Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Памяти Франсуа
Мари Аруа (Вольтера)

Лео Яковлев

Правоверный

Философская повесть

Знаю, Господи, что не в воле человека Путь его, что не во власти идущего давать направление стопам своим.
Иеремия, 10: 23

Господь в кости не играет.
Господь изощрен, но не злонамерен.
А. Эйнштейн

Жизнь без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами — сумрак неминучий
Иль ясность Божьего Лица.
А. Блок

Все перепуталось...
О. Мандельштам

Любое воспроизведение текста не требует согласования с автором.

Оглавление

Прелюдия: Играет ли Господь Бог в кости?......................3
Опус I. Преступление и наказание.......................................5
Опус II. Операция «Великий Почин»................................20
Опус III. 1937 год. Оперция «Сын за отца отвечает».......24
Опус IV. 1942 год. Приближение к Нему..........................31
Опус V. Операция «Агасфер».............................................40
Опус VI. Операция «Спящий лев».....................................51
Том одиннадцатый. Шифровка.................................64
Том семьдесят пятый. Женщины..............................66
Том восьмидесятый. Переписка................................70
Опус VII. Встречи и расставания.......................................73

Прелюдия:
Играет ли Господь Бог в кости?

Из эпиграфов, воспроизведенных на титульной странице этой повести, наиболее значительными представляются мне слова Эйнштейна «Господь в кости не играет», сохранившиеся в памяти сподвижников этого великого человека. Нечто похожее можно найти и в его переписке, например, в письме Максу Борну: «Квантовая механика производит очень сильное впечатление, но внутренний голос говорит мне, что это все не то. Из теории можно будет извлечь довольно много, но она вряд ли подводит нас к разгадке секретов Всевышнего. Я, во всяком случае, полностью убежден, что Он не играет в кости» (4.12.1926 г.).
Эйнштейн принадлежал к тем, кто постоянно ощущал присутствие Всевышнего в своей Вселенной, и в приведенных выше высказываниях, связанных с постижением сущности квантовой теории, он не поминает Его всуе, но утверждает, что все в мире, созданном по воле Творца, взаимосвязано и закономерно. Однако смысл этих законов Он передает своим творениям постепенно, а иногда и частями. В результате человечество всегда пребывает при неполном знании, и многое из того, что происходит вокруг, ему представляется случайным, необъяснимым, и потому страшным или опасным.
В обществе нормальных людей эту ситуацию воспринимают как должное и терпеливо ждут прозрения, даруемого Всевышним своим избранникам, которые являются не так уж часто, поскольку уже давно было отмечено, что в мире много званых, да мало избранных. Там же, где властвуют силы Зла в виде тоталитарных и людоедских режимов, возглавляемых одинокими или коллективными «гениями всех времен и народов», никакие случайности просто недопустимы. Так, например, в бывших наших краях некая имперская шлюшка — «членша коллективного руководства», развивавшая «народную» культуру, своей изрядно поношенной грудью, сохранившей дактилоскопию многих «видных государственных деятелей» империи, заслонила и защитила молодых и старых «строителей коммунизьма» от растленного зарубежного влияния в виде опасной песни «Что-то случилось», произнеся при этом вещие слова: «У нас ничего не может случиться!» Однако все же случилось.
Непоколебимая уверенность имперских народов в том, что все на свете происходит только по указанию дебильно-воровского кодла, именуемого «партией», отразилось даже в имперском фольклоре:

Пришла пора, настало лето:
Спасибо партии за это.

Тем не менее случайности (как и секс) в империи продолжали существовать в самых необычных проявлениях. Некоторые из этих «проявлений» отразились в данной повести, предлагаемой вниманию читателей.
* * *

Многие читатели обычно хотят более или менее точно знать, где именно происходили или происходят события, описанные в лежащих перед ними романах или повестях. Писатели же испокон веков, как правило, стараются избегать такой конкретизации:

За горами, за лесами,
За широкими морями,
Против Неба на Земле
Жил старик в одном селе...

В отличие от Ершова, его современник Пушкин для своих сказок придумывал «тридевятые царства», вроде «царства славного Салтана», и тридесятые государства, не имевшие названий.
Так же поступали и некоторые другие, более поздние авторы, в том числе мои современники. У меня было желание использовать в своем повествовании одно из придуманных ими названий. Особенно меня привлекала «Зоорландия», но, поразмыслив, я решил от этого воздержаться, чтобы избежать обвинений в плагиате, и поместил место действия моего повествования в два «государства». Одно из них я назвал «империей», не добавляя к этому слову популярное расширение («империя Зла»), поскольку в самом понятии «империя» скрыт высочайший пик сатанинского Зла, так как слово это происходит от латинского im-pero, имеющего более тридцати значений, каждое из которых по своей сути может служить символом бесчеловечности, рабства, издевательств и кровопролития. По ходу моего повествования именно этой «империи» было суждено лопнуть, ибо все империи в истории человечества подобны мыльным пузырям и их исчезновение есть всего лишь вопрос времени. Империя же из моего повествования, лопнув, распалась на множество больших и малых «государств», с которыми будет связана дальнейшая жизнь как и «главного героя» этой повести, так и ее автора.
Хронологическая структура моего рассказа такова: сначала я хочу коснуться некоторых событий настоящего времени, затем возвратиться в далекое имперское прошлое, откуда постепенно снова двигаться к сегодняшним дням, где нам и предстоит расстаться с, как говорят, «действующими лицами». Еще раз напоминаю, что местом их «действия» будут вымышленные «государства» весьма интересного устройства. За время, прошедшее с момента кончины империи, эти государства обустроились по-разному — одни получше, другие похуже, что вполне естественно, ибо, перефразируя Льва Толстого, можно сказать, что все счастливые страны счастливы одинаково, а несчастные — несчастны каждая по-своему. Все это, однако, для наших «действующих лиц» и для автора никакого значения не имеет, поскольку единственная цель этой повести — предоставить ее случайному читателю столь редкую в наше время возможность задуматься, а не искать в ней намека на какие-либо текущие события.

Опус I. Преступление и наказание

Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то кого-нибудь ободрать.
М. Е. Салтыков-Щедрин

Следователь городской прокуратуры Проваривуса медленно спускался с Горы. Гора эта была не в буквальном смысле горой: так назывался когда-то окраинный район Города, который следователь Проваривуса считал своей малой родиной. На самом деле Гора представляла собой довольно высокий холм. Всего в Городе разного рода холмов было семь, и, вероятно, поэтому Антон Павлович Чехов однажды сказал, что Город этот чем-то похож на Рим.
Небольшой и невысокий холмик в центре Города, на котором когда-то находился местный акрополь, именовался теперь Университетской Горкой. Прочие холмы названий, связанных с рельефом местности, не имели. Кроме одного, именовавшегося Лысой горой. Но постепенно эта «гора», где в незапамятные времена, по преданию, собирались ведьмы, стала называться просто Лысой. Говорили: «Еду на Лысую»!; «Сегодня был на Лысой» и т. п. Лысая тоже была заселена, но относительно редко. Возможно, что из-за дурной славы «жилые массивы» там во времена империи не размещали, а линию подземки провели в стороне, завершив ее на соседней — «настоящей» Горе. Лысая же осталась почти что сельским районом, застроенным частными домиками с приусадебными дворами, находившимися во власти собак, кошек и кур, а иногда и свиней, а побудку этим домовладениям сотворяли петухи, соревнуясь в громкости своего пения.

Что нам сулит петушье восклицанье,
Когда огонь в Акрополе горит?!

Не было на Лысой горе ни огня, ни Акрополя, и жизнь на ней замирала с сумерками. Иное дело на Горе, где вокруг станции подземки возник многоэтажный квартал, даже несколько кварталов, и появились соблазны в виде кафе, баров и прочих «культурных» заведений, имевших, впрочем, и внутри и снаружи видок весьма похабный.
В одном из таких кварталов в двухкомнатной квартире («двушке», как народ именовал такие чертоги) и жил следователь Проваривуса. Эту «двушку» он получил в начале своей юридической карьеры во времена империи как спортсмен, комсомолец, подающий надежды специалист и просто красавец. При этом также учитывались его конкретные матримониальные планы. Однако в империи начался разгул кооперативной деятельности, и его невеста, тоже спортсменка, комсомолка и просто красавица, ушла к одному из бывших пламенных коммунистов, открывшему с помощью «партийных» и иных «органов» прибыльный кооператив по продаже поступавшего к нему из вторых или третьих рук разнообразного армейского секонд-хенда из развалившейся вместе с империей «Западной группы» оккупационно-«освободительных» войск. Через год после падения Империи оказалось, что жизнь этого коммунистического капиталиста, набравшего сто сорок килограммов живого века, не удалась, и он в лихие девяностые был задушен подушкой (в буквальном смысле). Нарядно одетый для похорон толстый покойник сильно смахивал на карикатурного американского империалиста с совковых плакатов. Друзья и коллеги покойного, тихо кряхтя и чертыхаясь, несли гроб.
— Таких больших людей нужно хоронить по частям! — сказал один из них.
Супруга же покойного, ставшая молодой вдовой, на погребении прижималась к своему бывшему жениху-следователю. Следователь же Проваривуса годы разлуки с этой невестой провел как хозяин бравого Швейка — поручик Лукаш — с непрерывно сменяющимися временными юными «хозяйками» его «двушки», и теперь никак не мог понять, что это за драная кошка цепляется за него над какой-то неизвестной ему могилой, и ругал себя за то, что по телефону, не подумав, дал согласие «по старой дружбе» поддержать ее в трудную минуту. Но и это прошло, как и предсказывал царь Соломон.
Проваривуса любил одинокие пешие прогулки, не мешавшие ему думать и вспоминать. Мысли и воспоминания потихоньку сменяли друг друга, а память, которая пока что ему не изменяла, подсказывала сюжет за сюжетом.
Когда он закончил, по своей следовательской привычке, прорабатывать версии причин вспыхнувшего к нему внимания бывшей невесты, остановившись на предположении, что ей, возможно, казалось, что с его «прокурорской» поддержкой ей удастся сохранить хотя бы часть наворованного ее покойным «деловым» супругом, он вдруг обратил внимание на промчавшийся мимо него внедорожник из числа тех, которыми обычно управляют восемнадцатилетние рублевские соски. Но на этот раз за рулем сидел мужик, а соска, если и была в машине, то где-то рядом, и, возможно исполняла свой привычный обряд, потому что машина явно вихляла на почти свободной от интенсивного движения дороге в такт каким-то происходящим в ней процессам или эксцессам.
Машинально запомнив ее номер, Проваривуса посмотрел налево. В этом месте своих обычных прогулок он всегда смотрел налево, потому что с этой позиции открывался вид на речную долину, а точнее — на местность, именуемую в народе Проваривусовой Левадой.
Относительно молодые знакомые и сослуживцы следователя полагали, что его удивительная, сечевая по своему звучанию фамилия связана с тем, что его предки некогда жили на этой самой Леваде. Они в своих предположениях приближались к правде, но их версия нуждалась в небольшой поправке: не его фамилия была связана с Левадой, а, наоборот, в названии этой местности отразился факт его семейной истории, поскольку в довольно далекие времена почти всей этой Левадой владел его прапрадед Дионисий Алексеевич Проваривуса. Часть своих владений Дионисий Алексеевич за символическую цену уступил Городу для устройства за этой земле первого трамвайного депо, за что и получил звание Почетного потомственного гражданина. До поры до времени семья следователя всячески скрывала это родство, но эпоха переменилась. Портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина выбросили в мусоросборники (последний персонаж частенько выныривает из груды отбросов цивилизации, но это погоды уже не делает), и стало возможно и даже, можно сказать, модно вспоминать былые дворянские, военные и купеческие звания. Однако следователь Проваривуса не был историком-любителем, и он просто помнил, никому не навязывая свои семейные предания. Но он знал, что б?льшая часть земель его предка теперь разными путями захвачена местным олигархом из бывших «воров в законе», имевшим в лихие девяностые погоняло «Вася Краснодарский» и еще одно, менее уважительное — «Шалыга». Те, кому было положено все знать, знали и в разговорах между собой нередко употребляли эти погоняла, но в официальном плане почтительно именовали нувориша Василием Амвросиевичем, а те, кто был поближе,— обращались к нему запросто: Амвросич.

* * *

Вихляющий джип, на который обратил внимание следователь, принадлежал этому самому Амвросичу, нынешнему владетелю существенной части территории Проваривусовой Левады, сданной им под строительство «элитного жилья» в виде комплекса шестнадцатиэтажных зданий с соответствующей торговой и увеселительной инфраструктурой и с не менее элитными офисами для банков, международных компаний и прочих заведений, соответствовавших потребностям воровской эпохи. Там же он вписал и свой особняк, окруженный шестиметровым забором, оснащенным видеокамерами и сигнализацией по всему периметру. Особняк этот, располагавшийся на территории бывшей усадьбы прапрадеда следователя Проваривуса, уже был готов и заселен семейством Амвросича в то время, как по другим запланированным объектам еще шел торг, которому угроза череды финансовых и иных кризисов придавала весьма ленивый характер. Но Амвросич не торопился: в лихие девяностые он наворовал и перетянул на себя путем устранения, в том числе физического, своих врагов, друзей и соратников столько средств, рассеянных ныне на его счетах в банках в десятках зарубежных стран, что никакие кризисы ему были не страшны.
При всем том Амвросич любил иногда сам покрутить руль и прокатиться с ветерком: видимо, сказывалась его относительно бедная уголовная юность, когда, самое большее, он мог вырвать сумку у какой-нибудь тетки, идущей на базар, или аппетитный сверток у беспечного мужика и под крики «милиция!» (полиции тогда еще не было) скрыться в известных ему проходных дворах. А о том, чтобы покрасоваться даже не в роскошной по тем временам «Волге» (желательно черной) или хотя бы в «шестерке» не могло быть и речи. А теперь вот — десяток машин разных цветов и зарубежных марок и среди них — огромный внедорожник, именуемый там, где его сотворили,— «грузовиком».
В тот ранний летний вечер, когда сей «броневичок» увидел следователь Проваривуса, рядом с крутившим баранку, выпившим пару рюмок настоящего «Арманьяка» Амвросичем сидела дама, находившаяся на границе последней молодости и первого среднего возраста. Подтяжки она еще не делала, и на ее лице при трезвом и внимательном взгляде можно было бы и увидеть следы безжалостного времени, но «Арманьяк» лишил взгляд Амвросича его обычной остроты. Кроме того, эта дама по оценкам работающих на Амвросича компьютерщиков-аналитиков стоила около двухсот миллионов евро, а духи, используемые ею, были так упоительны и возбуждали в тех, кто ее обнюхивал, отнюдь не критические мысли. Поэтому Амвросич для начала положил свою правую руку на ее колено и, не почувствовав протеста, стал продвигаться все выше и выше, крутя баранку левой рукой. Такое сочетание движений правой и левой рук Амвросича и проявилось во внешних странностях поведения внедорожника, зафиксированного внимательным взглядом следователя.
Амвросичу не была известна максима, созданная следователем Проваривусом, человеком весьма сведущим в вопросах практической сексологии, с использованием народной мудрости и классического наследия и звучавшей примерно так:

Все говорят, что правды нет в ногах,
Но правды нет и выше...

Поэтому Амвросич, следуя песне сталинского периода Империи «Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц», неуклонно продвигался от колена к бедру. Вскоре его правая рука оказалась на границе места, именуемого в рекламных проспектах и телепередачах «бикини-зоной». И вот уже его пальцы проскользнули под трусики и двинулись к заветному цветку, окруженному жестковатой и рыжеватой растительностью. Дама была, по-видимому, тронута его настойчивостью и в ответ ее раскрытая ладонь левой руки, обогнув рычаг тормоза, стала изучать интересующую ее область паха своего соседа, которую по аналогии можно назвать «мачо-зоной». Упреков дорожных инспекторов в нетвердом или нетрезвом вождении и превышении скорости Амвросич не опасался, так как состав номерного кода и цвет номерной таблички на его автомобиле говорили сами за себя, и ни один топтун с жезлом не посмел бы прервать триумфальный процесс передвижения вора по существенно обкраденному им Городу.
Тем не менее, вдруг Амвросич рванул тормоз, а вокруг раздались вопли и истошные крики. Амвросич уронил голову на руль, а дама, увидев за стеклом искаженные лица и уловив момент, когда взоры всех были устремлены на водителя, а люди стучали по боковому и лобовому стеклам с его стороны, чтобы увидеть и запомнить его пьяную морду, тихо-тихо по-кошачьи выскользнула из машины и, быстрой пройдя от толпы метров двадцать, остановила какую-то легковушку и была такова. Вероятно, должность свидетеля дорожно-транспортного происшествия ни в коей мере ее не привлекала.
А в кабине внедорожника остался лишь упоительный запах ее дорогих духов.

* * *

Когда Проваривуса подходил к месту происшествия, ему стало ясно, что замеченный им ранее внедорожник въехал на заполненный людьми островок — трамвайную остановку. Милиционеры сдерживали натиск зевак, а внутри толпы стоял сплошной рев. Следователь воспользовался своим удостоверением и протиснулся к центру события. Водитель еще сидел на «рабочем месте», и Проваривуса без особого труда узнал в нем того самого Амвросича, о котором он мельком подумал, когда спускался с Горы. По его виду следователь почувствовал, что тот еще не осознал, что, собственно, произошло и почему он, Амвросич, вдруг стал объектом густой ненависти толпившегося вокруг его машины народа, существование которого он уже много лет во внимание не принимал.
Из открытого окна до следователя донесся еще не выветрившийся запах дорогих духов, и он, вспоминая волнистую траекторию мчавшегося внедорожника и учитывая свой личный опыт, сумел в общих чертах представить себе, что происходило в роскошном салоне этого автомобиля.
Тем временем к месту происшествия подтягивались «скорые помощи» и, загрузившись, включали свои сирены и мигалки. Медицинских машин было много, но следователь их не считал и потому еще не имел представления о размерах трагедии. Вскоре появились и «правоохранители». Наезд произошел на улице, разграничившей два административных района Города. Поскольку после распада Империи еще во многих местах сохранялась имперская культовая топонимика, районы эти именовались Ленинский и Октябрьский. В обычном случае, например, при тривиальной уличной драке, районные «правоохранители» вымеряли бы до сантиметра расстояние от места «преступного деяния» до административной границы, чтобы переложить бремя бесплодных и скучных разбирательств на соседей. Здесь, однако, картина была иной: «дело» обещало быть весьма «денежным», и поэтому следователь вскоре зафиксировал прибытие своего городского начальства на уровне заместителя прокурора Города, человека, с которым у него были весьма добрые и, главное, доверительные отношения. К моменту приезда городских «правоохранителей» стали примерно известны масштабы беды: четверо погибших на месте, в том числе один ребенок, и около десяти пострадавших, отправленных в имевшуюся в Городе «Больницу скорой помощи».

* * *

Закончим описание этого эпизода небольшим авторским пояснением: читатель мог обратить внимание на то, что слово «правоохранители» здесь всегда присутствует в кавычках. Дело в том, что на территории Империи, являющейся местом действия данного повествования, более семидесяти лет о «правах» и «законах» имелось весьма смутное представление, так как ее, Империи, создатели необходимость таких «буржуазных пережитков» публично отрицали и отразили это свое отрицание в «основополагающих» трудах (хотя главный основополагатель Империи был по образованию юристом и некоторое время даже применял свои юридические знания на практике, работая при Старом режиме помощником у одного еврея — присяжного поверенного). Труды этого «основоположника» и его более примитивного соратника и «продолжателя» — нацмена из недоучившихся семинаристов, не содержавшие элементарных представлений о человечности, справедливости, чести и других качествах, обеспечивающих нормальное существование безмерно размножившихся потомков Адама и Евы, некоторая часть еще пока живых людей в свое время усердно конспектировала и заучивала наизусть. Другая же, можно сказать, главная, часть населения вообще не испытывала необходимости в каких-либо законах, даже основанных на заповедях Всевышнего.
Было бы нечестным не допускать существование в этой среде «белых ворон», чтущих законы в их истинном смысле, но повлиять своим присутствием на общий дух порожденной империй «юстиции» они, естественно, практически не могли.

* * *

Как и предполагал следователь Проваривуса, «дело» Амвросича, как «резонансный процесс особой общественной значимости», взяла под свое крыло городская прокуратура, решительно отстранив районных искателей «юридической истины». Городская прокуратура не игнорировала достижения общечеловеческого прогресса, и выбор следователя для ведения этого заманчивого во всех отношениях дела был поручен компьютеру, который четко и однозначно указал на Проваривуса.
Заметив скорбную мину на физиономии «счастливчика»-победителя, упомянутый выше благоволивший к нему заместитель прокурора Города отвел его в сторону и сказал ему примерно так:
— Ты что? Дурень?! Такие деньжища к нам плывут, и ты обижен не будешь! Подумай, что у тебя есть! Две комнаты хрущобистого уровня с тесной кухонькой (они вдвоем не раз там выпивали, когда младшему прокурору хотелось поговорить по душам и иметь при этом внимательного, а главное — надежного слушателя) и душевой кабинкой, вместо положенного тебе джакузи! Что еще у тебя есть? Купленная у кого-то по случаю «копейка», почти десять лет стоящая без движения во дворе у мусорки и исписанная всякими матюками детсадовской детворой, представители которой, обоего пола, прячутся за ней, чтобы пописать и посмотреть друг у друга письки? Да если бы твоя «копейка» вдруг завелась и ты бы приехал в ней на работу, то позволила ли бы тебе совесть поставить ее в один ряд с мерсами, хондами, БМВ, джипами и другими припаркованными у прокуратуры средствами передвижения наших честнейших сотрудников, приобретенных ими на незадекларированные трудовые доходы?
Во время этой пламенной речи, почти полностью состоящей из издевательских вопросов, но сказанной как-то по-доброму, ни один мускул на лице следователя Проваривуса, обладавшего кошачьей выдержкой, даже не дрогнул, и, дав остыть оратору, он спокойно изрек давно заготовленное объяснение: он напомнил патрону свою семейную историю, однажды уже ему поведанную им по пьяному делу, и сказал, что его, следователя Проваривуса, совесть не позволяет ему расследовать преступление Амвросича, так как он, следователь Проваривуса, не может гарантировать свою непредвзятость в отношении человека, обсирающего вместе со своими домашними святую для него, следователя Проваривуса, землю его предков.
После непродолжительных препирательств самоотвод следователя Проваривуса был принят и тут же запит несколькими рюмками неплохого коньяка из бутылки, находившейся за толстыми папками переписки многолетней давности в кабинете патрона.
Поскольку развал империи приравнял ранее наказуемое воровство к «честному бизнесу», на имперских пространствах появилось множество автомобилей, в том числе «элитных» зарубежных марок. Нувориши и их подросшие детки очень полюбили огромные внедорожники. В то же время дорог, готовых к приему такого автопарка, в имперском наследии не было. Дело также осложнялось тем, что воры всех мастей и их чада обоего пола любили порулить в подпитии или в наркотическом опьянении. Поэтому ситуации, подобные той, что здесь описана, стали частым явлением и во многих случаях сопровождались судебными разбирательствами.
Следователь Проваривуса, искренне считавший, что пьяный, садясь за руль, должен приравниваться к преступнику, готовящему умышленное убийство, обычно интересовался судопроизводством по таким делам, и поэтому, отказавшись от участия в разбирательстве происшествия с Амвросичем, продолжал интересоваться всем, что его касалось. Никаких неожиданностей в ходе «процесса» его пристальный взор не зафиксировал, и ему вдруг очень захотелось лично понаблюдать в качестве зрителя за финальной частью этого хорошо отрепетированного действа.

* * *

День в суде начался строго по графику, и «дело» пошло как по маслу без каких-либо помех и отвлечений. Небольшой зал вскоре заполнился до отказа: пришли многочисленные болельщики Амвросича, пришли и тайные недоброжелатели в надежде, что хоть какая-нибудь мелочь все-таки пойдет не так. Проваривуса, устроившийся на стульях сразу за скамьей пострадавших, был абсолютно уверен, что для Амвросича все пройдет благополучно. И вот какая-то крикливая баба заверещала:
— Встать! Суд идет!
И все встали, а судья важно занял место за судейским столом, положив перед собой стопку папок, и на чистый лист высыпал жменю лущеных жареных семечек. Поедание семечек во всех видах было в этой части империи старинной чисто дворянской традицией, которую после падения в Империи самодержавной формы абсолютизма и перехода к большевистской диктатуре переняли и простолюдины. Впрочем, люди, знавшие этого судью, не сомневались, что без семечек он «дело» не осилит.
Так оно и получилось: судья положил первое зернышко в рот и аппетитно чавкнул, а потом стал вести «процесс». Разобрать, что он говорил, было невозможно: речь его звучала примерно так: «Буль, буль, буль, буль...» и так далее. Некоторые бульки произносились им громче: Проваривуса полагал, что в эти эмоциональные моменты судья попердывал и потому принюхивался, вспоминая анекдот о бессмертном Ходже Наср-ад-Дине, который, услышав, что его сосед, шумно пустив ветры, задвигал кумган (кувшин) по блюду, после непродолжительного размышления сказал:
— Ну звук еще можно принять, но откуда запах?!
Если говорить о «запахе», исходившем от «процесса», то ни для кого никаких тайн в этом вопросе не было, тем более — для следователя местной прокуратуры, но оставалась загадка физиологическая: Проваривуса очень интересовали подробности диеты, позволявшей судье тихонько пускать ветры в присутствии народа, не обнаруживавшего эти душистые добавки в атмосфере. Впрочем, не исключено, что секретарша суда использовала какой-нибудь освежитель воздуха.
Проваривуса и не пытался разобраться в монотонной болтовне судьи, так как досконально и заранее знал все ее содержание, и он стал разглядывать присутствующих в зале. Наконец его блуждающий взгляд остановился на потерпевших. Время, прошедшее со дня трагедии, и щедрость Амвросича внесли успокоение в облик и поведение этих людей. Стулья и скамьи в зале были расставлены так, что Проваривуса видел их в профиль и в полупрофиль. Среди скорбных застывших лиц выделялось одно, принадлежавшее худому высокому старику. Проваривуса заметил бродившую по его физиономии едва заметную улыбку. «Маразматик!» — решил для себя следователь и, показав взглядом на старика, спросил оказавшегося рядом осведомленного коллегу, кто это такой.
— Это не потерпевший, но он очень любил девочку, одну из погибших, возился с ней, а потом всегда сопровождал ее мать во время следствия. Родного отца у девочки не обнаружилось,— был ответ.
Тем временем судья с облегчением перешел к зачтению подготовленного ему знающими людьми «сурового приговора», признававшего, что давить людей вообще-то нехорошо, и возвещавшего о торжественном закрытии «дела Амвросича» в связи с гибелью главной и единственной виновной — ничьей бабушки, своим нехорошим поведением вызвавшей сие дорожно-транспортное происшествие с трупами и ранеными. Амвросич же был переведен в число невинно пострадавших и свидетелей.
Голос судьи зазвенел, как ржание коня, почувствовавшего близость дома: нордическая хитрость с погибшей виновницей наезда освободила его от необходимости целого ряда различных судебных процедур, и он торжественно закрыл заседание.
Потерпевшие не сразу осознали, что «делу Амвросича» пришел конец, и некоторое время еще топтались возле своей скамьи. И тут Проваривуса услышал голос замеченного им старика:
— Что ж. Истинный главный виновник умрет последним: таков Закон!
Этот Голос был еще слышен, когда взгляды их встретились. Проваривуса ожидал увидеть водянистую, почти бесцветную старость в этом взоре, но на него внимательно смотрели два темно-синих глаза. Однако и на этом «чудеса» не закончились: через одну-две секунды зрачки старика вдруг стали золотыми кружками, и из них по синему полю разбежались тонкие золотые лучики. Все это произошло в одно мгновение, показавшееся Проваривуса очень долгим, и у него возникло ощущение того, что здесь, в душном зальчике, пребывало Нечто, делавшее все, здесь происшедшее, и то, чему еще суждено здесь произойти, бессмысленным, потому что иная и, по-видимому, настоящая жизнь проходила где-то рядом, но в ином Времени и пространстве.
Проваривуса пришел в себя от того, что его коллега, с которым он договорился выпить пивка, с удивлением дергал его за руку, и увидел, что они остались одни. За пивом, в ближайшем гадючнике, они не спеша обменивались новостями, и Проваривуса, как бы невзначай, снова спросил коллегу о старике. Тот сказал, что этот старик уже однажды свидетельствовал в каком-то процессе и даже описал его жилье, так как, ведя следствие по этому делу, он зашел к старику, чтобы убедиться, что тот действительно из своего окна мог увидеть «событие преступления». Как оказалось, таки мог.

* * *

Со временем Проваривуса почти забыл об этом «деле», но вдруг одно происшествие не прошло мимо его внимания: внук Амвросича где-то возле парка, погнавшись за мячом, был насмерть сбит машиной. В дело попала видеосъемка, на ней Амвросич и кто-то из его домашних наперебой зовут малыша в стоявший с открытыми дверьми «Бентли», за которым виднелся джип с охраной, а малыш в погоне за игрушкой обогнул дедов лимузин и оказался под колесами какой-то неприличной «шестерки». Убивец был тут же сдан ментам, а Амвросичев кортеж, в одночасье став траурным, двинулся с места. На этом кино заканчивалось. Проваривуса, не отдавая себе отчет, что именно он хочет увидеть в этой записи, просмотрел ее трижды. Дело в том, что еще при первом просмотре ему показалось, что в реденькой тротуарной толпе он увидел старика, коему он на первых порах присвоил погоняло «Золотоглазый», но в дальнейшем видение не появлялось. В гибели ребенка явно никто, кроме него самого, не был виноват: типичный несчастный случай, хотя вполне трезвого водителя арестовали, судили и припаяли пару лет тюрьмы для ублажения Амвросича и чтобы все знали, что есть люди, которых давить нельзя, а есть и такие, кого можно.
Что касается Проваривуса, то чувство какой-то непонятной тревоги, вызванной этим происшествием, постепенно улеглось, и беспокойство от встречи с чем-то ему не понятным покинуло его. Но ненадолго.

* * *

Следователь Проваривуса был внимательным и постоянным читателем местной прессы. Как-то вернувшись с трехдневной рыбалки, он просматривал поступившие в его отсутствие газеты. Одно из весьма удивительных событий привлекло его внимание: корреспондент взахлеб описывал взрыв и последовавший за ним пожар в особняке, расположенном, судя по информации, на Проваривусовой Леваде. Хозяин сгоревшего особняка не был назван, и Проваривуса засел за телефон, чтобы уточнить подробности: во-первых, его интересовало все, что происходило на земле его предков, а во-вторых, в данном случае его вдобавок томили какие-то неясные предчувствия.
Вскоре он без особого труда выяснил, что горел особняк Амвросича (записанный им на кого-то из близких или дальних родственников, как это было принято у братвы), и что в огне погибла любимая племянница уголовного магната. Рассказ о происшествии содержал и свидетельства очевидца: дворник Матвеич степенно сообщал:
— Я увидел небольшой, сиявший как солнце шарик. Некоторое время он летал то туда, то сюда, а потом вдруг помчался к открытому окну особняка и исчез внутри, а через минуту раздался взрыв, потом появились пламя и дым.
Поскольку при историческом материализме — до крушения Империи — Матвеич был уважаемым профессором и доктором наук с настоящим дипломом, он не удержался от ученых комментариев и разъяснил папарацци, какими бывают и как себя ведут шаровые молнии.
Получив дополнительную информацию, Проваривуса попытался себе наглядно представить происшедшее. При этом перед его мысленным взором почему-то время от времени появлялось лицо Золотоглазого старика, исчезавшее сразу же после того, как синеву его глаз пронизывали золотые лучики.

* * *

Вскоре после этого события Проваривуса увидел старика, как говорится, вживую: был теплый осенний день, и следователь неспешно шел домой через желтеющий городской парк. Душой его овладел покой, и даже детские голоса, на сей раз умеренно противные, не нарушали его. Следователю захотелось присесть, и желание это осказалось выполнимым. При этом своего соседа по скамье, сидевшего с закрытыми глазами, он заметил не сразу, а когда присмотрелся, узнал в нем Старика, что-то бормотавшего себе под нос. Прислушавшись, Проваривуса разобрал несколько слов: «Мин шар-ри ма халяк». В бормотании Старика при этом был какой-то необычный ритм: казалось, что он читает стихи. По своему следовательскому правилу, гласящему, что на память никогда не стоит надеяться, Проваривуса достал записную книжку и занес туда услышанную им непонятную фразу.
Так случалось, что у Проваривуса на той же неделе состоялась встреча с имамом, возглавлявшим местную умму. Когда-то Проваривуса проявил к его делам бескорыстную благожелательность, и имам, как человек восточный, этого не забывал. У них со следователем состоялось несколько бесед, на одной из которых имам сказал, что знает Коран наизусть, и поэтому Проваривуса решил попробовать, а вдруг запомнившиеся ему слова содержатся в священной Книге, и он без предупреждения зачитал их по памяти.
— Вы изучаете арабский язык? — с удивлением спросил имам.
— Я даже не знал, что это арабский,— ответил следователь.— Но я хотел бы знать, откуда эти слова и что они означают.
— Ваша просьба проста,— ответил имам.— Это строка из сто тринадцатой суры Корана, имеющей название «Рассвет». Сура эта может читаться как молитва, и ее читал сам Пророк над телом своего умершего сына. Вероятно, вы присутствовали на молитве правоверного. Кроме того, могу сказать, что молившийся просил Всевышнего оградить его от Зла во всех его видах. Я бы мог говорить еще и еще, но полагаю, что этой информации вам пока будет достаточно. Остальное узнаете сами, если пожелаете!
Проваривуса действительно удовлетворился этими объяснениями. Особенно ему понравилось слово «правоверный», и он решил его присвоить интриговавшей его личности. Так Старик и Золотоглазый превратились в Правоверного.

* * *

Прошло еще несколько месяцев. В один из дней начала зимы Проваривуса справлял обязательную «правоохранительную» повинность — пребывал в составе «дежурных по Городу». Запасшись какой-то снотворной книжкой, он занял место на кушетке, но перед тем как перебраться в нирвану, он услышал громкую половину телефонного разговора одного из дежурных, повторявшего вслух услышанное в трубке. Из этого «потока информации» Проваривуса уразумел, что некие соседи встревожены шумом, доносившимся из запертой комнаты в так называемой «коммунальной квартире». В этой комнате проживал какой-то старик, который не показывался вот уже несколько дней, и теперь соседи боятся спать в своих родных стенах. Завершился разговор адресом, который дежурный записывал, по-прежнему громко и по нескольку раз повторяя каждое слово. Вслушавшись в этот шум, Проваривуса внезапно узнал в нем адрес своего Золотоглазого, ставшего Правоверным, и его сон как ветром сдуло. Не обнаруживая своего волнения, он, зевнув, сообщил, что ему тоже хочется проехаться по ночному городу.
Вскоре все трое «правоохранителей», оставив водителя в автомобиле, входили в многокомнатную коммуналку, некогда пребывавшую «меблированными комнатами», в коих полностью протекала жизнь многих жителей Города, так как этот клоповник еще знавал расцвет самодержавия в исчезнувшей Империи.
В составе «правоохранительной» тройки был бывший (а может быть, и все еще практикующий) домушник, щедро делившийся с «органами» своим умением открывать любые замки. Достав из кармана позвякивающий набор изящных отмычек, он за несколько секунд открыл таинственную дверь, и законники с понятыми (в них не было недостатка) отважно пересекли чужой порог.
Проваривуса был несколько удивлен спартанской скромностью обстановки: жестковатая кушетка, три стула, небольшой стол обеденного предназначения, две навесные полки с книгами. На стене висела фотография с видом какого-то азиатского строения, окруженного мужчинами в халатах и с тюбетейками и тюрбанами на головах. К предметам роскоши можно было отнести изящный письменный столик ручной работы, скорее всего, женский, напоминавший о временах, когда люди еще писали друг другу письма, начинающиеся словами «Милостивый государь», «Дорогой сэр» и т. п. Столик стоял в эркере под венецианским окном, что также выглядело остатками былой роскоши.
На обеденном столе стояли электрический чайник и неполный стакан с крепким чаем в потемневшем от времени явно серебряном подстаканнике. Проваривуса машинально прикоснулся к чайнику... и почувствовал тепло. Чай в стакане тоже был довольно теплым. Следователь огляделся: прятаться в комнате было некуда, окна были заклеены на зиму. Оставалось предположить, что до «органов» здесь побывали соседи, поскольку все присутствующие были прирожденными материалистами и в чертовщину не верили. Не верил и Проваривуса, но объяснений все же жаждал. Он подошел к письменному столу и взял в руки стоявшую на нем в рамке фотографию. Милое детское лицо. Траурная ленточка в правом углу. «Вероятно, жертва Амвросича»,— подумал следователь. Под рамкой находилась записка — несколько цифр и слов. Проваривуса взял ее в руки и прочитал: «27 декабря 20... г. на границе Земли Аллаха Всевышнего». До указанной в ней даты еще оставалось три недели, что делало эту запись несколько загадочной. Проваривуса машинально положил ее в карман и тут же обратил внимание на ксерокопию странички из какой-то книги. На странице этой помещалась восточная притча о том, что время и место своей смерти человек не знает, но они существуют помимо его воли, и где бы человек ни пребывал, он все равно окажется в заданное время в том месте, где Всевышний будет ожидать встречи с ним, потому что все, задуманное Им, должно свершиться и свершится непременно. Проваривуса не ориентировался в восточных иносказаниях, язык притч был ему мало понятен и имя автора этого этюда — Абу-л Маджда Санаи — было ему неизвестно, но какую-то внутреннюю связь его с запиской на столе Правоверного он смутно ощутил.
Разыскивать пропавшего Правоверного следователь Проваривуса не собирался — для этого, если понадобится, существуют другие люди, да и следы его недавнего присутствия в своей комнате свидетельствовали о том, что соседи по пьянке, что было заметно, или, может быть, с умыслом что-то перепутали.
Следователь Проваривуса все больше отдалялся от текущих забот. Его стихией становилось духовное одиночество, но все происходящее вблизи него он воспринимал с интересом, забыв о нерешенных загадках, и потому известие о том, что на въезде на территорию Крымского полуострова «бентли», в котором Амвросич вез ставшего его дружбаном судью посмотреть приобретенный им один из бывших великокняжеских дворцов и встретить там Новый год, был смят фурой. В аварию попала и машина сопровождения, но все, кроме судьи и авторитета, отделались легким испугом и царапинами, и только судья погиб сразу, а Амвросич, извлеченный из покореженной люкс-машины, скончался тут же на обочине, среди придорожного мусора, до прибытия ментов и скорой. Только после его кончины заметили, что рядом с его головой в пожухлой траве находилась светло-серая кучка собачьего дерьма. «Что ж, говно к говну, как говорится!» — подумал Проваривуса, когда ему с юмором описали эту картину.
Мысленно повеселившись, следователь протянул руку к настольному календарю, на котором еще значился вчерашний день — «27 декабря 20... года». Рука его замерла, и он ее отвел, а потом открыл ящик своего рабочего стола, пошерудил в нем и вытащил бумажку, прихваченную в доме Правоверного: там были с предельной точностью обозначены время и место смерти «главного виновника». Это означало, что еще почти месяц назад сей весьма странный старик знал, в котором часу выедет из Джанкоя эта злосчастная фура, чтобы прикончить негодяев! «Аннушка уже пролила масло»,— вспомнилось следователю одно из известных пророчеств. Но при этом Проваривуса, даже прикоснувшись к мистике, все же оставался следователем и тут же по электронной почте связался с Крымом, чтобы узнать, кто крутил баранку тягача этой фуры, уж не сам ли его Правоверный, но ответ освободил его от конспирологических подозрений: фуру вел человек молодой и вполне трезвый, да и вины его в этом дорожном происшествии не было.

* * *

До сих пор автор находился за кулисами этого повествования и описываемых в нем событий. Однако неумолимое приближение времени неизбежного расставания с героем этого первого опуса — следователем Проваривуса — делают авторское вмешательство просто необходимым.
Вероятно, воздействие тайн, не поддающихся разгадке, посеяло в душе следователя-профессионала непонятную для него тревогу, постепенно перешедшую в непреодолимую тоску. И в поисках выхода из этой ситуации он откликнулся на очередное приглашение своей единственной племянницы и, срочно оформив выездные документы, отправился к ней в Пало Альто, где во владении ее семьи имелось ранчо, а знаменитый Стэндфордский университет обеспечивал им кусок хлеба с маслом.
Находясь там, он через некоторое время прислал просьбу о продлении отпуска, а затем и заявление на увольнение. Так как он не был «в теме» и своим относительно честным присутствием лишь смущал заблудшие души, все его пожелания выполнялись молниеносно и он без проволочек обрел свободу.
Вскоре после прохождения им этих формальностей, он написал мне небольшое письмишко, содержавшее просьбу сыграть роль его душеприказчика, так как он чувствовал себя уже в ином мире, откуда не собирался возвращаться. О судьбе своей «хрущовки» он обещал написать дополнительно, а пока передавал в мое распоряжение все вещи и бумаги, в ней находящиеся, с разрешением выбрасывать их на мусорку по своему усмотрению. «Посмотри сначала содержимое моих папок, может, быть, что-нибудь тебя заинтересует»,— писал он, памятуя, что я неравнодушен к различным мелким общим и частным свидетельствам прошлого.
Я не сразу принялся за разборку его, так сказать, архива, не ожидая найти там что-либо для себя интересное, но когда я перебирал содержимое «деловой» полки его книжного шкафа, мое внимание привлекли несколько папок, на которых зеленым фломастером была сделана надпись «Правоверный». Я наугад открыл одну за другой эти несколько папок. Оказалось, что они были набиты записями, сделанными от руки следователем и кем-то еще, а также разными документами, выцветшими от времени. Перелистывая все это, я в конце концов понял, что они, по всей вероятности, имеют какое-то отношение к личности загадочного старика, случайно встретившегося ему в суде по «делу» ныне покойного Амвросича. Откровенно говоря, меня тоже заинтересовала эта личность и потому все папки, помеченные словом «Правоверный», я забирал с собой. В результате я оказался в положении автора «Героя нашего времени»: в мои руки попал материал столь же интересный, как «Журнал Печорина», и я был в затруднении, не зная, до какой степени я могу им распорядиться. Публикатор «Журнала Печорина», как мы помним, писал: «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки». В моем же случае обошлось без смертей: я просто получил от своего друга-следователя разрешение использовать все, что я найду в его квартире, каким угодно способом, поскольку для того мира, в котором остался я, он умер и никогда более не воскреснет. В общем: «Quoth the Raven: “Nevemore”». Полученный мной карт-бланш в части использования чужих бумаг обрадовал меня больше, чем смерть Печорина обрадовала публикатора его журнала, так как у меня оставалась возможность получить, в случае необходимости, дополнительную информацию при разработке этих, как я предполагал, весьма запутанных материалов, и я с помощью Всевышнего принялся за работу.
Уже при первом внимательном знакомстве с содержимым этих папок я убедился, что имеющиеся в них биографические и иные сведения весьма фрагментарны. Некоторое время я раздумывал о том, как бы их соединить в единое целое, но получалось так, что «швы» в таком сплошном изложении оставались бы заметными, даже, можно сказать, бросались бы в глаза. И тогда я решил в своем дальнейшем изложении сохранить эту исходную фрагментарность, указывая лишь примерные даты описываемых событий. С тем и начнем, вернее — продолжим.

Опус II. 1933 год. Операция «Великий Почин»

До появления «Марсианских хроник» еще оставалось семнадцать долгих и не очень счастливых для человечества лет. Но уже тогда вдали от тех мест, где тринадцатилетний американский подросток был озабочен поисками «вина из одуванчиков», уже реализовывались картины, которые он воссоздаст в новелле «Будет ласковый дождь». Были там и ласковый дождь, и запах земли, встречавшей новый рассвет. Не было только людей. Казалось, что вообще не было ничего живого. Только иногда край неба, там, где угадывалась речка, перерезали стрижи, но щебет их почти не нарушал тишину.
Тишину нарушил шум мотора, и на идущей вдоль невозделанного Поля грунтовой, присыпанной галечником дороге показался черный автомобиль, выехавший из-за косогора. Вел машину мужчина в военной форме того времени со знаками отличия где-то под подбородком, а к нему прижималась женщина, видимо, чувствовавшая себя неуютно в бескрайнем и пустынном пространстве.
— Почему здесь так страшно? Где люди? — спрашивала женщина.
Мужчина ничего не отвечал и только время от времени, когда позволяла Дорога, гладил ее по плечу ладонью правой руки, обещая, что вскоре они уже окажутся в нормальном мире. Себя же он мысленно корил за то, что решился для сокращения пути воспользоваться знакомой ему по прошлым годам проселочной дорогой, где когда-то располагались богатые села, заселенные простыми и гостеприимными людьми, жившими в достатке и согласии.
Мужчина по долгу службы знал о том, что бандитская свора (к которой формально принадлежал и он сам), захватившая власть в Империи, организовала на части ее особо благодатных территорий режимные Зоны. Так как правящая уголовная братва, по традиции, заложенной в это Движение ее первым паханом, имевшим погоняло «Картавый», не только не опасалась высокопарных слов, но, наоборот, льнула к романтическим формулировкам, то эти зоны в имперской уголовной прессе пышно именовались: «Зона головокружения от успехов», «Зона социалистического изобилия», «Зона торжества коммунизма» и т. п. В этих зонах империя ставила необычный эксперимент, цель которого состояла в том, чтобы определить, сколько могут просуществовать люди, если у них отобрать всю еду до последней крошки хлеба и до последней картофелины. Эта «операция» имела кодовое название «Великий почин», так как в империи очень любили кодировать всякого рода изуверства.
Когда-то в тех краях, где теперь возникли эти Зоны, существовала веселая прибаутка под названием «Как цыган в целях экономии лошадь кушать отучал», в которой воспроизводились потешные этапы отучения лошади от еды. Теперь участниками эксперимента стали уже не цыганские лошади, а миллионы женщин, детей и мужчин. Чистоту эксперимента обеспечивали отважные бойцы Сигуранцы, носившие на рукавах знаки «ЧК», расшифровывавшиеся народом как «чумные козлы». Это были отборные бандиты, представавшие на страницах имперских печатных агиток в качестве суперблагородных личностей. В доказательство их врожденного благородства обычно приводились слова Козла-основателя Сигуранцы, который, потрясая козлиной бороденкой, провозглашал, что сколоченная им свора состоит из людей, обладающих «холодным умом, жарким, любвеобильным, чувствительным сердцем и чистыми руками». Вообще же персонал Сигуранцы был весьма разношерстным: под знаменем этого кошмарного заведения собрались профессиональные уголовники и проститутки. Учитывая, что «работать» Сигуранце приходилось и с бывшим чиновным и ученым людом, в этом учреждении существовала и интеллигентская прослойка, куда входили даже музыкальные критики, один из которых упорно изучал то ли Гайдна, то ли Шопена, публикуя свои монографии, посвященные великим музыкантам. Весьма пестрый был и национальный состав банды: латышские стрелки и литовские головорезы соседствовали в ней с одесскими евреями, была и группировка благообразных евреев: они были&heip;