в мерзлую крошку, но вырыть канаву так и не смогла.
Однако мороз все равно должен был скоро положить конец просачиванию влаги. Скинув малицу, обувь и брюки, я юркнула в сумрак палатки, а затем в спальный мешок, застилавший весь ее пол. Я опасалась, что палатка будет хлопать всю ночь. Однако ветер упал чуть ли не в ту самую минуту, когда я улеглась. В наступившем затишье не шелохнулась бы и паутинка. Я не раз просыпалась. Полярные сумерки были нескончаемо безмолвны.
Вдруг снаружи раздался какойто хриплый звук. Я откинула подвязанный край палатки и выглянула наружу. Никого, лишь снежный вал да мои вещи, притулившиеся у его подножья. Около трех часов ночи раздалась целая очередь хриплых звуков. Затем где – то подо мной послышалось хлюпанье – протяжное громкое хлюпанье, с каким уходят из ванны остатки воды. Очевидно, эти звуки производила талая вода, участвуя в каких – то процессах под землей.
Клочок тундры, на котором я обосновалась, был излюбленным прибежищем куропаток. Засыпали они не раньше десяти, а в половине четвертого уже воскресали к жизни и, переговариваясь между собой, пускались в обход своих владений. Я слушала их сквозь сон, словно лежа в полудреме на широком берегу приятного и необычайного.
Куропатки любили поговорить и целыми залпами выпаливали странные негромкие звуки. Повидимому, лейтмотивом у них было все убыстряющееся «пут – пут – п – п – п». Они издавали этот звук то мелодично и жизнерадостно, то механически, как заводная игрушка, то стремительно, так что он напоминал треск гремучей змеи.
А то и вовсе квакали, как лягушки. И еще они умели скрежетать наподобие кофейной мельницы. Это были негромкие, задумчивые звуки. Ни один из них не повторялся два раза подряд, и все они издавались характерным куропаточьим голосом – низким – низким, так, как если бы девушка заговорила басом; в этом есть чтото странное и вместе с тем привлекательное.
Куропатки умели издавать и нежные звуки. Это было либо вопросительно – нежное, как у цыплят, попискиванье, либо тихое, монотонное пение. Тогда я не заметила в этих звуках ничего особенного и лишь год спустя сообразила, что слышала куропаточьи голоса любви, которыми эти птицы разговаривают лишь раз в году, да и то всего лишь несколько дней.
Утром я проснулась в молочном тумане, но это нимало не смутило меня.
Один раз мне послышался вдали самолет. Не зная, как редко залетают сюда самолеты – за год их можно сосчитать по пальцам, – я и не подозревала, что это Энди отчаянно пытается вызволить меня отсюда. Сегодня он в последний раз смог подняться с аэродрома в Бетлсе на самолете с лыжным шасси, а ведь только такой самолет и мог приземлиться здесь до начала ледолома. В тот день, когда я высадилась, снег таял сверх ожидания бурно. Если б Энди не удалось отыскать меня, я застряла бы здесь одна на несколько недель.
Безмятежно сидела я на ящике и причесывалась. Солнце выжигало туман.
Колено, обращенное к смутному диску солнца, пригревало, щеку, обращенную к западу, холодило. А тишина – то какая, тишина! Я дышала глубоко, это доставляло наслаждение. Внезапно я сообразила почему: воздух както поособенному душист, в нем разлит тонкий, едва ощутимый аромат полярного «сена» – сухих травянистых кочек, увядших листьев черники, серо – желтых лишайников.
Над снежным валом проглянула единственная знакомая мне примета этого нового для меня мира – небесная синева, со всех сторон облегающая нашу планету. Здесь она была бледной, без малейших следов загрязнения. Пролетел ворон. Завидя меня, он заполоскал горлом: «карр! карр!» Лед на озере лопался с треском каждые две – три минуты.
«Я хочу…» – машинально подумала я и невольно погрузилась в размышления о жизни. Теперь как раз впору отрешиться от всех желаний беспокойных земных желаний… Есть свежие овощи вместо лимской фасоли и риса, получать письма от друзей, хозяйничать дома в своей механизированной кухне. Вот нити, которые тянут мое сердце назад к цивилизации. «Оборви их, – подумалось мне. – Чего ты хочешь?» Ответ пришел мгновенно. «Быть там, где люди ходят на четвереньках. Что до остального, то я сумею собраться с силами и восстать с ложа необузданной слабости. Напрячь свои мускулы и пойти путем желания среди желаний».
Сама того не подозревая, я брала внутренний разгон для летней работы.
Могла ли я знать, что мне предстоит провести в Арктике не одно лето, а целых восемнадцать месяцев, из них четырнадцать наедине с Крисом в горах Брукса.
В воздухе ощутилась какая – то пульсация, смутное биение, которое нельзя было еще назвать шумом. Самолет! Это был Энди. Второй раз за день он летел сюда из Бетлса.
К моему удивлению, Энди взял на борт весь груз, за исключением деревянных ящиков, в которых были банки с горючим. Он не взял бы их, даже если бы мог: в этом отдаленном месте они были драгоценным запасом горючего на случай вынужденной посадки.
По сравнению со вчерашним днем снежная рябь на озере стала более рыхлой и заметно опала. Взлет прошел благополучно. В Бетлсе не успела я выйти из самолета, как механики Фрэнк Тобук и Канадец принялись снимать лыжи и ставить на их место колеса, предназначенные для лета. Это означало, что до конца ледолома мы не сможем вылететь на север через хребет Брукса.
Почему Крис передумал становиться лагерем на озере Тулиалек?
Оказывается, основная масса оленей уже прошла на запад. Поэтому и нам следовало податься на запад. Наше счастье, если мы сумеем определить местонахождение одного из крупнейших полярных стад карибу (считается, что на Аляске их пять) и пристроиться по пути его следования.
Человеку, живущему в условиях цивилизации, невозможно представить себе, с какими трудностями мы столкнулись. В условиях цивилизации не один, так другой человек может ответить на интересующий вас вопрос, и можно надеяться на помощь. Нам же приходилось строить свою работу на сплошных неизвестных – ждать помощи было не от кого.
Ничего не зная о северных оленях, мы должны были быстро, пока ледолом не застал нас к югу от хребта Брукса, принять относительно их важное решение. Мы должны были выбрать место стоянки на весь период ледолома так, чтобы оказаться на пути миграции карибу, иначе весна прошла бы для Криса впустую (для фотографа, снимающего диких животных, самые важные времена года весна и осень, пора отела и пора спаривания). Дело осложнялось еще и тем, что следовало расположиться вблизи какоголибо озера, чтобы по окончании ледолома нас можно было забрать самолетом на поплавках.
Энди разрешил нашу первую проблему, снова поставив нас на лыжи. Это было сделано так. Сперва мы полетели вдоль южной кромки хребта на запад и приземлились в поселке Кобук. Мы сели на колесах на оттаявшей каменистой косе, перетащили багаж к покрытому льдом озеру, лежавшему за поселком, а тут уж Джон Кросс из Коцебу взял нас на самолет с лыжным шасси, базировавшийся на льду Берингова моря.
Сперва Энди, а потом Джон возили Криса на север, в горы Брукса, высматривать оленей. Потом Энди вернулся в Бетлс. Последовал беспокойный период отчаянных метаний и несбывшихся надежд. Получалось так, что мы неизменно прилетали в те места, откуда олени уже ушли на запад. Однажды, спасаясь от надвигающегося тумана, мы так поспешно взлетели, что оставили "на земле снаряжение. Я была поражена. Разумеется, в нашем деле не обойтись без накладок, и мы не особенно тужили о них. Но бросать материальную часть!..
В конце концов мы добрались до Коцебу. Идти дальше на запад было просто некуда. Крис выбрал озеро к северу от хребта. Джон был готов доставить его туда на следующее утро. Но тут возникло новое препятствие. Как только мы приземлились в Коцебу, стало известно, что один полярный летчик разбился вместе с пассажиром в тумане на побережье Берингова моря. Джон исполнял обязанности начальника поста и теперь должен был оставаться на месте, пока туман не рассеется и тела погибших не будут найдены.
Казалось, мы окончательно проиграли в гонке с весной и застряли в Коцебу на весь ледолом. Джон Кросс утешал нас: «Лед здесь рыхлый, но недели две еще продержится. А к северу от хребта вообще еще зима».
1 мая Джон доставил Криса к выбранному им озеру. Два дня спустя, со вторым рейсом «Сессны», я вылетела к нему; на этот раз самолет пилотировал полярный летчик Томми Ричарде, в жилах которого текла эскимосская кровь.

В плену у Арктики

Полет к нашей новой стоянке был полетом назад к зиме. Сперва мы летели над бурой, изобиловавшей озерами местностью. Отсветы на воде волной бежали за нами подобно проблескам света, видимым сквозь истертый брезент. Потом над полосами снега, тянувшимися рядками, словно полосы на шкуре зебры. Потом – над нефотогеничным нагромождением низких гор, испещренных проталинами. Но вот мы перевалили на северную сторону хребта и попали в почти совершенно белый мир.
Под нами, на сверкающем серебре, рассыпались небольшими стадами олени.
При нашем приближении оторвавшиеся от основной массы животные поднимали головы и спешили присоединиться к стаду. Здесь была жизнь!
Впереди, в безбрежной белизне, показалось чтото крошечное, темное, правильной геометричностью форм выдававшее свою принадлежность человеку.
Палатка Криса. Снижаясь к озеру для посадки, мы прошли над стоянкой, и мне стало приятно, когда Томми сказал: «У Криса хороший лагерь».
Томми послал в эфир радиограмму о нашей высадке. С Коцебу связи уже не было. «Все равно. Может, ктонибудь и услышит, – сказал Томми. – Иногда это бывает».
Крис, темнолицый, встопорщенный, в капюшоне, весело выбежал нам навстречу и, только мы вылезли из самолета, даже не дав себе труда поздороваться, начал:
– Вчера прошло шестьсот оленей. И все на восток!
Итак, мы на пути миграции, вблизи тех мест, где зашедшие далеко на запад животные поворачивают обратно, – мелькнуло у меня в голове, а Крис продолжал:
– Еще я видел двух волков и песца. Волки убежали, а вот песца удалось немножко поснимать.
– Мне здесь нравится! – сказала я.
Томми удивленно взглянул на меня.
Пока он укутывал мотор брезентом, я поднялась на берег к палатке и сварила ему кофе. Готовить было так просто, что я невольно улыбнулась про себя. В сине – белом снегу Крис вырубил полки, расставил на них мою кухонную утварь. Под чайником, набитым тающим снегом, гудело низкое синее пламя примуса.
Чтото смутно – тревожное шевельнулось у меня в душе, когда Томми вернул мне чашку: ее дно было усеяно кристалликами льда. Такое же чувство внушала мне низкая заснеженная горная гряда по ту сторону озера, в какойнибудь миле от нас: она была затянута дымкой, хотя день был солнечный.
Томми улетел, мы остались одни в краю, где были животные, и Крис мог приступить к работе.
Никогда еще мы не забирались так далеко от обжитых человеком мест. Мы находились на северозападной окраине хребта Брукса, у истоков реки Колвилл.
Последние отроги гор Де – Лонга переходят здесь в безжизненный арктический склон, понижающийся на север, к Ледовитому океану. Озеро было укрыто среди низких гор. Самая высокая из них, гора Нолук, стояла прямо к югу от нашего лагеря. Лагерь располагался на уступе косы, отходившей от восточного берега озера, на половине ее высоты. Рьяно и деловито, как суслики, мы перетаскивали с озера прибывший со мной багаж и поставили еще одну (шатровую) палатку рядом с горной, которую разбил Крис. Последнюю мы отвели под кладовую, а в более просторной, шатровой, устроились сами.
Ночью повалил снег. Я лежала в спальном мешке, в узком пространстве между полом и стеной. Восточный ветер, несший мельчайшую снежную пыль, сотрясал палатку и хлестал тугим брезентом мне в лицо.
Весь следующий день мы пролежали в мешках. Можно сказать, до этого мы и не нюхали понастоящему Арктики. Наивно самонадеянные, упоенные собственным мелкотравчатым прожектерством, мы смотрели на Арктику преимущественно как на поле деятельности Криса.
Пурга не унималась. Если не шел снег, мела поземка. И кухонные полки, и уборную, отрытую Крисом в снегу, полностью замело. Крис пытался раскопать их, но в конце концов махнул рукой. Когда по личным делам приходилось выбираться из палатки, никакой защиты от ветра снаружи не было. Мы перенесли наши запасы из горной палатки в шатровую, а горную сняли, чтобы она не порвалась под тяжестью наметенного снега.
Шатровая палатка служила нам гостиной, столовой, кухней, спальней, кладовой, фотолабораторией, прачечной и ванной. Размерами она была восемь футов на восемь у пола, но не всю эту площадь можно было использовать.
Стенки палатки шли наклонно и сходились наверху; шест посредине и поперечные распорки мешали стоять во весь рост. Половину пола занимали спальные принадлежности – два спальных мешка, вложенных в один огромный, застегивающийся на молнию мешок, щедро утепленный шерстяными одеялами, которые закрывались у шеи так, что край одного заходил за край другого. Но мы все равно не могли ни вытянуться во всю длину мешка, ни раскинуться во всю его ширину: в головах и ногах у нас стояли всевозможные картонки и кули, сбоку мешал центральный шест.
Как ни роскошны спальные мешки сами по себе, они. не держат тепло, если бросить их прямо на брезентовый пол, лежащий на снегу. Поэтому под большой мешок мы подложили несколько пушистых оленьих шкур и надувные матрацы из пластика. Матрацы не прибавляли тепла, скорее наоборот, зато создавали удобство, особенно необходимое человеку, который спит на земле не только недели, но и многие месяцы подряд.
Вторая половина палатки была нашим жизненным пространством. На доске, укрепленной вдоль стенки в футе от пола, стояли примус и посуда. Между доской и изголовьем постели была втиснута картонная коробка с сушеными абрикосами, сахаром и мукой, которая со временем сплющилась в удобное сиденье, вот только сидеть приходилось, подавшись вперед от наклонной стенки палатки.
Остаток пола занимал предмет роскоши – еще один примус, безопасности ради поставленный в банку изпод горючего вместимостью в пять галлонов. Крис захватил его на случай кратковременных привалов в будущем. Примус зажигался на полчаса утром и вечером, создавая иллюзию тепла. Горючего для отопления у нас пока еще не было, оно должно было прибыть самолетом лишь через две недели.
Стенки палатки вскоре обросли изнутри темной коркой льда. В редкие тихие утра, проснувшись, я видела над самым лицом трехдюймовые сосульки, свисающие с наклонной брезентовой стенки. Моя плохонькая, взятая взаймы малица из шкуры олененка была стара и облезала. Шерсть летела от меня при малейшем движении. Пол скоро превратился в грязную подстилку из льда и свалявшейся шерсти.
Любое движение удавалось нам лишь наполовину. Даже находясь в палатке одна, я не могла распрямиться во весь рост, как бы ни протискивала голову между поперечинами, увешанными носками и полотенцами. В нашей прежней походной жизни, пусть мы знали лишенья, у нас всегда был простор, уединение, свобода и минимум безопасности. Приволье было как бы естественным продолжением брезентового навеса или палатки. Теперь же у нас были лишь грязь и неудобства.
– Наша стоянка к югу от Юкона прошлой весной, по пояс в снегу, была райской роскошью по сравнению с этим, – криво усмехаясь, заметил Крис.
День приносил мне одну радость – и на нее можно было твердо рассчитывать – завтрак. Его готовил Крис, причем отнюдь не из желания побаловать меня. «Я не люблю оладий из меха», – деликатно объяснял он.
У него была своя система. Мне предписывалось лежать в постели и не мешать. Перво – наперво он сушил свои носки и ботинки над примусом. Эту маленькую роскошь – просушивать обувь – он позволял себе в любом походе, и благоразумие не изменило ему и здесь. Что касается меня, то я поспешно совала ноги в ледяную обувь, и они нередко стыли у меня весь день. У меня были высокие ботинки на резине, годные лишь для той поры, что последует за ледоломом. У Криса были такие же ботинки и, кроме того, парусиновые муклуки.
Подходящей для Арктики одеждой мы обзавелись лишь несколько месяцев спустя.
Пока Крис одевался, я прятала глаза подальше от его локтей. Затем очень ловко и аккуратно он начинал готовить завтрак. Происходило это так.
Натопив льду, он мыл руки и подавал мне смоченное в горячей воде полотенце. Пока растапливалась следующая порция льда, он в сухом виде смешивал составные части муки для оладий.
Мы изобрели смесь с высоким содержанием протеина, позволяющую наиболее аппетитным образом использовать яичный порошок. Вот ее рецепт. Взять полчашки яичного порошка, столько же цельного порошкового молока, столько же зародышей пшеничных зерен и столько же цельной пшеничной муки. Щепотку кукурузной муки для пышности. Соль, сахар, пекарный порошок, топленое масло и вода. Эти оладьи никогда нас не подводили и казались нам превосходными.
Составив смесь, Крис приготовлял кварту горячего порошкового молока самой великой нашей роскоши. Тут я садилась, отклонясь от косой стенки палатки, и в пинтовой алюминиевой кружке получала свою долю божественного напитка.
Тем временем натаивала следующая порция воды, и можно было замешивать тесто. Крис жарил консервированный бекон, потом оладьи, бросал мне пластикатовый мешочек с сахарным песком и подавал завтрак – две большие, с тарелку, лепешки, увенчанные куском тающего масла и завитком поджаристого бекона. Потом он жарил оладьи для себя, а потом – наконец – то! – грел воду, чтобы сварить мне чашку порошкового кофе.
Мы уже заметили, что у нас маловато продовольствия, и стали нормировать некоторые продукты. В грузе, доставленном сюда двумя воздушными рейсами, каждый фунт был на счету, и приходилось строго ограничивать его вес. Но по крайней мере раз в день, за завтраком, мы ели сытно и вкусно. Я всегда предвкушала и ценила завтрак за эти маленькие излишества – бекон, масло и кофе.
Все это время Крис сидел на корточках или громоздился на краю постели, склонившись над примусом. Наконец он выходил из палатки, освобождая место, чтобы я могла встать. Я растапливала лед, мыла посуду, с минуту остужала миску с грязной водой и затем вынимала воду в виде куска льда, который клала у входа, чтобы выбросить, как только случится открыть дверь.
Дверь мы старались открывать как можно реже. Она была на молнии.
Молния, обледенев от пара, образующегося при дыхании и приготовлении пищи, легко рассыпалась и держалась лишь на застежке, грозя окончательной катастрофой. Крис терпеливо заправлял застежку и ликвидировал прореху. Как правило, мы лишь приоткрывали дверь снизу и выбирались наружу ползком.
День проходил за днем, пурга мела с прежней силой. Снежная пыль налетала из необъятных просторов на востоке, крутила поземкой, которая резала глаза, жгла незащищенные запястья и возводила бугры под полом палатки. Снег набивался в палатку через негодную молнию, оседал на мешках с киноаппаратурой и постели. Под напором снега палатка поползла вниз. Похоже было, что нам придется перекочевать прямо на ледяную гладь озера. Не зная условий Арктики, мы не захватили с собой ни лопаты, ни ножовки. А ножовка один из самых ценных инструментов в Арктике, с ее помощью можно нарезать снежные кубы для постройки ветроломов, иглу и других временных укрытий.
Крис – искусный плотник. Имея лес и топор, он может сделать все что угодно, начиная с дома и кончая колотушкой и клиньями, чтобы расщепить дерево. «Возвращайся в лес, старина, – умолял его старый Джон Ларсон с Юкона в написанном карандашом письме, которое мы получили позднее. – Там ты у себя дома».
Но Крис умеет найтись в любой обстановке: он смастерил лопату. С помощью миниатюрной пилки на своем карманном ноже он выпилил лопату из куска фанеры и обил ее край жестью от вскрытой пятифунтовой банки с сухим молоком.
В качестве черенка он использовал палку. Лопата вышла на славу. Целый день Крис разгребал снег и отныне посвящал снегоуборке по нескольку часов ежедневно. Палатка осталась там, где стояла.
Снежные змейки, словно развевающиеся по ветру волосы, непрестанно вились над озером, над голубым сверкающим льдом. Став на колени, я тяжелым ножом рубила лед для хозяйственных нужд. Топорик был также отнесен нами к числу инструментов, которые в Арктике ни к чему. Ветер подхватывал куски вырубленного льда, и они улетали от меня по гладкой поверхности, пока яма не становилась достаточно глубока, чтобы удержать их. Руками, одетыми в варежки, я собирала лед в ведро. Чтобы получить воду, мы перетапливали лед, а не снег; из ведра льда получается почти столько же воды, а из ведра сухого снега – совсем немного, чуть – чуть на донышке. Всякий раз, когда пурга притихала, Крис выходил знакомиться с местностью.
– Пойду на озеро взглянуть вон на того мертвого оленя – сказал он както раз. Дело было днем. Когда мы прилетели сюда, на озере и в его окрестностях валялось четыре оленьи туши. Не ограничившись осмотром трупа, Крис пересек озеро и углубился в горы на севере, в сторону реки Колвилл. Он уже исчез из виду, когда я вылезла из палатки взглянуть, на озеро, между нашей стоянкой и ближайшей горной грядой, пал туман.
Дул сильный ветер. Найдет ли Крис дорогу домой? Он отлично ориентируется на местности, но, как мне кажется, иной раз излишне самоуверен. С замиранием Сердца вспомнила я замечание Джона Кросса по поводу полетов в Арктике: «Это все равно что игра в кошки – мышки. Все обходится благополучно, пока не забываешь, кто мышка». Я подумала, что эти слова в равной мере относятся и к прогулкам.
Около шести часов вечера я ощутила твердую уверенность, что все в порядке и Крис возвращается. Я смело вышла из палатки. В самом деле, вдали, на озере, маячило сквозь туман долгожданное темное пятнышко. Оно вытягивалось в длину и, покачиваясь, словно на волнах (снежные наносы делали местность неровной), приближалось ко мне.
Я двинулась навстречу, сердце мое пело. Прямо передо мной Крис вышел из туманной дымки на смутный солнечный свет. Он был весь словно позолоченный.
Его старая коричневая куртка приобрела золотистый оттенок. Снег, наметенный длинными бороздами, был не белый, а голубой от длинных низких теней.
Я обняла его – старая тонкая кожаная тужурка, выбеленная снегом борода, – и мы вместе пошли к дому.
Видишь этот блеск в воздухе? – спросил он.
Да. Это частички снега, но они проносятся так быстро, что кажутся лучинками!
Серебряными нитями! – поправил Крис.
Как тесно переплетаются безопасность и красота! Избавившись от страха за Криса, я могла любоваться красотой.
Поужинав, мы сразу легли спать, чтобы поменьше жечь горючего. Было страшно холодно. Накануне Крис перестлал мешки, и этого оказалось достаточно, чтобы остро ощутить разницу между теплом и холодом. Днем я ходила окоченевшая. «Вот встану и снова буду мерзнуть», – думала я каждое утро. Зато в спальных мешках было тепло. Даже холодные как лед, они создают иллюзию тепла в ту самую минуту, когда в них ныряешь.
В тот вечер я мысленно путешествовала, вспоминая наши автомобильные поездки по теплому югу Штатов. Крис помогал – такая совместная «поездка» доставляла ему удовольствие. Он не давал мне особенно разгоняться, более точно припоминал подробности, маршруты, подчас даже мотели. Калифорния, Восточный Техас, Луизиана, Флорида. Затем чудесная, великолепная жара – КиУэст. В первый вечер по приезде мы гуляли до полуночи. Жара была такая, что о сне нечего было и думать. Перед домами, на крылечках, увитых виноградной лозой, негромко переговаривались люди.
Жесткие листья пальм касались наших рук, когда мы проходили по узким тротуарам.
С какимто почти неистовством перебирала я воспоминания – все о юге, лишь бы не сорваться обратно в эту пургу, в эти невыносимые, на сотни миль, пустыни бешено мчащегося снега, от которого нас защищает лишь тугой, хлопающий брезент да застежка молнии. Если они подведут – тогда конец.
Снаряжение у нас было плачевное. Одной ловкостью и сноровкой в Арктике не продержишься. Вопрос жизни и смерти решается лишь тем, что у тебя есть.
Будь у нас хорошие малицы, я чувствовала бы себя куда увереннее.
– Джон Кросс сказал: всякий, кто водит самолет без страха божия в сердце, долго не проживет, – мрачновато – игриво заметил Крис. – Я скажу: всякий, кто придет в Арктику один и без страха божия в сердце останется зимовать в ней, тоже долго не проживет.
Я отлично видела слабые места в хрупкой линии нашей обороны: тонкая, нескладная одежда, слабенькая горелка на примусе, строптивая молния. И это все, второй линии нет, отступать некуда.
Но дни шли, ничего страшного не случалось, моя тревога мало – помалу рассеивалась. Сперва я видела перед собой лишь мертвый океан белого холода, разлившийся на сотни миль вокруг. Теперь в нем обозначился наш островок безопасности.
Я не брала с собой ничего для чтения – не потому, что не хотела читать, а потому, что не хотела утяжелять наш багаж. К счастью, в Коцебу перед самым нашим отлетом нас догнала наша почта. В ней были два «Ньюйоркера» и «Крис – чен сенчури». Помимо того, со мной было карманное издание Нового завета. Как ни странно, здесь он совсем не читался. На какой бы странице я ни открыла его, он казался мне страшно развлекательным. С опытом «междучеловеческих» отношений здесь просто нечего было делать.
Серьезный и глубокомысленный «Крисчен сенчури» тоже был здесь не «у места».
Зато «Ньюйоркеры» оказались самым подходящим чтивом для полярной глуши.
Даже на одиннадцатый день пурги, читая все подряд, я не исчерпала их до дна, столько в них было всякой всячины. Взять хотя бы объявление с фотографией дома в Калифорнии – я прямотаки влю билась в него. На снимке была изображена крутая улица в Сан – Франциско, ведущая к рынку. На холм взбирается вагончик фуникулера и автомобиль, а в них люди! Тут же идут пешеходы, их лица отчетливо видны. Я не могла наглядеться на эту фотографию.
Еще чудеснее был отдел «Что где идет». Я внимательно прочитывала каждое театральное объявление, не пропуская ничего: когда начинается спектакль, на какой стороне Бродвея стоит театр и т. д. Я решала, на какую пьесу пойти, чтобы развлечься в конце недели, не гнушалась утренними спектаклями по средам, четвергам и субботам, а в пятницу вечером останавливала свой выбор на Беатрисе Лилли. Затем места, где можно хорошо пообедать и потанцевать.
Эти объявленьица я приберегала, чтобы прочесть их Крису вечером в постели.
Однажды вечером – я читала в «НьюЙоркере» какойто биографический очерк – ветер утих. Крис встал, надел муклуки, сбил с провисшей двери затвердевшую шапку снега, раскрыл молнию и отправился за льдом. Уже выйдя из палатки, он обернулся и, придержав дверь, сказал:
– Посмотри, Лоис!
Озеро, серо – белого цвета, все в снегу, ярко светлело под низким, неровно вспыхивающим сквозь туманную мглу солнцем. Горизонта не было видно, лишь одна сплошная белая муть. Тишина. Полная. Абсолютная. Мной овладел легкий страх – я замерзла, и ничто не могло мне помочь. К страху примешивался восторг перед этим жутким, неземным величием. Лицо Арктики так вот какое оно!

Арктика живет

Поразительно, но факт: в этой мертвенно – белой пустыне была жизнь! Здесь жили животные. И находили себе пищу.
Вынужденные сидеть в темной, тесной палатке, мы лишь от случая к случаю видели их. В прошлом году, когда мы снимали животных на юге Аляски, Крис усовершенствовал палатку применительно к местным условиям: обшил ее посередине тесьмой с петлями для дополнительных растяжек и сделал из сетки застегивающуюся на молнию дверь.
Первое – как противовес буйным катмайским ветрам, второе – в порядке защиты от комаров. Теперь мы жалели, что не устроили не индевеющих от мороза смотровых отверстий, сквозь которые можно было бы видеть, а еще лучше снимать все, что происходит на воле во время пурги.
Например, двух волков. Мы не видели их самих, но обнаружили их следы на пушистом снегу. Возможно, это была та самая пара, которую видел Крис, как только прибыл сюда. Как ни странно, первым мы увидели наиболее редко встречающееся в тундре животное. Оно приходило по делу и потому подолгу задерживалось у озера. Это была росомаха – очень деловое – деловитое животное.
Примерно раз в два дня она совершала обход четырех оленьих трупов, лежавших на озере и в окрестностях, причем делала это всегда в одном и том же порядке – начиная с ближайшего к палатке. Обследовав труп, она спешила к следующему; бегала она галопом и както боком. Теперь от трупов остались лишь голые скелеты, однако росомаха не пренебрегала ни малейшей возможностью поживиться.
Тек мы впервые познакомились с ужасающим крохоборством полярных животных. В нем нет ничего удивительного. Если наше собственное существование в Арктике, как мне казалось, покоилось на довольно шаткой основе, то росомахино и подавно.
Увидев ее в первый раз, я решила ничего не говорить Крису. Обман зрения, подумала я. Заметив какогото темного зверька, скачущего по снежным наносам в восточном конце озера, я бросилась за биноклем. Через минуту я уже была на прежнем месте, но животное исчезло. Спрятаться ему было некуда: на много миль вокруг расстилалась открытая белая равнина. Затем я поняла, в чем дело. Останки оленя ушли в снег, как здесь бывает со всеми темными предметами, и маленькая росомаха скрылась в ямке.
Ее миниатюрность поразила меня. По страшным историям о росомахах, слышанным мной, я представляла их себе в размерах тигра и вдвое более свирепыми. Крис заверил меня, что перед нами взрослое животное и что взрослые росомахи весят не больше тридцати фунтов или около того.
Однажды утром я сидела одна в палатке и мыла посуду. Мчавшийся снаружи в тусклом солнечном свете снег накладывал свой зыбкий узор на зеленый брезент. У меня под ногами вырастал сугроб, заваливая постель. Хотя палатка все время сотрясалась и хлопала, сверху ее стенки были облеплены снежными хлопьями.
Издали, искаженное ветром, донеслось мое имя. Я проползла под дверью и, напрягая зрение, стала всматриваться в поземку. На косе, над палаткой, прильнув к видоискателю кинокамеры, стоял Крис. Камера была нацелена на гребень горной гряды к юговостоку от нас. Там, наверху, линия горизонта прерывалась какими – то маленькими темными фигурками. Карибу!
Валкой рысцой они спустились к клочку оголенной ветром тундры и стали щипать лишайник, потом по рыхлому снежному склону двинулись в нашу сторону.
Вот они перешли на бег и стремительно помчались вниз. За ними клином расползалась снежная лавина, плыло по воздуху облако снега. Олени выбежали к косе и направились к нам, смутно виднеясь сквозь снежную пыль. Один темный олень, увидев нас, настороженно остановился. Другие продолжали идти вперед, на ходу разгребая копытами снег и доставая изпод него траву. (Карибу означает поалгонкински «разгребатель», тот, кто разгребает копытами снег.)
Они едят, у них даже хватает смелости и задора для таких вот стремительных пробежек! Смешанное чувство нежности и удивления овладело мною. «Странные, чудесные, невероятные звери!» – подумалось мне.
Крис вернулся к палатке, снег между извилистыми языками наносов был утоптан здесь до синевы и скрипел под ногами. Крис прочно установил треножник и прикрыл камеру чехлом: она должна быть всегда наготове. Ее не стоило вносить в палатку, если бы даже там нашлось для нее место: каждый раз, попадая из тепла на мороз, линзы теряли прозрачность.
Я торжественно – это было дурашливо, зато как весело! – произвела над Крисом обряд посвящения в рыцари:
Твой выбор горы Нолук оправдал себя.
Я испортил несколько футов пленки, – честно признался он.
Оказывается, хотя камера была приспособлена к работе в зимних условиях, она никак не раскручивалась на морозе. Чтобы добиться скорости двадцать четыре кадра в секунду, Крис перевел скорость на шестьдесят четыре. В конце концов механизм раскрутился и пленка пошла свободно, но за шумом ветра Крис ничего не услышал. Начиная с этого места пленка шла с недодержкой.
– Ничего, до того как это случилось, я уже успел коечто заснять, утешил он меня.
Отныне каждый раз, выходя на волю, мы обнаруживали все больше оленьих следов, едва видимых на твердом насте среди темных катышков, пятен мочи и небольших лунок, которые олени прорывали, чтобы добраться до травы.
Однажды тихим сумрачным утром, после завтрака, Крис, как обычно, вышел из палатки, но тут же склонился над дверным клапаном и негромко сказал:
– Олени проходят мимо – сплошняком!
Я оделась и выбралась наружу.
Олени огибали конец косы плотной колонной по шести в ряд. Такую огромную их массу мы видели впервые. Серые туловища, белые манишки. Стройные ноги, движущиеся в едином ритме, словно перед нами проходила огромная сороконожка. Шуршание снега, шорох соприкасающихся тел, шумное дыхание.
Время от времени какойнибудь из оленей, шедших с нашей стороны этого потока, останавливался, несколько мгновений пристально разглядывал нас и спешил дальше.
Это было поразительно. Казалось, протяни руку – и вот тебе ответ на все, что нам хотелось знать об оленях. Каковы их обычаи и привычки? Каковы великие законы миграций, незримо подготавливаемых, незримо протекающих?
Серые пушистые тела сплошным потоком текли мим&heip;