Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Виктор Лихачев
«Возвращение на Мару»

Аннотация

Любовь к родному краю «томит и жжет» многих героев новой книги Виктора Лихачева. Несмотря на высокое художественное достоинство романов «Единственный крест» и «Возвращение на Мару», книгу хочется назвать краеведческой: это яркие увлекательные, остросюжетные произведения, в которых дышит современная жизнь со всеми ее страстями и противоречиями. Новизна же книги Лихачева в том, что ее герои ответственны не только за будущее, но и за прошлое.
Книга рассчитана на самый широкий круг читателей – от школьников и студентов, которые в захватывающих приключениях своей сверстницы Маши из романа «Возвращение на Мару» найдут черты анти-Потера, до представителей старшего поколения, взыскующих истины.

Все переврем – и время и себя.
Запамятуем или приукрасим...
До полной тишины не дотерпя,
мы оборвемся на бредовой фразе

Но все равно за гранью смертных дат,
за теплотой, разложенной на числа,
другие нам бессмысленность простят
умением растрогаться без смысла.

Виктор Гаврилин.

Виктор ЛИХАЧЕВ
«Возвращение на Мару»

Глава 1.

1.
Что случается с человеком, которому скоро стукнет сорок, который не занимается спортом и имеет уйму вредных привычек, когда он с неспешного шага переходит на бег, стремясь догнать уходящий автобус? Правильно, человек жадно хватает ртом воздух, становясь похожим на рыбу, вытащенную из воды. Сердце его бешено колотится и, кажется, вот-вот выскочит из груди.
Мне тоже скоро будет сорок лет. Я не занимаюсь спортом и имею уйму вредных привычек. И сердце мое вот-вот выскочит из груди. И я задыхаюсь. Но мне не надо спешить на автобус - похоже, автобус мой ушел давно - два года, семь месяцев и девять дней назад, когда я покинул и этот двор, и этот старый двухэтажный дом, перед которым сейчас стою. Моросит не по-майски холодный и нудный дождь. Не знаю, на кого сейчас похож я, а дом, с которым мы вместе мокнем, напоминает мне старика-нищего, застигнутого непогодой в поле. Старик сутулится, словно стараясь быть поближе к земле, как перезревший подсолнух, но с черных небес все льет и льет вода и нет спасения от холодного, пронизывающего ветра.
Мой бедный старый дом, помнишь ли ты жильца из квартиры №8? Он стоит, спрятавшись за вяз, и с глухой тоской в глазах смотрит на два твоих окна на втором этаже. Окна занавешены, от них в темноту майского вечера струится свет - из левого окошка спокойный, голубоватый, из другого - красновато-тревожный. Там кухня. Интересно, мои уже отужинали? Мои... Да, хорошо возвращаться туда, где тебя ждут и будут тебе рады. А я вот поднимусь сейчас по деревянным скрипучим ступенькам, постучусь в знакомую дверь, а ее откроет незнакомый мужчина. Может, на нем даже будут мои тапки. «Вам кого?» - спросит он меня. А потом обернется и крикнет в глубину комнат: «Леночка, это, кажется, тебя». И до боли знакомый голос ответит: «Я вроде никого не жду». Елена всегда любила это слово - вроде. Когда заканчивала сложный перевод, бросала на пол авторучку, потягивалась, становясь сразу похожей на только что проснувшуюся домашнюю кошку, и говорила: «У меня вроде получилось». А когда я уходил из этого дома, лихорадочно покидав в сумку белье и книги, она тихо сказала, неизвестно к кому обращаясь: «Вроде бы все взял»...
Два-три раза в год я писал длинные письма в стихах дочери, в конце которых глупо и неуклюже рифмовал:
Я писать кончаю, Маша.
Для меня ты - лучше всех.
Как живет там мама наша?
Ей горячий шлю привет.
И все. И вместо обратного адреса - только прочерк и два слова: Николай Корнилов... А может, нет никакого чужого мужчины в моих тапочках, и откроет дверь тринадцатилетняя дочь - сначала отпрянет, а затем бросится мне на шею: «Папа вернулся!»
Я взвалил на плечи рюкзак и шагнул из темноты навстречу двум горящим окнам.

2.
Даже погожими вечерами улицы Сердобольска были пустынны, что уж говорить о таких ненастных, как этот. Маша любила, выключив в своей комнате свет, встать у окна и, уперевшись локтями в подоконник, смотреть на маленькую тихую улочку. Свет фонарей и густые кроны лип и вязов придавали ей таинственный, почти сказочный вид, а редкие прохожие казались похожими на хоббитов из книг Толкиена. Правда, в последнее время осталось гореть всего два фонаря. Мама как-то в сердцах бросила, что у этого несчастного городка нет денег даже на лампы для фонарей. Мама... Вчера она пришла вся сияющая, сообщив с порога новость: вроде бы ее берут на работу в Германию. Посодействовал мамин одноклассник Володя Беккер, который теперь жил там. Мама сказала, что сначала контракт с ней подпишут на год, а там видно будет. Маша искренне была за нее рада, но радость длилась недолго. Оказалось, что взять с собой дочь мама пока не может, а потому пожить Маше придется у тети Оли, лучшей маминой подруги.
Честно сказать, Маша не любила ни саму тетю Олю, ни ее мужа, дядю Всеволода. Про себя она называла его Гоблином - он был большой, грузный, грубоватый. Когда рядом не оказывалось тети Оли, дядя Всеволод, будто ненароком, то клал маме руку на плечо, то смотрел на нее глазами, которые в этот момент становились точь-в-точь как глаза у Бориски - дворового кота, когда тот в начале весны лез на крышу и начинал там орать свои песни, изводя всю округу.
Вчера Маша ответила маме, что лучше будет жить в детском доме, чем у Рогозиных. Разумеется, мама «завелась», стала кричать, что ее дочь эгоистка, копия своего непутевого папашки, который жил только для себя, что это их последний шанс вырваться из унизительной бедности, из этого паршивого городка и, быть может, даже из страны, в которой нельзя жить достойной человека жизнью, ну и дальше все в том же духе. Маша хотела возразить, что Сердобольск вовсе не паршивый городишко, но не стала - бесполезно. Взрослые и так-то слышат только самих себя, а уж когда кричат - тем более.
И вот сегодня пришли Рогозины. Сейчас они сидят вместе с мамой на кухне и обсуждают «проблему» - то есть ее, Машу.

3.
Из кухни донесся мамин голос:
- Дочка, иди сюда, дядя Всеволод тебе хочет что-то сказать.
- Не хочу.
- Дочка, не будь невежливой.
- Я сама вежливость, мамочка. - В девочке закипало раздражение. - Но ведь ты сама говорила, что у меня проблемы с сердцем, а у вас накурено.
- Ну, если гора не идет к Магомету, то Магомет сам пойдет к горе. - Это уже дядя Всеволод. И вот Гоблин входит в комнату, за ним мама и тетя Оля.
-Леночка, где у вас здесь свет включается? А то сидят тут некоторые в темноте. Я понимаю, темнота - друг молодежи, но тебе, Марусенька, рано еще. Ничего, у нас поживешь, мы тебя от вредных привычек враз отучим.
- Меня зовут Маша, - не поворачивая головы, тихо, но твердо сказала девочка. - И жить у вас я не буду.
- Опять за свое, - начала раздражаться мама. - А у кого будешь? Ну вот не повезло мне, дочка, не повезло: бабушки у нас с тобой нет, дедушки тоже. Мы дяде Всеволоду и тете Оле должны в пояс поклониться, спасибо сказать, а ты грубишь... Да повернись ты, когда с тобой трое взрослых разговаривают!
Девочка обернулась. В ее глазах стояли слезы.
- Я знаю, что у меня нет бабушки... И дедушки тоже. Но папа у меня есть.
- Нужна ты ему, - фыркнула тетя Оля.
- Нужна. - Маше все труднее было оставаться спокойной.
- А где же я тебе его сейчас найду? - Мама почти кричала. - Скажи, где? Или прикажешь письмо написать? Только адрес подскажи, куда писать - в Тулу, Архангельск...
- Или на Колыму, - подхватил Гоблин.
- Не надо никуда писать. Он сам приедет. Вот увидите.
Как-то неожиданно мама стихла. Елена долгим взглядом смотрела на дочь, будто увидев в ней то, о чем раньше и не подозревала. Потом махнула рукой, еле слышно обратясь к Рогозиным:
- Пойдемте. Вырастила я дочь. Собственная блажь дороже матери...
- Как это – пойдемте? - возмутился Гоблин. - От горшка два вершка, а уже старшим перечит. И вообще, нечего ее уговаривать. Два часа на сборы - и дело с концом.
А Маша, словно не слыша его слов, закричала вослед Елене:
- А тебе, мама, паршивая Германия дороже собственной дочери.
Мать не успела ответить. Кто-то постучал в дверь.

4.
Вот и знакомая лестница. Сначала три ступеньки до дверей первого этажа, затем восемь и еще девять. Итого двадцать... Чтобы немного успокоиться, считаю их вслух. Одна, вторая... пятая. Забавно, столько ждал этой минуты, а вот иду и не знаю, что буду говорить. Седьмая, восьмая... двенадцатая. А сердечко и впрямь ни к черту: уже на второй этаж без одышки не поднимаюсь... Восемнадцать, девятнадцать, двадцать. Вот наконец и дверь, которую я видел даже во сне. На какое-то мгновенье появилась малодушная мыслишка: утро вечера мудренее, завтра сходи к общим знакомым, узнай, что да как, а потом уже и придешь сюда. Мысль была разумной, впрочем, этим отличаются все малодушные мысли.
И я постучал.
За дверью раздались тяжелые неторопливые шаги... Она распахивается - и я вижу высокого грузного человека. Взгляд у него тяжелый, давящий. Им человек «просверливает» меня с ног до головы.
Так я и знал. Только вот с тапочками не угадал: видно, ему мой размер маловат оказался.
- Что надо?
Емок наш «великий и могучий»: всего два слова, причем ни одного грубого, а произнес человек: «Что надо?» - и ты, как сверчок, уже знаешь свое место, тем более когда вместо «что» на самом деле звучит «чё».
Во мне закипает злость. В глубине души понимаю, что вызвана она даже не словами, а самим фактом появления незнакомого мужчины на пороге моей квартиры, но все равно не сдерживаюсь:
- Шоколада. А еще Елену Александровну Корнилову. Вы меня очень обяжете, если позовете ее.
Мужчина, напоминавший своим видом Гоблина из книги Толкиена, еще не успел мне ответить, как за его спиной я увидел вышедшую в прихожую белокурую девчушку с васильковыми глазами. Наши взгляды встретились.
- Машенька?
- Папа, приехал! - И вот она уже мчится ко мне, проскочив под рукой мужчины, державшего дверь. Я не успел снять рюкзак, а дочь уже повисла на моей шее.
- Я же мокрый весь, мокрый, - только и удалось мне произнести в тот момент.
Машины волосы пахли ромашкой. По моим щекам текли слезы: мои - горькие и ее - самые родные для меня слезы. В этот момент мне уже было абсолютно все равно, кем приходится этот Гоблин Лене и что он в такой поздний час делает у меня дома. Время разобраться во всем у меня было. Самое главное - я вернулся.

Глава 2.
1.
Признаюсь честно: не помню почти ничего, что происходило после. Много позже, когда Маша покажет мне свой дневник, который она с пунктуальностью добросовестной отличницы и серьезностью начинающего литератора вела в тайне от всех, я смогу восстановить в памяти подробности того вечера: кто что говорил, кто и как молчал... Дочь утверждает, будто мы с ней стояли обнявшись в коридоре несколько минут, а Лена... Впрочем, какое имеет значение, что тогда говорил Рогозин и думала, схватившись за сердце, Лена. По глазам жены я понял, что прощен. Но когда после всего этого сумасшествия мы остались с ней одни, она произнесла:
- Не прошло и три года...
- Два года, семь месяцев и девять дней. Прости.
- И все? Больше ничего не хочешь сказать?
- Хочу, но не сейчас. Устал смертельно... Впрочем, нет. Скажу сейчас: дурак я, самый настоящий дурак.
- Это точно. Ты же ведь не на заработки тогда поехал, верно? Я, правда, это поняла, когда мне на работе сказали, что ты ко мне заходил, когда ...
- Когда ты в скверике с Беккером целовалась.
- Прощалась. А отчего не добавил, как обычно: «со своим»?
- Он не твой, я это понял.
- Только спустя два года, семь месяцев и девять дней?
- Можешь считать, что так. Хотя, думаю, меня тогда тоже можно было понять: я иду к жене с цветами, счастливый, как влюбленный мальчишка...
- Кстати, Корнилов, а в честь чего ты мне цветы нес?
- А просто так. Душа вот взяла и захотела сделать это. И вообще, если женщина не получала цветы просто так, без повода, значит ее никто не любил. Мне так кажется.
- Так ведь я их тогда тоже не получила. От тебя.
- Правильно. Я к ней на крыльях, а она... прощается.
- И твоя душа расхотела дарить мне цветы?
Я ничего не ответил. В комнате наступила та тишина, после которой решаются судьбы людей. Двое молчат, они еще не произнесли ни слова. Еще можно все поправить, но можно и погубить. Это решит первое слово. Его сказала Лена.
- Прости, - тихо и просто произнесла она. - Я причинила тебе боль... Но, поверь, не хотела...
Я подошел к жене и указательным пальцем дотронулся до ее губ.
- Все. Давай забудем об этом. И в первую очередь о нашем Беккере, дай Бог ему здоровья и процветания в его Фатерлянде.
Елена открыла глаза и грустно улыбнулась:
- Не получится, Коленька. По крайней мере, еще год.
У меня вдруг упало сердце. Я только и мог, что вымолвить:
- Рассказывай.
- Хорошо, - ответила жена, взяв меня за руку. Лена, видимо, почувствовала мое состояние. - Только ничего страшного не произошло...
Когда ее рассказ закончился, я понял уже в который раз, что в этом мире ничего случайного не происходит. Что есть некие знаки, которые посылаются свыше для нашей помощи или для прояснения нашего духовного состояния. Знаки эти, словно буквы в алфавите: научишься их понимать, овладеешь искусством соединять их в «слова» - и тебе не то чтобы легче и проще будет жить, нет, ты получишь нечто большее. У тебя будет дар «видеть» то, что другим не дано, видеть внутренним, сердечным зрением, схватывая за внешним, часто наносным, суть вещей и смысл бытия.
Чтобы понять, как мне дороги жена и дочь, мне пришлось почти на три года уйти из дома. И даже не уйти, а бежать, словно раненому зверю, мучаясь от ревности и любви... и вот сейчас, когда я сам решил, что разлука научила меня быть терпимым и даже мудрым, узнаю, что разлука не заканчивается. Будто некий постановщик пьесы, в которой мы с Леной играем главные роли, решил предложить нам еще один акт, дабы убедиться, что мы хорошо усвоили преподанные нам уроки...
По глазам Лены я понял, как мучительно для нее ожидание моего ответа.
- Я думаю, что ты должна ехать, дорогая, - сказал я.
- Ты в этом уверен, Корнилов? Ты понял, меня Беккер приглашает?
- Конечно, понял.
- И? - Ее огромные зеленые глаза не отрываясь смотрели на меня.
- Ты ждешь от меня красивых слов?
- Главное - искренних.
- А я уже сказал их: ты должна ехать.
- Спасибо. Мне было очень важно, чтобы ты понял меня. А вот Машка, похоже, не понимает.
- Нет, здесь другое. В той ситуации, согласись, она становилась сиротой при живых родителях. Папы простыл след, мама не хочет брать с собой. Теперь мы будем вместе ждать тебя и у меня будет достаточно времени, чтобы объяснить ей все.
Лена повеселела.
- Здорово. Только ты пообещай мне, во-первых, ни о чем таком не думать, а во-вторых...
- О чем - таком? - притворился непонимающим я.
- Не хитри, ты все понял. Тогда в скверике я прощалась со своим детством. Я прощалась со своим другом Володькой Беккером, с тем, с кем в школе сидела за одной партой. Сейчас я буду работать с Вольдемаром Беккером...
- Леночка, прости, но это все лишние слова, поверь. Надеюсь, «во-вторых» с твоим одноклассником не будет связано?
- Не будет. Во-вторых, обрати внимание на здоровье дочери. Их в школе терапевт смотрел, сказал, что в сердце небольшой шумок есть.
- Не беспокойся. Сельский воздух, речка, козье молоко - и все будет в порядке.
- Не поняла. Ты вроде бы вернулся в Сердобольск?
- Вроде вернулся...
- Корнилов, не шути. Объяснись.
- Я к вам с Машей вернулся. Ты на год уезжаешь. Для тебя есть разница, где этот год мы будем тебя ждать?
- Представляешь, есть. Я смертельно устала от неизвестности, от...
- Солнышко мое, неизвестности не будет. Ты все узнаешь.
- Рассказывай.
- Не сейчас. Завтра. Просто хочу, чтобы это услышала Маша.
Я обнял жену.
- Не сердись, прошу тебя.
- Коля, я не сержусь, но... Думала, ты устроишься на работу, дочь будет под твоей опекой, я буду вам звонить, а ты опять за свое.
- Леночка, я зря тебя сейчас растревожил. Скажем так: завтра я хочу с тобой и Машей кое о чем посоветоваться. И как все вместе мы решим, так и будет.
- Все вместе?
- Даже если один из вас двоих будет против того, что я предлагаю, все останется по-прежнему: мы будем ждать тебя в Сердобольске, я вновь устроюсь работать в газету, а козье молоко буду брать у тети Шуры Волковой.
- Слово?
- Честное пионерское!
И Лена наконец-то рассмеялась. Впервые за весь вечер.

2.
Из дневника Марии Корниловой.
17.05.1993 г. Суббота.
Сегодня у нас просто необыкновенный день. Вчера наконец-то вернулся папа. Мама очень рада. И я, конечно, тоже. И погода сегодня была под стать моему настроению - солнечная и теплая. От вчерашнего ненастья не осталось и следа. Мы все ходили на наше любимое место в Сердобольске - на Козловскую гору. С нее хорошо виден не только городок, но и его окрестности. Мы с папой смеялись, болтали о пустяках, он расспрашивал меня о школе, о друзьях, а мама все одергивала нас. Просила перейти к серьезному разговору. Я сначала подумала, что это касается меня: останусь ли я с папой или с Рогозиными. Но папа шепнул, что начальство - и он кивнул на маму, - дало добро на самый лучший для нас вариант. Сейчас решится другой важный вопрос и ты, сказал папа, примешь в его решении самое непосредственное участие. Тут и мне стало интересно. И после того, как мы прямо на горе перекусили принесенной из дома провизией, папа стал рассказывать.
- Последний год, - начал он, - я жил в соседней Т-ой области, в районном городке Любимовске. В нем обитает мой старинный друг Игорь Толстиков. Помнишь, Лена, я тебе рассказывал, что в свое время мне удалось помочь ему...
- Это тот Игорь, который оказался в секте и чуть было не передал сектантам свое имущество? - спросила мама.
- Верно. Впрочем, дело тогда было даже не в имуществе, а в душе Игоря, которую он чуть не продал неизвестно кому. Так вот, сейчас он - бизнесмен средней руки, у него небольшая фирма. Я благодарен ему, - он и приютил меня, и дал работу. Правда, работа была скорее номинальная: я числился кем-то вроде помощника по связям с общественностью. Представляете, вся фирма - десять человек, зато есть помощник по связям с общественностью... Знаю, знаю, что ты скажешь, Леночка, - обратился папа к маме, - но меня оправдывает то, что получал я совсем небольшие деньги, да и отрабатывал их честно. Да... Ну так вот, у меня оставалось еще и свободное время, и я стал понемногу возвращаться к прежней профессии.
Здесь я должна сделать небольшое пояснение. Мой папа - этнограф по профессии. Он знает несколько языков, причем не обычных, типа английского или немецкого, а, например, старославянский или древнегреческий. Папа многие годы занимался изучением племени вятичей, которые жили и на территории нашего края, его серьезно увлекал вопрос, откуда появились славяне. Правда, кандидатскую он так и не защитил. Мама говорит, что папа очень талантливый человек, но его гипотезы настолько смелы, что их всерьез не принимали. Например, папа однажды написал статью, в которой доказывал, что любая народная сказка - это зашифрованная историческая и культурная память народа. Над статьей, по словам мамы, очень много смеялись. Коллеги в шутку просили расшифровать им, к примеру, «Колобок» или «Репку». Когда началась перестройка, папа сначала ушел в журналистику, а потом даже пару лет проработал учителем истории в школе. Впрочем, я слишком увлеклась. Вернусь к разговору.
- Ты решил доказать общественности Любимовска, что наша славянская родина - это Дунай? - насмешливо спросила мама.
- Нет, там просто была очень приличная газета, в которой местные краеведы бились друг с другом по тем или иным вопросам. Я до поры до времени отмалчивался, но когда один из местных патриотов взял и раскопал последний вятичский курган в тех краях, мне пришлось выступить. Представляешь, этот старик-краевед, дери его муха...
- Не ругайся при дочери!
- Да это разве ругань? Так вот, где-то он разузнал про курган, собрал местных энтузиастов и они сравняли его с землей. К своему удивлению, краевед ничего там не обнаружил, кроме горсти мокрого праха, и с детской непосредственностью рассказал об этом в газете. Вот мне и пришлось проводить ликбез: писать о том, кто такие вятичи, как они хоронили своих покойников. Одним словом, получился цикл статей, в котором нашлось место даже Илье Муромцу.
- А что, папа, разве Илья Муромец вятич? - спросила я папу.
- Какого он был роду-племени, дочка, точно не известно, но вот, помнишь, в былине рассказывается, как он в Киев проехал через леса, где сидел Соловей-разбойник?
- Помню. И никто ему не поверил, пока он Соловья-разбойника не предъявил.
- Правильно. А расшифровывается эта былина очень просто: дорога из Мурома в Киев шла через места обитания вятичей.
- То есть и через наши тоже?
- Почти. Мы находимся на северной границе земли вятичей. А вот Любимовск как раз в самом что ни на есть центре. И кроме охоты и рыболовства занимались вятичи, увы, и грабежом. Их сторожевые посты располагались на вековых дубах, и стоило путнику появиться на лесной дороге, как они свистом давали друг другу об этом знать.
- Получается, Соловей-разбойник - это вятич?
- Получается так.
- Здорово!
- Слушайте, други, - не выдержала мама, - так мы никогда не подойдем к...
- К чему? - улыбнулся папа.
- К тому самому.
- Так я о нем и говорю - об этом самом. Представляешь, после серии статей Игорь взял да издал их отдельной брошюрой. И спустя какое-то время начались чудеса.
- Тебе предложили писать кандидатскую?
- Бери выше.
- Боюсь.
- То-то и оно. И я стал пугаться.
- Слушай, Корнилов, ты меня заинтриговал.
- Слава Богу, а то - «никак не перейдем»...
- Сдаюсь. Я вся внимание.
Надо ли говорить, что и я тоже была - вся внимание.

Глава 3.
1.
Из дневника Марии Корниловой.
18.05.1993 г. Воскресенье.
Вчера не успела закончить. Хорошо, что сегодня выходной и я до завтрака могу все успеть дописать. Итак, папа рассказал, что в Любимовске у него при помощи дяди Игоря вышла брошюра о вятичах.
- Ничего особенного. Азы, ликбез. А народ вдруг увидел во мне большого специалиста. Стали приглашать в отдаленные села - в школах я читал лекции, затем мне показывали местные достопримечательности. Признаюсь, такой интерес к истории родного края, к истории славян меня радовал.
- Ты заодно стал пропагандировать свою дунайскую теорию, - опять съехидничала мама. - Или так осмелел, что стал им про сказки вещать?
- Зря смеешься. Материально народ в тех краях не сладко живет, а потому такая тяга людей к знаниям радовала. Потом для меня открылся и другой Любимовск - город, в котором жили очень уважаемые интеллигентные семьи, помнящие свои родословные со времен Петра Первого. Представителем одной из таких семей был Сергий Иоаннович Изволокин.
- Сергий Иоаннович?
- Именно так. Я ему при первой встрече дал максимум семьдесят лет, оказалось - восемьдесят пять. Живой такой старик, крепкий. В школе всю жизнь математику преподавал, как и его отец, а раньше дед. Библиотека у Сергия Иоанновича была прекрасная. Вот на этой почве мы с ним и подружились. Когда я то письмо получил, первым делом к Изволокину пошел.
- Какое письмо?
- Может быть, роковое, а может, счастливое. Но мне кажется, в любом случае - судьбоносное для меня.
И папа вдруг умолк. Он смотрел, как внизу тихо несла свои воды Голубица, а мы с мамой не решались его ни о чем спрашивать. Наконец, папа вздохнул, улыбнулся и продолжил свой рассказ.
- Письмо пришло из Ирландии. На конверте был написан адрес местной газеты и моя фамилия. Обратный адрес - республика Ирландия, город Голуэй, общество любителей старины. И все - ни улицы, ни дома, ни фамилии. В письме было написано примерно следующее. Члены этого самого общества имеют честь обратиться ко мне с просьбой. Уроженцем их города был некий Фергюс Гроган. Жил он в Голуэе где-то в середине одиннадцатого века. Человек был богатый, уважаемый. Но когда после родов умерла его жена, оставив ему маленькую дочь Анну, Фергюс замкнулся, ушел в себя, отгородившись от всего окружающего мира.
Я почему-то живо представила всю эту историю и спросила папу:
- А сколько было лет этому Грогану?
- Когда родилась Анна, двадцать семь... Так о чем я? Да, и вот однажды он бросает все свои дела, продает дом и уезжает не только из Голуэя, но и из Ирландии. Через пять лет его следы отыскиваются не где-нибудь, а в Византии, в одном из монастырей. Судя по всему, Фергюс принял постриг и стал называться отцом Корнилием. Анна, которой в ту пору исполнилось лет тринадцать-четырнадцать, была для Фергюса-Корнилия самым дорогим существом на свете. И дочь отвечала отцу столь же сильной сердечной привязанностью. По крайней мере, когда по просьбе киевского князя из Византии направили группу священников и в их число попал наш герой, он не хотел брать с собой Анну, видимо понимая, что путешествие предстоит не из легких. Но девочка была непреклонна. И приблизительно в 1057 году они оказались на Руси. Своих священников у нас тогда не хватало, да и грамотность их оставляла желать лучшего. А Корнилий, похоже, кроме греческого успел изучить и язык той страны, куда прибыл. В Киеве он долго не задержался. Его направили сначала в Чернигов, а затем еще севернее - в землю вятичей. И вот здесь следы Кельта...
- Кельта? - переспросила мама.
- Забыл сказать, что в Византии его прозвали Белый Кельт, наверное, за происхождение и цвет волос... Где-то в земле вятичей следы его теряются. Вот члены общества и обращаются ко мне, как знатоку истории и культуры вятичей, попробовать найти следы их земляка. А чтобы поиски эти вышли для меня на первое место, они сообщили, что на мое имя в качестве аванса переведена энная сумма, причем даже в случае неудачи ее можно будет не возвращать. А в случае удачи, то есть если я найду Кельта и его дочь, получу сумму в три раза большую.
- Ты не шутишь?
- Отнюдь.
- И эта сумма...
- Скоро нашла меня. Десять тысяч долларов.
Мы с мамой переглянулись.
- Слушай, Корнилов, а может, сегодня 1 апреля?
- Я тогда об этом тоже подумал. Но, знаешь, когда держишь в руках и письмо, и эти зеленые бумажки, то понимаешь, что чудеса возможны. Впрочем, я не закончил. Чудеса продолжались. Проходит еще несколько недель - и умирает мой дорогой Сергий Иоаннович. Умирает, и оказывается, что в число тех людей, о ком он вспомнил перед смертью, попал и я.
- Он завещал тебе библиотеку? - подала голос мама.
- Нет, всего лишь одну рукопись из библиотеки, принадлежавшую когда-то его деду, а после хранившуюся у старшего брата Сергия Иоанновича - Василия Иоанновича. А еще завещал дом в деревне Мареевка. Этот дом тоже принадлежал Василию Иоанновичу, который, по слухам, погиб в результате каких-то невыясненных обстоятельств.
- И правда чудеса! - воскликнула мама. - Что за щедрый город Любимовск? Странно все это. Ты не находишь? Или ты так заболел историей Белого Кельта и Анны, что ни о чем другом думать тогда не мог?
- Почему? Мог. Во-первых, я думал о вас. Во-вторых, я съездил в деревню - это в Старгородском районе, километрах в шестидесяти от Любимовска. Чудесное место. На горе - озеро. Вокруг него - шесть или семь домов, один из которых теперь наш. За горой, куда ни посмотри - ручьи, рощи, луга. Идиллия, одним словом. В доме, не поверишь, все удобства. Даже природный газ. В двух километрах от Мареевки село Вязовое, где есть школа, больница, магазин...
- Ты увидел и очаровался? - прервала папу мама.
- Какое это точное слово - очаровался. Чары... Что-то похожее, соглашаюсь, есть. Но все решила рукопись. По дороге в Мареевку я прочитал ее и... - Тут папа посмотрел в упор на маму. Мне даже страшно стало.
- Прочитал и?.. - нетерпеливо переспросила мама.
- Нашел одну запись. В ней Василий Иоаннович пишет о какой-то тайне, связанной и с их родом, и с Мареевкой. Пишет как-то смутно, намеками - так пишут одинокими ночами для себя. Существовала еще и вторая тетрадь, потому что фраза обрывалась на полуслове, и рукой, видимо, Василия Иоанновича было приписано: «см. в тетрадь №2». Ну, а в этой тетради в самом конце он написал: «Все чаще и чаще думаю о том, что начинаю чувствовать себя тем самым монахом, который девять веков назад проповедовал моим праотцам Слово Божье, и за это они убили и его, и его дочь. Но у меня нет дочери - и может быть, это не моя тайна и не мне суждено ее открыть. Отец, похоже, это понял быстро, а вот дядя Петр...» Все, рукопись обрывалась.
- Монах и его дочь, - закричала я, - это же Белый Кельт и Анна!
Папа улыбнулся мне, но глаза его были какими-то невидящими.
- Возможно, возможно... Только я в тот же день побеседовал в Вязовской школе с учителем истории, милейшим человеком Виктором Владимировичем Юровым, но он ни о чем таком не слышал. Вот такие, девочки, дела. Деньги теперь, неведомо за что, у нас есть. Год-другой проживем безбедно. Дом свой в деревне есть – хошь, его продадим, хошь, на дачу ездить будем...
- Коля, - мама положила на папину руку свою, - ты серьезно собираешься туда уехать?
Папа посмотрел на нее долго-долго, потом на меня - и кивнул:
- Очень хочу, дорогая. Но, как договорились, - все решит голосование.
- А нельзя только на летние месяцы туда уехать? - с надеждой в голосе спросила мама.
- Лена, я чувствую, что по чужой воле попал в какую-то историю. Если найду Фергюса-Корнилия-Кельта за месяц, то сразу вернусь в Сердобольск.
- Мы вернемся, - поправила я папу.
- И что, вам можно верить? – спросила мама.
- Конечно, я же не собираюсь искать монаха из Ирландии всю жизнь. Для начала хочу честно отработать гонорар, а уехать мы всегда сможем.
- Но тебе даже некуда слать свои отчеты. В Голуэй, на деревню к дедушке?
- Ты знаешь, - вдруг тихо сказал папа, - у меня порой возникает ощущение, что те люди, которые ввязали меня в эту историю, находятся гораздо ближе ко мне... Или они видят лучше, чем я... Если они вообще - люди...
Все, заканчиваю писать. Родители зовут - уже время обеда.

2.
- Теперь мой рассказ закончен, - сказал я и попросил жену и дочь, как и условились, решить, что мы будем делать дальше. - Повторяю, господа присяжные заседатели, действительным станет то решение, за которое проголосуем единогласно.
- Я за то, чтобы мы с папой уехали в Мареевку на то время, которое будет нужно для поисков Анны и ее отца, но желательно, чтобы в июне следующего года мы здесь, в Сердобольске, встречали маму
- Прекрасно формулируешь, дочь, - одобрил я Машу, - немного длинновато, но, тем не менее, все понятно. Спасибо. Я тоже - за. Со своей стороны беру обязательство управиться за год.
- Мамуль, всего один год! - по-индусски сложив ладони, Маша умоляюще смотрела на маму. - И вообще, голосуй сердцем!
- Нет, я хочу голосовать умом! Вы, дорогие мои, задумывались, где Мария Николаевна учиться соизволит? За два километра в сельскую школу будет ходить?
- Я буду ее водить туда. И встречать. А чем, кстати, сельская школа плоха? Да лучшие люди страны, если хочешь знать, учились в сельских школах.
- Интересно. И кто, например?
- Кто? Я же говорю - лучшие. Несть им числа.
- Несть, значит?
- Точно. А если совсем серьезно, Леночка, ты голосуй как хочешь. Мы примем любое твое решение. - И я скромно опустил глаза долу.
- Фи, мерзкие лицемеры. Скромников из себя строят. Ладно. Я - за. Но только попробуйте...
- Ура! - закричала счастливая Маша.
А я, если честно, так и не понимал, радоваться мне или грустить. Жизнь, спустя два года, семь месяцев и десять дней, затягивала меня в новый омут. Я вслушивался в себя, смотрел по сторонам, искал знака, но то ли мудрости у меня не было и в помине, то ли еще по какой причине, но только передо мной был туман и я не видел ничего дальше собственного носа и ничего не слышал, кроме счастливого голоса дочери да еще плеска струй Голубицы, разбивающихся о прибрежные камни.

Глава 4.

Две последние майские недели прошли в сборах и хлопотах. Что бы мы с Леной делали без друзей - ума не приложу. В Любимовске очень помог Игорь Толстиков: он практически в одиночку обеспечил наш переезд в Мареевку, прикупил кое-что из вещей, необходимых для проживания в домике на Тихоновской горе. У Лены тоже все продвигалось без особых проблем. Она целыми днями пропадала на работе, а у Маши последняя четверть подходила к концу, так что мы с дочерью общались много и хорошо, словно восполняя образовавшийся по причине моего ухода из дома пробел.
Потихонечку наблюдая за Машей, я обнаруживал в ней и свои, и Еленины черточки характера. Да и внешне было видно, что от обоих родителей девочка что-то взяла: от меня - русые волосы, цвет глаз, от мамы - их разрез, форму губ, подбородка. То, что я замечал в ее характере, меня и радовало и огорчало. Радовала тяга к чтению - читала Машенька буквально запоем, перечитав за эти годы практически всю нашу библиотеку. Радовала самостоятельность в суждениях, какая-то недетская основательность во всем. Но меня огорчало то, что я не видел ни разу ее друзей, в конце концов даже возникли сомнения: а есть ли они у Маши? Я видел, что моя дочь готова была часами сидеть, уставившись в окно. Нормальна ли такая склонность к созерцательности в тринадцать лет? Ответа у меня не было. А вот что я приветствовал в ней всеми фибрами своей души, так это нескрываемую тягу к общению со мной. Впрочем, уверен, это польстило бы любому родителю. Вечерами мы втроем уходили на окраину Сердобольска, где, по шутливому выражению Лены, поступали в полное распоряжение дочери. Маше разрешалось задавать нам практически любые вопросы, что жене, если говорить честно, сначала не очень нравилось, но затем и она «втянулась». Буквально перед самым отъездом Лены в Германию Машу всерьез заинтересовало, как все-таки я собираюсь искать Белого Кельта.
- Понимаешь, дочка, - начал я, - у историков, археологов, этнографов, то есть всех тех, кто по роду своей профессии погружается в глубь веков, есть свои методы, свои приемы.
- Папа, мы это проходили в школе. И о памятниках культуры и быта, и о письменных источниках, - перебила меня Маша. - Я сейчас интересуюсь нашим конкретным случаем.
- Молодец, задачу ставишь четко. Тогда давай порассуждаем вместе. 1057 год. Расцвет Киевской Руси. Три года, как умер великий князь Ярослав Мудрый. Двадцать лет исполнилось построенному здесь, в Чернигове Софийскому собору. Другой великий князь, Владимир Мономах, родится за четыре года до появления нашего монаха на Руси. А в Чернигове, куда, как ты помнишь, после Киева прибыл Фергюс-Корнилий, Мономах начнет княжить только в 1078 году, то есть двадцать лет спустя. И если данных в летописях о событиях в центральных городах Руси еще достаточно, то о происходящем в земле вятичей мы знаем очень немного. В своем завещании Мономах с гордостью сообщает сыновьям о том, что ему покорились вятичи, есть в православных святцах мученик, погибший от их рук, - это Кукша. Вот, пожалуй, и все. Не сомневаюсь, что именно в земле вятичей христианство встретило со стороны язычества самое ожесточенное сопротивление.
- Получается, - сказала Маша, - что годы, когда Белый Кельт прибыл в Чернигов, для нас являются самыми темными?
- Получается так. Хотя мы знаем, что летописцы в шестидесятых годах одиннадцатого века усиленно обращают внимание на различные «знамения», все время повторяя, что они предвещают недоброе. И вот в самых разных концах Русской земли, то в Новгороде, то в Белоозере и даже в самом Киеве, появляются язычники-волхвы, предрекающие несчастья. В том числе и их агитация привела к восстанию в Киеве. Кстати, дочь, в каком году это было?
- Сейчас. В 1068-м.
- Молодец. Конечно, сказалось все - и неурожаи, и набеги половцев, но в любом случае влияние волхвов оставалось сильным по всей стране, а уж про вятичей я и не говорю.
- Ты связываешь судьбу Фергюса с волхвами? - впервые подала голос Лена.
- По крайней мере, это явная зацепка. Так что, дочка, для начала мы еще раз перечитаем все связанное с тем временем. Попробуем выписать новую литературу, если она появилась. Жизнь на месте не стоит и наука тоже.
- Папа, а как быть, если нет ни летописей, ни памятников? Монголы же напали на Русь, сколько всего сгорело-погорело...
- Ты права, Маша, но ведь и летописи не панацея. Взять хотя бы «Повесть временных лет», нашу главную летопись. Еще Шахматов давным-давно доказал, что как минимум дважды сочинение Нестора подвергалось обработке. Да и сам летописец, уверен, был небеспристрастен. Но это хоть что-то. Ведь мы действительно порой думаем, что жизнь Руси началась с призыва варягов. Но, согласись, до этого были века, тысячелетия жизни наших предков, в которых находилось место и войнам, и созиданию, и освоению новых земель... и поэтому ученые изучают все - и былины, и сказания народа, и географические названия. И такое подчас выясняется, что дух захватывает.
- Расскажи.
- У нас еще будет время. Но, согласись, интересно ведь, почему в былинах, собранных учеными в поморских северных селах, Дунай называют батюшкой, то есть отцом, а его рождение связывают с образом богатыря? Мне рассказывал один болгарский друг, что их Академия наук посылала на наш Север экспедицию и та сделала удивительное открытие: у поморов она насчитала около тысячи слов, которые есть только в болгарском языке.
- Коля, ты не увлекся? Опять о своей Дунайской теории, - напомнила о себе Лена.
- Мама, не мешай, интересно же.
- Ты права, я действительно увлекся. Я уж не говорю о географических названиях. Отчего несколько десятков населенных пунктов в Московской области имеют своих «тезок» в Словакии? Ведь это же неспроста. Другое дело, что, занимаясь той же топонимикой, желательно знать древние, подчас уже умершие, языки. А то что получается? Находятся энтузиасты - краеведы, берут, к примеру, непонятное название местной реки и по созвучию с русским языком начинают сочинять, что бы это название значило.
- Помнишь, - вступила в разговор Лена, - ты рассказывал о речке Яхроме.
- Папа, расскажи, - поддержала маму Маша.
- Это классический пример. Есть целых три реки с таким названием - Яхрома. Ясно же, славяне, пришедшие на наши земли, из суеверных ли соображений, еще ли почему, сохранили те названия рек, речушек, которые им дали прежде жившие народы. «Ма» и «мо» на языке балтов, племени, жившего в наших местах до славян, обозначают воду, реку. Посмотрите: Мо-сква, Мо-кша, Костро-ма, Яхро-ма, Клязь-ма... А у нас сочинили легенду о Екатерине Второй, которая переходила эту речку через мост, оступилась и сказала «Я хрома». И люди верят: красиво звучит! А недавно мне в Любимовске рассказали о местном краеведе. Там речка протекает - Шиворонь. Вот он и «перевел»: сизая ворона. Представляете? Бедные вятичи все вдруг оказались с дефектом речи и вместо «с» дружно стали говорить «ш».
- А вместо «сиз» - «шив», - смеясь, подхватила Маша.
- Точно. В девятнадцатом веке в городке Кимры - это в Тверской области, жил один купец - любитель старины. Он взял и возвел название своего городка к древнему народу - киммерийцам... Самое любопытное, что в данном вопросе - я говорю о географических названиях, - ничего не надо додумывать. Без домыслов все и так закручено, как в детективе.
Я посмотрел на дочь: глаза у Маши горели, лицо разрумянилось. Она была вся - слух. Лена слушала сдержаннее, но, я видел, и ее заинтересовал мой рассказ. Впрочем, и без того, сказать по правде, «тут Остапа понесло». Это был мой конек:
- Возьмем те же Кимры. Ведь это же самоназвание целого народа, который для нас более привычно звучит по-другому - валлийцы. Напомню, у жителей Уэллса кельтские корни. Но мы смотрим на карту Центральной России. Чуть выше Кимр по течению Волги - Дубна, город физиков. Там протекает речка с таким же названием. И очень многие возводят ее название к дереву - дуб. Но, оказывается, подобные названия встречаются и в Тульской, и в Калужской областях, и на Украине. Правда, кое-где они звучат как Дубна, а кое-где - Дубно. Могло ли со временем «а» превратится в «о»? Без проблем: ведь речь идет о реке. Если река, то она Дубна. А вот в кельтском языке есть слово «дубно», и оно переводится как «глубокий». Еще одна река - Угра. Я купался в ней в районе Юхнова - течение быстрое, вода холодная. Опять смотрим в кельтский язык: угрос - холодный. А есть еще в этом языке одно слово - «вис» - течь.
- Висла? - переспросила Маша.
- Она самая. А помнишь, мы к нашим друзьям в Тулу ездили? Там через весь город речка протекает - Упа называется?
- Помню.
- Так вот, речка с таким названием есть в Чехии, а по-латышски «упе» означает «река». Правда, любопытно: буквально на одном пятачке у русских рек - кельтские, балтийские, славянские названия?
- Папа, а наших названий, получается, и нет? - спросила Маша.
- Есть и наши. Красивая Меча, Тихая Сосна, Ворона... На Сарматской равнине, как видишь, всего вдосталь, ведь на ней, словно в гигантском котле, столько народов «варилось». По каким только направлениям они не двигались, ища лучшей доли. Кто-то искал плодородных земель и теплые моря, а вот наши предки, наоборот, оказались в конце концов в северных лесах. Но загадок все равно не перечесть. Потому, к примеру, Страбон называл праславян кельтоскифами, а...
- А мне кажется, - перебила меня Лена, - теперь до истины не докопаться, и нечего на все это время тратить. Кто откуда ушел, кто куда пришел... Ты лучше, Корнилов, попробуй узнать, куда делись всего два человека - Анна и ее отец. - Она на секунду замолкла, будто вспомнив что-то. - Ой, ребята, да ведь он наш однофамилец!
- А я, между прочим, это сразу заметила, - подала голос Маша.
- Молодцы, - засмеялся я. - Поверьте, для меня это стало еще одним доводом в пользу того, чтобы заняться судьбой Белого Кельта .
- Бог даст, что-нибудь у вас и получится. Вы только обязательно побольше расспрашивайте местных. Может, кто-то знает что-нибудь о вашем Фергюсе, - серьезно сказала Лена.
Я сдержал улыбку. Разумеется, первым делом мы с Машей займемся опросами местных жителей, но меня порадовало, что дело, так захватившее нас с дочерью, по-видимому, не оставило безучастной и мою жену.
- Вот видишь, Маша, мама подсказала нам еще один метод. Спасибо ей. Кто знает, где мы найдем кончик нужной ниточки - в какой-нибудь черниговской летописи или в рассказе местного батюшки.
- Правда, надо быть готовым, - продолжила Елена, - что тот же Белый Кельт приобретет мифологические черты, как Соловей-разбойник. Поди здесь, разберись.
- И то верно. В свое время в этнографических экспедициях я в четырех или в пяти областях слушал истории о Кудеяре - атамане, что именно там он зарыл свой клад, оттуда совершал набеги.
- А на самом деле или у него было несколько братьев и они работали по методу бригадного подряда, или настоящий Кудеяр так в свое время всех впечатлил, что каждого мало-мальски приличного разбойника стали называть Кудеяром, - сказала Маша.
Мы все рассмеялись. Тут Лена спохватилась:
- Послушайте, грамотеи, а вам не кажется, что наш экскурс в историю слишком затянулся? Нам еще до дома добираться, а я ужин не готовила.
- Мы сыты духовной пищей, мамочка.
- Ой-ой, посмотрю я, что ты скажешь через час.
Мы поднялись. Уже вечерело. Огромное красное солнце садилось за Голубицу, за окрестные поля и рощи. Умиротворение и покой словно разливались в воздухе. И я вспомнил, как три года назад на этом самом месте, впечатленный похожей картиной, я рассказал своим дорогим девчатам о том, как поэт Василий Андреевич Жуковский, подъезжая вечером к родному городу Белеву, увидел нечто похожее: тихая река, солнце, медленно уходящее за горизонт и окрасившее пурпурным цветом облака, воды, купола храмов... Увидел - и написал стихи. А через много лет еще один великий человек - Петр Ильич Чайковский написал оперу «Пиковая дама», в которой для дуэта Лизы и Полины взял стихи, написанные Жуковским. Тогда Маша сказала, что они с мамой обязательно выучат этот дуэт.
Я вздохнул и уже хотел тронуться в путь, но рука Лены остановила меня. Это было большим чудом, чем письмо из далекой Ирландии: все трое мы вспомнили об одном и том же. По глазам девочек я это понял.
- Ну, Машенька, покажем Николаю Васильевичу, что мы тоже кое-что умеем? - обратилась Лена к дочери.
- Без проблем, - прозвучало в ответ.
А потом... Потом над Голубицей, над притихшим вечерним миром зазвучала волшебная песня. Ее слова долетали до дальнего барского сада в Козловке, до домика лесничего Степана Андреевича на кордоне. И мне показалось, что не только Сердобольск, но и весь этот подлунный мир внимает пению моих близких:
Уж вечер. Облаков померкнули края,
Последний луч зари на башнях умирает,
Последняя в реке блестящая струя
С потухшим небом угасает.
Все тихо... Рощи спят,
Вокруг царит покой;
Простершись на траве
Под ивой наклоненной Внимаю, как журчит,
Сливаяся с рекой
Поток, кустами осененный.
Как спит с прохладою
Растений аромат,
Как сладко в тишине
У брега струй плесканье,
Как тихо веянье зефира по водам
И гибкой ивы трепетанье.
...Когда, притихшие и счастливые, мы не спеша пошли по дороге к Сердобольску, нас окликнули. Из-за кустов черемухи быстро вышла незнакомая женщина.
- Простите великодушно, сказала она. - Это вы сейчас пели? Здесь, на берегу?
- Мы, - ответила Лена. - Не понравилось?
- Что вы, наоборот! Мой дом рядом, он в Козловке крайний. Я корову свою доила, слышу, кто-то поет. Хорошо так. Вот, возьмите...
- Что это?
- Баночка молочка. Пейте на здоровье.
Мы, опешившие, еще ничего не успели понять, как женщина повернулась и исчезла в надвигающихся сумерках.
- Вот видите, - первой заговорила Маша, - теперь мы можем пением себе на пропитание зарабатывать, будем ходить по... - Но, увидев, что родители стоят по-прежнему тихие и растерянные, спросила:
- Я что-то несуразное сказала?
- Почему? – ответила Лена. - Суразное. Просто бывают моменты, когда слов не надо. Сейчас именно такой момент.
И, взявшись за руки, мы пошли домой.

Глава 5.
1.
Из дневника Марии Корниловой.
03.06.1993 г. Вторник.
Как быстро летит время! Казалось, еще вчера мы втроем сидели на высоком берегу Голубицы и нам было так хорошо... Прошло совсем немного времени, а мы с папой уже проводили маму. Теперь она целый год будет жить в городе Фрайбург. Мама звонила нам, сказала, что устроилась нормально, что город и его окрестности очень красивы, но она уже скучает по нам. И мы тоже скучаем. А строки эти я пишу в квартире дяди Игоря, папиного друга. Они сейчас сидят на кухне и спорят о каких-то неоязычниках: дядя Игорь говорит, что это хорошие люди, которым дорога и интересна история родного народа, а папа считает, будто неоязычество - удар по православию, а значит, по России. И что понятия «хороший человек» для него не существует, ибо оно ни о чем не говорит. Ну, а я решила привести в порядок свой дневник. Кстати, о дневнике. Показала его папе. Он хвалил и удивлялся, «какая писучая у него дочь». По его словам, ведение дневника должно войти в привычку, как чистка зубов. У папы этого не получилось - «меня хватило дней на десять». Тогда я рассказала ему о случае с Пушкиным. Александр Сергеевич спорил с одним своим другом, нужно или нет вести дневник. Пушкин утверждал, что он и так все помнит. (Мне кажется, папа думает также). Тогда друг поэта взял со стола колоду карт и выбросил ее в окно. Карты рассыпались и разлетелись. Затем этот человек взял бусы и тоже выкинул их. «И что все это значит?» - спросил Пушкин. Его друг ответил: «Поди и собери карты и бусы». Поэт рассмеялся: «Прекрасно! Сотню бусинок, нанизанную на нить, найти не стоит никакого труда, а колоду карт собрать не так-то просто». И засмеялся, довольный тем, как образно друг продемонстрировал ему свою правоту.
Похоже, выслушав от меня эту историю, папа удивился еще больше: «Хорошо, убедила. Только ответь, отчего записи у тебя такие подробные? Наверное, можно было бы экономить время и писать только о самом главном и короче». Я ответила, что мне нравится это занятие. Что еще не всегда понимаю, какое из событий, случившихся со мной, главное…
Теперь о сегодняшнем дне. Мы провели его в дороге. Сначала из Сердобольска ехали на автобусе до нашего областного центра. Затем оттуда на электричке долго добирались до города Т. Мне он показался ничем не примечательным - типичный областной город: много машин и людей, все куда-то едут, а если и идут, то быстро-быстро, словно опаздывают. В Сердобольске, да и в Любимовске люди ходят по-другому. Впрочем, город Т. я толком не видела. Большую часть времени мы просидели на вокзале, дожидаясь любимовского автобуса. Если честно, последняя часть пути до Любимовска мне не очень понравилась. Автобус отправился с большой задержкой. Людей, ожидавших его, скопилась целая очередь. Когда наконец-то подошел автобус, папа даже отвел меня в сторону, сказав, что сейчас будет штурм Зимнего. Так и получилось. Все толкались, ругались, каждый хотел войти в автобус побыстрее, а в результате образовалась настоящая куча-мала. Наверное, выражение лица у меня было соответствующее, потому что папа попросил: «Не осуждай их. Виноваты те, кто ставит людей в такое положение, кто подает автобус с опозданием в двадцать минут, кто не пишет на билетах мест. Какой бабушке захочется два часа до Любимовска стоять? Вот она повоюет сейчас локтями, а потом будет до дома сидеть очень даже счастливая». - «Знаешь, папа, я бы тоже не отказалась два часа спокойно посидеть». Он ответил: «Это все такие пустяки, а к тому же, поверь мне, если сейчас ты в своей душе на корню задушишь раздражение, то места для нас обязательно найдутся».
Папа оказался прав: мы постояли всего минут десять. Два человека сошли буквально за городом, и места для нас освободились. Прав&heip;