Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Заратустра: Танцующий Бог

OCR by Roman Aekseyev 2001
© Neo-Sannyas Internationa
© Московский медитационный центр ОШО "Нирвана", перевод 1995-1996

ПРЕДИСЛОВИЕ
Странный треугольник: Ошо, Заратустра и Фридрих Ницше! И не только странный, но еще и таинственный -многие из нас чувствовали так во время этих захватывающих дух полетов к предельным высотам каждое утро и вечер, в промежутках между самыми жаркими часами индийского лета в Пуне в апреле 1978 года.
Кем был этот Заратустра, о котором никто на земле никогда и ничего не слышал, за исключением имени? И как могло случиться, что спустя много лет после того, как Ошо, казалось бы, исчерпал мировую сокровищницу духовности, он смог наполнить силой эти мифические драгоценности истины? Он говорил о Будде, Лао-цзы, Ли-цзы, Иисусе, о хасидах, суфиях, о традиции дзен, о пророках Упанишад и философах древней Греции и еще о мириадах других, чьих имен и традиций мы никогда раньше не слышали. После этого Ошо больше чем на три года ушел в тишину, а когда он вернулся, он вернулся для того, чтобы заново произнести свою весть — на этот раз в чистом виде, не пользуясь больше посредничеством других, старых мастеров и их прозрениями.
Но неожиданно среди нас появляется этот самый последний из опоздавших, этот выскочка Заратустра, этот древне-новый мистик, которого никто хорошенько не знает и не понимает. Нет уверенности даже в том, что такой человек существовал, так мало о нем известно.
В Европе он появился как «Зороастр» в тайных ритуалах масонских лож и как «Зарастро» — в опере Моцарта «Волшебная флейта»; а последователи Заратустры — парсы, которые до сих пор сохранились в Бомбее, — обращаются к своему священному писанию, Авесте, за вдохновением от своего Заратустры. Но у него мало сходства с мистиком, который известен нам через Ошо.
В конце концов Ошо разрешил эту загадку, сказав однажды на вечерней беседе: «Все это очень сложно. Я говорил не о самом Заратустре, я говорил о Заратустре, которого создал Фридрих Ницше. Все великие откровения даны Заратустре Фридрихом Ницше. Заратустра... много раз мне приносили его книги, но они так заурядны, что я никогда о них не говорил. Ницше пользовался Заратустрой просто как символической фигурой, точно так же, как Халиль Джебран использовал Альмустафу — он был полнейшим вымыслом. Ницше пользовался историческим именем, но очень вольно.
Так что, во-первых, вам следует помнить, что это Заратустра Фридриха Ницше; у него мало общего с подлинным Заратустрой.
А во-вторых, когда я говорю об этом, я не забочусь о том, что имеет в виду Ницше — и у меня нет никакой возможности узнать, что он имеет в виду. Я пользуюсь им, как он пользуется Заратустрой! Так что это очень сложная история. Это — мой Ницше, и Ницше — мой Заратустра. Поэтому высоты, в которых вы парите, не имеют никакого отношения к Заратустре». (Из книги «Золотое будущее»)
В видении Ошо Заратустра — в своем роде передовой и выдающийся человек: человек, который может смеяться и проливать слезы так же, как любой из нас, человек, который может пережить ужас и избыток чувств, гордость и отдачу, слабость и силу. Он говорит с нами начистоту, оставляя полностью на наше усмотрение, соглашаться или не соглашаться, поддерживать его или идти своим путем. И чему бы он ни учил, он учит как друг, пробираясь сквозь все входы и выходы на пути истины, Рассматривая с пристальным вниманием каждый шаг и поворот. Так что каждая беседа Ошо становится уроком на особую тему, а каждая тема — это шаг вглубь путешествия. Так родился «Бог, который может танцевать» — человек, который становится Богом, человек, который отважился сбросить все оковы ложных добродетелей и ценностей, который осмеливается танцевать в земной невинности и от избытка радости, распевая свое «священное да» самой жизни.
Свами Прем Нирвано
Пуна, Индия
апрель 1987
ПРОЛОГ ЧАСТЬ 1
26 марта 1987 года.
Возлюбленный Ошо,
Пролог часть 1
Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, он покинул отечество и родное озеро и удалился в горы. Здесь наслаждался он духом своим и одиночеством и не утомлялся счастьем этим целых десять лет. Но наконец преобразилось сердце его, и однажды утром, поднявшись с зарей, встал он перед солнцем и так обратился к нему:
«Великое светило! В чем было бы счастье твое, не будь у тебя тех, кому ты светишь?
Десять лет восходило ты над пещерой моей: ты, пресытилось бы светом и восхождением своим, не будь меня, моего орла и моей змеи.
Но каждое утро мы ждали тебя, принимали щедрость твою и благословляли тебя.
Взгляни! Я пресытился мудростью своей, словно пчела, собравшая слишком много меда; и вот — нуждаюсь я в руках, простертых ко мне.
Я хочу одарять и наделять, пока мудрейшие из людей не возрадуются вновь глупости своей, а бедные — своему богатству.
И потому должен я сойти вниз, как ты, когда каждый вечер погружаешься в пучину моря, неся свет свой нижнему миру, ты, богатейшее из светил!
Подобно тебе, должен я закатиться, — так называют это люди, к которым хочу я сойти.
Так благослови же меня, о спокойное око, без зависти взирающее и на величайшее счастье!
Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы драгоценная влага струилась из нее, разнося всюду от блеск блаженства твоего!
Взгляни! Эта чаша готова вновь опустеть, а Заратустра хочет снова стать человеком».
...Так начался закат Заратустры.
Возможно, Фридрих Ницше — величайший философ, которого знал мир. Он велик также и в другом измерении, которого многие философы просто не осознавали: он прирожденный мистик.
Его философия не только от ума, она коренится глубоко в его сердце, и некоторые корни достигают самого его существа. Единственное, в чем ему не повезло — это то, что он родился на Западе; так что он никак не мог найти ни одной тайной школы. Его размышления были глубокими, но он совершенно не представлял себе медитацию. Порой в его мыслях есть глубина медитирующего, порой — полет Гаутамы Будды; но, по-видимому, это происходило с ним спонтанно.
Он ничего не знал о способах просветления, о пути, приводящем к своему собственному бытию. Это создало в его существе невероятную неразбериху. Его мечты поднимались на высоту звезд, но его жизнь оставалась очень заурядной — в ней не было ауры, которую создает медитация. Его мысли не были его плотью и кровью. Они прекрасны, необычайно прекрасны, но нечто упущено; и это упущенное — сама жизнь. Это мертвые слова; в них нет дыхания, в них нет пульса.
Но я выбрал его, чтобы комментировать, по особой причине: он — единственный из всех восточных и западных философов, у которого было, по крайней мере, представление о высотах человеческого сознания. Быть может, он не испытал их; конечно, он не испытал их. Он также думал о том, чтобы снова стать человеком. Эта идея, идея спуска с ваших вершин в мир, нисхождения со звезд на землю, никогда не приходила никому другому.
В нем есть что-то от Гаутамы Будды, возможно, подсознательно сохранившееся из прошлых жизней, и в нем есть нечто от Зорбы. Оба они неполны. Но он — просто доказательство, что Будда и Зорба могут встретиться; что тому, кто достиг высочайших вершин, не обязательно там оставаться.
На самом деле, им не следует там оставаться. Они в некотором долгу перед человечеством; они кое-что должны земле. Они родились среди людей; они жили в той же темноте и нищете. И теперь, когда они увидели свет, их обязанностью становится вернуться и разбудить тех, кто глубоко спит; принести добрые вести: что тьма — еще не все, что бессознательность — наш выбор.
Если мы выберем быть сознательными, все бессознательное и вся тьма могут исчезнуть. То, что мы живем в темных долинах — это наш выбор. Если мы решим жить на солнечных вершинах, никто не может нам помешать, ибо это также в наших возможностях.
Но люди, которые достигли солнечных вершин, совершенно забывают о мире, из которого они пришли. Гаутама Будда никогда не спускался. Махавира никогда не спускался. Даже если они предпринимали попытки разбудить человечество, они кричали со своих залитых солнцем вершин.
Человек так глух, так слеп, что для него почти невозможно понять людей, которые говорят с более высокого уровня сознания. Он слышит шум, но не придает ему никакого значения.
В этом смысле Ницше уникален. Он мог быть экстраординарным философом, возвышающимся над человечеством, но ни на единое мгновение он не забывал об обычном человеке. В этом его величие. Хотя он не прикоснулся к высочайшим пикам и не узнал величайших тайн, он страстно желал поделиться со своими собратьями-людьми всем, что он знал. Его желание поделиться огромно.
Я выбрал для комментария несколько фрагментов, которые могут помочь вам, вашему духовному росту. Сам Ницше выбрал Заратустру своим оратором. Необходимо понять также кое-что о Заратустре. Из тысяч великих мистиков, философов, просветленных Ницше выбрал своим оратором совершенно неизвестного человека, почти забытого миром — Заратустру.
Последователи Заратустры живут лишь в небольшом городе — Бомбее. Они пришли в Бомбей из Ирана, когда мусульмане заставляли персов либо обратиться в мусульманство, либо готовиться к смерти. Тысячи были убиты; миллионы из страха стали мусульманами; но несколько отважных духом бежали из Ирана и поселились в Индии.
Это бомбейские парсы — наверное, самая небольшая религия в мире. И любопытно, что Ницше так заинтересовался Заратустрой, что написал эту книгу — «Так говорил Заратустра». Эти фрагменты взяты оттуда.
Он выбрал Заратустру по той же причине, что и я: среди всех основателей религий Заратустра — единственный, кто жизнеутверждающ, кто не против жизни, чья религия — религия празднования, благодарности к существованию. Он не против удовольствий жизни, и он не расположен отрекаться от мира. Напротив, он абсолютно поддерживает радость этого мира, поскольку за исключением этой жизни и этого мира все другое — лишь гипотетические идеологии. Бог, рай и ад — все это проекции человеческого ума, не подлинные переживания; это — не реальность.
Заратустра родился в то время, двадцать пять веков назад, когда весь мир переживал великий ренессанс: в Индии — Гаутама Будда, Махавира, Госал, Санджай Вилетхипутта, Аджит Кешкамбал и другие достигли одинаковой вершины пробуждения; в Китае — Конфуций, Мэнцзы, Лао-цзы, Чжуан-цзы, Ли-цзы и многие другие; в Греции — Сократ, Пифагор, Платон, Гераклит; и в Иране — Заратустра.
Это странное совпадение — внезапно по всему миру разлился поток сознательности, и многие люди пробудились.
Возможно, просветление — тоже цепная реакция: когда есть просветленные, они вызывают такую же революцию и в других.
Это — потенциал каждого. Нужен только повод, вызов; и когда вы видите, что столько людей достигают таких вершин изящества, вы не можете остаться безучастным. Внезапно в вас рождается сильнейший зов: «Нужно что-то делать. Я напрасно трачу свою жизнь, в то время как другие достигли предназначения, узнали все, что достойно узнавания, пережили величайшее блаженство и экстаз... а что делаю я? — собираю раковины на берегу».
Среди всех этих людей Заратустра уникален. Он единственный, кто не против жизни, кто за жизнь; чей Бог не где-то там; чей Бог — не что иное, как другое имя самой жизни. И жить тотально, жить радостно и жить интенсивно — это все, на чем основана религия.
Я чувствую глубокое родство, общность с Заратустрой. Однако, возможно, из-за того, что он был жизнеутверждающим, а не жизнеотрицающим, он не смог собрать много последователей. Это одна из человеческих странностей: они не могут принять за достойную цель то, что легко -цель должна быть невероятно трудной.
За этим стоит психология эго. Эго всегда хочет чего-нибудь невозможного, потому что оно может существовать только с невозможным. Вы никогда не сможете удовлетворить желание, а эго будет тянуть вас ко все большему и большему — к большей жадности, большей власти, большим деньгам, большему аскетизму, большей духовности, большей дисциплине. Где бы вы ни встретили «больше», помните: это — язык эго. И нет никакого способа удовлетворить эго; оно всегда требует большего.
Подход Заратустры в точности такой же, как у Чжуан-цзы: «Легкое правильно. Правильное легко». И когда вы абсолютно расслаблены, в покое, дома; настолько расслаблены, что забыли даже то, что вы в покое; что вы за были о своей правоте — вы стали таким невинным, как ребенок, вы прибыли. Но для эго это не интересно. Все это подобно самоубийству для эго; поэтому религии, которые ставят перед эго сложные задачи, трудные пути, неестественные идеалы, невозможные цели — эти религии привлекают миллионы людей.
Последователей Заратустры можно сосчитать по пальцам. Заратустра никого не волновал до тех пор, пока, спустя почти двадцать пять столетий, Ницше неожиданно не откопал его. Ницше был против Иисуса Христа, он был против Гаутамы Будды — но он был за Заратустру.
Это очень важно понять. Человек, который был против Иисуса Христа, против Гаутамы Будды... Почему он был за Заратустру? — потому, что у самого Ницше было точно такое же отношение и подход к жизни. Он насмотрелся на все эти религии, великие религии, создающие у человечества все большую и большую вину; создающие все большее и большее страдание, войны, сжигающие людей заживо; произносящих всевозможную бессмыслицу, у которой нет никаких доказательств, для которой у них нет совершенно никаких оснований; держащих все человечество в темноте, слепоте, ибо их учения основываются на вере — а вера подразумевает слепоту.
Нет такой веры, которая не слепа. Человек с глазами не верит в свет, он знает его — нет нужды верить. Только слепой верит в свет, потому что он не знает его. Вера существует в невежестве, и все религии — за небольшим исключением вроде Заратустры и Чжуан-цзы, которые не смогли создать большого движения или великих традиций — все они за веру. Другими словами, все они за слепоту.
Ницше был против них — символически. Он выбрал Гаутаму Будду как символ Востока, и Иисуса Христа — как символ Запада. Он был против этих людей по той простой причине, что они против жизни: они были против того, чтобы люди наслаждались простыми вещами, против людей, живущих играючи, смеясь; людей, имеющих чувство юмора, несерьезных; людей, любящих песни и музыку; и против людей, способных танцевать и любить.
Ницше заинтересовался Заратустрой потому, что он смог понять: этот человек — единственный во всем прошлом — не был против жизни, не был против любви, не был против смеха.
В этих фрагментах вы увидите необычайно значительные слова, которые могут стать основанием жизнеутверждающей религии. Я полностью за жизнь. Нет ничего, ради чего можно пожертвовать жизнью.
Всем можно пожертвовать ради жизни. Все может быть средством для жизни, но жизнь — это цель сама по себе.
Слушайте очень внимательно, потому что Фридрих Ницше пишет очень насыщенно. Он не писатель, он пишет афоризмы: другой мог бы написать целую книгу там, где Ницше напишет всего лишь абзац. Его проза настолько сконденсирована, что если вы, слушая, не будете очень бдительны, вы можете упустить. Это нельзя читать как роман.
Это почти как сутры Упанишад. Каждая сутра, каждая отдельная максима содержит так много, имеет так много скрытых значений. Мне хотелось бы разобраться во всех значениях, чтобы вы не исказили Ницше, потому что он -один из самых непонятых философов в мире. И причина того, что он был понят неправильно, в том, что он писал в такой сжатой форме — он никогда не объясняет; он никогда не вдается в детальные объяснения всех возможных значений.
Он очень символичен, и причина его символичности в том, что он был настолько наполнен новыми откровениями, что на объяснения недоставало времени. Он не мог писать трактаты, у него было так много, чтобы поделиться и
Из-за того, что его книги были так сжаты и кристаллизованы, люди, во-первых, не понимали его; а во-вторых, если они «понимали», то они понимали неправильно. В-третьих, они находили его нечитабельным; им хотелось бы, чтобы все объясняли. Ницше писал не для детей, он писал для зрелых людей, но зрелость — такая редкость: средний ментальный возраст не достигает четырнадцати лет, и в этом ментальном возрасте Ницше, конечно же, будет упущен. Его не поняли противники, его не поняли и сторонники, поскольку у тех и других — одинаковый ментальный возраст.
Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, он покинул отечество и родное озеро и удалился в горы.
Нужно объяснить вам: Гаутама Будда покинул свой дворец, когда ему было двадцать девять лет. Иисус начал учить, когда ему было тридцать; Заратустра ушел в горы, когда ему исполнилось тридцать лет. Есть нечто значительное в тридцатилетнем возрасте или около него, точно так же, как в четырнадцатилетнем возрасте, когда человек достигает сексуальной зрелости. Если мы примем жизнь, как всегда было принято — что она продолжается семьдесят лет... те, кто наблюдали жизнь очень глубоко, заметили, что каждые семь лет происходит перемена, поворот.
Первые семь лет невинны. Вторые семь лет ребенка очень сильно интересует исследование, он спрашивает, ему любопытно. С четырнадцати до двадцати одного — период самой сильной сексуальности. Самый высокий пик сексуальности — вы удивитесь, когда узнаете — около восемнадцати-девятнадцати лет. А человечество всегда пыталось обойти этот период, принимая меры через программы обучения, в колледжах, в университетах — держа юношей и девушек отдельно. Это время, когда их сексуальность и сексуальная энергия на высочайшей точке.
В эти семь лет, с четырнадцати до двадцати одного, они могут испытывать сексуальный оргазм очень легко. Сексуальный оргазм — это проблеск, который может создать в вас толчок к поиску большего блаженства, поскольку в сексуальном оргазме исчезают две вещи: исчезает ваше эго, исчезает ваш ум и останавливается время — всего на несколько секунд.
Но это — три очень важные вещи. Две из них исчезают совершенно: вы больше не «я» — вы есть, но не в смысле эго. Ваш ум здесь, но мыслей нет — только глубокое безмолвие. Внезапно, поскольку эго исчезло и ум остановился, время тоже останавливается. Чтобы чувствовать время, вам нужно изменение мыслей в уме; иначе вы не сможете почувствовать движение времени.
Представьте себе два поезда, которые двигаются в одном месте, одновременно и с одинаковой скоростью. Когда вы смотрите в окно на другой поезд — в котором такие же окна и столько же купе — вы не почувствуете, что двигаетесь. И пассажиры другого поезда тоже не почувствуют, что они едут.
Вы чувствуете движение потому, что, когда ваш поезд едет, деревья стоят, дома стоят, они не двигаются. Станции и платформы приближаются и удаляются. Именно потому, что вещи по обеим сторонам статичны, по сравнению с ними, по отношению к ним вы можете чувствовать, что ваш поезд движется.
Возможно, вы когда-нибудь сталкивались с очень забавной вещью: ваш поезд стоит на платформе, а рядом стоит другой поезд. Этот поезд отправляется; вы смотрите на другой поезд, и вам кажется, что вы поехали; пока вы не посмотрите на платформу, которая по-прежнему неподвижна. Движение относительно.
Когда в уме нет никаких мыслей, вы — в пустом небе; время останавливается, потому что вы не можете судить о времени без движения — вас нет, ума нет, времени нет... только необыкновенный мир и полная расслабленность.
В моем представлении именно сексуальный оргазм дал людям первое представление о медитации, поскольку какие-нибудь выдающиеся люди должны были попытаться: «Если мы можем остановить мысли, если мы можем отбросить эго и если нет ума, время исчезает; тогда не нужен никакой сексуальный оргазм». Вы можете иметь такой же оргазмический опыт и в одиночку, и он больше не сексуален — он становится духовным опытом. Сексуальный оргазм должен был дать первую идею: то же самое переживание возможно и без секса; иначе у человека не могло быть никакого другого способа найти медитацию.
Медитация — не природное явление. Сексуальный оргазм — естественное явление, но все общества препятствуют своим детям испытать его. Никто о нем ничего не говорит. Это стратегия, очень опасная стратегия, преступление против всего человечества, поскольку дети, лишенные сексуального оргазма, никогда не смогут почувствовать стремление к медитации; или их стремление будет очень слабеньким, они ничем не рискнут для него.
Так что к двадцати одному году секс достигает своей вершины, если он дозволен, как он был дозволен в жизни Гаутамы Будды. Ему отдали всех прекрасных девушек царства; он был окружен всеми этими прекрасными девушками; он познал опыт глубокого оргазма.
Затем, с двадцати одного до двадцати восьми, следующие семь лет, человек ищет, потому что сексуальный оргазм биологичен. Вскоре вы потеряете эту энергию и не сможете иметь оргазм. А во-вторых, он зависит от кого-то еще, от женщины, мужчины; это разрушает вашу свободу, это слишком дорого стоит. Поэтому, если человек растет совершенно естественно — если ему позволяют расти естественно — с двадцати одного до двадцати восьми он будет искать пути и средства превзойти физиологию, биологию и все же сохранить способность двигаться в глубочайшие оргазмические переживания.
С двадцати восьми до тридцати пяти все эти люди -Гаутама Будда, Заратустра, Лао-цзы, Чжуан-цзы, Иисус -все они переходили на более высокие уровни бытия. И просто для того, чтобы их не беспокоили, чтобы люди им не мешали, чтобы не отвлекаться, они уходили в горы — в одиночество. Мне представляется, что это не было направлено против жизни — они просто искали тихое место, где бы их ничто не отвлекало и они могли бы найти величайшие оргазмические переживания, которые Уильям Джеймс назвал «океаническим оргазмом», когда вы полностью исчезаете в океане существования — так же, как росинка, соскользнувшая с лепестка лотоса в океан.
Так что тридцать лет — не простая случайность. Годы между, двадцатью восемью и тридцатью пятью все великие искатели провели в поисках. Это период поиска, исследования — поиска того, что относится не к телу, но к духу.
Здесь наслаждался он духом своим и одиночеством и не утомлялся счастьем этим целых десять лет. Десять лет он провел в горах. Его одиночество, тишина, мир становились все глубже и глубже, и он был полон блаженства; хотя он был один, он не уставал от этого.
Но наконец преобразилось сердце его, и однажды утром, поднявшись с зарей, встал он перед солнцем и так обратился к нему... Именно здесь Заратустра начинает новый путь. Махавира остался в своем одиночестве. Будда остался в своем одиночестве, а люди, которые наблюдали, увидели, что нечто произошло, нечто превышающее их разумение. Эти люди преобразились; они стали сияющими; они излучали радость; у них было некое благоухание; они познали нечто; их глаза приобрели глубину, которой не было в них раньше; и в их лицах появилось совершенно новое изящество.
Произошла очень тонкая подмена: те, кто это наблюдали, подумали, что, поскольку эти люди ушли в горы, они отреклись от жизни; и поэтому отречение от жизни стало фундаментом всех религий.
Но они не отрекались от жизни.
Мне хотелось бы полностью переписать историю с самого начала, в особенности об этих людях, потому что я знаю их по своему собственному озарению — мне не нужно беспокоиться о фактах, я знаю истину. Эти люди не шли против жизни: они уходили просто за одиночеством; они уходили, чтобы побыть наедине с собой; они просто уходили от развлечений.
Но разница между Гаутамой Буддой и Заратустрой в том, что Гаутама Будда — когда он нашел себя — никогда не заявлял: «Теперь мне не нужно быть затворником, быть монахом. Я могу вернуться и жить в мире как обычный человек».
Возможно, для этого нужно больше смелости, чем для того, чтобы уйти от мира; возвращение в мир требует большей смелости. Идти в гору трудно, но это большое удовольствие. Вы поднимаетесь все выше, выше и выше, и когда вы достигли высочайшего пика, требуется огромное мужество, чтобы вернуться вниз, в темные долины, которые вы покинули, только для того, чтобы принести людям весть: «Вам не обязательно вечно оставаться во тьме. Не обязательно вечно страдать в аду».
Те люди, которым вы собираетесь помочь, возможно, даже осудят это путешествие вниз. Когда вы шли наверх, вы были великим святым, а когда вы спускаетесь, люди подумают, что вы, быть может, пали, вы утратили свое величие, вы пали со своей высоты. Определенно, требуется величайшее в мире мужество, чтобы после прикосновения к вершинам предельного вновь быть обычным.
Заратустра демонстрирует эту смелость. Он не волнуется о том, что скажут люди, что его осудят, что они подумают: он пал со своих высот, он больше не святой. Он больше заботится о том, чтобы поделиться своим опытом с теми, кто, возможно, готов, восприимчив, доступен — может быть, найдется несколько таких.
И однажды утром, поднявшись с зарей, встал он перед солнцем и так обратился к нему:
«Великое светило! В чем было бы счастье твое, не будь у тебя тех, кому ты светишь?»
Значение этого высказывания велико. Заратустра говорит, что птицы счастливы оттого, что солнце взошло; цветы счастливы оттого, что солнце взошло; кажется, вся планета счастлива, пробудилась, полна энергии, полна надежды на наступающий день — солнце взошло.
Он указывает, что солнце тоже должно быть счастливо оттого, что расцвело так много цветов, поет так много птиц. Если бы не было птиц и цветов и никто бы не ждал его, солнцу было бы грустно.
Смысл ясен: все мы взаимосвязаны; все существование взаимосвязано. Даже крохотная травинка связана с огромнейшей звездой в небесах. Эти связи невидимы.
Известно, что если солнца не будет один день, вся жизнь на планете исчезнет. Без солнечного тепла и жизненной энергии здесь не останется ничего живого. Но мистики всегда указывали также и на другую возможность: если вся жизнь на земле исчезнет, солнце не взойдет — для кого?
Заратустра говорит: «Я полон радости, полон мира. И теперь мне нужен кто-нибудь, чтобы принять это, я переполнен. Я должен поделиться, иначе даже блаженство станет слишком тяжелым». Даже блаженство может причинять боль, если оно неразделенное.
«Великое светило! В чем было бы счастье твое, не будь у тебя тех, кому ты светишь?
Десять лет восходило ты над пещерой моей: ты пресытилось бы светом и восхождением своим, не будь меня, моего орла и моей змеи.»
У Заратустры два символа: орел и змея. Змея представляет мудрость, а орел представляет смелость полета в неведомое без всякого страха. У него с собой орел и змея. Нужно быть как можно более сознательным, мудрым и разумным; и также нужно быть смелым, чтобы все время идти в неизвестное, а в конце — в непознаваемое. Прыжок в непознаваемое — это прыжок в божественность существования.
«Но каждое утро мы ждали тебя, принимали щедрость твою и благословляли тебя». То, что ты давало нам, было для тебя избытком, у тебя было слишком много; ты было отягощено им. Ты хотело с кем-нибудь поделиться, и мы брали от твоей изобилующей щедрой энергии, избыточествующей энергии, и мы благословляли тебя за это.
Взгляни! Я пресытился мудростью своей... Так же, как ты пресытилось своим светом и хочешь с кем-нибудь поделиться, я пресытился своей мудростью — она слишком велика. Я больше не вмещаю ее; я должен найти кого-нибудь, чтобы поделиться. Я должен снять с себя ношу. Какое великое озарение — даже мудрость может стать обузой. Заратустра абсолютно прав.
...словно пчела, собравшая слишком много меда; и вот -нуждаюсь я в руках, простертых ко мне.
Я хочу одарять и наделять, пока мудрейшие из людей не возрадуются вновь глупости своей...
Это мог сказать лишь тот, кто познал. Обычному человеку, который просто учится, который заимствует знания, такая идея не может даже прийти в голову.
Ницше через Заратустру говорит: «Я иду к людям, чтобы одарять, наделять и снять с себя ношу своей мудрости, пока мудрейшие из людей не возрадуются вновь глупости своей».
Истинный мудрец не серьезен; он игрив, ибо он понимает, что все существование наполнено игрой. Истинный мудрец кажется людям немного сумасшедшим, глупым, поскольку у ординарного человечества есть устойчивое представление о мудреце: он серьезен, он не может быть игривым, он не может смеяться, он не может танцевать.
Все это — для глупцов; Заратустра говорит: «Я буду делиться своей мудростью, пока мудрейшие из людей не станут настолько мудры, чтобы принять даже то, что обычному человеку кажется глупостью».
...а бедные — своему богатству. Что касается внутреннего богатства, бедный человек так же одарен природой, как и богатый. Богач слишком занят во внешнем мире, и, возможно, не может найти способа или времени, чтобы пойти вовнутрь. У бедного же — счастливые обстоятельства: у него нет ничего, что держало бы его во внешнем; он может закрыть глаза и отправиться внутрь. Заратустра говорит: пока мудрые не станут настолько мудрыми, что даже глупость станет просто игрой, и бедные не станут так счастливы, как если бы они нашли величайшее сокровище...
И потому должен я сойти вниз, как ты, когда каждый вечер погружаешься в пучину моря, неся свет свой нижнему миру, ты, богатейшее из светил!
Подобно тебе, должен я закатиться, — так называют это люди, к которым хочу я сойти.
Так благослови же меня, о спокойное око, без зависти взирающее и на величайшее счастье!
Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы драгоценная влага струилась из нее, разнося всюду отблеск блаженства твоего!
Взгляни! Эта чаша готова вновь опустеть, а Заратустра хочет снова стать человеком.
Это — редкое качество Заратустры. Тысячи хотели стать сверхлюдьми — хотели быть буддами, джайнами, христами, аватарами; но Заратустра, единственный во всей истории, хочет снова быть человеком. Увидев высоты, увидев глубины, познав предельное одиночество, преисполнившись мудрости, он хочет закатиться и стать просто человеком среди людей — без всякого превосходства.
Так начался закат Заратустры. Этот «закат» Заратустры настолько уникален и значителен — до тех пор, пока у каждого мудреца не будет того же мужества, судьба человечества не может измениться.
Если бы все Гаутамы Будды и Иисусы Христы, все Моисеи и Мухаммеды вернулись к человечеству просто людьми, они могли бы придать человечеству достоинство; они могли бы подарить человечеству великую смелость; они стали бы источниками великого вдохновения. Но они — гораздо выше; расстояние так велико, что оно расхолаживает. Не только они, но и их ученики всеми возможными способами старались установить все большую и большую дистанцию. Например, Иисус родился от девственницы: это расхолаживает все человечество, ведь вы родились во грехе, и только Иисус не родился во грехе. Он — единственный рожденный Сын Божий, а вы кто? — даже не племянник.
Что же это, Бог настолько скуп, что может позволить себе лишь одного сына? Он что, верит в контроль над рождаемостью? Христиане против этого. Должна же быть хотя бы одна дочь... Но чтобы лишить достоинства женщин, Бог не может иметь дочь, не может иметь жену; но у него есть сын. Его сын ходит по воде; а вы не можете. Он воскрешает мертвых; а вы не умеете. Его распяли, но он вновь вернулся — воскрес; вам такое не удастся.
Естественно, дистанция слишком велика. Вы — простой человек; он — Бог. Самое большее, что вы можете — это молиться ему. Он — унижение для вас. Он — великое оскорбление всему человечеству. И все эти чудеса — вымысел. Никто никогда не совершал этих чудес, и только для того, чтобы создать расстояние между вами и Иисусом, его последователи шли на все.
Мухаммед умер, но не как обычный человек. Фактически, он не умер так, как умирают люди — просто он живым отправился прямо на небеса. И не только он: он сидел верхом на коне, так что конь тоже отправился прямиком в рай. Это был не обычный конь — это был конь Хазрата Мухаммеда. Вы не можете считать, что принадлежите к той же категории.
Махавира никогда не потел. Жарким индийским летом — особенно в Бихаре, на пыльных дорогах — сорок два года он ходил обнаженным, и он не потел! Такое было бы возможно, если бы его тело было покрыто не кожей, а пластиком — но тело покрыто кожей, а кожа дышит, и потоотделение — совершенно необходимый процесс для выживания; иначе вы умрете. Потоотделение — это защита. В сильную жару поры вашего тела начинают выводить из тела воду, чтобы тепло уходило на испарение пота и не повышало вашу температуру; ваша температура остается прежней. Если тело не потеет, температура будет подниматься все выше и выше. А у вас не слишком большой предел — от девяноста восьми градусов до ста десяти. Всего на двенадцать градусов больше — и Махавира мог бы откинуться, он не мог бы остаться в живых. Но просто для того, чтобы показать различие, он не мылся — в этом не было необходимости: раз он не потел, ему был не нужен душ.
Его укусила змея, и вместо крови из него потекло молоко... Я выступал на конференции джайнов, и прямо передо мной говорил один джайнский монах. Он восхвалял все эти чудеса Махавиры, и я сказал: «Никаких чудес не было. Немного подумайте, и вам станет ясно, что молоко из ступни могло потечь лишь в том случае, если вместо крови в теле Махавиры циркулировало молоко. Но за сорок два года это молоко должно было превратиться в творог или в масло, и даже топленое. Оно осталось молоком! Вытекло свежее молоко!
Другая возможность — так же, как молоко течет из женской груди... но в груди есть тонкое устройство для превращения крови в молоко. Такое тоже возможно, если вы утверждаете, что по всему телу у Махавиры были молоко-производящие системы».
Но это ерунда. И все же каждый... Гаутама Будда родился, когда его мать стояла, и это можно стерпеть, это не большая проблема. Возможно, его мать была слегка сумасшедшая, мало ли что; вообще-то, когда рождается ребенок, мать должна лежать на кровати, а не стоять. Но можно принять, что эта женщина, возможно, была ненормальная. Но Гаутама Будда сам родился стоя; он опустился на землю — стоя. И это тоже иногда бывает. Обычно сначала выходит голова, но иногда первыми выходят ноги.
Если бы история на этом кончалась, она была бы вероятной, но не произвела бы на вас большого впечатления. Но Будда прошел семь шагов; новорожденный ребенок, на самом деле, не может стоять — а он прошел семь шагов. И это еще не все: после того, как он сделал семь шагов, он посмотрел на небо и заявил: «Я — величайший будда, величайший просветленный прошлого, настоящего и будущего».
Конечно, это глубоко расхолаживает вас: вы такого не можете. Во-первых, вы уже родились. В следующий раз вы можете попробовать, но эта жизнь пропала. В этой жизни вы не сможете стать пробужденным, так что просто тренируйтесь для второй жизни. Только запомните поточнее, что нужно сделать.
Но все это, все эти фикции имеют определенную цель. Их цель — так возвысить этих людей над обычными, чтобы вы могли, самое большее, поклоняться им, но не могли даже мечтать, что то же самое может случиться и с вами.
То, что сделал Заратустра, следовало бы сделать каждому просветленному. Каждый просветленный должен вернуться в мир; это его долг миру: он в долгу перед человечеством; он родился как человек; и нельзя простить ему то, что он окружает себя мифами или позволяет другим людям создавать мифы вокруг себя, так что он превращается в нечто невозможное. Заратустра более человечен, более любящ, и цель его возвращения к человечеству легко понять. Он собрал столько мудрости, столько меда, он хочет поделиться этим — одарять. Он хочет вновь опустошить себя, ибо теперь он знает: чем больше он отдаст, тем больше существование будет вливать в него. Он может все время опустошать себя и все же иметь изобилие, чтобы поделиться.
Человек, который действительно любит человечество, человек, который утверждает жизнь, не осуждает, не отрицает — никого не может заставить чувствовать вину. Напротив, он помогает всем: «То, что есть у меня, скрыто также и в вас». Его закат — не что иное, как воодушевление для тех, кто готов, кто нуждается в руководстве, кто хочет узнать путь, кто хочет познать свое внутреннее сокровище.
Заратустру следует все глубже и глубже понимать на пользу приходящему человечеству. Он — самый благословенный.
... Так говорил Заратустра.

ПРОЛОГ ЧАСТЬ 2
27 марта 1987 года.
Возлюбленный Ошо,
Пролог часть 2
Заратустра спустился с горы, не повстречав никого на своем пути. Но когда вошел он в лес, перед ним неожиданно предстал старец, оставивший священную хижину свою, чтобы поискать в лесу кореньев. И обратился старец к Заратустре с такими словами:
«Мне знаком этот странник: несколько лет тому назад проходил он здесь. Имя его Заратустра; но преобразился он.
Тогда ты свой пепел нес в горы: неужели ныне хочешь ты нести огонь свой в долины? Неужели не боишься кары, грозящей поджигателю?
Да, я узнаю Заратустру. Взор его чист, и нет на лице его отвращения. Не оттого ли и идет, он так, словно танцует?
Заратустра изменился, ребенком стал Заратустра и пробудился от сна. Чего же хочешь ты от спящих?
Словно в море, погрузился ты в одиночество, и море носило тебя. Увы! Тебе хочется снова выйти на берег? И опять самому таскать бренное тело свое?»
И отвечал Заратустра: «Я люблю людей».
«Но не потому ли, — сказал святой, — ушел я в лес и пустыню, удалившись от всех, что слишком любил людей?
Теперь я люблю Бога: людей я не люблю. Человек для меня слишком несовершенен. Любовь к нему убила бы меня».
Заратустра отвечал: «Разве говорил я что-то о любви? Я несу людям дар».
«Не давай им ничего, — сказал святой, — лучше возьми у них часть их ноши и неси вместе с ними — это будет для них лучше всего, если только это будет по вкусу и тебе самому!
И если хочешь ты давать им, дай не больше милостыни, да еще заставь просить ее!»
«Нет, — отвечал Заратустра, — я не подаю милостыни. Для этого я недостаточно беден.»
Святой посмеялся над Заратустрой и сказал: «Так постарайся же, чтобы они приняли сокровища твои! Не доверяют они отшельникам и не верят, что приходим мы к ним ради того, чтобы дарить.
Слишком одиноко звучат шаги наши по их улицам. И если ночью, лежа в своих постелях, задолго до восхода солнца услышат они идущего человека, то спрашивают сами себя: «Куда это крадется вор?»
Так не ходи же к людям, оставайся в лесу! Иди лучше к зверям! Почему не хочешь ты быть, подобно мне, — медведем среди медведей, птицей среди птиц?»
«А что святой делает в лесу?» — спросил Заратустра.
И тот отвечал: «Я слагаю песни и пою их; слагая песни, я смеюсь, плачу и напеваю: так славлю я Бога.
Пением, плачем и смехом славлю я Бога, Господа моего. Что же несешь ты нам в дар?»
Услышав эти слова, Заратустра поклонился святому и сказал: «Что могу дать я вам! Лучше позвольте мне уйти поскорее отсюда, чтобы, ничего не отнять у вас!» И так расстались они друг с другом, старец и муж, смеясь, словно двое детей.
Но когда Заратустра остался один, так сказал он в сердце своем: «Возможно ли это? Этот святой старец в своем лесу еще ничего не слышал о том, что Бог умер!»
Заратустра ушел в горы в поисках уединения. В толпе вы можете почувствовать себя одиноким, но никогда не одним.
Одинокость — голод по другому. Вы лишены другого. Вы не достаточны в самом себе — вы пусты. Поэтому все хотят быть в толпе и опутывают себя всевозможными отношениями просто для того, чтобы обмануть себя, чтобы забыть о своем одиночестве. Но эта одинокость прорывается снова и снова. Никакие отношения не могут его скрыть. Все отношения так тонки и хрупки. В глубине себя вы отлично знаете, что, несмотря на толпу, вы — среди чужих. Вы чужой даже самому себе.
Заратустра и все мистики уходили в горы в поисках уединения. Уединение — это положительное чувство, это чувство своего собственного существа и чувство, что вы самодостаточны — вам никто не нужен.
Одиночество — это болезнь сердца.
Уединение — это исцеление.
Тот, кто познал уединение, навсегда превосходит одиночество. Один он или среди людей — он центрирован в себе. Он один в горах, он один в толпе, поскольку это — его реализация: уединение — наша природа. Одинокими мы пришли в этот мир и покинем его вновь одинокими.
Между двумя этими одиночествами, между рождением и смертью вы все равно одни; но вы не поняли красоты одиночества, и поэтому вы в заблуждении — в заблуждении одинокости.
Чтобы открыть уединение, нужно выйти из толпы. Мало-помалу, по мере того, как забывается мир, все осознание концентрируется на самом себе, и это — вспышка света. Человек впервые приходит к познанию красоты и благословения одиночества, огромной свободы и мудрости одиночества.
Когда Заратустра жил в горах, при нем обычно были змея и орел. На Востоке змея всегда символизировала мудрость. Величайшая мудрость — постоянно ускользать от прошлого, не цепляясь за него, подобно тому, как змея выскальзывает из старой кожи и никогда не оглядывается назад. Она всегда движется от старого к новому.
Мудрость — не накопление прошлого; мудрость — это переживание постоянно обновляющейся жизни.
Мудрость не собирает пыль воспоминаний; она подобна чистому зеркалу, отражающему то, что есть -всегда свежее, всегда новое, всегда в настоящем.
Орел — символ свободы. Одинокий, летит он навстречу солнцу, высоко в безграничное небо, без страха. Мудрость и свобода — две стороны одной монеты.
Прожив в горах десять лет, Заратустра постиг экстаз одиночества, чистоту одиночества, независимость одиночества — и именно здесь он уникален среди других пробужденных: обнаружив это, они остались на своих высотах. Заратустра решил «закатиться», вернувшись в толпу.
Он должен принести человечеству весть: вы страдаете понапрасну, вы зависимость бесполезна; вы создаете всевозможные тюрьмы для самих себя — чтобы чувствовать себя под защитой и в безопасности. Но единственная защита и единственная безопасность — в знании себя, ибо тогда даже смерть бессильна. Она не может уничтожить вас.
Заратустра спускается с гор, чтобы сказать людям: мудрость — не синоним знания; на деле, знания — противоположность мудрости. Мудрость в своей основе невинна. Знания — это эго, а мудрость — исчезновение эго. Знания наполняют вас информацией. Мудрость делает вас абсолютно пустым, но эта пустота — новый вид полноты. Это всеохватность.
Он идет к людям, чтобы сказать им: мудрость приносит свободу. Другой свободы нет; политические, экономические, социальные — все остальные свободы поддельны. Единственная подлинная свобода — это свобода духа, который может превратиться в орла и без всякого страха лететь в неведомое и непознаваемое. Ибо он достиг этого состояния предельной сознательности, он хочет поделиться. Его уникальность в том, что он все еще любит род человеческий. Нет никакого осуждения спящих, слепых. Есть глубокое сострадание к ним. Он спускается, потому что любит жизнь. Он не против жизни.
Этот небольшой разговор со старым святым, живущим в лесу, очень значителен. В нем много такого, что можно не заметить, но мы постараемся посмотреть в него как можно глубже.
Заратустра спустился с горы, не повстречав никого на своем пути. Но когда он вошел в лес, перед ним неожиданно предстал старец, оставивший священную хижину свою, чтобы поискать в лесу кореньев. И обратился старец к Заратустре с такими словами:
«Мне знаком этот странник: несколько лет тому назад проходил он здесь. Имя его Заратустра; но преобразился он.»
Старый святой смог увидеть перемену; хотя это тот же человек, это не та же энергия; это тот же человек, но совершенно другая индивидуальность. Он ушел в горы невежественным, но идет с гор как мудрейший из мудрецов. Он ушел туда спящим; он возвращается пробужденным. С ним произошла трансформация.
Когда он шел в горы, он был простым смертным, но он возвращается с гор, достигнув бессмертия. Теперь он полон радости, полон мира, благословляя все вокруг. Он переполнен любовью, состраданием.
«Тогда ты свой пепел нес в горы...» Ты был всего лишь трупом. И ты нес свой пепел в горы, «...неужели ныне хочешь ты нести огонь свой в долины?» Произошла такая радикальная трансформация — теперь, вместо пепла, он стал огнем. Он ушел темным, а теперь он пламенеет.
«Неужели не боишься кары, грозящей поджигателю?» Это важно отметить. Старый святой говорит: «Неужели тебе не страшно возвращаться к слепым, имея глаза? Идти к мертвым, полному жизни? Идти к спящим, пробужденному?
Когда ты уходил от них, ты был одним из них. Теперь ты совершенно другой. Не кажется ли тебе, что ты рискуешь? Они накажут тебя. Они не простят тебя. Твое счастье слишком велико; они не смогут вынести его».
Это странный факт: мы можем стерпеть человеческое страдание, как бы глубоко оно ни было. Мы испытываем определенное удовольствие, когда другие несчастны, поскольку, когда они несчастны, мы выше их. Вы можете выразить сочувствие и порадоваться тому, что вы не так несчастны. Поэтому ни один несчастный человек никогда не был распят, отравлен, насмерть побит камнями.
Но быть счастливым среди несчастных опасно, потому что вы высоко, и они чувствуют себя задетыми. Вы можете понять, а они не могут. Это невыносимо. Они мертвы, а вы живы. Вы должны быть наказаны. Вы отбились от толпы. Вы не боитесь, что вас накажут?
«Да, я узнаю Заратустру. Взор его чист, и нет на лице его отвращения. Не оттого ли и идет он так, словно танцует?»
Глаза очень символичны. Они — часть вашего тела, но они также и окна вашей души. Когда ваша душа становится тихой, мирной, радостной, ваши глаза приобретают глубину, ясность, чистоту, невинность. Они становятся такими прозрачными, что вы можете заглянуть в самую душу человека.
«Взор его чист, и нет на лице его отвращения.»
Посмотрите на людей: они испытывают отвращение к жизни в целом, и вы не можете винить их. Что у них есть? Вся их жизнь — не что иное, как затянувшаяся трагедия. Это болезнь, приводящая к смерти. Они продолжают дышать, они продолжают жить, они продолжают надеяться. Но эти надежды вечно остаются надеждами. Их мечты никогда не сбываются.
По мере своего старения они видят, что их надежды все больше и больше рушатся. Естественно, они наполняются отвращением ко всей этой жизни. Ведь они не просили, чтобы их родили, они никогда не говорили, что им должно быть дано сердце, которое чувствует, которому нужно тепло, которому нужна любовь.
Они никогда не требовали, чтобы им дали душу, которая тоскует по предельным высотам радости и экстаза. Они неожиданно обнаруживают самих себя, и все, что дано им существованием, остается нереализованным. Они действительно сердиты.
У одного из самых глубоких писателей, Федора Достоевского, в его великом романе «Братья Карамазовы» есть один герой, который говорит: «У меня есть лишь одно отношение к Богу, и это — отвращение. Я зол; и если бы я мог встретиться с Ним, единственное, что я сделал бы — это получил бы у Него обратный билет и попросил Его найти способ избавить меня от жизни. Это жестокая шутка. Он дает нам столько желаний, столько страстей... и их невозможно удовлетворить. И нет никакой надежды». Каждый рождается с огромным энтузиазмом, а умирают все разочарованными.
Старый святой говорит: «Теперь я не вижу никакого отвращения, никакого страдания; вместо них я вижу экстаз: он идет, словно танцует...» Ты шел в горы, ты тащился кое-как, неся на плечах свой собственный труп, а теперь: «Не идет ли он так, словно танцует?» Произошла трансформация. Этот человек самореализовался. Этот человек испил от божественного источника.
«Заратустра изменился, ребенком стал Заратустра...» Это величайшая перемена в жизни — снова стать ребенком, «...и пробудился от сна. Чего же хочешь ты от спящих?»
Вопрос святого — вопрос всех святых в мире, всех будд, всех мистиков, всех пробужденных. Ты стал ребенком, ты пробудился: чего же ты хочешь теперь от спящих? Ты абсолютно чужд им. Они накажут тебя, они могут убить тебя. Само твое присутствие станет опасностью для их сна, опасностью для их несчастья, опасностью для их слепоты.
«Словно в море, погрузился ты в одиночество, и море носило тебя. Увы! Тебе хочется снова выйти на берег? И опять самому таскать бренное тело свое?» Ты забыл тот день, когда ты ушел в горы? Ты хочешь вновь стать таким, каким ты был? Зачем ты спускаешься, покидая свои солнечные вершины? Ты знаешь, что в долинах — одна тьма. Для чего ты идешь?
И отвечал Заратустра: «Я люблю людей». В этих трех словах заключается вся философия Заратустры: «Я люблю людей. Я люблю жизнь. Я не отрекся от мира. Я ушел в горы не как беглец, отрицающий жизнь. Я ушел в горы, чтобы найти' себя, свое одиночество, свою свободу, свою мудрость. Я нашел.
Теперь мне больше не нужно оставаться на вершинах. Наоборот, я так полон, что нуждаюсь в людях, чтобы поделиться. Я хочу поделиться своей любовью, я хочу поделиться своей мудростью, я хочу разделить свою свободу. Я слишком перегружен — я переполнен».
«Но не потому ли, — сказал святой, — ушел я в лес и пустыню, удалившись от всех, что слишком любил людей?» Святой говорит: «Я тоже ушел в горы, в лес, потому что я тоже слишком любил людей; это стало рабством, это превратилось в зависимость, и это принесло мне лишь страдание и больше ничего».
Но здесь есть разница. Он любил людей «слишком», когда он был невежественным, когда он сам спал. Заратустра любит людей, будучи полностью пробужденным, просветленным. Любовь непробужденного — всего лишь вожделение. Лишь пробужденному известна красота, духовность и божественность любви. Это больше не рабство.
Любовь пробужденного дает вам свободу.
Любовь непробужденного — это любовь нищего: он хочет, чтобы вы любили его, он хочет получать все больше и больше любви.
Любовь пробужденного — как раз обратное. Это любовь императора. Он хочет давать вам — у него так много, такое изобилие. Он дарит, он делится, не желая никакой награды, не желая ничего получить взамен.
Святой сказал: «Теперь я люблю Бога: людей я не люблю». В этих словах полностью выражена позиция всех так называемых религий. Они создали разделение: если вы любите людей, вы не можете любить Бога. Ветхозаветный Бог говорит: «Я очень ревнив. Если вы любите меня, вы не можете любить никого другого».
Но это — позиция почти всех религий. Либо вы любите этот мир — тогда вы должны отречься от иного мира... Если вы любите человека, вы забыли Бога. Вы можете выбрать&heip;