Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Дипак Чопра
Владыки света

 "cickcashmoney.com/in.htm?wm=72977" o "Владыки света"  INCLUDEPICTURE "covers.ashops.ru/s/so/sop/soph1842big.jpg" * MERGEFORMATINET 


Дипак Чопра - романист? Автор таких уже давно вошедших в нашу жизнь книг, как "Семь духовных законов успеха", целительской аюрведической литературы и т.д., и вдруг - чисто художественная книга…
Можете не сомневаться, что это - не обыкновенный роман. Главному герою - врачу-американцу - открывается Ближний Восток с его постоянной напряженностью - место, где возникли три великие мировые религии; в центре романа таинственные Тридцать шесть, которые держат на своих плечах эту иллюзию, полагаемую привычным миром человека. Появление нового Мессии - или лже-Пророка? Борьба Добра и Зла? Нет, все гораздо сложнее, ибо важнее всего - равновесие.

Перев. с англ. – К.: «София»;
М.: ИД «София», 2003 г.
Перевод Д. Палец

ОГЛАВЛЕНИЕ o "1-1" h z u 
 ""
Пролог  h
2
 ""
Ночь могущества - 7 июня 1967 года  h
2
 ""
Глава первая На дамасской дороге  h
6
 ""
Глава вторая Добрый самаритянин  h
31
 ""
Глава третья Языками ангельскими и человеческими  h
47
 ""
Глава четвертая Город золотой  h
56
 ""
Глава пятая К неведомым пределам  h
73
 ""
Глава шестая Дым и зеркала  h
87
 ""
Глава седьмая Скала веры  h
102
 ""
Глава восьмая Колодец душ  h
120
 ""
Глава девятая Йецер Га-Ра  h
129
 ""
Глава десятая Выпуск новостей  h
148
 ""
Глава одиннадцатая Вознесение  h
161

Автор хотел бы выразить глубокую признательность Розмари Эджхилл, взявшей на себя основной труд по подготовке рукописи этой книги к печати.

Пролог
Ночь могущества - 7 июня 1967 года

Нага, Нага!
Пастух умолк. Нелепо одинокому голосу пытаться одолеть безмолвие пустыни. Он искоса взглянул на небо. Солнце, уже снова слепящее, угрюмо висело прямо над тем местом, где змеилось, разрывая горизонт, темное облако песчаного вихря. Оставшись один на один с бурей, отбившаяся от стада суягная овца должна была неминуемо погибнуть. Пастух по имени Самир перебросил винтовку через плечо. Остаток своей небольшой отары он уже загнал в кузов грузовика. Овцы топтались там и жалобно блеяли. От их шерсти исходил свежий запах ланолина и навоза.
Самира прошиб холодный пот. Утрата овцы не сулила ничего хорошего. Лагерь был разбит у подножия потухшего вулкана, возвышавшегося над ровной поверхностью пустыни. Возможно, овца в поисках пастбища поднялась по его склону. Самир решил взобраться вслед за ней.
Большая Сирийская пустыня представляет собой вулканическую равнину, настолько иссушенную и негостеприимную, что кажется заклятым врагом человеческой жизни, давшим обет во что бы то ни стало ее уничтожить. Вместе с тем дорога, ведущая из Багдада в Дамаск, более двадцати веков была прославленным торговым путем. Пряности, шелка — все это было знакомо здешним пескам с самых что ни на есть начал писанной истории человечества. Но то было давно. Теперь же в этой злейшей части пустыни царило поразительное спокойствие — здесь попросту не осталось ничего такого, на что можно было бы позариться.
Еще прошлой ночью небо сверкало звездами, напоминавшими рассыпанные по бархату бриллианты. Дул бесшумный предрассветный ветерок, мягкий, как походка пустынного волка. Тишину нарушал лишь слабый, пробивавшийся сквозь треск помех голос дамасского радио, причудливо перемежавшего пиратские трансляции американской поп-музыки с официальной пропагандой и религиозным неистовством. Наступавшее утро несло с собой конец света: Иерусалим переходил к израильтянам.
В полнейшем безмолвии пустыни израильская война казалась чем-то бесконечно далеким. Сюда не доносилось даже эхо ее истерии и разрушений. Старый пастух-бедуин, закутавшийся от холода в свою куфию, мог спать рядом со своим стадом так же невозмутимо, как если бы он был одной из окружающих скал.
Неделю назад, когда Самир с отарой отправился в путь, войны не было. А теперь святыни святынь Иерусалима переходили в чужие руки. В это утро Самиру было чему себя посвятить. По привычке, рожденной страхом и осторожностью, он протер глаза и выключил приемник — ничто не должно отвлекать его от пересчитывания своего стада.
Раз, два... шесть, семь...
Овцы, теснившиеся в грузовике, составляли все богатство Самира в этом мире, и он лелеял его, как только мог. Вообще-то пастушество у бедуинов считалось занятием детей, женщин и стариков, но отец Самира в прошлом году подорвался на мине, а спустя три месяца у него умерла жена — родами. — Нага!
Он не мог удержаться от того, чтобы звать ее, хотя голос его увязал в тишине. Ветер дул теперь с юга, устойчиво, словно ток воздуха из открытой печи. И тут Самир услышал вой.
Пастух замер, прислушиваясь к возможной опасности. Он не сомневался, что бодрствует, но вой вполне мог прийти еще из его сна — так напоминал он голос терпящей муку души. Волк? Собака, которую увели воры? Самир решил вернуться к грузовику. Здравый смысл взял верх. «Сохрани меня Аллах. Нет бога, кроме Аллаха», — пробормотал он про себя слова молитвы.
Самир шел механически, шаг за шагом, все еще обеспокоенный. Он знал о джиннах — сверхъестественных существах, созданных Аллахом одновременно с мужчиной и женщиной и обитавших в непроглядной тьме. Они не были дружественны человеку, эти злобные карикатуры на людей.
Смертным людям не дано видеть джиннов, однако им известно, что нет ничего соблазнительней силы, которой те обладают, и нет ничего порочней, чем согласиться ее принять. Самир надеялся, что его вера послужит ему прочной от них защитой.
Но что может понадобиться джинну от бедного пастуха?
Отвлекшись от этих странных мыслей, роившихся в его голове, Самир свистнул и позвал еще раз, в надежде, что животное ему ответит. От карабканья по каменистому склону по его ногам пошли судороги, легким перестало хватать воздуха. Он уже совсем было собрался повернуть, когда услышал беспокойное блеянье овцы. Она стояла невдалеке от него, выше по склону, перед грудой валунов, а рядом с ней — хвала Аллаху! — лежали ягнята-двойняшки. Один из них был таким белым, каким может быть только новорожденный ягненок, а второй — черным, как шатры предков. Сердце Самира исполнилось благодарности: двойняшки были хорошим предзнаменованием.
Добравшись до овцы, Самир понял, что то, что он принял было за груду валунов, на деле представляло собой скальный гребень, вздымавшийся из коренной породы. В нем оказалась невидимая снизу расселина — достаточно широкая, чтобы туда мог пролезть человек. Вглядевшись во тьму, Самир увидел отблески пламени, плясавшие по ее стенам.
— Эй! — позвал он. — Здесь есть кто-нибудь?
Из пещеры донесся неясный звук. Самир оглянулся в сторону своих овец. Кроме них вокруг не было ни одного живого существа, но это почему-то его не успокоило, Ветер поднимал мелкие, напоминавшие дьяволят, султанчики песка, и Самир сделал защитный знак против шайтана, рыскающего в безлюдных местах. Поистине, печальна была бы участь путника, оставленного умирать в пещере в здешних краях.
— Здесь есть кто-нибудь? — снова позвал он, подойдя ближе.
Затем он увидел нечто удивительное: у его ног лежали два голубиных яйца, а перед глазами была паутина. Сердце Самира едва не выскочило из груди. Значение увиденного было известно всякому правоверному. Когда Пророк бежал из Мекки в священный город Медину, враги пытались выследить и изловить его. Мухаммед нашел прибежище в пещере — не той, в которой за десять лет до того его посетил архангел Гавриил, но ничуть не менее чудесной. Изможденный, он лег на пол, чтобы провести так ночь. Будь на то воля Всевышнего, он не дожил бы до утра. Его враги без устали рыскали по склону горы, но Аллах, желая защитить им избранного, положил при входе в пещеру два голубиных яйца и затянул его паутиной, так что снаружи казалось, что внутри никого нет. Благодаря этому чуду ислам обрел свое будущее.
Дрожа от волнения, Самир шагнул внутрь. Теперь ему был слышен запах дыма, а затем он увидел и отблеск огня. Ход привел в небольшой, не больше Самирова шатра, зал. Посередине зала горел костер, яркие его угли светились оранжевым светом. У костра, спиной к Самиру и входу в пещеру, скрестив ноги сидел юноша с бледно-оливковой кожей. Он был совершенно наг. Длинные темные волосы, ровные и блестящие, спадали ему на плечи.
—Ассалям алейкум, — дрожащим голосом поприветствовал Самир незнакомца.
Юноша не ответил. Он сунул руку в костер, так же невозмутимо, как если бы это была корзина с финиками. Его тонкие пальцы выбрали одну из головешек и вынули ее из костра. Увидев, что незнакомец принялся тереть свои руки горящей головешкой, будто бы очищая себя живым огнем, пастух остолбенел, будучи не в силах даже протянуть руку к своей винтовке.
Перепуганный, Самир сделал шаг назад. Раздался шаркающий звук, незнакомец обернулся и увидел его.
Черные глаза, подобные двум колодцам в безлунную ночь, и такие холодные... «Иди сюда, — кивнул ему незнакомец. — Ты, должно быть, посланец».
Голос его был низким и мелодичным, лицо отличалось той классической красотой, что присуща ликам на левантийских фресках. Когда он поднялся на ноги, пламя костра вспыхнуло с невероятной силой, достигнув в высоту человеческого роста. Прекрасный юноша без колебаний вошел в него и встал посреди огненного столба.
—Сюда, — снова поманил он Самира и, улыбнувшись, протянул руку из огня. — Не бойся. Возьмись за мою руку.
Весь дрожа, бедуин выполнил то, что предложил незнакомец. Он услышал, как юноша произносит те самые боговдохновленные слова, которые он мечтал услышать, слова, которые несли с собой исполнение его желания присоединиться к своей любимой жене. Кадр, могущество Божьей истины, мощным потоком устремился по членам его тела. Благодать слов окутала все его существо: «Милостивый и могущественный посланник пришел к вам, пребывающий в почете у Владыки Трона». Самир твердо знал, что благодаря сладостному покровительству этих слов огонь не сможет причинить ему никакого ущерба.
В тот же самый миг за три тысячи миль от этого места по небу со стороны долины реки Огайо проносились, подобно неистовым арабским скакунам, черные тучи. Небо раскалывали удары грома и вспышки молний, что малыша, впрочем, нисколько не пугало.
Взгляни, Тед, какой он смелый, — улыбаясь, произнесла мать. Она взяла на руки своего годовалого сына, неизвестно как ухитрившегося вскарабкаться на подоконник, чтобы полюбоваться грозой.
Эгей, Майки! — Отец рассеянно кивнул головой. — Да он у нас скалолаз. Сдается мне, этот стул стоит переставить оттуда к печи.
«Значит, в этот раз меня зовут Майклом». Слова отчетливо выстроились в голове мальчика; он оглянулся через плечо матери на дождь. Он помнил, что носил это имя много раз. Знакомы ему были и арабские скакуны, так как один из Майклов ходил с франками в Первый Крестовый поход.
— Га-а! — пробормотал малыш, указывая на небо, где раздался очередной удар грома.
Было странно, что он может думать, но не может говорить. В голове Майкла одна за другой вспыхивали картины. Он видел себя скачущим на ладном, невысоком, но чрезвычайно сильном жеребце, украденном им в Алеппо во время штурма тамошней крепости. Это было в священном 1000 году, и он, вместе со всеми своими братьями-рыцарями, со слезами на глазах преклонил колена у реки Иордан. Однако словно чье-то проклятие омрачило этот миг. Впервые убийство во имя Господа вызвало у него отвращение — он устыдился своих слез и почувствовал слабость. Дети, поджаренные на вертелах у мечети в Алеппо, терзали его душу. Он пытался изгнать из своей памяти крики иноверцев, брошенных в огненные ямы, зная, что остальные рыцари плачут от радости и его чувства им невдомек.
В той жизни он погиб при штурме Иерусалима от Горшка с кипящей смолой, брошенного защитниками древней твердыни. Он был рад уйти. Его страшило лишь то, Что в следующий раз он опять вернется солдатом, — но страх притягателен для души. Вновь и вновь погибал он в бою, пока наконец не отчаялся найти свидетельства тому, Что этот мир представляет собой что-либо кроме кладбища, поля смерти. Он поклялся больше никогда не воевать, и, несмотря на неистовство громыхавших подобно гигантским наковальням стихий, все же ощутил умиротворенность окружавших его местности и семейства. Должно быть, времена изменились.
- Га-а! — вновь произнес малыш.
- Что такое, мой хороший? — спросила мать.
Она немного покачала его; вид у него был такой, будто он собирается заплакать.
Майкл поднял голову и посмотрел в ее большие карие глаза. Удивительно, как сильно он любил ее, эту свою мать. Но другая его часть не признавала ее, не чувствовала ничего, кроме обычного покоя, сопутствующего душе в ее путешествии. Он прекрасно понимал, что не должен думать о себе как о душе. Он был ребенком на ферме в Южном Иллинойсе. Благодаря сделке, заключенной им по поводу своей души, он оказался здесь, у этих добрых людей. Они полюбят его; впереди их ждет выкидыш, неурожаи, депрессия, которая поразит отца в середине восьмидесятых, когда банк за долги лишит его права выкупа заложенного имущества. Люди, которым так часто приходится спотыкаться, никогда не упадут окончательно. Видения Майкла угасли, будущее сделалось туманным. Мать усадила его на стульчик и прошла в гостиную, где перед телевизором стоял отец.
—Дорогой, что там такое? — спросила она. Отец не обернулся.
—Черт бы их побрал, — проворчал он. — Пусть они себе воюют сколько хотят, а я туда не поеду.
Под аккомпанемент громовых раскатов на экране мелькали фигуры израильских коммандос, штурмующих Голландские высоты.
—Но тебя ведь никто и не просит, правда? Иди-ка поешь, пока не остыло.
На экране разорвался снаряд, сея осколки по обезумевшему лагерю палестинских беженцев. Лавина танков вкатилась в Газу, стреляя по какой-то невидимой цели на горизонте. Отец выключил телевизор и пошел на кухню. Отодвинув стул, он присел за стол, куда его жена как раз поставила тарелку. Только он собрался благословить свою пищу, как сверкнула молния и от удара грома в шкафчиках зазвенела посуда. До мальчика донеслось шарканье — отец шел на веранду менять перегоревшие пробки. Мать ободряюще хлопнула его по плечу:
—Не бойся, сейчас перестанет быть темно.
Темно? Смысл сказанного был Майклу непонятен.
Она что, ничего не видит? Судя по всему, да. Вдоль стен комнаты сплошным кругом стояла дюжина сотканных из света фигур. От них исходило слабое светло-голубое мерцание, а тела их, хотя и прозрачные, были не призрачными, а вполне осязаемыми. Майкл знал их всех. Он посмотрел на них по очереди, и глаза каждого ответили таким же Пристальным взглядом. На этот раз его жизнь будет безопасна. Стражи были с ним. Прежде они никогда не спускались вот так, все вместе, но теперь они сопровождали его. Майкл успокоился, лишь слегка побаиваясь, что их увидит мать.
Наконец-то, после того, как его душа перенесла долгое путешествие, он был в безопасности.
Резкие крики заставили вздрогнуть пустынные скалы, спугнув старую овцу с потомством из их уютного убежища. Сломя голову она заскользила вниз по склону, но, увидев, что за криками не последовало ничего пугающего, притормозила и остановилась.
Шло время. Солнце в медно-желтом небе поднялось уже высоко, а Самир все не возвращался.
Вдруг в зеве пещеры произошло какое-то движение. Появился юноша-незнакомец, закутанный в куфию. Теперь на нем были обычные поношенные одежды пастуха-бедуина. Оружия при нем не было, словно он ни в чем таком не нуждался. Мягко сбежав по склону, он остановился рядом с овцой и взял на руки одного из ее ягнят.
— Стой спокойно, — прошептал он. — Будь умницей.
Столь слабый звук не смог вывести окружающее пространство из его дремотного покоя. Потухший вулкан не проснулся; небесный купол не раскололся и не упал на землю. По крайней мере здесь пророчества не сбылись. Старая овца успокоилась и заблеяла, ощутив голод.
— Подожди немного, — сказал юноша и отвернул куфию. Стоя посреди пустыни с черным ягненком на руках, он повернулся лицом к свету, став еще прекрасней; он улыбнулся, словно рисуясь перед вот-вот соберущейся публикой.

Глава первая
На дамасской дороге
Ближний Восток, весна 1999 года
Шла вторая неделя апреля, и хотя путеводитель «Лоунли Плэнет» безапелляционно утверждал, что весной температура в Сирийской пустыне умеренная, жара уже была невыносимой.
«Сейчас, должно быть, где-то между девяноста( и пеклом», — недовольно подумал Майкл Олден. И — он знал это по опыту — это были еще цветочки. Он закурил сигарету и оперся на провисшую стенку палатки. Мимо прошли две санитарки, болтая по-арабски. В суете и гаме он не мог их слышать, видел лишь, как двигаются их губы.
— На прививки не сюда, отправьте их в палатку «С», — крикнул он, завидев кучку одетых в черное местных женщин с детьми на руках. Санитарки принялись их отгонять. Освободившееся пространство заполнилось еще большим количеством народа. Майкл осмотрелся, не в силах избавиться от дурного настроения. До него, словно некая адская музыка, доносились плач детей и приглушенные стоны. Медицинский пункт был развернут близ того, что некогда представляло собой древнеримский город Пальмиру. Он был укомплектован доставленными сюда Всемирной Организацией Здравоохранения врачами из разных стран, которые пытались оказать хоть какое-то подобие помощи тысячам беженцев, ежегодно проходившим через его сетчатые ворота.
Прошлое лето по общему мнению было нестерпимее всех предыдущих. Майклу оно запомнилось достаточно жарким для того, чтобы расплавилась пластиковая фляга, оставленная на капоте джипа больше чем на десять минут. При условии, конечно, что за это время ее никто не украл бы. И при условии, что имелась бы чистая вода, для которой может понадобиться фляга, а также что никакие бандиты, террористы или захватчики не перекрыли бы дорогу Дамаск—Алеппо, служившую единственным путем к тому, что в этих местах могло считаться безопасностью и порядком.
Майкл приехал на Ближний Восток в 1996 году как подающий надежды хирург, только что закончивший ординатуру в Соединенных Штатах, однако подающие надежды хирурги были здесь никому не нужны. Операции, даже самые рядовые, были роскошью — толпы людей, ежедневно проходившие у него перед глазами, остро нуждались в воде, пище и антибиотиках, а не в пересадке сердца. Он делал для них что мог, но вовсе не то, чему его учили. Лишь получившие исключительно тяжелые травмы удостаивались чести быть препровожденными в операционную. Так прошло уже три года. Ему было тридцать три, но временами он чувствовал себя вдвое старше.
ВОЗ была учреждением ООН, уставная цель которого заключалась в повышении качества здравоохранения во всем мире. Таковы были декларации. В реальности же ее деятельность сводилась к посильной помощи в случае «чрезвычайных обстоятельств», длившихся по полсотни лет и вполне способных продлиться еще столько же. В послужном списке этой организации были курдские восстания в Турции. Была распространившаяся чуть ли не по всему миру вражда между мусульманами-шиитами и мусульманами-суннитами — последняя вполне могла бы претендовать на место в книге рекордов Гиннесса, так как длилась уже больше тысячи лет. Были Бог знает отчего возникшие кровавые беспорядки в Ираке. И в результате каждый такой конфликт, сетовал про себя Майкл, выдавливал беженцев в Сирию — все дороги, как в Рим, вели сюда, и согнанные с насиженных мест толпы шли на запад и юг в поисках призрачного убежища. На каждой границе их тысячами возвращали обратно, но они все шли огромной волной, которую не в силах было обуздать даже все человеческое милосердие вместе взятое. Но здесь милосердие — в лице ООН — занималось безумным чаепитием на адском курорте.
Майкл затушил сигарету и вернулся к работе. — Мне нужен еще один комплект для наложения швов, — потребовал он. — Проверьте, достаточно ли у нас физраствора, а вы, санитары, имейте в виду: если есть раненые, их в первую очередь.
Последнее прозвучало горькой шуткой. Трое представившихся водителями автобуса пришли в медпункт пешком, буквально разорванные в клочья. Кто-то (надо думать, по политическим соображениям, взлетевшим на воз- дух вместе с ним самим) взорвал автобус с иракцами, нелегально проникшими в Сирию. Погибших военные просто-напросто похоронили на месте, а выживших скопом усадили в грузовик и вывезли обратно через границу. Те же, кто пребывал между жизнью и смертью, оказались здесь, хотя забот медпункту хватало и без них. Майкл наложил повязку на голову тому, кто был ранен легче других. Молодой, не старше шестнадцати лет, парень, хныкал. «Потерпи секунду», — как можно непринужденнее сказал он ему, заподозрив в «водителе автобуса» одного из террористов. Последнее не вызвало в нем ни злости, ни возмущения — он лишь хладнокровно допустил такую возможность.
Ткань палатки для сортировки пострадавших и так пропускала достаточно света, но то, что брызнуло в нее сквозь открытый полог, было чересчур ярким, чтобы называться солнечным светом. Это было излучение, столь ослепительное, что Майкл готов был услышать сопровождающий его звук — что-нибудь вроде рокота мощного двигателя или рычания доисторического пустынного льва. Казалось невероятным, что свет может быть такой силы.
Хочу, чтоб все грузы были доставлены вовремя — рассеянно молился Майкл. — Хочу, чтобы в этом году нам хватало воды.
Молитва была напрасной. Он знал уже, что здесь всегда всего будет не хватать. Ни для медицинской миссии ВОЗ, ни для этого сумасшедшего города из домишек-развалюх и слепленных из чего попало лачужек, разбросанных вокруг палаток медпункта. Если бы не иссушающее пустынное солнце, вонь от экскрементов, мусора и немытых тел была бы невыносимой. Но против наполнившей здешний воздух безысходности было бессильно даже оно.
Он закончил перевязывать голову юному террористу, и парень подпрыгнул, пытаясь дотянуться до карманов своей одежды. Майкл невольно отпрянул, закрыв лицо руками. Но парень извлек из кармана вовсе не гранату.
— Спасибо, — пробормотал Майкл, беря замызганный апельсин, который протягивал ему застенчиво улыбающийся парнишка. Для израильского фрукт был чересчур жалким, чему Майкл даже обрадовался. Ему не хотелось думать, что парнишка взял апельсин у солдата, погибшего при штурме Голанских высот.
«Помни, ты сам захотел приехать сюда». Это доведенное до автоматизма напоминание стало у Майкла чем-то вроде мантры; он старался взять от нее все то утешение, которое она, уже столь привычная, могла дать.
Он сглотнул, почувствовав на пересохших губах вкус песка. «Следующий!» — крикнул он, перекрывая шум.
Юсеф, молодой араб, прилепившийся к Майклу с самого его приезда и вскоре ставший незаменимым его помощником (за все это время Майкл смог освоить лишь по горстке слов из тех нескольких арабских диалектов, что были здесь в ходу), ввел в палатку следующего пациента.
—Скажи ей, пусть взбирается на стол, — сказал Майкл.
Юсеф перевел, но ничего не произошло. Санитар пожал плечами.
Это была закутанная в чадру женщина из кочевого племени — во время войны в Заливе американцы называли таких «Черными Движущимися Объектами». Из всех частей ее тела Майклу были видны только глаза и рука, прикрывавшая лицо складкой одежды в присутствии незнакомого чужестранца. Но по ее походке было видно, что она находится на поздних сроках беременности.
- Я не сделаю тебе ничего плохого, — сказал Майкл. Он подвел ее к передвижному смотровому столу, и она застенчиво и в высшей степени неохотно на него взобралась.
- Вот и славно.
Женщина смотрела в сторону, избегая встречаться с Майклом глазами.
Ее родственники (по крайней мере таковыми они показались Майклу) толпились в палатке позади женщины — пыльная, гогочущая масса донельзя любопытных людей, которым напрочь незнакомо было понятие личного пространства. За ними по-прежнему напирала толпа жаждущих осмотра.
— Юсеф! Скажи им, чтоб выстроились в очередь снаружи! — Майкл отчаянно пытался подавить сквозившую в его голосе усталость.
Он услышал пронзительную арабскую скороговорку Юсефа, обращавшегося к толпе. Люди роптали и переминались с ноги на ногу, не двигаясь с места.
— Акушерку сюда! — отрывисто бросил Майкл.
Из соседней палатки прибежала молодая шведка в униформе; ее выцветшие на солнце волосы были спрятаны под куфию — то ли из уважения к местным обычаям, то ли из-за невозможности вымыть их как следует по причине нехватки воды. Звали ее Ингрид, но красавицей она не была(.
— Помоги мне ее осмотреть и скажи Сергею, что мнескоро может понадобиться рентген.
Глаза Ингрид округлились. Рентгеновский аппарат, как и обслуживавший его техник, славился своим капризным характером. Тем не менее она кивнула и отправилась на склад за перчатками и шприцем. Майкл стал шарить в складках чадры, отыскав наконец руку пациентки. Она была теплой и влажной, пульс частил, как у воробышка. Майкл улыбнулся дежурной улыбкой, в глубине души, однако, пугаясь своих возможных открытий — постоянное недоедание и ужасы войны вряд ли принесли пользу.
нерожденному ребенку этой женщины. До него с трудом дошло, что окружающий шум вдруг усилился.
Внезапный звук выстрела словно расколол воздух. Ингрид, стоявшая в дверном проеме, отделявшем палатку от склада, завизжала, как начинающая актриса в плохом фильме.
—Ложись! — заорал Майкл, стремительно разворачиваясь. Сквозь толпу родственников пробивался молодой араб. Его глаза были скрыты за темными очками, а одежда испачкана до неузнаваемости, но автомат, из которого он только что выстрелил сквозь потолок палатки, блестел свежей смазкой и вообще выглядел прекрасно ухоженным. Это был АК-47 — самый популярный аксессуар ближневосточной моды. Резким движением парень направил его на Майкла, что-то крича по-арабски и жестикулируя стволом в такт словам.
«А я-то думал, что достаточно разоружить пациентов», — покоряясь судьбе подумал Майкл. Он не испугался — для этого он слишком устал.
—Бутул — а, бутул да! — сказал он, подыскивая арабские слова из своих скудных запасов. — Прекрати!
Вбежал Юсеф.
—Доктор говорит, чтоб ты прекратил! — зачем-то крикнул он по-английски. Нелепость этого он, похоже, осознал одновременно с Майклом. Толпа позади нападавшего, отпрянувшая было при звуке выстрела, подалась теперь вперед, с явным намерением помочь каждой из сторон советом.
Не выпуская из рук бутылочку с диазепамом и дефицитный стерильный шприц, Ингрид нерешительно шагнула вперед. Араб заколебался, не зная, реагировать ли ему на это появление нового действующего лица или продолжать оборонять ту, кто, по всей видимости, была его женой. Воспользовавшись заминкой, Юсеф схватил автомат за ствол и рванул его вверх, направляя в потолок. Затем Майкл выхватил оружие из рук нападавшего.
—Ты ее муж? Сюда запрещено входить с оружием! Мамнуа! — крикнул он со всей суровостью, на какую был способен в данный момент. Он передал автомат Юсефу, поспешившему отойти на безопасное расстояние.
Разъяренный нападавший ничего не слышал. Подбежав к жене, он принялся стаскивать ее со стола. Немного поупиравшись, та уступила. Он повернулся к Юсефу, явно требуя обратно свой автомат.
—Скажи ему, что автомат ему вернут возле ворот, — велел Майкл. — Успокойся, Ингрид, кризис миновал.
Муж пациентки что-то сказал, брызгая слюной.
- Он говорит, что у него есть граната, — упавшим голосом перевел Юсеф. — Он называет вас дьяволом и говорит, что его жена теперь уже никогда не будет прежней. Мне кажется, что он хочет с вами поторговаться.
- Тогда скажи ему...
- Доктор! — закричал вбежавший ассистент из хирургической палатки. Его зеленый операционный костюм был забрызган свежей кровью. — Доктор! Вы нам нужны! Сейчас же! — Не дожидаясь ответа, он выбежал.
Майкл рванул за ним, срывая с себя на бегу белую куртку. Он не слышал, как подъехал медпунктовский грузовик. И что случилось с несчастной молодой мамой, он так и не узнал.
Бактерицидные лампы бросали на стол зеленоватый отсвет и мигали всякий раз, когда кто-нибудь в городе включал тостер. Майкл наклонился над столом, не видя ничего кроме открытого пространства, ограниченного хирургическими простынями. Тело, лежавшее на столе, казалось маленьким, чем-то вроде костлявой куклы. С того момента, когда Майкл в последний раз интересовался временем, прошел целый час. Операция была настолько сложной, что он не чувствовал даже жары, которую вентиляторы, дребезжавшие у него под ногами, лишь усугубляли.
— Держите-ка этот ранорасширитель наготове.
Одна из сестер, арабка-христианка, протянула руку и взяла инструмент. Пациентка, маленькая курдская девочка, по дороге в школу была буквально изрешечена шрапнелью всех возможных видов; рядом с Майклом его начальник, русский хирург Николай, оперировал ее сестру, которая, услышав взрыв, накрыла семилетнюю малышку своим телом. В сирийских школах можно многому научиться.
Брюшная полость была набита тампонами, но, когда Майкл вставлял туда очередной, тот почти сразу наполнялся кровью.
Давление еще держится? — спросил он, взглянув на анестезиолога-египтянина Умара. Тот покачал головой. Запасы крови для переливания подходили к концу.
Ну что, вольем еще две единицы?
Я этого не слышал, — отозвался Николай.
Хорошо, — твердо сказал Майкл. Расход крови в медпункте строго регламентировался.
Николай был достаточно хорошим торакальным хирургом, чтобы, не прерывая своей работы, изредка поглядывать на то, что делает Майкл. Обе операции были из разряда безнадежных. Майкл с ненавистью посмотрел на последний пропитавшийся кровью тампон.
Нужно забраться глубже, — пробормотал он. — Кровотечение где-то там внутри, куда мы не добрались.
Эта печень годится уже разве что на корм собакам, — без всякого выражения произнес Умар.
Майкл пропустил его слова мимо ушей, погрузил руку глубже в направлении тазового пояса — и нашел это.
Господи Иисусе! — сказал он.
Что там? — Николай поднял голову, его глаза сузились. — Ну-ка, рассказывай.
Рука Майкла наткнулась на кусок металла, — то ли гвоздь, упакованный внутрь бомбы, то ли осколок ее оболочки — и вдруг из-под его пальцев струей полилась кровь.
— Брюшная аорта вот-вот лопнет, — сказал он. Умар покачал головой; Николай не проронил ни слова. — Ну же, ну, — пробормотал Майкл, ни к кому не обращаясь.
Наконец он нащупал сосуд и крепко сжал пальцы. Поток крови остановился.
— Слушай, Николай, сделай одолжение, подойди сюда, — сказал он.
Русский, не взглянув на него, покачал головой.
Черт побери, я удерживаю главное кровотечение! — закричал Майкл.
Чего ты от меня хочешь?
Он впервые взглянул на лицо девочки. Умар снял с нее маску; она была прекрасна, этот спящий черноволосый херувимчик. Боковым зрением Майкл увидел, как две медсестры отходят от стола.
— Эй, это еще не все! — сердито воскликнул он. — Давайте кетгут и четвертый номер...
Вдруг он чуть не подпрыгнул, почувствовав руку на своем плече. Это был Николай.
О, хорошо, что ты подошел, — сказал Майкл. — Подержишь зажим, ладно?
Отпусти ее, — мягко сказал Николай.
Майкл покачал головой.
Ни за что. Этот ребенок мой.
Уже нет.
Сердцебиение глухим стуком отдавалось у Майкла в ушах. Он выдохнул, вдруг поняв, что все это время стоял, затаив дыхание. Затем он медленно разжал пальцы. Из сосуда, булькнув, вытекла струйка крови. Девочка лежала, вытянув руку за край стола — рука была бледной, как штукатурка. Майкл со свистом выпустил воздух из легких и отошел от стола.
— Погодите, — сказал он сестрам, собравшимся уже закрыть девочке лицо. Он подобрал руку девочки, плотно подоткнув ее краем простыни, затем наклонил голову. Это был вполне естественный жест, хотя ему никогда прежде не случалось так делать. Почему же он решил сделать это сейчас? Его разум не задал этого вопроса, но миг спустя он взглянул вверх и увидел рядом со своим лицом какие-то неясные очертания. Это было похоже на мелькнувшую в воздухе тень или марево, как над разогретым летним асфальтом, только гораздо менее отчетливое и совершенно холодное. Если бы Майкл не открыл глаза, то решил бы, что мимо него пронеслось слабое дуновение ветерка.
«Боже мой, ведь это ее душа!» Майкл не помнил впоследствии, действительно ли у него в голове пронеслись эти слова, или же он просто в результате некоей моментальной вспышки осознал, что это было такое. Осознание продлилось лишь один миг — и исчезло. Облачко истаяло и сделалось еще менее осязаемым.
Доктор? — Сестры были в замешательстве, Николаи отвернулся. Они явно не видели ничего, кроме коллеги, погрузившегося в свои мысли, и смущенно пытались изображать вежливость.
Ладно, ребята, здесь уже все. Давайте работать со второй.
Персонал вернулся к работе. Майкл оглянулся, но облачка уже не было видно.
***
Нетвердой походкой Майкл вышел из операционной палатки. Было два часа пополудни, и снаружи было такое же пекло, как внутри, но из-за внезапного приступа удушья он просто вынужден был выйти наружу. Прилив адреналина, позволявший ему не расклеиваться, прошел, и теперь он чувствовал себя изнеможенным. Душевая была только одна, на другом конце лагеря, возле акушерской палатки. Майкл направился туда.
Сестра девочки тоже умерла. Другим пациентам, меньше пострадавшим от взрыва бомбы, удалось помочь, и их отправили в больницу. Не отдавая себе в этом отчета, Майкл машинально потирал ладони, будто бы моя руки, хотя ладони, защищенные хирургическими перчатками, были чистыми, — а вот все остальное было забрызгано кровью, которая, казалось, висела во влажной и душной атмосфере палатки красноватым туманом.
Майкл? — Николай подошел к нему сзади. Русский хирург стянул с себя зеленую операционную блузу, надев ее на голову от солнца. — Извини, что втянул тебя в это: их следовало бы отправить в хороший госпиталь, в Дамаск.
Да ладно, — Майкл продолжал идти, не будучи расположен к беседе, но Николай не отставал.
Послушай, я тут посмотрел твое личное дело и обнаружил, что ты не воспользовался последней возможностью взять краткосрочный отпуск.
Да, я упустил пару таких шансов. Тебе вовсе незачем говорить обиняками.
Хорошо, но ты можешь сказать мне, зачем тебе это? Здесь ведь не то место, где можно получить медаль Альберта Швейцера. Мы ведь всего лишь затыкаем дыры, да ты и сам это прекрасно знаешь. Делаем кое-какие прививки, и я не уверен, что местные князьки и знахари нас за это не проклинают. Через восемнадцать месяцев весь этот медпункт соберет манатки, и мы отсюда уберемся.
Майкл повернул влево, направляясь к своему жилищу. Слушая Николая, он почувствовал, что слишком устал для того, чтобы мыться, вначале ему хотелось хоть немного выспаться.
— Послушай, Николай, по-моему, в тебе сейчас говорит администратор. Мне незачем отсюда уезжать, а если вдруг понадобится, я тебе скажу.
Ответ вышел грубее, чем Майклу того хотелось, но Николай выглядел невозмутимым. Он кивнул и направился в другую сторону, к душевой. За спиной Майкл услышал его голос: «Помни, ты сам захотел быть здесь». Фраза прозвучала мрачной шуткой.
Но вместе с тем начальник в присущей ему манере ставил Майкла в известность, что в следующий раз ему будет приказано взять отпуск. Майкл добрался до своей палатки, откинул полог, и в лицо ему дохнуло прохладой. Благодаря переносному итальянскому кондиционеру, единственной его отраде, воздух в жилище был мало-мальски терпимым. Майкл повалился на металлическую армейскую койку и задремал. Нервное возбуждение все еще бродило в нем; он почувствовал, что дошел до той стадии, когда рассудку требуется время, чтобы расслабиться и позволить себе отдых. Странное явление, которому ему случилось быть свидетелем в операционной, все еще владело его мыслями. Он отогнал его, не желая больше видеть подобного.
Майкл вскочил и подошел к стоявшей в углу лохани. Ополоснув лицо холодной водой, он запустил пальцы в свои длинные каштановые волосы и посмотрел в зеркало. Лицо, выглянувшее в ответ, было ему знакомо: оно не принадлежало ни чужаку, ни его, Майкла, затравленному двойнику, ни человеку, состарившемуся раньше времени. Но оно было не из тех, что могут многое рассказать о своем хозяине. На нем не были видны следы сотен ночных дежурств в пункте экстренной помощи филадельфийского гетто, где ему постоянно приходилось иметь дело с каким-нибудь четырнадцатилетним «пострадавшим от огнестрельного ранения» (казенный термин, не отражающий и малой толики эмоций, вызываемых видом этих несчастных), которому такие же четырнадцатилетние разворотили грудь пулями. Подобные эпизоды просто-напросто вплелись в ткань его хирургической практики, укрепив ее и подготовив к суровой действительности. Но за его лицом стояло нечто еще, словно скрытое за густой пеленой. И этого Майкл не мог объяснить даже самому себе.
Он бросил все это. Для тех, кто знал его в Штатах, он был еще одним лезущим из кожи вон болезненно-самолюбивым ординатором, — иными словами, точной копией их самих, — стремящимся обменять годы медицинской практики на возможность взобраться на верхушку лестницы, где его ждали деньги, репутация специалиста и восторженное внимание стоящей внизу лестницы молодежи. Поэтому, когда пришел запрос из ВОЗ — а никто не знал даже того, что он предлагал туда свою кандидатуру, — и Майкл отверг все другие предложения, по крайней мере несколько человек удивились. Но через месяц с этим свыклись и они; в конце концов, если Майклу вздумалось соскочить с подножки готового отправиться поезда — это его личное дело.
Удивительней всего было то, что он и сам не мог разобраться в своих мотивах. У него не было тайных, сокровенных причин отправляться в ту часть света, где его ждала честь быть ненавидимым теми странами, которым он помогал, и игнорируемым всеми прочими. Непосредственно перед отправкой на Ближний Восток он порвал со своей девушкой, американской китаянкой-интерном, чьи родители эмигрировали из Шанхая. Лю стала разыгрывать смертельно обиженную, претендовала на роль невесты или чего-то подобного, хотя у Майкла не было ни тени сомнения, что, имейся хоть малейшие признаки того, что дело у них идет к браку, ее семейство приложило бы все усилия, чтобы она не вышла замуж за чужака.
Но двигал им не разрыв отношений и не недавняя смерть матери, еще во время их жизни на Среднем Западе оставившей отца (и, похоже, начавшей пить). В реальности проблема, стоило копнуть поглубже, представляла собой переплетение самых различных проблем, неразрешенных вопросов, невыясненных идеалов, дилемм — этакий древний могильник, который носит в себе каждый, но раскапывать решаются лишь немногие. Майкл Олден как бы состоял из давно забытых образов, моментальных снимков его души, которые ему самому не слишком хотелось рассматривать. Но порой эти образы из мрака былого вдруг решали сами взглянуть на него: особенно часто его сны бывали переполнены паломниками и святыми пустыни. Он бывал свидетелем чудес, настолько же экзотичных и удивительных, насколько невыразительной и суровой была Сирийская равнина. Лазарь, прикрывающий глаза от солнца, в ужасе выйдя из гроба. Купол Скалы, где крылатый конь Мухаммада оставил свой след, возносясь в небо с Пророком на спине. Юный равви Иисус, сорок дней не допускающий к себе дьявола, сулящего ему владычество над миром. (Менее сильный духом спустя сорок минут дал бы себя уговорить за мех чистой воды.) То, что дешевые раскрашенные гравюры из учебников воскресной школы могут столько времени жить в человеке, — вещь неправдоподобная, но в сознании Майкла они запечатлелись с самого детства. Он видел одетого в звериные шкуры Иоанна Крестителя, питающегося акридами и диким медом. И хотя давным-давно стерся из его памяти тот младенец, что помнил коленопреклонение у реки Иордан в первом Крестовом походе, другие образы, похоже, шаг за шагом подводили Майкла к его тайне.
«В каждом грешнике таится ожидающий своего рождения святой, — говорила ему его бабка-католичка, — но в каждом святом таится грешник, надеющийся, что Бог не разгадает его тайны. Так что будь осторожен». Это было одно из тех безжалостных поучений, которые часто слышат дети на далеких фермах, где Библию читают не просто ради спасения души, а как пособие по выживанию в тех случаях, когда урожай сои гибнет от засухи или куры мрут от болезни.
Майкл получил свою долю страха и покаяния. Но, хотя он и не помнил этого теперь, в то время он был странным образом одержим верой. Он забирался на чердак, отряхивал от пыли книги, валявшиеся там с нелегких времен прежнего фермера Олдена, который положил жизнь на то, чтобы превратить шестьдесят акров камней и леса в хлебную ниву. В этих книгах он находил леденящие кровь рассказы о житиях святых — поджариваемых на железных решетках, пронзенных насквозь, освежеванных, растерзанных львами, разрубленных на части, распятых мужчинах — и женщинах, претерпевавших ту же участь, если только они сами не вырывали себе глаза или не успевали броситься на меч.
Воображение вкупе с подобным чтением породило в нем какую-то странность. В течение двух лет, когда его Мать была по горло занята еще двумя появившимися один за другим детьми, Майкл проводил каждый день со своей бабкой-католичкой, которая, будучи свободна от такого рода забот, приняла его странность как одну из немногих вполне понятных ей вещей. Так у них образовалась их маленькая секта; они подолгу молились и пели гимны, пока бабка перебирала бобы на кухонном столе. Она недолюбливала гордыню чопорных завсегдатаев церкви — такова была ее собственная форма гордыни. Майкл внимательно прислушивался к ее словам. Спустя какое-то время он вышел из поля ее тяготения, вернулся в школу и семью, но, по большому счету, та печаль, которой оказалась отмечена вся его жизнь, началась именно тогда.
Медицина в конце концов направила его подозрительное религиозное усердие в вещественное русло — и тем самым почти полностью подавила его дух. Несправедливость смерти произвела на него впечатление более сильное, чем то, что обычно почитается здоровым. Бывало, он часами просиживал на месте, терзаемый угрызениями совести и приступами отчаяния и неверия в свои силы. Его дядя, сорокалетний ветеран сельской практики, пробивший себе дорогу в голодные годы тем, что принял на этот свет не меньше жеребят и телят, чем детей, считался крупным авторитетом в своей области. «Доктора, Майк, бывают двух типов. Одни лечат десятерых пациентов и выхаживают девятерых. И когда они оглядываются назад, то помнят лишь о девяти спасенных. Другие тоже лечат десятерых и выхаживают девятерых. Но они помнят впоследствии лишь о том единственном, которого спасти не смогли. Что до меня, то я знаю, к какому типу отношусь. А вот ты, когда отправишься на медицинский факультет и станешь тратить время на возню с драгоценными трупами, присмотрись к себе пристальней».
Майкл был уверен, что последовал этому совету, и ни разу не дал повода вернуться к этой теме. Его дядя, выкуривавший в день по три пачки и гордившийся этим («Хочешь верь, хочешь нет, но в медицинской школе нам рассказывали, что табак бывает полезен при туберкулезе»), умер от рака легких, когда Майкл еще учился в колледже. Так что Майкл на десять лет с головой ушел в медицинские штудии, а когда учеба подошла к концу, от меланхолии, гонимых святых и мальчика, которому мерещились светящиеся стражи, выстроившиеся вокруг его кроватки, не осталось и следа. В первый год своей учебы он больше напоминал послушника; после выпуска же он твердо знал, что врачи читают не Библию, а истории болезни. Как заметил ему за полночной чашкой скверного кофе один скучающий ординатор: «Нельзя служить нескольким богам одновременно. И нет ничего постыдного в том, чтобы выбрать такого, который платит».
Майкл хмуро взглянул на свое отражение. Он плеснул еще воды на шею, после чего повалился на койку, предпринимая вторую попытку уснуть.
Спустя четыре часа он проснулся, сразу и не сообразив, что вообще спал. Почувствовав себя немного отдохнувшим, он встал и направился в душевую. Между палатками врачей шла длинная пыльная аллея. Майкл двинулся по ней. Вдалеке виднелся бледный столб дорожной пыли, повисший над скалистой пустыней. Инстинкт, выработавшийся за годы пребывания в зоне необъявленной войны, побудил Майкла быстро перебрать в уме возможных гостей. Это могла быть опоздавшая на четверо суток колонна снабжения. Никого другого они не ждали. Как правило, их клиентура добиралась пешком; грузовики были только у военных.
Майкл непроизвольно расправил плечи. Будучи старшим ребенком в семье, именно он всегда заглядывал под кровать, прогоняя затаившихся там чудовищ. Он до сих пор инстинктивно пользовался этим способом, чтобы отогнать кошмары. Противостоять им. Видеть их тем, что они есть на самом деле.
На сей раз они оказались друзьями. Когда Майкл достиг въездных ворот медпункта, ооновские солдаты устанавливали ограждение; на бортах и крышах грузовиков были видны большие эмблемы Красного Креста — пусть слабая, но защита. Успокоившись, Майкл двинулся своей дорогой, скребя затылок и думая о том, что раз уж колонна наконец добралась, их, того и гляди, ждет чистая форма, а то и возможность иной раз пропустить по чашечке турецкого кофе. Бывшие среди членов миссии арабы потягивали крепчайший черный чай, который Майклу казался отравой. Он никогда не думал, что положенная норма растворимого кофе может оказаться для него недостаточной, однако некогда сделанный запас уже месяц как иссяк, и восполнить его не было возможности.
— Хили баалак!
Он уже дошел до конца основного лагеря, когда за его спиной раздался этот женский голос, требовавший на грубом арабском, чтобы грузчики были осторожны.
— Нет, нет, нет! — кричала она. — Стойте! Поставьте это там, где я вам сказала. Aez( , вот так! С' еst bоп((. Черт побери! Не останавливайтесь! Аллах с вами!
Услышав эту причудливую смесь языков, Майкл повернул обратно. Рядом с головной машиной, опершись ногой на бампер, стояла женщина-водитель и на жаргоне погонщиков верблюдов руководила разгружавшими машины, попутно отгоняя беженцев, которые вертелись вокруг, норовя стащить что-нибудь из драгоценного груза. Ее светлые волосы покрывал белый платок, а на глазах были фирменные солнцезащитные очки. В остальном же ее одежда, от покрытых толстым слоем пыли сапог до охотничьей куртки цвета хаки, была словно у члена экспедиции к копям царя Соломона.
— Сьюзен! — закричал Майкл, бегом возвращаясь к тому месту, где стояли грузовики. Женщина махнула рукой, но поток ее ругательств слегка ослаб.
Сьюзен Мак-Кэффри была, как и он, из Америки. Кроме того, она была главным полевым администратором лагерей оказания помощи всего Леванта. Она отвечала за шесть лагерей беженцев, разбросанных по пустыне на площади в тысячу квадратных миль, осуществляя связь с региональной штаб-квартирой ВОЗ в Александрии и заботясь о своевременной и беспошлинной доставке грузов, без которых невозможно было бы делать то немногое, что было в их силах. Она, что называется, собаку съела на здешних реалиях — в этих краях она пробыла даже дольше, чем Майкл, и каждый день совершала чудеса доставания при помощи такта, интриг, а то и явной лжи.
И все были уверены, что в данный момент она сиднем сидит в своем комфортабельном дамасском офисе.
— Что ты здесь делаешь? — спросил Майкл.
Она обернулась и сняла очки, чтобы взглянуть на него. Ее взгляд красноречиво напомнил ему, почему арабы делают защищающий от дьявола жест при виде голубоглазых иностранцев.
— Я так понимаю, ты предпочел бы, чтоб я сидела дома? — спросила она. — В чем дело? Или ты думаешь, что блондинка не способна совладать с рычагом переключения передач?
Она сняла платок и встряхнула головой. Квадрат белого шелка был прозрачен от пота. Пожав плечами, Сьюзен повязала его вокруг шеи. Такое нарочитое пренебрежение обычаями здешних мест показало Майклу, как сильно она раздражена.
— Если уж тебе не сиделось на месте, ты должна была хотя бы предупредить нас или запросить вооруженное сопровождение. Здесь слишком опасно, — сказал он невпопад и увидел, как губы Сьюзен вытягиваются в сердитую тонкую линию. «Разумеется, здесь опасно, — говорило презрительное выражение ее лица. — Здесь нигде нет и никогда не было ни одного безопасного квадратного дюйма. И что?».
Только не говори, что ты не хотел, чтобы я это делала, — почти прорычала она. — Я потратила две недели, добывая разрешение на этот транспорт, и мне как-то не хотелось, чтобы он растворился в воздухе, как в прошлый раз.
А где этот твой египтянин, который спит в обнимку со своим «узи»? — Майкл обратил внимание, что в грузовике кроме нее не было никого, даже привычных юношей с полуавтоматическими винтовками в кузове.
В этот раз у него не вышло, — на ходу бросила Сьюзен, отгоняя шустрых мальчишек, норовивших подобраться к колонне сзади. — Эй, вы, ну-ка, брысь отсюда!
Майкл начал выходить из себя.
Не ты устанавливала здешние правила, не тебе и нарушать их, когда вздумается. Доставка такого груза без вооруженной охраны противоречит им, и тебе это известно. Ты рискуешь всем, чем только можно, и ей-Богу, чего нам только не хватало, так это...
С каких это пор вы, мой полковник, стали здесь командиром? — запальч&heip;