Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

российская академия наук институт психологии
А.В. БРУШЛИНСКИИ
ПРОБЛЕМЫ ПСИХОЛОГИИ СУБЪЕКТА
Москва 1994
Работа выполнена при финансовой поддержке Российского Фонда фундаментальных исследований и Российского гуманитарного научного фонда (код проекта 93-06-10964).
А.В. Брушлинский. Проблемы психологии субъекта. Москва. Институт психологии РАН. 1994 г., 109 с.
ISBN 5-201-02163-8
В предлагаемой работе с позиций принципа субъекта предпринята попытка обобщить некоторые из исследований, выполненных за последние годы в Институте психологии РАН. В основу книги положены статьи автора, опубликованные в "Психологическом журнале" РАН, начиная с 1987 г. Использованы также курсы лекций, регулярно читаемые автором с 1982 г. на факультете психологии МГУ и в Московском Государственном Педагогическом университете.
ISBN 5-20I-02I63-8
© Брушлинский Андрей Владимирович, 1994 г. © Институт психологии РАН, 1994 г. © Оригинал-макет Т. Слонская.
ВВЕДЕНИЕ
В настоящее время существенно расширяется круг наук, в которых сложнейшая (так называемая комплексная, междисциплинарная) проблема Человека становится ведущей и все более системной а потому требует максимальной ответственности в ходе ее разработки. В некоторых странах теперь созданы даже определенные организационные предпосылки для ее исследования. Например, в Российской Академии наук по инициативе и под руководством И.Т. Фролова основаны Центр наук о человеке и Институт человека.
Постановка и изучение данной проблемы в их очень многообразных формах осуществляются одновременно в двух направлениях: и "сверху", и "снизу", т.е. 1) общей методологией и философией, прежде всего философской антропологией; 2) конкретными, частными науками (гуманитарно-общественными, естественными и техническими).
Первое из этих двух направлений призвано разработать методологические основы человекознания, для чего требуется, очевидно, позитивно преодолеть традиционные, недостаточно перспективные попытки построить новую научную систему во многом старыми методами комплексирования, синтеза, выявления обычных и необычных связей между очень и не очень разными науками и группами наук, изучающих человека. В числе последних особое место в данном контексте занимает психология, поскольку уже в самом предмете ее исследования природное и социальное онтологически (точнее, оптически) нераздельны, т.е. недизъюнктивны (здесь имеется в виду пока только психология людей, но не животных, хотя обе эти психологии неразрывно взаимосвязаны). Иначе говоря, на любом этапе развития психики человека природное и социальное нераздельны, едины: в ней нет ничего, что было бы только природным (а не социальным) или только социальным (но не природным). Это относится и к высшим уровням духовного развития личности (вопреки широко распространенной теперь точке зрения, отрицающей или умаляющей роль природного в данном случае).
Психика человека — всегда и 1) функция мозга., вообще организма и 2) неразрывная взаимосвязь с внешним миром,, с окружающей действительностью, поскольку лишь в этой взаимосвязи возникает и формируется сам мозг, а вне его функционирования психика не существует (тем самым оно не является лишь изнутри детерминированным отправлением мозга). Как
известно, мозг — только орган, (не источник) психической деятельности, человек — ее субъект.
Эта уникальная целостность природного и социального, составляющая сущность человека и его психики, возникла в ходе антропогенеза и социогенеза и развивается дальше в процессе истории человечества и жизненного пути каждой личности. Но то, что "удалось" создать антропогенезу и последующим генезам, пока лишь частично и с большим трудом удается исследовать и раскрывать науке. Великая тайна столь уникальной целостности во многом остается еще неразгаданной. По уровню своей "креативности" наука по-прежнему как бы отстает от антропогенеза; "онтология" человека намного обгоняет гносеологию. И тем в большей степени вся эта исходная онтологическая сущность психики человека (на мой взгляд, все еще недостаточно учитываемая сторонниками тезиса об экстрацеребральности последней) закономерно определяет гносеологические, эпистемологические основания психологической науки.
Изучая психическую жизнь людей всегда в неразрьюном единстве природного и социального, психология необходимо является важнейшим связующим звеном между всеми основными тремя группами наук: общественно-гуманитарными, естественными и техническими. В своей онтологии, методологии, теории и практике реального исследования она содержит и раскрывает наиболее существенные типы целостности природного и социального и способы их системного изучения. Более всего это относится к общей психологии как единой основе всех ветвей психологической науки: психогенетики, психофизиологии, нейропсихологии, психофизики, психологии личности, когнитивной, социальной, исторической, экономической, инженерной и т.д. психологии.
Целостность единство и системность так понимаемой общей психологии обеспечиваются, следовательно, прежде всего ее онтологией. Онтологическим исходным основанием этой науки является ее объект — человек. Он объективно выступает (и, следовательно, изучается) в системе бесконечно многообразных противоречивых качеств. Важнейшее из них — быть субъектом, т.е. творцом своей истории, вершителем своего жизненного пути: инициировать и осуществлять изначально практическую деятельность, общение, поведение, познание, созерцание и другие виды специфически человеческой активности - творческой, нравственной, свободной.
В самом полном и широком смысле слова субъект — это все человечество в целом, представляющее собой противоречивое
4
системное единство субъектов иного уровня и масштаба: государств, наций, этносов, общественных классов и групп, индивидов, взаимодействующих друг с другом.
Гуманистическая трактовка человека как субъекта противостоит пониманию его как пассивного существа, отвечающего на внешние воздействия (стимулы) лишь системой реакций, являющегося "винтиком" государственно-производственной машины, элементом производительных сил, продуктом (т.е. только объектом) развития общества. Такое антигуманистическое понимание человека, характерное для идеологии и практики тоталитаризма (в частности, для сталинизма и неосталинизма), до сих пор сохраняется — часто неосознанно — во многих (но не во всех) широко распространенных у нас теориях (подробнее см. дальше). Их позитивное преодоление — одна из задач, решение которой необходимо для дальнейшего исследования всей фундаментальной проблемы субъекта.
В психологической науке данная проблема наиболее глубоко разработана в трудах С.Л. Рубинштейна, Д.Н. Узнадзе, отчасти Б.Г. Ананьева и некоторых представителей гуманистической психологии. Именно эта проблема в ее психологическом аспекте является сейчас центральной в работе Института психологии Российской Академии наук; она была главной в научной программе, получившей наибольшую поддержку во время выборов его директора в конце 1989 г. В Институте психологии тема субъекта (индивидуального и группового) активно разрабатывается многими сотрудниками: К.А. Абульхановой, Л.И. Анцыферовой, В.А. Барабанщиковым, К.В. Бардиным, В.А. Бодровым, АВ. Брушлинским, В.А. Вавиловым, АИ. Галактионовым, Л.Г Дикой, В.Н. Дружининым, А.Л. Журавлевым, В.А. Кольцовой, Е.А Сергиенко, Н.В. Тарабриной, Т.Н. Ушаковой и др.
Б.Ф. Ломов подчеркивал: "... Психические явления формируются, развиваются и проявляются в процессах деятельности и общения. Но принадлежат они не деятельности или общению, а их субъекту — общественному индивиду - личности. Ни деятельность, ни общение сами по себе никакими психическими качествами не обладают, да они сами по себе и не существуют. Но этими качествами обладает личность" [72, с. 289].
§ 1. К ИСТОРИИ И МЕТОДОЛОГИИ
ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ ПРОБЛЕМЫ СУБЪЕКТА
Идущая от философии проблема субъекта и его активности (деятельности, общения, созерцания и т.д.) наиболее систематически и последовательно разработана и разрабатывается в психологии главным образом на методологической основе деятельностного, точнее, субъектно-деятельностного подхода. Он восходит прежде всего к известной статье С. Л. Рубинштейна "Принцип творческой самодеятельности", впервые опубликованной в Одессе в 1922 г. [99], обнаруженной К.А Абульхановой-Славской в 1969 г. и потом перепечатанной в "Вопросах психологии" (1986, N 4), в "Вопросах философии" (1989, N 4) и в журнале "Soviet Psychoogy. A Journa of Transations". (New York, 1989, N2).
В этой новаторской программной статье заложены исходные основы того общеметодологического подхода, который теперь называется субъектно-деятельностным. Его сущность была выражена в 1922 г. следующим образом: "Итак, субъект в своих деяниях, в актах своей творческой самодеятельности не только обнаруживается и проявляется; он в них созидается и определяется. Поэтому тем, что он делает, можно определять то, что он есть; направлением его деятельности можно определять и формировать его самого. На этом только зиждется возможность педагогики, по крайней мере, педагогики в большом стиле" [99, с. 106]. Уже в этой статье деятельность характеризуется прежде всего следующими особенностями: 1) это всегда деятельность субъекта (т.е. человека, а не животного и не машины), точнее, субъектов, осуществляющих совместную деятельность; не может быть бессубъектной деятельности; 2) деятельность есть взаимодействие субъекта с объектом., т.е. она необходимо является предметной, содержательной; 3) она всегда — творческая и 4) самостоятельная. Отмечу пока очень кратко, что самостоятельность здесь вовсе не противостоит совместности. Напротив, именно в совместной деятельности реализуется ее самостоятельность. Рубинштейн уже в 1922 г. исходит из того, что, например, учение есть совместное исследование., проводимое учителем и учеником (подробный анализ данной рубинштейновскои работы 1922 г. см. в [5],[27]).
В 1994 г. в "Историко-философском ежегоднике" [105] впервые опубликована очень близкая по содержанию к этой статье 1922 г. рубинштейновская рукопись 1917-18 гг. (подготовленная
6
к печати О.Н. Бредихиной и условно названная ею "О философской системе Г. Когена"). В данной работе 28-летний Рубинштейн анализирует достижения и недостатки неокантианской философии в той ее версии, которая была создана главой Марбу^гской школы Г. Когеном (1842-1918), и развивает ряд своих идеи о субъекте, его деятельности и т.д. Рубинштейн очень хорошо знал и глубоко уважал Когена как одного из своих учителей в период учебы в Марбургском университете и как одного из референтов (оппонентов?) во время защиты докторской диссертации (см. дальше). Уже тогда Рубинштейн начал прокладывать свой оригинальный путь в науке и, с благодарностью переняв у Г. Когена и П. Наторпа высокую философскую культуру (в области логики, гносеологии, этики и т.д.), он не стал их правоверным учеником-неокантианцем (подробнее см. [5]).
В этой своей рукописи 1917-18 тт. Рубинштейн не соглашается прежде всего с основной идеей идущего от Платона и Канта когеновского идеализма: "познание становится prius'oM [первым, первичным, предшествующим — А.Б.] в объективно-логическом смысле, и бытие оказывается производной функцией познания." [105, С.231]. Если для Когена "бытие покоится не в самом себе", поскольку мысль создает основу бытия" [там же, с. 239], то для Рубинштейна никакой конечный комплекс понятий и определений не может исчерпать бытие. "Оно есть бесконечное Нечто, таящее в себе никаким конечным комплексом определений неисчерпаемую содержательность, которая поэтому полагает бесконечный процесс познания, т.е. бесконечную систему знания" [там же, с. 241]. Тем самым Рубинштейн категорически возражает против исходного фундаментального положения идеализма о том, что "бытие не существует, а полагается мыслью." [там же, с. 239], что "мысли ничего не может быть дано, мысль сама порождает все свое содержание, содержание бытия" [там же, с. 234J. Вместе с тем он отвергает и материализм, который "совершил уже свое опустошительное шествие", а также другую, "более утонченную форму натурализма" — психологизм [ там же, с. 234].
Детальный анализ всей этой рубинштейновской рукописи 1917-18 гг. будет проведен в другой работе, а здесь еще отмечу только принципиально важную трактовку Рубинштейном социальной сущности человека и его деятельности. Развивая дальше некоторые идеи Когена в ходе своего исследования данной проблемы с позиций этики, Рубинштейн писал: "Этический субъект самоопределяется, и, самоопределяясь, он впервые самоосуществляется в своих деяниях. Но этическое деяние человека
предполагает другого человека как другой этический субъект [другого этического субъекта? — А.Б.]. Потому что этическое деяние существует только в отношении к человеку как личности, в отношении к вещи есть лишь действие, есть лишь какой-нибудь физический или психический акт, но не деяние. Деяние есть лишь в отношении человека к человеку, и в отношении человека к человеку есть только деяние... Самоопределение делает абсолютно очевидным, что этический субъект не есть изолированный индивидуум, это был бы абстрактный индивидуум, т.е. абстракция, а не индивидуум. Я не существую без другого; я и другой сопринадлежны...
Я самоопределяюсь во всех своих отношениях к людям, в отношении своем ко всем людям — к человечеству как совокупности и единству всех людей. И лишь в единстве человечества определяется и осуществляется этический субъект. Человечество есть предпосылка и объективный приус для человека как нравственного субъекта.. Вне человечества и до или помимо него не существует человека как нравственной личности" [там же, с. 252-253].
Всю эту очень глубокую и до сих пор весьма актуальную систему идей о субъекте и его деяниях Рубинштейн последователь-" но развивает дальше в своей вышеупомянутой статье 1922 г. Представленный в ней (и отчасти в предшествующей рукописи 1917-1918 гг.) принцип творческой самодеятельности (зародыш будущего субъектно-деятельностного подхода) Рубинштейн продолжает разрабатывать прежде всего с учетом сильных и слабых сторон немецкой классической философии, которой принадлежит приоритет в систематическом исследовании проблемы деятельности с идеалистических позиций. Детальный анализ гегелевской философии — во многом критический — Рубинштейн осуществил в своей докторской диссертации [153], защищенной в Марбурге в 1913 г. Философская система Гегеля не оказала существенного влияния на развитие психологической науки, однако глубоко разработанная им проблематика деятельности начинает проникать в 20-30-ые годы нашего столетия в эту науку через учение К. Маркса, который на основе созданной им принципиально новой философии преобразовал всю названную проблематику.
Свою философскую систему Маркс создавал в процессе все более глубокого позитивного преодоления основных изъянов и идеализма, и материализма, одновременно развивая их достижения. В "Тезисах о Фейербахе" (1845) он писал: "Главный недостаток всего предшествовавшего материализма (включая и
фейербаховский) заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта., или в форме созерцания., а не как чувственно-человеческая деятельность, практика.; не субъективно. Поэтому деятельная сторона, в противоположность материализму, развивалась абстрактно идеализмом — который, конечно, не знает действительной, чувственной деятельности как таковой" [74, Т.42, с. 261]. Отсюда закономерно вытекает по-прежнему перспективный, принципиально важный (и для психологии) вывод Маркса о важнейшей роли практической (и теоретической) деятельности в формировании, самоизменении, саморазвитии человека и его психики.
Однако становление этого общего и до сих пор верного принципа деятельности в качестве исходной основы нового направления в развитии психологической науки очень сильно осложнилось историческими и социально-политическими условиями, значительно и весьма сурово повлиявшими на судьбы многих (прежде всего гуманитарно-общественных) наук. После 1917 г. в России и затем в ряде других стран учение Маркса было превращено в государственную идеологию и даже своеобразную "религию", предельно догматизировано и во многом извращено. Все эти трагические перипетии в развитии науки можно теперь серьезно и все более глубоко анализировать в нашей стране в результате перестройки 1985-91 гг., когда мы обрели, наконец, свободу мысли, слова и отчасти действия.
После августовского путча 1991 г. и его поражения официальная идеология нашего государства окончательно потерпела крах. Поэтому особенно остро и совсем открыто встал исходный и наиболее общий вопрос о подлинной роли учения Маркса во всей нашей послеоктябрьской истории, в частности, в развитии психологической науки. Этот вопрос, конечно, многократно поднимался и раньше, но он обсуждался в основном в кулуарах, "на кухне", в ходе лишь доверительного общения, а не в открытой печати и не с официальных трибун и кафедр. Теперь его предельно искреннее научное обсуждение приобретает исключительно важное общественное звучание и тем самым носит личностный, даже, быть может, исповедальный характер.
На развитие психологической науки в России и в некоторых других странах особенно большое влияние оказали прежде всего марксова философия и в первую очередь его ранние философские работы. Анализом этой стороны проблемы я и вынужден здесь ограничиться, не обращаясь пока к экономическому и социально-политическому учению Маркса.
После октябрьского переворота 1917 г. и окончания гражданской войны часть советских психологов, по-видимому, искренне или, напротив, под влиянием политической конъюнктуры пыталась разрабатывать психологическую науку с позиции философии Маркса. Но эти первые попытки вначале были довольно наивными и малопродуктивными; к тому же общая философская и методологическая культура большинства психологов оставалась тогда невысокой.
Например, К.Н. Корнилов выдвинул в качестве марксистской психологии свое учение о реакциях ("реактологию"), обобщающее его экспериментальные исследования, начатые еще до революции. Оно представляло собой эклектический синтез интроспективной концепции сознания и бихевиористской трактовки поведения человека как совокупности реакции, осуществленный в основном в рамках механистической поведенческой теории. Подобным же образом многие другие психологи считали тогда, что именно реакции и составляют главный предмет психологического исследования. Такая "реакционная" психология, получившая в 20-е годы самое широкое распространение, строилась тем не менее на основе марксистской философии, точнее, на основе некоторых цитат из К. Маркса, Ф. Энгельса и Г.В. Плеханова.. Но это был, так сказать, наивный марксизм, т.е. попытка чисто внешне применить материалистическую диалектику в психологической науке с тем, чтобы вывести последнюю из методологического кризиса.
Против столь наивного и цитатного марксизма справедливо выступил Л.С. Выготский в своей рукописи 'Исторический смысл психологического кризиса" (1927), где он писал: "Я не хочу узнать на даровщинку, скроив пару цитат, что такое психика, я хочу научиться на всем методе Маркса, как строят науку, как подойти к исследованию психики" [36, Т. 1, с. 421]. В конце названной рукописи Выготский следующим образом обобщил свое решение очень острого тогда вопроса о соотношении марксизма и психологии: "Марксистская психология есть не школа среди школ, а единственная истинная психология как наука; другой психологии, кроме этой, не может быть" [там же, с. 435]. Однако здесь же, используя идущее от Маркса и Ленина понятие "клеточки", он так конкретизировал свою позицию: "Кто разгадал бы клеточку психологии — механизм одной реакции, нашел бы ключ ко всей психологии" (там же, с. 407).
10
Это означает, что в 20-е годы Выготский, как и большинство других советских психологов, вслед за В.М. Бехтеревым, К.Н. Корниловым и т.д. исходным и главным считал понятие реакции (а не действия и поступка), т.е. он во многом стоял еще на бихевиористских или полубихевиористских позициях (впоследствии он в значительной мере отошел от них).
Но в своих печатных работах Выготский уже в 20-е годы многократно цитировал философские положения Маркса, недостаточно учитывая несовместимость последних с бихевиоризмом. Например, свою интересную, хотя во многом эклектичную статью "Сознание как проблема психологии поведения" (1925) он начинает большим эпиграфом из "Капитала" Маркса, а заканчивает выводом о том, что проблема сознания ставится и решается им (Выготским) как проблема отношения между реакциями, т.е. близко к бихевиористскому решению, использующему понятие вербализованного поведения [там же, с. 98].
В целом можно сделать общий вывод о том, что субъективно именно Выготский больше всех других лидеров психологической науки в нашей стране искренне стремился быть марксистом. Насколько мне известно, никто из них не отвечал на идеологизированную критику своих научных исследований так болезненно и радикально, как это сделал Выготский в начале 30-ых годов в доверительной, дружеской беседе с Б.В. Зейгарник. По авторитетному свидетельству М.Г. Ярошевского [142, с. 16], Выготский говорил ей: "Я не могу жить, если партия считает, что я не марксист". Зейгарник комментировала это драматическое его признание следующим образом: "Если хотите, Выготский фактически убил себя, или, я так бы сказала: он сделал все, чтобы не жить. Он намеренно не лечился" [там же ]. Другими словами, столь искреннее (не конъюнктурное) желание быть марксистом было выражено им в высшей степени*
Иную позицию с самого начала занимал Рубинштейн. Еще до революции он хорошо знал "Капитал" и некоторые другие работы Маркса и его последователей (в частности, по своим беседам с Т.Е. Плехановым, жившим тогда в Швейцарии). В своих рукописях на рубеже 10-20-х годов Рубинштейн учитывал и анализировал некоторые философские идеи Маркса, однако, в своих немногочисленных печатных работах 20-х годов он нигде не цитирует Маркса, поскольку не видит достаточной идейной
От П.Я. Гальперина я дважды (в 50-е и 70-ые годы) тоже слышал, чго Выготский сознательно убивал себя, отказываясь лечиться (в частности, в санаториях). Петр Яковлевич объяснил это тем, что Выготский начал понимать неадекватность своей теории (подробнее см. дальше, §.4).
11
близости между его целостной философской позицией и своей общей точкой зрения. Даже в вышеупомянутой статье "Принцип творческой самодеятельности" (1922 г.), где намечается оригинальная трактовка субъекта и его деятельности, Рубинштейн в силу тех же причин не делает ссылок на Маркса, хотя они очень помогли бы тогда в конъюнктурно-прагматическом смысле.
Положение существенно изменилось, когда в 1927-1932 гг. впервые были опубликованы "Экономическо-философские рукописи 1844 г.", в которых отчетливо и очень подробно (в отличие от "Капитала"), Маркс^аскрывает свое отношение к философской системе Гегеля, свои подход к проблеме человека и его деятельности. Здесь же наиболее полно представлена и система его высказываний о психологии. Теперь Рубинштейн, будучи высококвалифицированным философом и психологом, увидел определенную идейную близость между своими и марксовыми воззрениями на сильные и слабые стороны немецкой классической философии, на проблемы субъекта и его изначально практической деятельности, на историческое развитие человеческой психики и т.д.
Поэтому в своей знаменитой статье "Проблемы психологии в трудах К. Маркса" (1933-1934 гг.) и в Основах психологии" (1935 г.) Рубинштейн не конъюнктурно и не "на даровщинку", а искренне, научно и аргументированно использует и оригинально развивает по-новому открывшуюся теперь марксову философию для углубления и дальнейшей разработки своего субъектно-деятельностного подхода, предложенного в статье 1922 г. и в рукописи 1917-18 гг. В частности, он развивает и конкретизирует в интересах психологии новую трактовку социальности как взаимосвязей между людьми в ходе их изначально практической деятельности. Эта трактовка принципиально отличается от той, которая идет от Э. Дюркгейма, Л Леви-Брюля, Э. Кассирера, раннего Ж .Пиаже, позднего Л.С. Выготского и др. и которая основана на понимании социальности лишь как взаимодействия сознаний людей, их идеологии и т.д. без должного учета исходной практической, чувственной основы этого взаимодействия, необходимой и первичной для развития речи, знаков и т.д. В том же контексте он раскрывает принципиальное различие между действием (одним из исходных понятий для субъектно-деятельностного подхода) и реакцией (основным понятием для бихевиоризма).
Но Рубинштейн по-прежнему не догматически, а творчески относится даже к официально канонизируемой философии
12
Маркса. Он недвусмысленно подчеркивает: "Психологическую науку нельзя в готовом виде найти в каких-либо произведениях основоположников марксизма-ленинизма. Ни Маркс, ни Ленин, как известно, не писали специальных психологических трактатов. Поэтому есть лишь один путь для построения советской психологии — это путь творческого исследования" [102, с. 187]. Рубинштейн видит не только сильные, но и слабые стороны Марксовой философии, однако о последних он смог написать лишь после смерти Сталина в период хрущевской "оттепели". В 1959 г. он публикует свою вторую статью о ранних философских рукописях Маркса, в которой выявляет и положительные, и негативные стороны этой философии. Он критикует следующие принципы и общие идеи Маркса: бытие определяет сознание; изначальная соотносительность природы и человека; слитие в одну науку естествознания и общественных наук и др. (См. [там же, с. 203-208]). В его еще не опубликованных рукописях содержатся и другие критические общие замечания по философии Маркса.
Несмотря на очевидную для некоторых советских гуманитариев ограниченность, философия, Маркса и логика его "Капитала" в течение многих лет составляли очень актуальный и перспективный предмет исследования и как бы предоставляли политическое убежище для позднего М.М. Розенталя, раннего А.А. Зиновьева, раннего Э.В. Ильенкова и для многих других, кто не хотел хвалебно комментировать примитивные "философские" положения Сталина и в целом недостаточно профессиональную книгу Ленина "Материализм и эмпириокритицизм", хотя и содержащую некоторые глубокие философские мысли. Впрочем, сам автор этой книги, по-видимому, подверг ее впоследствии довольно суровой критике.
Дело в том, что еще в 1946 г. мой отец В.К. Брушлинский прочитал фотокопии рукописи "Философских тетрадей' Ленина и обратил внимание на следующий афоризм их автора: "Марксисты критиковали (в начале XX века) кантианцев и юмистов более по-фейербаховски (и по-бюхнеровски), чем по-гегелевски [70, Т, 29, с. 161]. В рукописи в слове "марксисты" последняя буква была трижды подчеркнута. В.К. Брушлинский предположил, что тем самым Ленин, впервые лишь в 1914-1916 гг. познакомившись с философией Гегеля, начал критиковать свою прежнюю книгу. Об этом предположении я узнал после смерти Сталина. О нем давно знают также сотрудники В.К Брушлинского, Г.А. Багатурия, B.C. Выгодский и др.
13
Эти и подобные примеры показывают, что помимо многочисленных закоренелых догматиков и откровенных инквизиторов от науки среди нашей интеллигенции даже во времена сталинщины и сразу после нее были настоящие ученые-гуманитарии, которые глубоко анализировали перспективность и вместе с тем ограниченность марксовой философии, а также философских идей Ленина и создавали свои философско-психологические концепции. При этом они нередко вынужденно использовали эзопов язык и некоторые другие способы завуалированного выражения мыслей.
Например, далеко не во всем соглашаясь с классиками марксизма-ленинизма, они называли свои оригинальные философские идеи и теории не марксистскими, а диалектико-материалистическими, цитировали указанных классиков лишь тогда, когда были с ними солидарны (в противном случае вообще не ссылались на них), разрабатывали такие методологические принципы, которые не упоминались или отвергались "основоположниками" (например, онтологические основы науки), либо редко ими использовались (системный подход, который особенно интенсивно развивали в философии И.В. Блауберг, В.Н. Садовский, Э.Г. Юдин и др., а в психологии Б.Ф Ломов) и т.д.
Эти "маленькие хитрости" с большим трудом обычно понимаются нашими западными коллегами, которых просто шокируют даже термины типа "диалектический материализм", а также цитаты из Маркса и особенно Ленина. Поэтому, например, уже самое первое зарубежное издание на английском языке (1962 г.) главной книги Выготского "Мышление и речь" вышло с купюрами: были изъяты все ленинские цитаты и половина цитат Маркса и Энгельса, что, конечно, помогло продвижению на Запад культурно-исторической теории высших психологических функции. Подобные купюры демонстрируют один из способов преодоления западными коллегами нашей политизации и идеологизации науки. Но не является ли этот способ также своеобразным проявлением все той же идеологизации?!
Очевидно, только строгая научность, т.е. прежде всего подлинно объективный метод исследования, неотделимый от элементарного чувства историзма и принципа историзма, открывает возможность для все более последовательного преодоления субъективизма в науке — конъюнктурщины, политизации и идеологизации. Это очень важно учитывать еще и потому, что теперь на смену старому (сталинистскому и неосталинистскому) догматизму приходит догматизм новый, который нередко действует по принципу "все наоборот": то, что раньше отверга14
лось, теперь лишь поэтому превозносится, а то, что считалось хорошим, ныне просто отбрасывается с порога. Вместе с тем второй из них применяет те же методы догматизма, что и первый. Иначе говоря, оба, казалось бы, противоположных типа догматизма тем не менее тождественны в том, что уходят от подлинно научного анализа, подменяя его откровенной конъюнктурщиной, избегают диалога, полемики, дискуссий, искажают тексты догматизируемых авторов, насаждают монополизм и другие способы борьбы с инакомыслящими.
Например, сейчас даже некоторые отечественные авторы пытаются отвергнуть прежние и современные теории (в том числе и представленные в книгах, опубликованных в конце 80-ых годов) лишь на том основании, что в них позитивно используется термин "диалектический материализм". Опять научный анализ существа проблемы подменяется бездумной ориентировкой по чисто формальным и изначально заданным признакам.
Поэтому особенно важно учитывать, что даже в нашей стране при всех трагических превратностях ее судьбы необходимо четко различать две взаимосвязанные, но все же отнюдь не тождественные линии в истории и современном состоянии любой науки и, в частности, психологии. Это, во-первых, внешние условия, т.е. политические, идеологические, социально-экономические и т.д.; во-вторых, внутренняя логика развития самих наук (раньше о ней пренебрежительно отзывались у нас как о филиации идей, требуя подменить ее анализ рассмотрением прежде всего социально-политического и экономического положения, якобы непосредственно и однозначно предопределяющего всю эволюцию науки). Именно эта внутренняя логика в той или иной степени пробивала себе дорогу, обеспечивая развитие психологии даже во внешних условиях нечеловечески трудных послеоктябрьских десятилетий. Примерами могут служить отчасти культурно-историческая теория высших психологических функций, разработанная Л.С. Выготским и его школой; концепция субъекта, его деятельности и психического как процесса, созданная С.Л. Рубинштейном и его учениками; теория установки Д.Н. Узнадзе и его продолжателей и т.д.
Многие из этих научных достижений получили международное признание. Например, теория деятельности, разработанная в разных направлениях СЛ. Рубинштейном (начиная с 1922 г.), М.Я. Басовым (во второй половине 20-х годов), А.Н. Леонтьевым (с середины зО-х годов), затем Б.Г Ананьевым, Б.М. Тепло-вым, А.А. Смирновым и др. вызывает большой интерес и получает дальнейшее развитие не только в нашей стране, но и за
15
рубежом. Как уже выше говорилось, в процессе создания этой теории С.Л. Рубинштейн, затем А.Н. Леонтьев и др. использовали и конкретизировали в интересах психологии то ценное, что было в немецкой классической философии и в философии Маркса
В результате методологических, теоретических, экспериментальных и прикладных исследований уже в 30-50-ые годы были созданы первые основные и очень разные варианты теории деятельности (см., например [5;71;99-104]). Это стало возможным, конечно, лишь в психологии, но не в- советской философии, ибо в условиях сталинистского тоталитаризма философы не могли развивать категорию деятельности, поскольку по понятным причинам она отсутствовала в "философском" лексиконе главного "философа" страны Сталина. Вот почему теория деятельности первоначально создавалась на протяжении нескольких десятилетий именно в психологии, так как последняя в отличие от философии, истории и т.д. находилась не в центре, а на периферии официальной идеологии. (Например, при Сталине СЛ. Рубинштейн публиковал только свои психологические монографии и лишь после его смерти начал издавать также и свои философские труды; а свои работы 10-ых и 20-х годов он никогда не мог даже упоминать).
Советские философы приступили к систематической, весьма плодотворной и все более обобщенной разработке проблемы деятельности на рубеже 60-70-ых годов*.
С 80-ых годов вся в целом теория деятельности, развитая философами, психологами, социологами, педагогами и гл., заслуженно привлекает к себе внимание многих наших зарубежных коллег — специалистов в области соответствующих гуманитарных и общественных наук, которые все более активно участвуют в ее изучении и дальнейшей разработке. По инициативе наших иностранных коллег проведено уже два Международных конгресса по теории деятельности (1986, Западный Берлин и 1990, Финляндия) в рамках Международной постоянной конференции по исследованиям в области теории деятельности (Internationa Standing Conference for Research on Activity Theory — ISCRAT). Сейчас готовится очередной, третий Международный Конгресс, который должен состояться в Москве.
* Даже в таком солидном и в целом хорошем пятитомнике, как "Философская энциклопедия" (М., 1960-70), еще отсутствовала статья "Деятельность". Впрочем, ее не было и в I издании Большой Советской Энциклопедии (см. Т. 21,1931 г.): это значит, что и в 20-ые годы — еще до "сталинизации" наша философия не придавала большого значения деятельностной проблематике.
16
Этот яркий пример заслуженно высокой оценки теории деятельности, которую (теорию) некоторые наши психологи начали успешно разрабатывать еще в тяжелейших условиях сталинщины, особенно отчетливо характеризует очень противоречивую историю и современное состояние психологической науки в нашей стране.
С одной стороны, в середине 30-х годов многие психологи (прежде всего психотехники, т.е. специалисты в области психологии труда) были арестованы, сосланы и даже расстреляны, ряд важнейших отраслей психологии подпали под запрет (социальная, историческая, юридическая и т.д. психология, психоанализ, педология и др.), невосполнимый урон нашей науке нанесли также идеологические кампании, погром и разгон специалистов, связанные с лысенковщиной, с так называемой "павловской" сессией АН СССР и АМН СССР в 1950 гг., с борьбой против космополитизма и т.д.
Но, с другой стороны, как мы уже видели, даже в условиях этих убийственных гонений многие советские психологи мужественно и успешно продолжали развивать свою многострадальную науку в единстве ее теоретических, экспериментальных и прикладных разделов и даже в некоторых отношениях организационно ее укрепляли. Например, уже в 30-ые г. были сильные кафедры психологии в пединститутах Ленинграда и Харькова, в 1941 г. создан Институт психологии в Тбилиси, в 1945г. — в Киеве, в 1942-43 гг. организованы кафедры и отделения психологии в МГУ и ЛГУ, с 1943-44 гг. психология упрочила свое положение в системе учрежденной тогда Академии педнаук РСФСР, в 1945 г. основана первая в Академии наук СССР психологическая лаборатория -Сектор психологии в Институте философии и т.д.
При всех недостатках и ограничениях в развитии нашей науки в СССР на протяжении послеоктябрьских десятилетий советские психологи очень много сделали для разработки на мировом уровне фундаментальных и прикладных проблем. Это особенно важно сейчас подчеркнуть, потому что — как ни странно — некоторые коллеги пребывают теперь в состоянии растерянности, поскольку они восприняли неизбежный к 1991 г. провал официальной идеологии и догматизированной примитивной философии как крах психологической науки в нашей стране. На мой взгляд, для этого нет оснований, ибо даже в самые кровавые годы сталинщины те специалисты, которые честно и творчески относились к своей работе, несмотря ни на
17
что сумели в основном сохранить и продолжить необходимый уровень научности в развитии многострадальной психологии.
При всей прежней идеологизированности психологической науки (в нашей стране) в ней было и остается прочное научное ядро, инвариантное любой политической конъюнктуре и даже при Сталине уверенно отделяемое наиболее квалифицированными и честными специалистами от всяческих идеологических наслоений.
Вместе с тем нельзя, конечно, не признать, что в эпоху тоталитаризма было немало психологов, которые подобно многим представителям других наук искренне или чисто конъюнктурно, сознательно или не (вполне) осознанно принимали и применяли официальную идеологию и философию. Поэтому и по сей день некоторые из отечественных психологических теорий содержат в себе значительные пережитки и даже рецидивы тоталитаризма (см. дальше). Тем важнее подчеркнуть мужество и высочайший профессионализм ученых, которые даже в отчаянно трудных условиях сталинизма и неосталинизма сумели развивать науку, добиваясь непреходящих результатов.
Во время хрущевской "оттепели" во второй половине 50-х годов Рубинштейн совершил "тихую" революцию в философии и отчасти связанной с ней теоретической психологии, существенно определившую всю разработку рассматриваемой здесь проблемы субъекта. Рубинштейн убедительно показал, что в отличие от раздражителя объект, выделяется (внутри бытия) только субъектом, в ходе общения и деятельности и потому существует лишь для него, т.е. нет объекта без субъекта. Это объект действия и познания. Объект и бытие при всей их взаимосвязи отличаются друг от друга. "Бытие существует и независимо от субъекта, но в качестве объекта оно соотносительно с субъектом. Вещи, существующие независимо от субъекта, становятся объектом по мере того, как субъект вступает в связь с вещью и она выступает в процессе познания и действия как вещь для нас" [101, с. 57].
Это фундаментальное положение составляет одно из оснований оригинальной философско-психологической концепции
Рубинштейна и его школы. Процитированная новаторская идея Рубинштейна , которую он безуспешно пытался опубликовать еще в 1946-1947 гг. [112, с. 410-412], разрушила один из главных устоев всей нашей официальной философии, ошибочно усмотревшей первородный грех и главный порок идеализма в утверждении, что без субъекта нет объекта (см. прежде всего [70, т. 18, с. 79-84; об этом см. также [5]). Это правильное утверждение
18
неправильно отождествлялось со справедливо критикуемым положением о том, что природа не существовала до и без человека. В итоге официальная философия сама себя завела в тупик. Выход из него возможен лишь при вышеуказанном различении бытия и объекта, субъекта и объекта, объекта и раздражителя и т.д. Оно и составляет систологическую и гносеологическую основу всего субъектно-деятельностного подхода (но, конечно, концепция Рубинштейна и его школы не сводится к теории деятельности; он всегда был против "деятельностного редукционизма", т.е. против сведения всей активности человека лишь к деятельности. Б.Ф Ломов тоже категорически возражал против такой редукции).
Рубинштейн следующим образом раскрывает суть своей концепции: "Человек как субъект должен быть введен внутрь, в состав сущего, в состав бытия и, соответственно, определен круг философских категорий. Человек выступает при этом как сознательное существо и субъект действия, прежде всего как реальное, материальное, практическое существо... С появлением новых уровней бытия в новом качестве выступают и все его нижележащие уровни. Иными словами, человеческое бытие — это не частность, допускающая лишь антропологическое и психологическое исследование, не затрагивающая философский план общих , категориальных черт бытия. Поскольку с появлением человеческого бытия коренным образом преобразуется весь онтологический план, необходимо видоизменение категорий, определений бытия с учетом бытия человека. Значит, стоит вопрос не только о человеке во взаимоотношении с миром, но и о мире в соотношении с человеком как объективном отношении" [103, с. 259].
Своими изначально практическими действиями и поступками в ходе общения человек как субъект целенаправленно изменяет внешний мир (природу и общество), а тем самым также и себя. Вот почему именно деятельность, всегда осуществляемая на различных уровнях общения [16;27;130], играет столь существенную роль в развитии и саморазвитии людей. Изменяя мир, мы все глубже его познаем. Познание и практика неразрывно взаимосвязаны. Объективность научного познания вовсе не основывается на пассивности, бездейственной созерцательности познающего субъекта. В ходе изначально практической и затем также теоретической, но в принципе единой деятельности люди изменяют, преобразуют мир "в меру" его объективных закономерностей, все более раскрываемых и используемых именно в процессе этой преобразующей деятельности. При адекватном
19
понимании и осуществлении последней она вовсе не превращается в насилие (вопреки существующей теперь точке зрения, могущей дискредитировать весь субъектно-деятельностный подход).
Сейчас — увы! — слишком широко распространено насилие (вооруженное, политическое, экологическое, педагогическое и т.д.), но оно никак не может отождествляться с деятельностью. Тоталитаризм тоже стремится превратить деятельность вождей в насилие и соответственно всех других людей — лишь в объекты общественных влиянии. На пути к такому чудовищному отождествлению и превращению стоит именно гуманистическая трактовка человека как субъекта (и, в частности, хорошо известный всеобщий принцип детерминизма: внешние причины, влияния и т.д. действуют только через внутренние условия, составляющие основание развития (подробнее см. дальше)). Именно в свете такой трактовки становится понятным, что деятельность по существу своему гуманна и потому в принципе не может быть насилием (хотя для XX века эта позиция, вероятно, покажется неоправданно оптимистической).
Дополнительным аргументом для данной постановки проблемы является сопоставление деятельности и труда. Последний, по мнению многих авторов, есть важнейший вид деятельности (и потому некоторые психологи настойчиво и издавна предлагают заменить понятие деятельности понятием труда или работы). Тем не менее субъектно-деятельностный подход в качестве одной из базовых, исходных использует именно категорию деятельности (вслед за Гегелем и ранним Марксом). На мой взгляд, одна из причин этого состоит в том, что труд не обладает необходимой всеобщностью он может быть деятельностью (творческий труд), но может и не быть ею (труд принудительный, монотонный, неквалифицированный и т.д/). Тем самым еще раз обнаруживается гуманная сущность деятельности — всегда субъектной, предметной, в той или иной степени творческой, самостоятельной и т.д.
Как уже было отмечено, в самом полном и широком смысле слова субъект — это все человечество в целом, представляющее собой противоречивое системное единство субъектов иного уровня и масштаба: государства, наций, этносов, общественных классов и групп, индивидов, взаимодействующих друг с другом. Отсюда вытекает сразу несколько следствий. Это, в частности, приоритет общечеловеческих ценностей и изначальная социальность любого человеческого индивида (социальное всегда неразрывно связано с природным даже в наиболее сложных лич20
ностных качествах человека). Тем самым социальны не только субъект-субъектные, но и субъект-объектные взаимодействия [27]. (А потому остается в силе вопрос о том, до каких пределов оправдано и перспективно разделение* этого взаимодействия на два указанных типа). Социальность не означает, что индивид как субъект, находясь внутри человечества, лишь воспроизводит усваиваемую им культуру и потому вообще якобы не выходит за пределы уже достигнутого обществом.
Каждый человек в силу своей уникальности, неповторимости, незаменимости участвует в развитии культуры и всего общества. Это проявляется, в частности, в том, что мышление любого индивида является хотя бы в минимальной степени творческим, продуктивным, самостоятельным, т.е. оно соотносительно с данным конкретным субъектом. Строго говоря, нет оснований делить мышление на репродуктивное и продуктивное, творческое: есть "просто" мышление как искание и открытие, созидание субъектом существенно нового [19; 22;26].
Полученный вывод особенно важно подчеркнуть в связи с тем, что за рубежом, а теперь и у нас нередко считается, будто бы любое творчество асоциально ( у нас это, по-видимому, означает, что на смену одной крайности -воинствующему коллективизму — приходит другая — воинствующий индивидуализм). Асоциальность творчества в этом случае является следствием того, что в принципе нераздельные, недизъюнктивные творческие и репродуктивные компоненты мышления тем не менее отделяются друг от друга и потому так называемое творческое мышление становится асоциальным, а так называемое репродуктивное остается, напротив, социальным. Явная искусственность подобной операции может служить еще одним аргументом против разделения мыслительной деятельности на творческую и репродуктивную. Таким образом, та или иная трактовка мышления явно или не явно уже содержит в себе определенную характеристику его субъекта — гуманистическую, тоталитарную и т.д.
В самом широком смысле социальность — это всегда неразрывные взаимосвязи (производственные, чисто духовные и др.) между людьми во всех видах активности, независимо от степени их общественной полезности, нравственной оценки и значимости: будь то высшие уровни творчества, противоправного поведения и др. (Значит, последнее не может быть асоциальным — вопреки широко распространенной точке зрения). Это
* 1 акое_разделение явно или неявно предполагает, что суЬъектом может быть лишь индивид, а не человечество в целом.
21
социальность всех взаимодействий человека с миром (с обществом, с природой, с другими людьми и т.д.) - его индивидуальности, свободы, ответственности т.п. Любой человек, выходя за пределы уже достигнутого уровня культуры и развивая ее дальше, делает это именно во взаимодействии с культурой, опираясь на нее даже в процессе преодоления ее ограниченности на тех или иных направлениях общественного прогресса. Качественно новый вклад в развитие всей культуры человечества вносят прежде всего выдающиеся деятели науки, искусства, политики, религии и т.д.
Таким образом, любой человеческий индивид и его психика изначально и всегда социальны. Данный исходный тезис приходится специально подчеркивать и противопоставлять существенно иной точке зрения, которая идет от Э. Дюркгейма и является весьма распространенной до сих пор. Согласно данной точке зрения, лишь какой-то один уровень человеческой психики рассматривается как социальный, например, коллективные (но не индивидуальные) представления (по Дюркгейму)*, соответственно высшие психологические функции в отличие от низших или научные понятия в отличие от житейских (подробнее см. [27; 79]). Тем самым все остальные уровни человеческой психики выступают как несоциальные (по крайней мере, вначале). Некорректность такой точки зрения состоит в том, что социальность сводится здесь лишь к одному из ее многих уровней и проявлений.
Поэтому очень важно иметь в виду, что социальность весьма многообразна и проявляется не в одной, а в различных формах: индивид, группа, толпа, нация и т.д. Это далеко не всегда учитываемое обстоятельство стоило бы, на мой взгляд, закрепить специальной терминологией. Желательно различать обычно отождествляемые два понятия (и термина): 1) социальное и 2) общественное.. Всегда связанное с природным социальное — это всеобщая, исходная и наиболее абстрактная характеристика субъекта и его психики в их общечеловеческих качествах. Общественное же — это не синоним социального, а более конкретная — типологическая — характеристика бесконечно различных частных проявлений всеобщей социальности: национальных, культурных и т.д. Стало быть, любой человеческий индивид не менее социален, чем группа или коллектив, хотя конкретные общественные отношения между данным человеком и другими
* Эта критика, конечно, не умаляет общеизвестных заслуг Дюркгейма — одного из основоположников социологии, оказавшего огромное влияние и на психологическую науку.
22
людьми могут быть самыми различными (в условиях того или иного общественного строя, в определенной стране и т.д.).
В итоге социальное, общественное и индивидуальное соотносятся, на мой взгляд, как всеобщее, особенное, и единичное.. В результате — можно думать — снимается оппозиция между антропоцентризмом и социоцентризмом (см. о ней статью Е.В. Семенова [111].
При таком соотношении социального и общественого особенно отчетливо выступает двойственность, противоречивость индивида как субъекта — деятельного, свободного и т.д. Он всегда неразрывно связан с другими людьми и вместе с тем автономен, независим, относительно обособлен. Не только общество влияет на человека, но и человек как член общества — на это последнее. Он — и объект этих влияний, и субъект, в той или иной степени воздействующий на общество. Здесь не односторонняя, а именно двусторонняя зависимость. Тем самым признается абсолютная ценность человека как личности с безусловными правами на свободу, саморазвитие и т.д. Это основа основ гуманистического подхода к проблеме человека. Подлинным манифестом гуманизма являются многократно публиковавшаяся и часто цитируемая статья С.Л. Рубинш&heip;