Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Ю.Же

Полинке

ПРОСТО Начало

Сначала… В начале… Для начала…Фу ты, как же трудно начать… Попробую с раскачки тронуться...

Одна былинка в большом покосе.
Одна снежинка в полях морозных.
Одна пылинка среди дороги.
И капля только в речном потоке.
Одна идея среди идей.
Одна девчонка среди людей.
Блик солнца утром в воде ручья,
Одно начало среди начал...

По мне – так только оно и существует. Таинственное, мистическое Начало. То, что с трудом находишь, а то наоборот – натыкаешься нежданно-негаданно... А потом оттолкнёшься чуть, и дальше – только направление...

Короче, расскажу Вам немного о каждом из участников, а может быть, и Героев нашей истории. Расскажу почти с самого начала, то есть о том, как каждый начинал, чем/кем был раньше.
В нашей сказке, а точнее до того, как появиться в ней, как может и в этой жизни, каждый проделал длинный Путь, меняя разные земные Формы. Об этом и расскажу сколько смогу. Так Вы, может, поймёте, где наши ребята набрали всякие разные свои качества и стали такими…

Окин
Гора была большая и древняя, можно сказать – как мир. Внутри горы была Порода – то, что должно было дать первую форму Окину. Гора была хорошая, обычная. Она не спала, как говорили потом люди, Она жила. Спокойно и мирно, будучи кому опорой, кому домом, кому фоном, кому дорогой, кому тенью. Гора дышала тихо и незаметно через поры кожи-земли.
Потом… Потом люди говорили – Гора проснулась. Странно говорили. Ведь сказано же – Она не спала, жила нормально, будучи частью Всего вокруг. Просто Она была выше. Выше другой земли: холмов, долин, озёр, ущелий… От этого роста наверное всё и случилось.
То, что горело и кипело внутри Земли, от каких-то неведомых процессов вдруг стало плотнее и горячее, чем обычно, и потребовало выхода. И этот вы-ход был там, где вы-ше. Туда прорвалась горячая внутренность Земли и расплавила по ходу то, что веками спокойно лежало в Горе и было Ей. А потом прорвалось, как принято говорить, изверглось, сотрясаясь, и вскоре стало успокаиваться и остывать.
Порода внутри горы тогда впервые познала Огонь, Его силу и страсть, поглощающую и преобразующую.
Охладев и даже застыв обратно, Она уже содержала внутри часть этого Огня. И потом ещё через много дней и ночей, и лет, смену которых знали только те, что на поверхности, а Порода не знала, к ней пришёл свет. Её, как говориться, добыли.
Теперь имя Ей стало не Порода, а Руда. Тоже такое сильное, крепкое имя, только новое было ещё плотнее и звонче. Руда была крепкой, сплочённой, ни вода, ни уж тем более всякая живность земляная через неё не просачивалась. Она содержала в себе силу, даже мощь, пожалуй, и какую-то гордость, может быть, помня Огонь. Но это пока тяжёлые молоты и кирки не стали вколачиваться и дробить Её.
Сильнее Руды был Металл. И отколотый кусок уже познал, что есть нечто более сильное, звонкое, совершенное, чем Он. Теперь Он терпеливо ждал в нагромождении таких же, но уже отдельных кусков руды, ждал шанса стать Металлом.
Это было задолго до времён заводов, автоматики, больших цехов и фабрик. Тогда у каждого полена был шанс стать деревянной куклой с именем, а у каждого куска железной руды – стать мечом или плугом, или подковой, или гвоздём.
Он стал Молотом, снова пройдя через Огонь, к которому на этот раз прибавились сила и мудрость человека. То есть Он был выбран как хороший, «чистый», попал в переплавку, потом…
В этой первой Форме Окин прожил долго. Или не долго – это как посмотреть. В общем, сколько положено прожил. Работал. Пережил смену двух крепких рукоятей. Углы его, наконец, совсем скруглились, а поверхности стали кривыми и щербатыми. Эта его Форма ушла с Земли неожиданно – в воду. Старый Молот, повалявшись несколько зим в глубине сарая, стал грузом-якорем для сети. Потом оторвался и остался на дне, чтобы снова превращаться в породу.
Здесь же в глубоком озёрном омуте Окин нашёл новую Форму. Стал икринкой, мальком и очень скоро – большеголовой, тёмно серой Рыбой. У Рыбы, как ни странно, было кое-что общее с молотом. На вид Она была как полено, особенно когда зависала, словно во сне, или плыла неторопливо. При этом Рыба могла (как и молот) вдруг метнуться грациозно и молниеносно, вся преображаясь в движение и целеустремлённость. И потом снова покой, таящий силу и скорость глубоко внутри. Рыба не делала ничего полезного, зато у неё были зачатки своей воли, и Ею никто не управлял.
Дальше Окин стал Клёном. Из вертолётика-семечки, упавшего в придорожную канаву, за несколько лет вытянулся гибкий длинный прут, на котором поперву летом болтался смешной пучок из 2-3-х листьев. Позже пошли ветки, ствол стал крепнуть и покрываться жёсткой кожей.
Ну, тут чего ещё рассказывать? Вырос большим красивым деревом. Украшал дорогу осенью ярким сиянием листьев, их полётом и пятнами на сухой траве. Зимой служил ориентиром засыпаемой снегом дороги. Летом давал хорошую зелень и тень. Весной пах, распускался, отдавал сок, приглашал птиц… Состарился, дожил, стал подгнивать, сломался, стал бревном и ушёл постепенно на костры случайных путников.
Из жизни в этой форме Окин забрал кое-что интересное. Ему понравилось быть красивым. Он научился слушать. Слушать как основное дело, как жить. И ещё шутить. Случайно, но точно и тонко уронить лёгкую меткую шутку листом на голову проходящему человеку… И тихо и радостно слушать смех, улыбаясь самому себе.
Следующие Формы были тоже. И как, будучи Молотом, он мял, совершенствовал, доделывал другие предметы, придавая их формам законченность и однозначность. Так же меняясь от формы к форме, Он всё больше становился Окином, и больше никем.
Был Он большим степным Орлом. И как когда-то лежал в земле, потом в воде, теперь спокойно располагался в воздушном потоке. Время и пространство медленно текло вместе с ним, Он был частью их. Частью неба было бы быть довольно приятно, если бы чувства жили в нём в такие моменты. «Просыпался» Он лишь для стремительного и красивого броска вниз.
Теперь был голос. Серьёзный, сильный с хрипотцой, иногда срывающийся на высокие ноты, но не теряющий силу.
И ещё потом появилось Гнездо. Он почти не помнил, как вырос, как освоил полёт. Зато помнил, сколько долгих дней парил над скалами, выбирая место, которое будет его и его потомства. Улетал в степь насытиться и снова возвращался и высматривал уступы, чтобы был не большой, не маленький, не наклонный, не постоянно в тени и не на палящем солнце. Это была какая-то необъяснимая потребность. Он ещё не знал, что и зачем хочет. И может так и не узнал бы, если бы не встретил Её – свою пару. Она вдруг дополнила его мир до чего-то целого, полного. Сразу возникли ответы на вопросы , которые никак не могли возникнуть и мучили этим. И вместе они нашли место и сделали гнездо. И познали друг друга. А потом в гнезде заголосили два Новеньких. И тогда еда вдруг перестала быть для него просто едой.
Раньше он ловил большую ящерицу или змею, падал с высоты на зайчонка или тушканчика... Тут же убивал, разрывал на куски и насыщался. Теперь почему-то не мог.
Съедал немного и нёс в Гнездо. Ей и галдящим Новеньким.
Он привык нападать на живую плоть, душить страхом и силой, а потом раздирать и поглощать, такова была его натура, природа. Но он не был агрессивен.
Раньше Он был просто спокоен. Но теперь появилось что-то новое. Как непонятный, неожиданный поток тёплого воздуха вдруг накатывал на него, проникал в перья, кожу, тело, даже зоркие цепкие глаза бесцветные, как высокое сухое небо. Поток этот подхватывал его и держал в себе на некоторое время, и он терял и время, и пространство. Люди называют это нежность.
Потом, когда Окин стал человеком, он узнал это слово и много раз ещё попадал в этот поток, и принимая жеребят на ферме, и глядя на чумазую детвору у ног и на сухие большие руки старой матери. Правда он так и не придумал, что с этим делать. Также, как когда были крылья, чуть поджимал когти, замирал и парил еле заметно улыбаясь. А потом словно встряхивался и старался заняться чем-то.
У Окина было одно главное свойство. Он был внимательным. Этого никто, в том числе и он сам, не замечал. И всё же он видел, слышал и чувствовал намного больше других. Для него это было естественным и незаметным. А другие видели лишь его медлительность… а потом вдруг неожиданные результаты. Такие вещи как радость цветущего подсолнуха, печаль расшатавшегося колеса или нежность весны не проходили мимо него, словно застревали, а потом воплощались в неожиданных навыках и делах.
Таков был Окин.

Янес

Янес в начале жизни был глиной, просто глиной. Да, и ничего смешного. Почти белой, сероватой глиной, лежавшей в земле под слоем травы, её корней, земли и песка. Глина – тот же песок, только она состоит не из песчинок, а скорее из пылинок, таких мелких, что прижимаются они друг к другу плотно, словно приклеиваясь.
Слой глины был почти бесконечный – шёл от одного ручья до другого. Потому, может, Янесу и в будущем бывало трудно отделить границы себя от несебя.
Глина удивительна тем, что она одновременно твёрдая (это знает каждый, кто пробовал прокопать колодец через её слой) и мягкая (это знает каждый, кто пробовал устоять на ней в дождик или лепил что-то, смочив водой).
Глина была в земле, а потом попала в руки человеку, не совсем обычному.
Нет, давайте по порядку.
Холм между двумя ручьями был окружён болотами и старым лесом. Не то что подъехать по старой прорубленной бог-знает когда просеке, но и подойти можно было к нему не всегда. Потому никто кроме кабанов и белок, змей и мышей здесь не жил, пока… Пока средних лет мохнатая лошадёнка не притащила с трудом телегу, за которой брело семейство. Старик, старуха и три дочери. Почему вечно в сказках – старик, старуха? По нашим меркам родители были ещё не стариками, было им может по 40 с чем-то. Но раньше это считалось уже много, многие и не доживали, да и к этому времени люди небогатые становились помятыми, сгорбленными, сморщенными. А с другой стороны дети всегда называли родителей «стариками» и сейчас тоже. Наш старик похоже был не из покладистых, с властью и соседями неуживчивый, да и деньгами не богат. Вот и пришлось ехать жить в «медвежий угол».
Старик рассудил, что нет у него сыновей, чтобы брёвна таскать, да дом собирать, потому вооружил жену и дочерей лопатами. За лето семейство соорудило себе довольно просторную землянку-лачужку – окошки и крыша с трубой над землёй с боку холма торчали, остальное как нора уходило вглубь. Тут и зажили. Лес давал пропитание – грибы, ягоды, орехи, травы разные, дрова, да хворост на продажу. Старик потихоньку охотился, продавал мясо, потому как дома его с мясом не привечали. Старуха с младшей дочкой всё с огородом мучились. И то сажали и это. Да только урожаи были бедные. Еле хватало на прокорм. Туманы да заморозки, роса да бурьян…
- Ну что, Старуха, не растёт у нас ничего?
- Эх, тыквы одни только урожаются. Уж девать некуда. А всякая культура капризничает. Я уж и укрываю и навозом подкармливаю. Да только землицы-то пригодной мало совсем – глина, где не копни.
Вот услышала их средняя дочь и призадумалась. Они со старшей давно уж придумали тыквы небольшие сушить и делать из них банки, вазы и шкатулки. А тут глина.
На другой день пошла она к ручью с лопатой, накопала глины и давай в ней возиться –лепить. Налепила кучу всего, фигурки, да чашки корявые и как слышала, попробовала в печке запечь. Вышло не очень-то. Но занятие девочку увлекло, и она пробовала ещё и ещё, а потом попросила отца отдать её в обучение к гончару в соседнюю деревню.
Больше месяца проучилась. Тем временем отец ей отдельную печь сложил, а когда вернулась дочь домой, соорудил ей и круг гончарный.
Горшки у Евы получались разные, необычные, а главное – светлые, потому как глина была такая. На рынке они выделялись и привлекали внимание. Как-то в субботний день они привлекли внимание странного типа, который на рынке практически не бывал. А тут зашёл. Увидел евины горшки, сразу спросил:
- Откуда у тебя белая глина?
- Около дома у нас…
- Я закажу тебе кое-что из этой глины, - сказал старик, крутя в руках один из её горшков. Стоить будет как сто твоих. Размер небольшой. Главное – форма и чёткое следование моим инструкциям.
Он сделал резкое движение, поймал её левую руку и долго (так показалось), внимательно рассматривал. Потом закончил:
- Да.
Так они познакомились. Ева и Тсуаф стали практически родителями Его первой Формы.

Сам себя Тсуаф считал алхимиком, алхимиком считал его и Господин, содержавший его в своём замке на службе. Люди же по большей части считали его Колдуном. Разница не велика на первый взгляд, но принципиальна. И колдовство и алхимия строятся на секретных древних знаниях. Они используют в своих целях смешивание разных веществ, явлений природы (вроде закатов-восходов, новолуний-полнолуний) и заклинаний. Только Колдун всегда стремится получить что-то «сверхестественное», а точнее противоестественное. Алхимик же использует сущность веществ. Он стремится к постижению и использованию естества, его освобождению. Но мы отвлеклись…
Тсуаф скоро с удивлением обнаружил, что Еве вобщем не нужны его инструкции. Обычным вниманием, чутьём она постигла то, что было написано в древних трактатах и открыто им долгой работой, в раздумьях над книгами и экспериментами. Она брала глину аккуратно и внимательно, соотносясь с луной и погодой, чистыми руками и помыслами. Он указал ей лишь размер и Форму.
Глина в руках Евы под бормотание Алхимика стала круглым Сосудом с небольшим отверстием наверху. Такова была Его (Янеса) первая Форма.
Сосуд служил хозяину верой и правдой много дней, лун, зим. Он хранил, смешивал, отстаивал, вбирал и расставался с самыми разными сущностями, знакомил их, женил, принимал новорожденные вещества, следил за распадом. Он слушал важные слова и смотрел за ходом времён и перемен. Он многократно касался Тайны и внутренней, и наружной своей стороной. Он не смел впитывать в себя доверяемые вещества, но Тайну понемногу впитывал, устоять был не в силах.
Когда срок жизни этой Его формы вышел, Сосуд дал трещину и раскололся на три ровные части. Потом ещё немного послужил Алхимику своими тремя черепками-плошками для смешивания масел и красок и почил. Янесу не хотелось уходить от Тайны, от Алхимика, но выбор его был ограничен.
Он побыл всего 2 лета плющом затеняющим окно и кусок стены.
А потом Он выбрал стать птицей – единственной птицей, чьё изображение видел в комнатах, где витала Тайна. Это был белый Пеликан. Пеликан – сказочная птица, мало похожая на других, редкая, с огромными белыми (или розоватыми) крыльями и безумным клювом с мешком. Пеликаны знамениты легендой о том, что спасают своих птенцов, кормя их своей плотью, выдираемой из груди, причём птенцов этих не то змея убивала, не то собственная мама заласкала. Не суть. Эта легенда увлекает алхимиков. Они рисуют пеликанов и лепят с них хитрые замкнутые на себя сосуды.
Янес заслужил выбор, и выбор не обманул его. Пара птиц на одном из озёр в долине Нила дала ему новую форму. Пеликаны не умеют по-настоящему защищать потомство, и потому выживают немногие. Янес пережил налёт серых чаек на гнездо, будучи уже не совсем младенцем. Он увернулся от тяжелого клюва, а второго удара не последовало – разбойницу кто-то спугнул. То ли от страха, то ли всё-таки удар проскользил по нему, но правое крыло потом росло
медленнее и было слабее, но левое было в порядке. Счастливо выжив (с чем повезло не многим родившимся рядом с ним) он стал большой красивой птицей с огромной пушистой копной белых перьев и почти трехметровыми крыльями, небольшими немного навыкате удивлённо добрыми глазами и знаменитым клювом с мешком. Как все пеликаны он любил свою красоту, любил нелёгкий, зато и не суетливый полёт. Любил плавать в озёрах и реке. Жаль, что нырять он не мог – вода выталкивала его, наполненного воздухом (и перья, и кости, и мешок).
И всё же крылья свои Он любил больше всего. Пеликаны редко прижимают крылья плотно к бокам, как это делают другие птицы, разве что во сне. Крылья помогают им загонять рыбёшку на мелководье, где они только и могут её ловить. И когда пеликан ходит, чуть раскачиваясь, его крылья торчат сложенными плечами, острыми, приподнятыми, словно коленки гигантского кузнечика.
Янес много раз был пеликаном, и самцом, и самкой. Он просто не видел другой достойной формы. Он привык к своему солидному мощному полёту, к чистоте белых перьев, к независимой обособленной жизни. Его устраивало то, что пеликаны никогда ни с кем не ссорятся, даже с вечно цепляющимися к ним задиристыми чайками. Он стал брезглив и не переносил грязи ни в перьях, ни в воде, ни в отношениях.
В тот раз, он снова, уже неизвестно в какой раз, обрёл свою любимую форму – снова стал сначала абсолютно идеальной формы яйцом, потом липким голым чудом без перьев и потом, наконец тем, кем любил быть – белой пушистой птицей с чёрной оторочкой на концах оперения крыльев… Его родители были молоды и авантюрны. Им не нравилось жить в мелких озёрах, и они перелетали вдоль реки всё ближе и ближе к тем местам, откуда сильные ветра приносили дожди и тяжёлый влажный пахнущий солью и рыбой ветер. Когда он вылупился, пара пеликанов жила уже почти в самом устье реки, то есть в том месте, где она разливается, дробится на много речек, заливает болотисто равнины и впадает, наконец, в море. Как только Он подрос и встал на крыло, научился, хлопая крыльями, загонять рыбу на мелководье и подхватывать её большим ловким клювом, как только он освоил всё, что казалось снова таким недоступно сказочным во взрослых сородичах… Он решил лететь. Лететь, чтобы, наконец, достигнуть источника этих ветров и запахов этого центра притяжения, манившего и его родителей и других ещё птиц путешествующих с ними.
Море открылось ему неожиданно после всего одного дневного перелёта. Он встал на лапы на самом краю прибоя на влажный упругий песок, совсем не такой, как в реке и озёрах. Он попробовал на вкус воду-рассол и закашлялся. Но тут же забыл об этом. Его увлекли две вещи – волны и ветер. Волны составляли причудливый узор на уходящей вдаль бесконечной поверхности и одновременно с игривой силой накатывали на берег, так что хотелось встречать их лапами, здороваясь с каждой. А ветер играл порывами, и порывы эти были как-то связаны с движением волн, но пока не понятно как. Ветер был густой и даже чем-то больше походил на дождь, чем на ветер. Он перебирал перья, свистел в них, взъерошивал, щекотал и даже толкался. А потом Он увидел стаю охотящихся чаек и понял, что проголодался. Идея покормиться в море завлекала, но пугала страхом неосуществимости. И всё-таки Пеликан был голоден. Пробежавшись по песку, он с трудом поднялся и, поняв, что не сможет лететь против, ветра стал набирать высоту, двигаясь наискосок и понемногу отдаляясь от берега. Лететь было трудно, но интересно. Он пытался понять этот сильный, странный порывистый ветер и построить под него своё ещё щуплое, но уже размашистое тело. Через некоторое время он прилично устал и окончательно проголодался. Он видел как чайки неподалёку, высматривая рыб через волны, падают вниз и, врезаясь в воду, хватают их своими крючками. А некоторые умудряются ловко спланировать и, не ныряя, поймать рыбку, выкинутую на верхушку волны. Пеликан не мог не так, не так. В конце концов, усталость и голод навалились на него вместе и он сел на воду, уже плохо соображая, в какой стороне берег. Плавать на волнах было непривычно и неудобно. Но крылья отдыхали, и теперь голод вышел на первое место. Он увидел мелькнувшую серебристую спинку в соседней волне и попробовал подцепить её клювом. Клюв наполнился солёной водой с небольшими клочками странной травы, но главное что он потерял равновесие и долго бултыхался, хлопал краями крыльев, отчаянно грёб лапами, чтобы вновь обрести нормальную плавучесть.
После этой неудачи Он обиделся на море. Нахохлился, поджал клюв и даже прикрыл глаза. Так и качался некоторое время, пока не понял, что хочет на берег. Он открыл глаза и увидел рядом с собой тёмное море. Море слева от него было много темнее и спокойнее, чем справа. Волны на нём не кучерявились и не пенились, прыгая друг на друга, а лишь покачивали немного поверхность плавно и почти ласково. А главное на этой тёмной и гладкой поверхности повсюду блестели трепыхающиеся спинки, качающиеся бока и спокойные брюшки рыб. Он стал грести к этому желанному морю, не обращая внимания на странный запах, доносящийся от него, несмотря на боковой ветер. И этот ветер помогал ему, да и пятно темноты, кажется, двигалось ему на встречу. И вот Он врезался, наконец, в чёрное море и почти сразу понял, что ошибся. Море это источало зловоние, Оно сразу облепило его лапы, перья снизу и постепенно стало распространять свою липкую черноту вверх по его телу и крыльям. Он пытался выплыть, но чем больше двигался, тем больше его перья пачкались и слипались. Он предпринял глупую нелепую попытку взлететь, и теперь его крылья вымазались до самых плеч, он с трудом сложил их обратно и понял, что уже чёрен почти до шеи. По привычке попробовал чиститься клювом, но чуть не задохнулся от отвращения к самому себе и жалости одновременно. Он впал в какой-то ступор, потому что каждое движение приносило лишь больше липкой грязи и такого же страха.
В это время появились лодки.
Сначала над Ним сбоку нависла большая тень, потом протянулась палка, потом лапы почувствовали режущую сетку сачка. Это было уже слишком. Он начал биться отчаянно и бестолково, отчего липкий мазут залил глаза, попал в клюв, в зоб. Его втащили в лодку.
- Что за странная чайка, Элис, смотри!
- Да это же не чайка, видишь - клюв какой! Это пеликан! Бедненький.
Эти слова непонятного языка и гадкая резина рук в перчатках державших клюв и шею перед грудью было – последнее. Он умер от отвращения, невыносимой брезгливости, разорвавшей маленькое некрепкое ещё сердце.
- Умер. Отмывать будем?...

С тех пор он стал рождаться человеком.
И с ним каждый раз рождались - брезгливость, страсть к поднятию в воздух и всяким странным, можно сказать - волшебным штукам.
Он часто выделялся в толпе острыми, слегка приподнятыми и разведёнными широко плечами и упорной леворукостью. И вообще Он выделялся, потому что быть человеком Ему было трудно и неудобно.
Помните историю Авиатора? Кто не помнит – посмотрите грустный фильм про человека ловкого и удачливого, помешанного на небе и погибшего от нестерпимой брезгливости.
Потом было ещё несколько раз. Мучительное детство, в котором так трудно избегать конфликтов и выдерживать свои предпочтения в еде. Попытки создавать семью. Жизнь, наполняющаяся отходами, зловонием, чужими волосами в ванной и на подушке. Всё это отнимало силы и заслоняло остальное. А главное – мучительная обязанность ходить по земле. Не выдержав очередной раз, он бросил семью и ушёл матросом на корабль. Но и здесь всё было не то. И Он разбился об воду после короткого полёта, упав почти специально – прыгнул с мачты на мачту в скользкой, потной тропической жаре.

И тогда стал обезьяной. Для него это было возвратом к возможности если не летать, то хоть прыгать, лазить, перемещаться вертикально. Здесь он смирился с нечистотой и даже как-то грустно полюбил ковыряться в чужой свалявшейся шерсти, вылизывать детёнышей и выкусывать у них блох и клещей.
Он прожил большую достойную обезьянью жизнь, вырастил не одно потомство, а главное (для него главное) отработал кучу трюков, головокружительных прыжков, страховок, перехватов. До самой обезьяньей старости это оставалось его страстью, и Он воплощал её под видом добывания пищи. Как только он/она отделилась от родителей, сразу перестала есть живых, да и дохлых, чем часто промышляли сородичи. Животный корм был неприятен. Его обезьяна никогда не охотилась. Даже в засушливые и неурожайные сезоны старалась обходиться листьями, корой, корнями. Иногда её тянуло на запах рыбы. Но поймать из реки было невероятно трудно, а есть подтухающие на солнце дохлятинки не могла. Но вобщем это была странная и грустная обезьяна, однако, выполнившая весь свой обезьяний долг. После этого Янес снова обрёл человеческую форму.
Таким был Янес.


Дивад

Чтобы рассказать о Диваде, нужно снова вернуться далеко назад в прошлую жизнь. И рассказать о лесе. Лес этот вырос в мокрой низине и стал таким густым, что солнце перестало проникать через листву и подсушивать землю. Вода, питавшая молодые ростки, стала губить деревья, ставшие большими.
Низина стала болотом, и лес заваливался в него.
Прошло много дней, деревья гнили.
Потом ветер наносил сверху новой земли и на ней сначала рос мох, потом трава и даже кусты. Лес, ушедший вниз, сделался сначала торфом, потом подсушенный и придавленный слоями земли сверху – углём.
Уголь лежал под землёй, как застывшее чёрное озеро немного похожее на шоколад без добавок. У него было два основных свойства – чернота, несравнимая ни с чем, и тепло. Тепло таилось в нём, как его суть, как память о деревьях сначала забравших солнце у земли, потом долго гниющих в ней, в тёплой топке-бане никогда незамерзающего болота.
Уголь был Его первой Формой. Вернее началом формы. Пока не обретена ещё форма время не начинает отсчёт и только благодаря этому можно выдержать его безумную медлительность. Но потом откалывается, наконец, первая Форма, обычно небольшая и грубоватая и время наполняется событиями, разгоняется и чувствуется.
Уголь отбивали, откалывали кусками, как получится. Форма, конечно, была «никакая», но это только на первый взгляд. У камня (так ведь лучше звучит чем «кусок»?) было 8 очень разных граней-плоскостей. Одни вогнутые внутрь, другие выпуклые, одна совсем прямая, ровная. Эти плоскости, особенно большая вогнутая были великолепны – гладкие, блестящие… А углы-сломы между ними – острые, жёсткие. Отколовшись, Он попал в большую плетёную корзину, а потом…. В старый каменный дом. Куски угля высыпались в большой ящик, так и называющийся – «угольный». Если бы Он тогда мог чувствовать – почувствовал бы себя «как дома».
Угольный ящик соседствовал с печкой. И Уголь лежал в привычной чёрной темноте и тепле и лишь разделённость на куски была новой. Часть угля периодически забирали в печь. Наш Уголёк оказался у самого края ящика в тот день, когда дети решили влезть в него. До того как Мать шугнула детвору на улицу, Маленькая Девочка успела схватить Уголёк и, спрятав, убежать. Это было его первое приключение, первый раз Он потерялся, первый раз узнал, что такое нежность. Нежность оказалась очень похожей на тепло, потому Дивад её тоже легко в себя вобрал.
Смешная чумазая Девчонка лет пяти забилась в укромный уголок и стала Его разглядывать. Она водила своими пальчиками по его острым сломам и гладила ровные стороны. Прикладывала к пухлой щеке, даже лизнула. Уж больно хороша была блестящая невероятно чёрная поверхность. Потом она попробовала им рисовать, но получилось не очень хорошо. Так и не придумав никакого другого использования, Малышка спрятала Уголёк и несколько дней играла с ним как в первый раз. Просто ласкала и нежно любовалась. Потом позабыла. Он мог бы и совсем потеряться. Но Мать нашла его во время уборки. Надо сказать, она тоже повертела его в руках не без удовольствия, однако, отправила в печь.
Теперь стало понятно по-настоящему: что такое тепло. Сначала оно окружило Дивада со всех сторон, навалилось на Него. Потом проникло в Него, заполнило всего… И Он сам стал весь этим теплом, теперь уже жаром и стал излучать его, отдавать долго и радостно.
Тепло осталось в доме. А дух Его ушёл через трубу с остатками копоти высоко в облако, в тучу.
Дивад не торопился на Землю. Он вообще никогда не торопился. Совершенно не понятно, что можно выиграть, если торопиться. Ведь время бесконечно как путь муравья по круглому мячу. Оно никогда не кончается и вступать в игру можно когда угодно, с любого места.
Он проделал с тучей большой путь, смотрел. Думал ли о чём? Ну с Дивадом и позже никогда нельзя было этого понять…
Так его история потерялась, как вечно терялся Он сам. Где, кем, с кем, сколько Он был узнать теперь не возможно. И обнаружилась она также неожиданно, как обычно находился Дивад.
Индийский буйвол. Да. Тот самый, что так любит лежать в мутном озере, а лучше - в болоте, высовывая лишь голову с красиво изогнутыми рогами. Огромное мощное тело, широкие бока, на сильных ногах. Большой крепкий лоб, спокойные и внимательные чёрные глаза, большой чуткий нос, рот, как-будто всегда немного недовольный, мохнатые уши, оказавшиеся внизу из-за рогов. Всё тело покрыто густой жёсткой тёмной шерстью, которая, однако, плохо спасает от жалящих насекомых и приходится пачкаться в грязи, болотной жиже, защищаясь от них. Такими были его сородичи, отец, мать. Он родился, как водится, весной, хотя в Индии одинаково жарко и можно рождаться всегда. Почти год мать давала Ему молоко, жирное, густое, наполняющее силой и нежность. Нежность матери была спокойная и мощная как она сама. Когда Он был рядом, то чувствовал, как тепло этой нежности наполняет воздух или густую воду вокруг.
Потом он вырос. И прожил достойную солидную спокойную жизнь. Наполненную бесконечным жеванием, перевариванием, созерцанием. Это всё разбавлялось перемещениями по пастбищам и водоёмам. Иногда он любил и пробежаться, сотрясая землю…
Родившись буйволом в 7-ой раз, Дивад попал к людям. Тут Он, особо не раздумывая, согласился пахать и возить, и даже любить для них. У него было скоплено так много силы и доброты, что делиться с этими странными двуногими было нетрудно. Единственное, что он не терпел в них – суетливости. А Они с трудом терпели его медлительность, заторможенность.
Одни считали его тупым и упрямым, другие – спокойным и мудрым. Но вторые были в меньшинстве. И его попросту загнали в засушливый год, когда надо было много возить большую бочку с водой. Он надорвался и дух, который он испустил, с тех пор стал рождаться человеком. А это надо сказать ему было не очень легко.
Обычно он был добродушным великаном, над которым вечно подшучивали, чтобы скрыть страх, и которого вечно звали туда, где не справлялись другие. Он безропотно брался не только за трудную, но и за грязную работу и пожимал плечами, если ему забывали заплатить благодарностью. Его всегда любили дети, но не женщины (лишь только самые чуткие). И он вечно слонялся от места к месту в надежде встретить ту, что услышит биение нежного сердца внутри его огромного тела-горы.
Таким был Дивад.

Алмаз

В начале было дерево. Хотя нет, конечно, если говорить точнее… Вначале было солнце и море, и ещё песчаный берег этого самого моря. А дальше на тонкой полосе земли редкий сосновый лес. Земли здесь было так мало, что большая часть семян с сосен, уносимая порывистым ветром, попадала в солёный раствор и так и не узнавала, что такое земля и рост. Те, которым везло остаться на земле, пытались вырасти. Одна из шишек, с которой всё началось, упала с обрыва, но не попала ни в воду ни в солёный и горячий прибрежный песок, а застряла прямо на склоне-обрыве между редкими здесь пучками травы. И потом в этом месте через 15 лет росла сосна. Ствол её в самом начале делал резкий изгиб, потому что земля здесь почти стояла стеной, ствол выходил из неё горизонтально, а потом заворачивался вверх, поднимался параллельно склону и разветвлялся на пять корявых ветвей с пучком мелких веток на каждой. Это было очень упрямое дерево. Крепкое, упрямое и вобщем симпатичное. Оно скрипело на ветру. Иногда тихо и монотонно часами, иногда визгливо вскрикивало от налетавших порывов. Ветер не отставал, наверное, ему нравилось слушать эти звуки. Сосна погибла в бурю, когда вода подошла совсем близко, и невозможно было сопротивляться бесконечно чередующимся нападениям солёной бурлящей воды размывающей и разъедающей и резко налетающего ветра. Сок-смола выступал на местах отломанных веток, и с ним Она покинула эту форму.
Из смолы сосен попадающих в море получается Янтарь. Из мягкой- тягучей- пахучей, похожей на мёд, но очень горькой жижи получается после долгого катания по песчаному дну твёрдое без всякого запаха и вкуса но светящееся… Янтарь. Просто скажите по очереди эти слова: Смола – Янтарь. И Вы поймёте всё преображение, которое прошло между двумя этими формами. Удивительно – один материал и ничего похожего. Хотя чего удивляться? Посмотрите на младенца и взрослого…
Янтарь, во-первых и главное, был очень сам по себе. Яркий, почти круглый, весь состоящий из изгибов и плавных переливов жёлтого, крепкий и гордый. Обычный вроде камень, а смотришь и кажется то ли светится, то ли греется.
Из-за всего этого Янтарь и попал сначала в руки, которые вплели его в какое-то странное украшение, и с ним потом на грудь величественной девушки, потом в траву возле её дома. Когда Янтарь украшал наряд девушки, он набрался от неё ещё больше гордости и красоты. Остальное заметить был не в силах. Наскоро отслужив и потерявшись Алмаз покинула эту Форму ради ярко-розовых цветов шиповника.
После Шиповника была ещё Пчела.
Улавливаете схожесть? Всё время красота и польза … и неприступность. Алмаз удивительно умела сочетать дружную жизнь с множеством родни и гордую самостоятельность одиночки. При этом она была непревзойдённо заботлива и по-своему даже ласкова. Ну как объяснить? Ну как шиповник. Мягкие яркие листья и чуть едковатые розовые цветы, но с нежным запахом, дерзкие колючки и полезные вкусные плоды с непонятным наполнением. Поняли? Вот именно - понять её всегда было сложно.
А ей наверное хотелось, чтобы её понимали. Иначе зачем она стала потом Крикливой Птицей? Птица эта именно не пела как некоторые птицы, а кричала как многие другие. Поднимала переполох по всякому поводу очень трудно было понять, что она кричит: то ли «отстаньте все от меня», то ли «посмотрите, какая Я».
Нет. Как хотите, но я больше не могу рассказывать про неё. Ничего всё-равно понятно не будет.
Просто представьте себе Крикливую птицу – тощую на длинных ногах, чуть взлохмаченную с яркими интересными перьями, вечно заботящуюся о милых не очень послушных птенцах… Ту, что будет из любопытства к вам приближаться, а как только двинетесь в её сторону – взъерошится и начнёт, испугав вас, махать крыльями и кричать. А иногда можно застать её часами тихо бродящую туда-сюда по мелководью и что-то словно тихо рассказывающую себе самой. Но вот птенцы заковыляли рядом – и она снова стала сумасшедше -суетливой и бестолково-мелькающей.
Потом она была трёхцветной Кошкой ласковой, нежной и самостоятельной.
Потом…
Откуда взялось странное имя Алмаз? Его дал ей первый отец. В своём племени он был кем-то вроде шамана. «Этот ребёнок – сказал он, - будет блестящим и крикливым, никто не сможет пройти мимо неё и никто не познает её твёрдости до конца ибо сравнить будет не с чем. И всегда она будет украшением нашего рода.» Это имя осталось с ней навсегда как единственно подходящее.
Такой была Алмаз.

Гел

Конечно, когда-то давно-давно-давно Он был частью чего-то, может быть какой-то глыбы, может холма. Но это было ему, да и нам не важно. Столько было всего вокруг потом…
Его историю мы начнём с момента, когда Он был Камушком. Бело-жёлтым, блестящим, почти круглым Камушком в Ручье. Ручей тёк с холма, где до этого был родником.
Ручей был мелкий, Камушек был окружён движением. Здесь было много всего, много света, воды, пузырей, журчания. Через воду проникали звуки лесных полянок: трещание, жужжание, щебет и шелест. А слой воды бывал то потолще, то совсем тонкий – почти плёнка. Он тёк мимо, гнулся, кое-где заминался в складки на камнях побольше, рвался на торчащих из воды краях веток и сростался снова.
Ручей был очень хорош. Он ловил много света и солнечных бликов и игрался ими. И всё в нём блестело и становилось ярче и веселее. Так и Камушек, который был бы серым, если бы его вынули из воды и высушили, в Ручье был белым как большой зуб или гусиное яйцо. Вы можете сказать теперь: « А, так Он всё-таки был серым!». Объясним ещё раз. Он жил тогда в Ручье и в Ручье был белым. И разве важно, каким бы он был, если бы его высушили или обваляли в золе, или намазали рыжей глиной… Вот если Вас мокнуть в синюю краску, Вы будете мокрыми и синими, но ведь Вы - не такие. А наш Камушек был всегда (в то время) мокрый, блестящий, белый.
Кроме того Он менялся и двигался. Он не мог двигаться и меняться так же быстро как Ручей, хотя хотел этого изо всех сил. Но Он и не был покрытым тиной булыжником, неподвижно лежащим на дне. Он не мог плыть как серебристые мальки, но Он мог катиться. Камушек катился, подпрыгивал, совсем немного проплывал, подхваченный бурлящей водой, падал и снова катился. Когда наступали жаркие сухие дни, много дней без дождя, Ручей становился мелким и слабым. Камушек останавливался. Он не мог двигаться без помощи воды. Тогда он любовался тем местом, куда попал, журчанием воды, случайными соседями. Несколько раз он оказывался на воздухе, подсыхал, но ждал возвращения Ручья.
Однажды, Он добрался до глубокой лужи-заводи, покачался лёжа на её краю, но вода столкнула его вниз, и Он оказался в тёмной глубине. Там остановилось время, свет и движение.
Случилось так, что когда-то к заводи пришёл большой тяжёлый олень. Нагнулся пить, но был напуган каким-то шумом, рванулся резко, поскользнулся и, с трудом выровнявшись, побежал. А поскользнувшись, он взмутил, взбил воду и дно заводи и Белый Камушек выплеснулся на нижний берег. Теперь Он снова мог двинуться в свой путь, казавшийся то бесконечным, то потерянным.
Зимой ручей замерзал, и останавливалось движение, и из звуков оставалось лишь холодное потрескивание. Зато весной всё начиналось с новой силой.
Всё это Камушек вобрал в себя и стал к тому же в конце концов совсем круглым и белым.
Потом движение Его изменилось – Он покинул Ручей. Случилось это так. К тому месту, куда он докатился за свой Путь, приходили люди с мешками и тачками и выбирали камни из ручья. «Выбрали» и Его вместе с многими другими. И вовсе не потому, что он был белый или круглый, или весёлый. А просто потому, что был камнем, был твёрдым.
Дружно погромыхав с другими чёрными, серыми, коричневыми, разноцветными, острыми и ломаными, круглыми и овальными, большими и маленькими…, Он стал Дорогой в месте с ними.
Тут под резкий скрежет сухого движения закончилась его жизнь в этой Форме.

С дороги Он выбрался на обочину и стал одуванчиком – самым весёлым, что попалось. Как водится, сначала летящей на белом парашютике семечкой, потом ярким зелёным ростком, солнечно жёлтым цветком, волшебным пушистым белым шаром и снова… Это было здорово! Но любопытство гнало его в зиму. Гел сделал какой-то хитрый финт (он и потом был на них мастер) и не понятно как стал Снегирём. Самой что ни на есть зимней птицей, снежной. Остался круглым, толстеньким как камушек и пушистым как одуванчик, и таким же неразговорчивым. Зато теперь он познал и полюбил на всегда вкус снега. Чудесный вкус холода, сухой воды, чистоты и восторга. А ещё рябина, которая отпугивала всех весь год своей горечью, а потом специально для него становилась гостеприимно сладкой. И другие ягоды с морозным вкусом. И быстрый весёлый полёт в хрустящем холодном воздухе. И снова снег.
Потом он не стал уходить далеко из леса. Столько всего хотелось попробовать. Он был подряд и вперемешку и белкой, и зайцем и ярким проворным лисом.
Узнать его можно было по симпатичности, которая прицепилась к нему как натура. Всегда пушисто-лохматый, весело подвижный, с хитрецой в разноцветных глазах. Всегда тот, кому легче молнией обежать большую поляну, чем о чём-то говорить.
Гел долго не мог собраться быть человеком, пока не пожалел добрую женщину схоронившую мужа-пастуха и мечтающую о маленьком сыне. Пастушонка все вслед за матерью звали «одуванчиком» за неунывающую пушистость. Его любили все люди и звери, он любил свободу и движение. Одежда «горела» на нём (так жаловалась соседям мать), а земля под ногами (так ворчал старый соседский дед). Ученье не привлекало его, и из пастухов он ушёл в почтальоны. Ему нравилось скакать часами, появляясь то тут, то там и смотреть внимательно с прищуром как люди получают новости, обсуждают их, спорят, расстраиваются и радуются…
Таким был Гел.

Ярав и Ирам

Тут дело по-сложнее. Хотя как посмотреть… Ярав и Ирам были волшебницами, были Они волшебницами так давно-давно-давно, что уже невозможно было заглянуть в те времена, которые называются «до того».
Были ли эти самые времена, или Ирам и Ярав - волшебницы с начала времён, или как говориться «с покон веков»? Кто же знает, если заглянуть не возможно. Сами они тоже не рассказывали про это, только волшебно улыбались.

Ирам любила кружиться. Начинала спокойно поворачиваться, словно оглядываться, потом ускорялась. Она кружилась как балерины в балете. То есть оставляла голову смотреть в одну сторону, поворачивала руки, словно хваталась за воздух сзади и рывком поворачивала тело и ноги. Глаза лишь на мгновение отпускали точку, на которую смотрели, мелькали собранные чёрные кудри и лицо снова поворачивалось к Вам с другой стороны. А потом всё быстрее и быстрее… Яркие юбки раскрывались как цветок… И вот уже видно, что много ног в цветных туфлях переступают с разных сторон. Так вот почему она так устойчива! Шесть или восемь рук красиво раскинулись вокруг тела, много лиц смотрят в разные стороны. Красиво, чудно! Ирам похожа на индийскую многорукую, многоликую богиню Гаятри. Но Вы то знаете, что это иллюзия – всегда так кажется от быстрого вращения.
Но вот она останавливается, улыбаясь смотрит на Вас и вокруг. Вы моргаете много раз, стряхиваете голову как нагревшийся градусник. Нет, у Вас голова не закружилась. А у Ирам всё ещё шесть рук и много лиц смотрят улыбаясь в разные стороны. В таком виде Она любила танцевать разные диковинные танцы, рассказывала истории и, само-собой, колдовала.
За свою длинную и интересную жизнь Ирам перебрала-переделала много всяких чудес-колдовств (или как правильно?). И теперь выбирала только то, что ей нравилось. Любила Она колдовать разные интересные встречи, людей и приключения для них.

Ярав так давно была волшебницей, что Ей даже надоедать стало немного.
Ярав любила красивые вещи. Сочиняла и делала их из всего, что попадалось. И ещё любила красивые чудные истории, с которыми вобщем также…
Ирам нравилось красиво и даже пышно обставленные встречи. Ярав – наоборот – предпочитала появляться неожиданно, внезапно и также исчезать. А порой и вовсе бывать незаметно, невидимо и лишь оставлять свои волшебные подарки.
Она могла смастерить небывалую игрушку из осенних листьев, красивое зеркало из утренней лужицы, что-то вроде велосипеда из куста шиповника… Но больше всего Она любила шить на своих восьми или девяти швейных машинках. Машинки были разного размера и цвета и брала Она их под настроение. Иногда… Этот трюк наверное знает только она одна в мире… Она шила сразу на двух. «Вещь получается намного гармоничнее, если вы шьёте два рукава одновременно, а не по очереди» - говаривала Ярав. И ещё она говорила: «Мне нужна девочка! Я хочу сшить платье!»

Теперь про Холэ

Ну вот мы и рассказали вам о каждом из наших… Теперь вы может быть ждёте, что они встретятся? Да, по логике они, наверное, должны встретиться. По какой ещё логике? Это значит примерно то, что так происходит обычно и значит должно произойти. Но обычно так происходит только в сказках и это всё равно не значит, что так должно быть. Да и как бы они встретились, если у них не было такой идеи, желания, даже просто фантазии. Случай? Но каждый из них жил в своём месте и времени.
- Каждого из них встретила я.
Я в то время решила создать мир.
Не то чтобы старый мир мне не нравился, хотя кое-что наверное можно было бы подправить. Да нет, нормально всё придумано. Только старый он. Ну просто захотелось как-то ещё. Задача, скажу вам не из лёгких. Это как будто вот песочница, песок, лопатки, ведёрки, формочки. Детишки вокруг насыпают песок в ведёрки, переворачивают и –бац – кулич. А ты хочешь не кулич, а что-то новое. Хотеть то хочешь, а видишь перед собой только всё те же – ведёрко, лопатку, песок. Может дети потому эти куличи всегда рушат и топчут, что ждут, что что-то новое появится. А может наоборот – им нравится, что разрушенное можно всегда воссоздать в прежнем виде.
В детстве я подолгу сидела на краю песочницы или тихонько на качелях качалась и всё раздумывала над этими песочными процессами.
Сейчас мне 13. Зовут меня Холэ.

Так в нашей истории появляется Холэ.
По поводу создания мира – это Она не очень давно поняла. Вокруг все только и делают, что твердят : «подумай, чем ты хочешь заниматься». Ну, Холэ подумала и поняла, что во-первых всегда только и занималась тем, чем хочет, а во-вторых, кроме мира – ничем. Это как будто какая-то ловушка была. То есть раньше Она занималась, чем хотела, а как стали требовать ответа – ответ есть, а заниматься не может. Прям как сороконожка – спросили про ногу и встала как вкопанная, как дура. Загвоздка. Нужна идея какая-то или толчок. М.б. большой взрыв!? Да, конечно, после потопа или катастрофы какой – легче – вроде с «0» всё, с чистого листа. Только ведь и тогда остаются ведро, песок и лопатка…
Нет, нужно волшебство.
Когда Холэ подумала про волшебство…, подумала правильно, т.е. спокойно, без тени сомнения в его существовании и довольно уверенно, её сразу и услышали Ярав и Ирам. Как раз две волшебницы. Ирам, как Вы помните, любила приходить во снах и устраивать всякие встречи, а Ярав предпочитала дневные мысли и чудесные вещи. Хотя иногда они менялись.
В первую ночь Ирам привела Окина и показала Его Холэ. Правда не долго и со спины. К тому же это был сон, который забылся с рассветом. Но проснувшись, Холэ увидела в приоткрытом шкафу платье. Платье от Ярав. Оно вовсе не было чем-то вроде золушкиного бального наряда, но было сразу понятно, что волшебное. Оно меняло цвет и форму, улыбалось и ласкалось, как котёнок. И тут стало понятно – началось! Одела Холэ платье и пошла создавать мир.

Окин

Дойдя до входной двери, Холэ оторвала, наконец, глаза от улыбок счастливого платья и увидела Холм. Странно как-то увидела. Холм был далеко, но его почему-то не загораживали ни дома, ни деревья, ни другие холмы. Так что было понятно – надо идти именно к нему. И она пошла. А когда дошла - поднялась и уселась на его мохнато-зелёной плоской макушке. И тут увидела Окина. Он шёл по тропинке с другой стороны, по той, что поднималась от реки. За ушами его торчала вершина рюкзака, а уши надо сказать, у него были не маленькие совсем. Так что издалека могло показаться, что у него три головы: одна большая посередине и две поменьше по бокам. В каждой руке было по ящику.
- Что помочь, Холэ? – спросил Он.
И Холэ, честно сказать, растерялась.
Потом уже Холэ поняла, что удивительные уши Окина ловили столько всякой информации, шумов, оттенков и происходящего вокруг, что голова, та, что была между ними посередине, переваривала это довольно долго и постепенно. (От этого Окин часто был похож на черепаху ушедшую внутрь панциря.) Зато потом голова выдавала сжатый, качественный продукт.
Например, где-то, когда-то Он слышал о ней, и что её зовут Холэ. И теперь произнёс это как само собой:
- Что помочь, Холэ?
Конечно, ей надо было помочь! Но она не могла ни на чём сосредоточиться, так как была просто переполнена вопросами. И сначала Он должен был её разгрузить хоть немного.
- Слушай, ты кто? Откуда взялся? Что у тебя в ящиках? Откуда меня знаешь? Есть хочешь?
Окин слегка наклонил свою ушастую голову, словно решил ловить эти её вопросы правым ухом, и ответил на первый и последний.
- Я – Окин. Пожалуй, от куска хлеба не откажусь.
Холэ подумала, что остальное потом всё узнает. А есть и самой уже хотелось.
В кармане платья оказались кстати два бутерброда.
Окин жевал и поглядывал вокруг, чуть прищуриваясь. А Холэ вспомнила про Его вопрос, и наконец решила ответить.
- Понимаешь, я мир хотела создать…
Посмотрела внимательно – Окин не смеялся, слушал. А она застряла, чего дальше говорить было не понятно. Да ей и самой очень хотелось, наконец, осмотреться.
Они помолчали. Холэ заметила, что молчать с Окином было приятно. С этого и началось их общение. Самое приятное с Окином было вот так: кинуть 1-2 фразы, а потом сидеть рядом и молчать.
Холэ стала рассматривать всё вокруг. А приходилось именно рассматривать! Кроме Окина, жевавшего напротив и улыбающегося большими зелёными глазами и её самой с гостеприимно синим в рюшечках и оборочках платьем, остальное было видно очень плохо. Она вроде бы откуда-то знала, что Это – место для Дома, Холм, внизу Речка и слева прибегает к ней Ручей. Но всё это было как-то плохо видно, размытое и черно-белое, как карандашный набросок. Всё было вроде бы и как бы…
- Первый раз вижу такой мир. – почти прошептала Холэ.
- Да работы много… Первым делом Дом надо. Хорошо, что я инструмент захватил. Ты рисовать умеешь?
- А что?
- Ну, Дом вобщем. Чтобы примерно представить, где чего будет.
- Так проект же нужен! А ты что строитель?
- Слушай, - Окин перешёл на бас, - тебе строители нужны , проекты…. Или…
- Нет, ну а как же…
Окин молчал долго. Может обиделся. Да нет, не похоже.
- Слушай, ты же в лесу вроде. Хоть бы оглянулась. Ты посмотри сколько всякого «народа» вокруг. У каждой лисы нора, у каждой птицы – гнездо, они чего архитекторов нанимают? Ты когда умываешься или косу заплетаешь, специалистов приглашаешь?
- …
- ты, короче это, давай, приберись тут… А то я об твои сомнения спотыкаться замучаюсь.
Он встал и начал строить.
Притащил 8 здоровенных брёвен. Разметил площадку и долго копал какие-то хитрые траншеи. Потом с помощью Холэ поставил бревна стоймя по кругу. Некоторое время посидел в сторонке то ли любуясь то ли проверяя, то ли просто отдыхая. Достал из ящика здоровущий нож и протянул Холэ: - Теперь надо много камыша. И Холэ отправилась на заготовки. Когда она вернулась с первой охапкой, Окина не было зато посередине стояла ещё одна опора и её соединяли с 8-ю остальными жердины-стропила. Холэ положила камыш и &heip;