Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

СМЕХ В КОНЦЕ ТОННЕЛЯ

Михаил Булгаков и Владимир Набоков: опыты прикладного тирановедения

Известная притча, заменяющая эпиграф
Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка: он весело порхал, был счастлив и не знал, что он Чжоу. А проснувшись внезапно, даже удивился, что он Чжоу. И не знал уже: Чжоу ли снилось, что он — бабочка, или бабочке снится, что она Чжоу.
Чжуан-Цзы.
369–286 гг. до н. э.
Перевод В. Сухорукова

1.
Чтобы избежать обвинений в каких-либо предпочтениях, я расположил героев своего очерка по алфавиту, бесстрастность которого в данном случае подкрепляется и возрастными признаками — Булгаков старше Набокова на 7 лет, 11 месяцев и 11 дней.
Не могу одним словом объяснить, почему для своих опытов я выбрал именно этих действующих лиц из минувшего века, в истории которого были годы, когда тирания торжествовала от Лиссабона до Петропавловска-Камчатского, и в ее сетях, стараясь выжить, барахталось немало других весьма своеобразных ныне забытых и еще не забытых персонажей. Скорее всего, этот выбор обусловлен неким тайным сходством и объединяющими противоположностями, зашифрованными в их судьбах, отмеченных знаками, расшифровка которых весьма заманчива для истинного суфия.
Впрочем, есть в моем выборе не только мистическая прелесть, но и сознательное действие: мне почему-то хотелось, чтобы ассистентами в этих затеянных мною опытах были русские люди без каких-либо признаков наличия в их жилах еврейской крови. Большинство народов, проживающих на просторах бывшей советской империи, весьма чувствительно к этому фактору. Вот сейчас, когда я пишу эти строки, в день тридцатилетия кончины В. Высоцкого, все выступающие по этому поводу в российских и иных СМИ единодушно провозглашают, что покойный был русским национальным гением. Но я-то (проклятая память вечно портит праздники!) хорошо помню, как в крепостях русско-советского патриотизма и тридцать лет назад, и позднее, с усердием определяли процент нехороших примесей в крови покойного певца, поэта и актера.
Мои же избранники свободны от таких подозрений. Более того, Булгакову даже были публично (в прессе) высказаны упреки в антисемитизме в связи с некоторыми строчками из его дневника 1920-х годов и обнаружившимися в «Мастере и Маргарите» реминисценциями розановского словоблудия. Булгаков, как и Розанов, происходил из поповского сословия и по отцовской , и по материнской линиям, и все его предки в доступных для обозрения пределах принадлежали (или считали себя принадлежавшими) к титульной нации. Булгакову и его братьям очень хотелось быть русскими дворянами, и некоторые биографы писателя пытаются им в этом помочь, сообщая, что род Булгаковых был давно известен на Руси, что эта фамилия имеет тюркские корни, происходя от слова «булгак» — «махать», «мутить», «взбалтывать», и что в XVI-м и XVII веках ее носили несколько известных воевод. Может быть, это и так, но что касается исторических Булгаковых — бояр и воевод, — то они ведут свое происхождение от прапраправнука литовского князя Гедиминаса — Ивана Булгака, сын которого и стал родоначальником боярского рода Булгаковых, продолжившегося князьями Куракиными.
Таким образом, орловские Булгаковы, как и их многочисленные однофамильцы на Руси, вряд ли могли иметь какие-либо установленные родственные связи с князем Гедиминасом, а не- установленные, может, и имели — чем черт не шутит! Точно так же не обнаружено родство Михаила Афанасьевича с другими известными Булгаковыми — знаменитым философом С. Н. Булгаковым, секретарем Льва Толстого В. Ф. Булгаковым и другими.

Булгаков, как уже говорилось, многое отдал бы за то, чтобы приобщиться к русскому дворянству. Его первая жена была из дворян, но дворянкой как-то не смотрелась. Зато вторая происходила из семьи, принадлежавшей к той ветви рюриковичей Белосельских-Белозерских, которая где-то в лабиринтах истории утратила княжеский титул. Булгаков неосторожно поведал об этом «друзьям», и, как вспоминал Катаев, одесские хохмачи, то ли Ильф, то ли Петров, то ли оба вместе стали рассказывать в писательских кругах, что Булгаков женат на «княгине (или княжне) Беломорско-Балтийской», - по созвучию с популярным в те годы средством перевоспитания «советского народа» в коммунистическо-совковом духе — Беломорско-Балтийским каналом.
Аристократическое происхождение подозревал он и в своей третьей жене, надеясь, что если счистить накипь житейской суеты, то под ее многочисленными фамилиями в качестве благородного и родовитого ее предка обнаружится какой-нибудь остзейский барон. Не случайно же у москвички Маргариты в предках оказывается сама королева Марго. «Кровь – великое дело», - говорит Воланд, и с ним явно согласен Булгаков. К своему счастью, он вплотную этими изысканиями не занялся, иначе бы он обнаружил, что его последняя «Маргарита» была родной внучкой Маркуса Мардохая Леви и Баси-Рехли, что могло его сильно огорчить.
Следует отметить, что документированная информация об истинном происхождении Елены Сергеевны Нюрнберг-Нееловой-Шиловской-Булгаковой была опубликована только в 1998 году. Но когда я в середине 70-х спросил Любовь Евгеньевну Белозерскую-Булгакову, кем была Елена, то получил краткий ответ: «Красивая еврейка». Дворянское чутье редко подводило его обладателей, хотя тот душок, который любят фиксировать чувствительные еврейские носы, от Любы, ей-богу, никогда не исходил, несмотря на ее весьма продолжительное общение с Булгаковым. Просто – констатация факта. Так что и новейший булгаковский биограф А.Варламов, всеведущий и словообильный, - не кто иной, как гражданин, соврамши.
Все то, о чем мечтал Булгаков, Набокову принадлежало по праву рождения. Он появился на свет в семье, неразрывно связанной с русской историей. Существовали на Руси такие нетитулованные семьи, знатностью своей превосходившие многих князьков, графьев и баронов. Таким были, например, Нащокины, Пушкины, Яковлевы. Такими были и Набоковы. Породниться с такими семьями и родами было честью для всех в империи, и поэтому Набоковы состояли в родстве с Пущиными, Данзасами, Аксаковыми, Корфами, Тизенгаузенами и прочими фамилиями, чьи родословия уходят своими корнями в первые века второго тысячелетия русской и европейской истории.
Некоторые родственники писателя полагали, что род Набоковых ведет свое начало от татарского князя или князька Набок-Мурзы (XIV век), и эта версия ему нравилась. Если признать эту легенду, то предками Набоковых были мусульмане, и тогда в их фамилии может быть услышан отголосок слова наби («пророк» в переводе с арабского), с которым были связаны такие исламские имена, как Набил ( благородный, знатный), Набикули (раб пророка), Набохат (благородство).
Впрочем, столь блистательные семейные истоки и связи могли не уберечь от нежелательных кровосмешений, так как всем известно, что «международный сионизьм» (здесь мы следуем фонетике советских вождей второй половины двадцатого века) еще в начале восемнадцатого века с помощью многочисленных дочерей сподвижника Петра I барона Шафирова нанес мощный еврейский генетический удар по русской имперской дворянской элите. Мне могут возразить, что к началу века двадцатого содержание шафировских генов в организмах представителей российского истеблишмента было незначительным. Все это так, но нельзя забывать, что именно в начале двадцатого века в русском обществе появился юный филозоп Павел Флоренский. В будущем - один из прототипов булгаковского мастера (премудрые булгаковеды и об этом догадались), он по внешнему облику был похож на средневекового монаха (ХIV века, согласно его самоощущениям) и не поддавался идентификации с представителями хоть какой-нибудь народности из числа тех, что населяли тогда Российскую империю. Некоторые, знавшие его в юную пору, как, например, Андрей Белый, вообще предполагали в нем отсутствие человеческой сущности — нечто вроде чапековской саламандры. Как некоторые чапековские саламандры и как Иудушка Головлев, Паша Флоренский очень любил что-нибудь рассчитывать, и, в частности, определять количество еврея в каждом, даже на вид весьма приличном человеке. Для своих нацистских оценок он сочинил шкалу показателей: «одна-сотая-еврей», «одна-двухсотая-еврей» и так далее до бесконечности. По своей методике он определял присутствие частиц еврея в избранниках своих дочерей, но алгоритм этих расчетов не сохранился, и поэтому я не могу проверить, не является ли Набоков, скажем, «одна-восьмисотая-евреем», и, уважая презумпцию расовой невиновности, вынужден считать его абсолютно русским человеком.
Юридическая вынужденность такого решения, вероятно, вызывает тайное недовольство национально мыслящих русских людей, и кое-кто из них время от времени пытается все-таки каким-нибудь образом окунуть Набокова в еврейство. Так один «честный и принципиальный советский литературщик» то ли действительно получил от парижского русского маразматика, умершего в 1972 году, то ли сам за него сочинил «свидетельство», содержащее искреннее удивление по поводу того, что Набоков, «происходя из родовитой дворянской семьи, нравился больше всего евреям». Парижский побирушка-«мыслитель» сразу же объясняет этот феномен: «думаю (он еще и «думает!»), из-за некоего духа тления и разложения, который сидел в натуре его. Это соединялось с огромной виртуозностью», а также сопровождает свои, так сказать, «мысли», лирическим осмыслением личных впечатлений, вылившимся в «мистическую грусть» при виде Набокова, представлявшегося ему «больших размеров бесплодной смоковницей». Я, конечно, ждал, что за этим последует проклятие бесплодной смоковницы, но парижский маразматик не стал соревноваться с Матфеем и Марком. Я принял к сведению эти ценные наблюдения, но так как я слышал от многих читающих и пишущих евреев, что им нравится Булгаков, то посчитал, что «некий дух тления и разложения», по-видимому, присутствует у обоих писателей, возможно, в равной мере и потому не воспрепятствует разработке темы, заявленной в названии этого эссе.
Не могу умолчать еще один весьма специфический фактик, касающийся «искреннего» парижского «свидетельства»: на его первоисточнике, кто бы его ни сварганил, стоит дата: «29 июля 1964 г.», но в «печатные органы» (сразу в несколько таких «органов») советский обладатель этого «раритета» передал процитированную выше писульку для публикации в 1989 году, когда Набоков стремительно возвращался в Россию, и совковый, пусть и подточенный «перестройкой» патриотизм взывал к защите советской родины от еврейского тлена и разложения.
Был в моем выборе Булгакова и Набокова и некий личный мотив. Во-первых, оба они — мои современники: при живом Булгакове я на этом свете прожил шесть лет, а при живом Набокове — 44 года. Во-вторых, оба они были мне не совсем чужие люди: с Булгаковым меня связывали многолетнее знакомство и дружба с Любовью Евгеньевной Белозерской-Булгаковой. С Набоковым было сложнее, но все же в мои годы молодые вблизи меня находился, можно сказать — престарелый (по моим тогдашним меркам) родственник, минувшие годы которого временами (в первое десятилетие XX века, в период знаменитого тогда «Выборгского манифеста» разбушевавшихся думцев, и позднее — в добольшевистском 17-м году) соприкасались с жизнью Владимира и Константина Набоковых — отца и дяди будущего писателя Сирина. Родственник мой дневниковых записей не вел, но кое-какие не очень комплиментарные его заметки об этих людях сохранились, что позволяет мне, хоть и с большой натяжкой, считать их причастными к моему миру, так как начало его такие семейные связи и предания положили задолго до моего рождения. В общем, почти что свой среди своих, которые о моем будущем существовании, естественно, не догадывались. Впрочем, в беспокойные времена возникали ситуации, когда личные симпатии и антипатии отступали на второй план. Так было, когда, уже находясь в Крыму, Набоковы узнали о том, что озверевшая «революционная» пьяная матросня заколола штыками находившихся на больничной койке их друзей — кадетов и бывших министров Временного правительства, и мой родственник, пребывая в «революционном» Петрограде, немедленно вставил в уже подготовленную к изданию свою книгу «лишнюю» страницу, на которой в большой черной рамке крупным шрифтом было набрано : «Мученической памяти А. И. Шингарева и Ф. Ф. Кокошкина». Покойные оказались и его друзьями.
Существует, впрочем, один известный литературно-исторический документ, в котором присутствуют и Владимир Дмитриевич, и Елена Ивановна Набоковы, и их сын Владимир, и мой родственник, упомянутый здесь анонимно. Имеется в виду известный альбом «Чукоккала», хранящий их собственноручные записи и подписи.
И была еще одна причина того, что из огромного сонма инженеров человеческих душ я выбрал Булгакова и Набокова: эти имена у литературоведов почти не появлялись вместе в традиционных сравнительных анализах идей и текстов. Так получилось, что, несмотря на их обоюдное, почти что ученическое отношение к Николаю Гоголю, их собственные творческие пути безнадежно разошлись в литературном пространстве, не оставив, казалось бы, никакой возможности для сопоставления сюжетов и стилей. Думая об этом, я вспоминаю лишь один случай сюжетного соприкосновения. Речь идёт о новелле «Сказка», написанной Набоковым в середине 20-х годов прошлого века и опубликованной в берлинской газете «Руль» в июне 1926 года и затем в 1929-м в первом сборнике его рассказов «Возвращение Чорба». Отметим, что в 1928 - 1929 годах Булгаков уже работал над первыми вариантами «Мастера и Маргариты», диктуя Любови Евгеньевне главу за главой.
В «Сказке», как и в романе Булгакова, появляется дьявол, который подсаживается к герою новеллы и заводит с ним разговор. Это, конечно, можно гипотетически трактовать, как дань литературной традиции, так как и до Набокова и Булгакова дьявол, как известно, неоднократно появлялся на страницах шедевров мировой литературы. К тому же у Набокова, всегда тяготевшего к оригинальным ходам, дьявол является в женском облике.
Более явные признаки сюжетного сближения появляются тогда, когда дьявол (дьяволица — госпожа Отт), чтобы убедить собеседника в своем могуществе, говорит: «А если вы еще не верите в мою силу... Видите, вон там через улицу переходит господин в черепаховых очках. Пускай на него наскочит трамвай». И трамвай наскакивает, пострадавший в растерянности сидит на асфальте, сбитый с ног, и люди бегут к нему на помощь, а госпожа Отт, она же дьявол, удовлетворенно говорит: «Я сказала: наскочит,— могла сказать: раздавит. Во всяком случае это пример».
Итак, в Берлине и в Москве почти одновременно дьявол с помощью трамвая демонстрирует свое могущество и всезнание. Если дьявол состоит при человечестве с доисторических времен, то возраст трамвая к тому моменту, когда Набоков и Булгаков сопрягли его с нечистым, едва перевалил (а может, и не перевалил) за сорок дет, поэтому нет смысла в поисках других аналогов в мировой литературе: ну не участвовал трамвай в дьявольских делах до появления на литературной арене наших авторов!
Трудно сказать, что подвигло Набокова на введение трамвая в таком аспекте в литературный оборот. Может быть, это было предчувствием гибели в конце 1928 года Юлия Айхенвальда, предсказавшего Набокову литературную славу и «убитого трамваем» («Память, говори»).Трамвай, ставший причиной смерти человека, находим и в набоковском романе «Король, дама, валет», напечатанном в том же году. А если исключить трамвай, то набоковская новелла будет высокохудожественной вариацией на тему «Сказки о рыбаке и рыбке». (Мотив «Фауста» отвергается в тексте новеллы, так как госпожа Отт сразу же заявила: «Вашей души мне не нужно»). Получилось весело.
Булгаков же к концу двадцатых годов все более подпадал под власть музы мести и печали, и трамвай у него становится не «примером», а орудием этой самой мести и не просто «раздавливает», а отрезает голову ненавистного автору литературного оппонента.
Все эти свои соображения я привел для порядка — чтобы показать читателю, что и мы не лыком шиты и можем строить разные правдоподобные версии. Для меня же лично эти берлинский и московский трамваи, рожденные фантазией не знающих друг друга писателей (нельзя исключать, конечно, версию о набоковском влиянии на Булгакова, о чём ниже), есть лишь знак какой-то тайной близости их судеб. Далее я остановлюсь на других многозначительных знаках и надеюсь, что они в своей совокупности станут самым убедительным объяснением и обоснованием моей правоты в выборе объектов для своих «Опытов». Кстати, по свидетельству одного из набоковских студентов, профессор Набоков на своей лекции в Корнельском университете то ли в шутку, то ли всерьез говорил об иногда появлявшейся телепатической связи между не знакомыми друг с другом писателями. Будем считать, что всерьез, так как, во-первых, шутки Набокова всегда отличались серьезностью, а во-вторых, к этой теме нам еще предстоит вернуться.
А пока — начнем, пожалуй.
Булгаков и Набоков пришли в этот мир в последнем десятилетии уже очень от нас далекого девятнадцатого века: первый как бы открыл это десятилетие, появившись на свет в Киеве 3 мая 1891 года; второй родился поближе к завершению и этого десятилетия, и всего века — 22 апреля 1899 года в Санкт-Петербурге.
В юные годы их обоих интересовала биология: Булгаков на семейных дискуссиях отстаивал теорию Дарвина, а Набокова, как известно, привлекала практическая сторона этой науки — коллекционирование и систематизация бабочек.
Булгакова это его увлечение (и общение с врачами) привело на медицинский факультет университета св. Владимира. Набоков же биологического образования не получил. Но оба они отдали дань юношеским планам: Булгаков несколько лет отработал практикующим врачом, а Набоков потрудился научным сотрудником Музея сравнительной зоологии Гарвардского университета. Эти обстоятельства их жизни нашли свое отражение в их литературном творчестве: Булгаков ученых трудов в области медицины не оставил, но в его ранней художественной прозе почти неизменно присутствуют врачи, и галерею их портретов венчает пленительный образ профессора Филиппа Филипповича Преображенского, за которым мне видится чеховский тайный советник и кавалер «Николай Степанович такой-то», чудом доживший до появления газеты «Правда» и свершения «пролетарской революции», о которой почти сто лет непрерывно говорили большевики, сначала ее предсказывая, а потом с умилением и гордостью вспоминая.
Набоков же не смог отказать себе в удовольствии явиться миру автором серьезных ученых статей о бабочках, выпустил даже каталог бабочек Крыма. И свои художественные творения населял этими чарующими созданиями матери Природы до конца своих дней. Есть неоспоримая истина в известной грустной шутке, гласящей, что бабочке-однодневке не безразлично, какая будет погода в единственный день ее существования. Человек — не однодневка, но по космическим меркам срок его существования измеряется мгновением, и человеку тоже не все равно, какая будет на Земле погода в это доставшееся ему по воле Всевышнего единственное мгновение. И для Булгакова, и для Набокова эта погода во всех отношениях оказалась плохой, но увлечение биологией и медициной порождает у человека особый взгляд на феномен жизни и смерти живых существ, пронизывающий все написанное ими обоими.

Успехи уже упомянутой «пролетарской революции» создали на родине Булгакова и Набокова такую «погоду», которая им, как и многим другим нормальным людям, казалась неприемлемой. Требовался выбор. За восемнадцатилетнего Набокова этот выбор сделала семья, и решение, принятое отцом, у него никогда не вызывало протеста. Воспоминания писателя свидетельствуют о том, что, несмотря на связанные с этим решением беды, он и спустя многие может десятилетия считал его единственно верным. Кто знать при слове «расставанье», какая нам разлука предстоит? Не знал и юный Набоков. Расставание произошло за неделю до его двадцатилетия - там, где обрывается Россия над морем черным и глухим. Для Набоковых Россия оборвалась в Севастополе 15 апреля 1919 года, но ни море, ни суша в тот момент не были «глухими» — палачи и пулеметчики рвались в город, охранявшийся на сей раз не Нахимовым и Корниловым, а французскими и греческими военачальниками, и осколки снарядов временами долетали до корпуса судна с многозначительным названием «Надежда», на палубе которого Владимир в это время играл в шахматы с отцом.
Булгаков в это же время прячется от призыва в петлюровскую армию с тем, чтобы через месяц-другой присоединиться к Белому движению, но не в Крыму, а на Кавказе. Белая служба была для него недолгой, и уже в апреле 20-го года он трудится на ниве народного перевоспитания в пролетарском духе во владикавказском ревкоме. Такие вот кренделя тогда выписывала жизнь. Совслужащего из Булгакова не получилось, и он продолжает свой дрейф на юг, оказавшись в конце июня 1921 года на черноморском побережье в Батуме, где встречает Осипа Мандельштама, своего сверстника, который был старше его всего на пять месяцев. Общих тем для разговоров у них, скорее всего, не нашлось, так как Осип в первые годы после октябрьского переворота изрядно покраснел и уже в 1918 году учил «молодое советское государство», как с помощью ритма превращать нормальных людей в совков. Ну просто Лени Риффеншталь в заштопанных еврейских брюках! Булгаков же бродил по батумским берегам (еще не догадываясь, какую роль сыграет этот город в его жизни!), высматривая какую-нибудь фелуку, чтобы переправиться в Турцию, но его шхуна «Надежда» где-то задержалась, и он кривыми путями уехал в Москву. Ему, как и Осипу Мандельштаму, предстояло в конце 30-х годов умереть в сталинском концлагере, только по разные стороны колючей проволоки.
Ну а тогда, в начале двадцатых, мир на непродолжительное время несколько успокоился, и можно было попытаться подсчитать потери. Булгаковы в мирное дореволюционное время городской недвижимости не имели и перебивались в Киеве на съемных квартирах. Единственным их владением была построенная по настоянию матери семейства просторная деревянная дача на двух десятинах леса на 23-й версте Киево-Ковельской железной дороги. С восторжествованием «народовластия» этот семейный очаг погас, непрочное гнездо прекратило свое существование и птенцы разлетелись. Для одного из этих птенцов — Михаила — мечта о собственном комфортабельном жилье на многие годы станет сердечной болью, диагностируемой им отнюдь не медицинским, а социальным термином: «квартирный вопрос».
У Набоковых дела обстояли несколько иначе, и масштаб потерь был другим. Им принадлежал трехэтажный особняк в центре Питера и три усадебных дома — в Выре, Батово и Рождествено. Кроме того, в Серебряном веке во владении семьи появился еще и замок в Южной Франции. Не хило даже по меркам современного российского ворья. И все это улетучилось за несколько дней. Остались лишь крохи семейных драгоценностей, вывезенные при бегстве в Крым. Будущий писатель Владимир Набоков-Сирин стал бомжом и таковым остался на все времена, даже когда пришла мировая слава. Но мучивший Булгакова квартирный вопрос для Набокова просто не существовал, и когда интервьюеры после «Лолиты» спрашивали его, почему, имея возможность обрести свой дом, он предпочитает отели, гостиницы и арендованное жилье, он отвечал, что его Дом остался в далеком детстве и возврат туда невозможен, что это его роскошное детство научило его избегать привязанности к материальному богатству и его не интересуют мебель, столы, стулья, лампы, ковры и прочие свидетельства преуспеяния. «Вот почему я не почувствовал ни сожаления, ни горечи, когда революция уничтожила это богатство»,— говорил Набоков. (Здесь он был несколько неточен: революционная банда не «уничтожила», а разворовала богатство страны, частью которого было достояние семьи Набоковых.)
Послереволюционные настроения Булгакова и Набокова, несмотря на их кажущуюся противоположность, едины в своей основе: они порождены трагедией их страны, оказавшейся во власти дегенератов и убийц.
Но жизнь продолжалась.
В Москву, которой предстояло стать конечным пунктом его земного существования, Булгаков прибыл в конце сентября 1921 года, имея за плечами небольшой опыт литературной работы, преимущественно на ниве «народного театра», явившийся продолжением еще семейных сценических развлечений, так привлекавших его в юности. Однако в Москве путь в театр для него открылся не сразу, и на первых порах приходилось довольствоваться газетными «безделушками», фельетонами, но тогда он верил в свое будущее, несмотря на то, что очутился под большевиками. Тоже люди всё-таки, порой даже очень забавные, жаль только, что большей частью евреи, как ему представлялось, и это Булгакова раздражало, судя по дневнику. Но многое и веселило, уже шевельнулся в нём тогда дар сатирика и юмориста, и вот он записывает в дневник байку о том, как полк ГПУ пошёл на демонстрацию с оркестром, игравшим «Эти девушки всё обожают». Пройдёт совсем немного времени, и гэпэушники явятся к нему домой с обыском.
Набоков в 1922 году приезжал в Берлин дважды: сначала на несколько дней в марте, когда русскими нацистами был убит его отец, а затем в конце июня — на долгие годы. Его литературный багаж к этому времени состоял из двух тоненьких книжек юношеских стихов, опубликованных еще в России, нескольких переводов с французского и английского и подборки новых стихов — все это будет в том же году напечатано в Берлине. Была еще первая научная статья о бабочках... Весь сценический опыт Набокова пока что состоял в участии в благотворительных концертах на Южном берегу Крыма. (Времена, когда сотни людей будут ловить каждое произнесенное им слово, наступят нескоро.) Было среди его документов и бесполезное свидетельство об окончании кембриджского Колледжа св. Троицы. Чтобы заработать на пропитание, «барчук» Набоков берется за любую работу: дает уроки английского, французского и русского, тренирует теннисистов и боксеров, едет на сельскохозяйственные работы на юг Франции в имение, управлявшееся караимом Соломоном Крымом — соратником Набокова-старшего в попытке реализовать на практике будущую фантазию Василия Аксёнова, создав в пределах одного из южных осколков Империи маленькую свободную демократическую страну. Во всей этой суете к нему приходит понимание того, что эмиграция — это надолго, а может быть, навсегда, и он задумывается о спутнице жизни. Некоторые его молодые увлечения свидетельствуют о том, что он был не безразличен к еврейскому типу женской красоты, и нет ничего удивительного в том, что, в конце концов, его избранницей оказалась Вера Евсеевна Слоним. Вера его пережила, и когда она умерла в апреле 1991 года, некролог, появившийся в газете «Нью-Йорк таймс», был озаглавлен так: «Вера Набокова. 89, жена, муза, агент». Зная капризный характер Набокова, можно было бы еще смело добавить: «нянька». Эти качества и функции соединились для Набокова в одной женщине, почти сверстнице, с которой он познакомился 8 мая 1923 года, сочетался браком 15 апреля 1925 года и которая закрыла ему глаза 2 июля 1977 года, через 52 года трудной, но счастливой жизни. А потом уже состоялась их последняя встреча, соединившая их навеки в земле Швейцарии.
Булгакову, чтобы как-то укомплектовать свой семейный быт, понадобились три женщины. Прибегая к квалификационным оценкам, использованным в вышеупомянутом некрологе Веры Набоковой, основные функции этих жен можно определить следующим образом:
Татьяна Лаппа — жена (и нянька);
Любовь Белозерская — жена, первая муза;
Елена Шиловская — жена,последняя муза и агент. (Агентом она была и после смерти мужа, живой гарантией того, что рукописи, в самом деле, не горят.) Стоит отметить, что в качестве «агента» нередко действовала и Любовь Евгеньевна, но для неё это была помощь ближнему. «Люба-доброе сердце», как её называли, помогала не только своему «Маке» - помогала всем. Для Елены Сергеевны «агентурная» работа была служением. Ему и никому больше.
Все жены Булгакова были ему почти что сверстницами, все они родились в последнем десятилетии девятнадцатого века и надолго пережили своего мужа. Место последнего успокоения на Новодевичьем кладбище по праву разделила с нем Елена («красивая еврейка»). Все было почти как у Набоковых, но полное счастье пришло к ним, когда их уже не было среди живых.
Перейдем теперь к знакам, которыми отмечено их творчество.
О рождении Булгакова-романиста возвестила «Белая гвардия»,— книга эта мне лично кажется его высшим творческим достижением. Вышла в свет она в 1924 - 1925 годах (журнальные публикации фрагментов и первая неполная публикация в журнале «Россия»). В том же 1925 году появился его сборник рассказов «Дьяволиада», а во второй половине 20-х был впервые напечатан полный текст «Белой гвардии» (парижское издание в 2-х томах).
Набоков, он же Сирин, в это же время (весной 1925 года) работает над своим первым романом «Машенька», вышедшим отдельной книгой в начале 1926 года в Берлине в одном из русских эмигрантских издательств («Слово»), где позднее — в конце 1929 года — был опубликован его первый сборник рассказов, в который вошли также тщательно отобранные им стихотворения.
В 1926 году Булгаков и Набоков дебютировали как серьезные драматурги. С тех пор работа для сцены стала, можно сказать, главным направлением в творчестве Булгакова. Набоков же своего массового зрителя в эмигрантской среде не нашел и ощутил, что его главная стихия — роман. Именно через этот жанр лежал его путь к славе. Он это понял и к драматургии если и обращался, то крайне редко. Впрочем, сцену он не покинул, создав свой «театр одного актера», и его публичные чтения имели большой успех. Не пренебрегал он и рассказами, став со временем одним из величайших мастеров этого жанра в мировой литературе.
Булгаков же, наоборот, все свои усилия тратил на сотворение пьес, инсценировок, либретто. Не исключено, что в этом он видел кратчайший путь к той относительной независимости, которую приносят деньги и о которой он мечтал. Крупная же проза оставалась для души: «Театральный роман», «Мастер и Маргарита», а «мелкие» жанры были практически полностью забыты.
В 1937 году Булгаков в основном завершает роман, обеспечивший ему посмертную мировую славу. В этом же году Набоков-Сирин ставит точку в своем гениальном романе «Дар», в чем-то соприкасающемся с «Мастером и Маргаритой» и в полном объеме опубликованном лишь пятнадцать лет спустя.
10 марта 1940 году завершается земное существование писателя М.Булгакова, а 28 мая того же года исчезает русский писатель В. Сирин, так как на борт плывущего в Америку парохода «Шамплен» поднимается англоязычный писатель Владимир Набоков. Правда, русский писатель «В. Сиринъ» исчезал и обретал свое новое естество частями — как Чеширский кот. Сначала (еще в 1939 году) он «тайком» пишет первый английский роман будущего писателя В. Набокова «Истинная жизнь Себастьяна Найта», а потом, уже будучи В. Набоковым, работает над русскими рассказами. Но так или иначе исчезновение Сирина произошло.
Таким образом, более пятнадцати лет Булгаков и Набоков (Сирин) существовали в «большой» русской литературе одновременно и приведенные выше Знаки, содержащиеся в их биографиях, казалось бы, предполагают хоть какое-нибудь внимание друг у другу.
Отсутствие даже упоминания Набокова в бумагах Булгакова еще можно как-то объяснить запретами, наложенными совками на литературу русской эмиграции, хотя особую жестокость эти запреты приобрели лишь к середине 30-х годов. Я простить себе не могу, что во время своих долгих разговоров с Любовью Евгеньевной Белозерской-Булгаковой, два года жизни которой (1921–1923) были связаны с Берлином, я не спросил, что она слышала там о Набокове и был ли он одной из тем ее эмигрантских рассказов и бесед с Булгаковым.
Более удивительным кажется абсолютное невнимание Набокова к Булгакову. Набоков принадлежал к людям, которые «читают всё», и издававшийся в Париже и других центрах эмиграции на русском и в переводах Булгаков был ему доступен. Добавим еще фельетоны его, печатавшиеся в Берлине, где тогда жил Набоков. Можно лишь догадываться о причинах молчания Набокова даже по поводу появившейся в Париже в 1927-1929 годах «Белой гвардии»: Набоков с настороженностью относился к писателям, процветавшим в Советском Союзе, а Булгаков ёще недавно имел там большой успех и, можно сказать, процветал. На Запад уже поступали сообщения и о начавшейся травле писателя, но Набоков мог недоверчиво отнестись к ним. Свое отношение к «новой России» и ее литературе он весьма четко сформулировал в эссе «Юбилей» (1927) и особенно - в эссе «Торжество добродетели» (1930), а мнений своих он никогда не менял, как бы ни складывалась его личная судьба.
Возвращаясь к «Белой гвардии», следует отметить, что в эмиграции этот роман был принят неоднозначно: многие посчитали, что его автор в иезуитской форме утверждает неизбежность торжества большевизма во всем мире (как и товарищ Сталин воспринимал его сценический вариант). Среди этих «многих» недоброжелателей был единомышленник и друг Набокова Владислав Ходасевич, вкусам которого он доверял и мог согласиться с его выводами априори.
В этих проявлениях полного взаимного пренебрежения описанный выше случай возможного творческого контакта приобретает большое значение, и потому я хочу к нему вернуться. Первоначально я не был согласен с выводом Вячеслава Всеволодовича Иванова о знакомстве Булгакова с текстом набоковской «Сказки» и считал более вероятным, что сходство ее сюжета с первыми главами «Мастера и Маргариты» - всего лишь совпадение, так как набоковский черт не был тождествен черту булгаковскому, а трамвай в двадцатые годы - неотъемлемая динамичная часть городского пейзажа. (В.Маяковский: «Трамваев электрическая рысь», В.Шершеневич: «О своей судьбе я выспрашивал /У кукушки трамвайных звонков».) Но, продолжая сравнивать эти произведения, снова и снова я обнаруживал, кажется, не случайные сближения. Черти у Набокова и Булгакова оба – высокого роста, чернобровые, с особенными глазами (у Набокова – блестящими, у Булгакова – с одним сверкающим, другим – «мёртвым»). Оба в серых костюмах, у обоих на руках перчатки ( у госпожи Отт – чёрные, а зато у Воланда трость с чёрным набалдашником). Первая встреча других героев с чёртом происходит весенним вечером ( у Набокова – «лёгким майским вечером», у Булгакова – ясно, что тоже в мае - «в час жаркого весеннего заката», но скоро, благодаря «вечерней прохладе», дышать станет «гораздо легче». Характерно, что в «Сказке» во время второй встречи героя с чёртом тоже жарко и душно). При первой встрече и госпожа Отт, и Воланд сами заговаривают с героями, садятся рядом с ними, мягко ведут вежливую беседу, иногда улыбаясь или загадочно усмехаясь. У обоих с собой папиросы. Перед встречей с чёртом герой Набокова выпивает в кафе кружку «чёрного густого пива», а Иван Бездомный жаждет пива, но в будке с надписью «Пиво и воды» осталась одна абрикосовая вода. И ещё: перед появлением чёрта возникают различные знаки: например, у Набокова фонари горят «каким-то неземным огнём», у Булгакова нарастают « странности», первая – отсутствие людей на Патриарших, вторая – панический страх, внезапно охвативший Берлиоза, третья – явившийся ему призрак Коровьева.
Ну как тут не вспомнить о поразительной пушкинской переимчивости? Однажды поэт подобрал черновик, выброшенный Жуковским, сказав при этом: «То, что выбрасывает Жуковский, нам ещё может пригодиться!» А сам Жуковский? А переимчивый Княжнин? Должно быть, таким бывал и писатель Булгаков. Набоковские детали и отчасти даже образная пластика могли быть использованы им неосознанно, удержанные творческой памятью.
Перечитав черновики булгаковского романа, относящиеся к 1928–1929 годам, – тогда он ещё назывался «Чёрный маг» или «Копыто инженера» (или «Консультант с копытом», как говорила мне Л.Е.Белозерская), я нашел здесь и другие признаки возможного заимствования Булгаковым набоковской картины явления дьявола: у Набокова рука госпожи Отт морщинистая, « с очень острыми ногтями», а «инженер Воланд» у Булгакова несколько раз демонстрирует свой «острый палец». Усекновение главы Берлиоза в первых вариантах романа еще не планировалось. Более того, там имелись указания на то, что смерть литературного чиновника будет связана с водой, но трамвай тем не менее там появился, пока только как символ судьбы (как в процитированных выше стихах Вадима Шершеневича), а не как непосредственный участник действия.

«Долгий нарастающий звук возник в воздухе, и тотчас из-за угла дома с Садовой на Бронную вылетел вагон трамвая. Он летел и качался, как пьяный, вертел задом и приседал, стекла в нем дребезжали, а над дугой хлестали зеленые молнии».
Явление трамвая у Набокова описано более скромно:
«...и в это мгновение блеснуло, грянуло, прокатило».
Любопытно, что для последней редакции «Мастера и Маргариты» характерен тот же образный лаконизм: трамвай «внезапно осветился изнутри электричеством, взвыл и наддал».

Критик М. Цетлин в рецензии на сборник «Возвращение Чорба» в 1930 году дал крайне резкую оценку набоковской «Сказке», которую он считал недостойной публикации. Время показало, что он был неправ и потому, что эта новелла – всего-то несколько страниц - дала мощный толчок фантазии Булгакова, и одно это полностью определяет и закрепляет за ней высокое место в литературе, а каким путем набоковская новелла пришла к автору «Мастера и Маргариты» — это уже детали. Экземпляры двух июньских номеров берлинской газеты «Руль» за 1926 год, где была напечатана «Сказка», могли случайно или не случайно оказаться у Булгакова: частные контакты с представителями русской эмиграции в 1920-е годы были ещё обычным делом, сохранила свои берлинские связи и Любовь Евгеньевна. Мог Булгаков прочитать и набоковский некролог «Памяти Ю.И.Айхенвальда», опубликованный в той же газете 23 декабря 1928 года: «Он ушёл к себе домой поздно ночью, шёл, занятый своими мыслями, течение и суть которых никто, никто не может узнать. И с площадки трамвая только вагоновожатый да случайный немецкий студент одни видели, как сутулый человек доверчиво шагнул на рельсы».
Набоков дожил до публикации булгаковского романа, но, вероятно, так и не прочитал его. В одном из интервью , уже поселившись в Монтрё, Набоков на вопрос о чтении ответил, что читает он много и постоянно, но если, открыв книгу, обнаруживает в ней обилие прямой речи персонажей, он с треском захлопывает такую книгу и убирает ее от себя подальше. Возможно, такая участь постигла и «Мастера и Маргариту», явно не соответствующую «правилу Набокова» об обязательном преобладании в книге авторского текста. Так это было, или иначе, но во всяком случае очень жаль, что он не прочел хотя бы первые 15–20 страниц булгаковского романа и не услышал отдаленную музыку своей ранней прозы, впервые прозвучавшую пятьдесят лет тому назад. Впрочем, не исключено, что он бы ее и не узнал — с ним такое бывало.
Итак, отражение Булгакова у Набокова не обнаруживается. При большом желании и с натяжкой таковым можно считать «неизбежное появление эпизодического «корнета» в «Адмиралтейской игле» (1933). К моменту написания этого рассказа Набоков имел возможность прочитать парижско-рижское издание «Белой гвардии», с присутствующим там картавящим корнетом Найтурсом, хотя сам автор в английском издании «Адмиралтейской иглы» отсылает читателей к «Войне и миру».
Символическая «встреча» Булгакова и Набокова произошла уже во второй половине минувшего века в издательстве «Ардис», владельцы которого первыми перевыпустили все «русские» романы Набокова и опубликовали собрание сочинений Булгакова, но это уже чисто издательская и литературоведческая история.
Что ж, попытаемся завершить введение к основной теме этого очерка. Оно получилось несколько громоздким, но его затянутость вызвана тем, что такую тему, как отношение личности к тирании и к тиранам, нельзя рассматривать в отрыве от приключений среди моря житейского, выпавших на долю этой личности.

2.

Говорят, что проказа начинается с насморка.
С чего же начинается тирания?
Я думаю, что каждому человеку рано или поздно приходится определяться в своем отношении к тирании — той, что тихо или не тихо за морем живет, если этому человеку было суждено родиться и пребывать в демократическом обществе, или к той, что у него на дворе, если Всевышний поселил его в тоталитарной стране, организованной по явным или тайным признакам концентрационного лагеря. Но в любом случае подготовка к принятию оценочных решений начинается в детстве — с картинки в твоем букваре, как поется в любимой песне советских шпионов.
«Кто это?» — спрашивает кроха, глядя на портретик в веселой и очень патриотической «первой книжке». Папаша охотно объясняет, что это царь Иван, прозванный народом Грозным, но грозен он был врагам, а для нашей страны он сделал много хорошего.
«А это кто?» — и папаша продолжает свои объяснения: «Это царь Петр. За все добро, что он сделал для нашей страны, его прозвали Великим. Петр Великий — так и ты его называй!»
Добрый папаша, к чему в обаянии умного Ваню держать? Грамотный папаша должен знать, что оба эти деятеля были извращенцами, сифилитиками, до одури залеченными ртутью, садистами и убийцами, и с положительными оценками этих личностей следует повременить, чтобы вечный образ «доброго и мудрого царя», созданный многими поколениями людей слабых и глупых, не пустил в детской душе ростки представлений о нравственной допустимости и «государственной полезности» тирании. С чего же она начинается? Не всегда и уследишь.

* * *
Трудно сказать, в каких формах осуществлялось «патриотическое» воспитание юного Булгакова, как относились его домашние к бурям и невзгодам, обрушившимся на Россию в первые годы ХХ века, идеализировалась ли в его семье история страны. Возникший в его драматургическом будущем «человечный» и привлекательный образ царя Ивана Васильевича свидетельствует о том, что Булгаков сохранил (или приобрел в советской действительности) обаяние патриотической сказки о человеческой сущности одного из кровавых выродков и вурдалаков, усеивавших трупами свое «государственное строительство». Неубедительно как-то, вяловато протестует герой «Ивана Васильевича» изобретатель Тимофеев: «Ну зачем же вы так круто…», но ведь комедия – она и есть комедия, да ещё самая уморительная в русской литературе.
Однако и в большевизме он далеко не сразу ощутил смертельную опасность для мыслящего человека, и слова его биографов, утверждавших, что в июне 21-го года он пытался бежать в Турцию, вероятно, не точны, ибо берег турецкий находился тогда от него в десятке километров, границы еще были прозрачны, и если бы он действительно «пытался», то непременно бы сбежал. Но он пытался, подобно Екклесиасту, «взвешивать и исследовать» свои возможности существования при новом режиме, основываясь на своем непродолжительном, но плодотворном опыте общения с «ревкомами», закончившегося к тому времени написанием шедевра «осетинской» литературы под названием «Сыновья муллы», в котором автор — внук священников и сын профессора богословия сделал муллу Идриса пламенным революционером. И несмотря на то, что праведные ревкомы не одобрили его драматические начинания, он после месячных сомнений и тягостных раздумий над перспективами своего безъязычного существования в западном мире с первой, ни к чему, кроме домашнего хозяйства, не приспособленной женой, сделал осознанный выбор в пользу большевистского социализма в надежде найти при пролетарском строе свою более или менее уютную буржуазную нишу, не потеряв при этом лицо, как говорили герои Джека Лондона. Как это ему удалось, попытаемся оценить позднее. Пока что можно высказать предположение, что гнет большевистского беззакония на батумском берегу еще не казался Булгакову столь тотальным, каким был по своей сути, и он завершил свою бело-розовую одиссею приездом в Москву осенью того же 1921 года для завоевания сего стольного града. Одной из причин этого его решения могло быть и какое-нибудь мистическое происшествие — случайная встреча, загадочные слова какого-нибудь незнакомца, истолкованные им как знак, знамение. Булгаков (как и Набоков) придавал таким ситуациям судьбоносный смысл.

* * *
Об условиях формирования мировоззрения Набокова можно судить более определенно: в его мире с самых счастливых детских лет, когда он, по его словам, был типичным английским ребенком, не было места верноподданническим взглядам и настроениям, открывавшим путь к оправданию тирании. К началу ХХ века в традиционно монархической семье Набоковых возобладали либеральные устремления. Отец будущего писателя стал одним из вождей конституционных демократов (кадетов) — партии по своей сути центристской, но этот центризм не спас ее от преследований со стороны имперских служб и монархических активистов. Владимир Набоков-старший за непослушание был лишен традиционного для этой семьи допуска ко двору. На эту «ужасную репрессию» он ответил издевательским объявлением в прессе о продаже придворного мундира за ненадобностью. Набоков-старший был задирист и даже оказался среди пострадавших по «делу Бейлиса» за обличение подлой роли правительства в этом «процессе». Правда, в отличие от наказанного тюрьмой Василия Маклакова, он отделался штрафом.
Молодой барин — внук царского министра юстиции, отказавшегося от графского титула ,— вел, казалось, беспечную и рассеянную жизнь, распределяя время между обязательной учебой и до поры до времени непорочными развлечениями, но, как выяснилось лет через сорок — пятьдесят, был внимательным наблюдателем происходящего тогда и в семье, и за ее пределами и навсегда сохранил в памяти картины этого дорогого ему прошлого.
С позиций человека, который помнит все, и с помощью отца, причастного к Временному правительству, он смог сразу же уяснить сущность Ленина и его уголовной шайки, и без булгаковских колебаний, бросив все, что имел, бежал в марте вместе с семьей на Белый юг, а затем столь же решительно отплыл в неизвестность, ни разу в жизни не пожалев об этой решимости, как бы трудно не складывалась его жизнь в изгнании.

* * *

Красная Москва встретила Булгакова с женой неласково. Пугали перебои в снабжении, мучило отсутствие надежного жилья. Приходилось крутиться, снабжать советские газеты фельетонами, высмеивающими нехороших людей. Но думать и надеяться на лучшее пока еще никто не запрещал, так как лучшее будущее в то время еще не оформилось в единственные обязательные канонические формы. Вскоре нэп стал давать плоды. Нэп проникал во все щели бытия, порождая надежды на возможность достойной жизни, и в 1927 году его дыхание коснулось Булгакова: он не выиграл сто тысяч, как герой его знаменитого романа, но постановка булгаковских пьес в нескольких театрах сделала его богатым человеком, каковым он пребывал и в 1928 году. Для него это было очень важно: иметь просторную квартиру, огромный письменный стол, как у Льва Толстого, и непременно чтобы лампа под зеленым абажуром. Таким и не иным он представлял себе быт процветающего писателя. К этому еще следовало добавить костюм-тройку, смокинг, монокль и прочие «буржуазные» аксессуары. Меня всегда удивляли эти, как говорят, мещанские устремления относительно молодого человека, и я несколько раз заводил об этом разговор с его спутницей в те счастливые нэповские годы Любовью Евгеньевной Белозерской. Удовлетворяющих меня объяснений я от нее не получил и со временем сделал для себя вывод, что эта жажда комфорта - и поскорей бы! - была отдаленным звоночком грядущей изнурительной болезни: по мере приближения, влияние ее на поведение и поступки Булгакова усиливалось, иначе не слишком уж привлекательным будет нравственный облик писателя.
Руки власти, занятой внутрипартийной борьбой и воровской экономикой, некоторое время не дотягивались до идейного перевоспитания писательской братии, и Булгаков, вероятно надеясь, что так будет всегда, не стеснял себя в выражениях по адресу «нового советского человека», искренний взгляд на которого присутствовал и в его драматургии, и в прозе того времени. Но вскоре к нему постучали: период нэпа в советской литературе завершился, и большевики показали, кто в доме хозяин.
Булгаков честно признал, что он не вполне советский писатель, а скорее наоборот, но утверждал, что его сатира по-своему служит советской власти. Власть не признавала полезности его литературных услуг, его пьесы были исключены из репертуаров театров, на пороге роскошной по тем временам квартиры появилась дама-Нищета, стало голодно. Поставленный Булгаковым эксперимент, цель которого состояла в проверке возможности достойного и открытого существования инакомыслия при тираническом тоталитарном режиме, как и следовало ожидать, провалился. Некоторое утешение состояло в том, что виноваты во всем, конечно, были евреи. Этот вывод напрашивался сам собой. Булгаков не сразу заметил появление в стране диктатора. В его дневниковых записях середины 20-х годов, исполненных ожидания скорого краха большевиков, упоминаются Троцкий и еврейская вождистская бражка (Гришка Зиновьев и прочая сволочь). Чтобы обезвредить эту компанию, сталинские прихлебатели использовали добрый старый метод — испоганили московские заборы и уборные антисемитскими надписями. Видимо, эта кампания не была противна Булгакову, отметившему в дневнике, что Эррио готов открыть Францию большевикам, потому что он — еврей. Замечу в связи с этим, что к мысли о всемирном жидо-масонском заговоре был близок, судя по его трудам, Афанасий Иванович Булгаков, отец писателя, да и приступы бытового антисемитизма у Булгакова, - скорее всего, следствие воспитания, отношения к «еврейскому вопросу» в семье.
Имя же Сталина в его бумагах появляется только летом 1929 года в качестве первого адресата в его первой просьбе о разрешении выезда из Советского Союза. Это была первая попытка Булгакова вырваться из крепких объятий большевистской тирании, «вертикаль власти» которой он уже себе представлял довольно отчетливо&heip;