Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Перевод А. Иорданского
Редактор И. Старых
Художественное оформление С. Ерко
Колин Уилсон. Паразиты сознания
Пер. с англ.— К: «София», Ltd, 1994.— 320 с.
«Паразиты сознания» — лучший и наиболее насыщенный философским содержанием роман К. Уилсона. По форме его можно причислить к шедеврам фантастики: именно так и воспринимают эту книгу до сих пор многие ее читатели.
Это книга об ученом-археологе, который обнаружил, что разум всех людей Земли представляет собой нечто единое и что в этот Всепланетный Разум давным-давно вселились некие паразитирующие враждебные сущности, питающиеся энергией людского гнева и ненависти и для этого провоцирующие на Земле войны, революции и прочие социальные катастрофы. Это книга о победе над паразитами сознания и открытии новой страницы человеческой цивилизации — превращение освободившегося разума в Сверхчеловека.
Но значение «Паразитов ...» выходит далеко за пределы этого жанра — приемы фантастики лишь подчеркивают глубокий философский смысл изображаемого в этом очень непростом и насыщенном произведении. Поэтому «София» и предлагает первый перевод этой книги на русский язык своим читателям наряду с книгами, относящимися, казалось бы, к совсем другому типу литературы. Это, по нашему мнению, не просто художественное произведение, но вполне непротиворечивая модель реальности и утверждение неограниченных возможностей человека.
© Художник. С. Ерко. 1994 © Перевод. «София», Киев. 1994 © Макет. И. Петушков, 1994 © «София», Киев, 1994
ISBN 5——7101——0014——5 Без объявления
Огасту Дерлету, который подал эту идею
Я должен, прежде чем умру, найти какой-нибудь способ воплотить в слова то самое важное, что ощущаю в себе и чего еще никогда не высказывал, — то, что не есть ни любовь, на ненависть, ни жалость, ни презрение, но есть неистовое дыхание самой жизни, которое, долетая из каких-то неведомых далей, придает человеку огромную, бесстрастную, нечеловеческую мощь...
Бертран Рассел
Письмо Констанс Молсон, 1918
(цитируется по книге «Мое философское развитие», с.261)

Вводные замечания
Мы не считаем нужным оправдываться в том, что целиком отвели том III «Кембриджской истории ядерного века» под новое издание важнейшего документа, автором которого является профессор Гилберт Остин и который известен под названием «Паразиты сознания».
«Паразиты сознания» — документ сложного состава, он включает в себя различные публикации, расшифровки магнитофонных записей и стенограммы бесед с профессором Остином. Первое издание его, объемом примерно в половину настоящего, вышло вскоре после исчезновения профессора Остина в 2007 году и до обнаружения «Паллады» экспедицией капитана Рэмзея. Оно состояло преимущественно из заметок, сделанных по просьбе полковника Спенсера, а также содержало расшифровку магнитофонной записи, хранящейся под номером 12хт в библиотеке Лондонского университета. Более позднее издание, появившееся в 2012 году, включало стенограмму беседы, записанной Лесли Пэрвисоном 14 января 2004 года. Его записи были дополнены материалом из двух статей, написанных Остином для «Исторического обозрения», и из его предисловия к «Размышлениям на исторические темы» Карела Вайсмана.
В этом новом издании прежний текст сохранен in toto*, а кроме того, сюда включен совершенно новый материал из так называемого «Дела Мартинуса», находившегося на протяжении многих лет в распоряжении миссис Сильвии Остин, а сейчас хранящегося во Всемирном историческом архиве. Издатели указали в своих примечаниях источники, откуда были почерпнуты отдельные разделы, а также использовали до сих пор не опубликованные «Автобиографические заметки», написанные Остином в 2001 году.
Ни одно издание «Паразитов сознания» не может претендовать на то, чтобы считаться каноническим. Нашей целью было расположить материал таким образом, чтобы он представлял собой связное изложение фактов. В тех местах, где нам это показалось строго необходимым, включены отрывки из философских статей Остина, а также один короткий абзац из предисловия к книге «Памяти Эдмунда Гуссерля» под редакцией Остина и Райха. Получившийся в результате текст, по мнению издателей, подтверждает точку зрения, выдвинутую ими в «Новом взгляде на загадку «Паллады». Однако следует подчеркнуть, что их цель состояла отнюдь не в этом. Они стремились к тому, чтобы в книгу вошел весь материал, относящийся к данной теме, и убеждены, что обоснованность их притязаний станет очевидной, когда Северо-Западный университет закончит выпуск «Полного собрания сочинений» Гилберта Остина.
х.с., в.гг.,
Колледж Сент-Генри, Кембридж, 2014 г.
(Эта часть представляет собой расшифровку магнитофонной записи, продиктованной д-ром Остином за несколько месяцев до своего исчезновения. Она отредактирована Х.Ф.Спенсером *.)
У столь запутанных историй, как эта, не бывает определенной завязки. Не могу я и последовать совету полковника Спенсера «начать с начала и продолжать до самого конца»: ведь в нашей жизни события редко развиваются по прямой линии. Вероятно, лучше всего будет изложить историю войны с паразитами сознания, которую вел я сам, а восстановление остальной картины предоставить историкам.
Так вот, моя история начинается 20 декабря 1994 года, когда я вернулся домой с заседания Миддлсексского археологического общества, где делал доклад о древних цивилизациях Малой Азии. Вечер прошел живо и интересно: нет большего удовольствия, чем рассуждать о предмете, близком вашему сердцу, перед внимательными слушателями. Добавьте к этому еще и то обстоятельство, что наш обед завершился превосходным красным вином 80-х годов, и вы поймете, в каком радостном и благодушном настроении я пребывал, когда отпер парадную дверь своей квартиры в Ковент-Гарден.
Войдя, я услышал, что в комнате звонит видео-фон, но не успел до него дойти, как он замолк. Я взглянул на экранчик регистратора и увидел, что номер, с которого звонили, мне знаком — он принадлежал Карелу Вейсману. Время было уже позднее, без четверти двенадцать, мне хотелось спать, и я решил позвонить ему на следующее утро. Однако когда я уже начал раздеваться, мне стало немного не по себе. Мы с ним были старые друзья, и он частенько звонил мне на ночь глядя, чтобы попросить навести для него какую-нибудь справку в библиотеке Британского музея, где я обычно проводил первую половину дня. Но на этот раз я ощутил какую-то непонятную тревогу. Накинув халат, я подошел к видеофону и набрал номер Карела. В ответ некоторое время раздавались гудки, и я уже хотел положить трубку, когда на экране появилось лицо его секретаря.
— Вы уже слышали новость? — спросил он.
— Какую новость?
— Доктор Вейсман умер.
Эти слова так меня ошеломили, что я вынужден был присесть на стул. Немного собравшись с мыслями, я спросил:
— А как я мог про это слышать?
— Сообщение было в вечерних газетах. Я ответил, что только что пришел домой. Он сказал:
— А, понимаю. Я весь вечер пытался до вас дозвониться. Вы не могли бы сейчас же приехать сюда?
—Но почему? Могу ли я чем-нибудь помочь? Как миссис Вейсман?
— Она в состоянии шока.
— Как же он умер?
— Покончил с собой, — произнес Баумгарт без всякого выражения.
Я помню, что несколько секунд смотрел на экран, ничего не понимая, а потом крикнул:
— Что за чушь вы говорите? Это невозможно!
— Никаких сомнений быть не может. Пожалуйста, приезжайте сюда как можно скорее.
Он протянул руку к кнопке, собираясь выключить аппарат. Я вскричал:
— Это какое-то сумасшествие! Скажите мне, что произошло.
— Он принял яд. Больше ничего сказать вам не могу. Но в его записке говорится, чтобы мы немедленно связались с вами. Так что, пожалуйста, приезжайте. Мы все очень устали.
Я вызвал геликэб, потом оделся, находясь по-прежнему в состоянии какого-то отупения и твердя про себя: «Этого не может быть!»
Карела Вейсмана я знал тридцать лет, мы с ним вместе учились в Упсальском университете. Это был человек во всех отношениях выдающийся: блестящий ум, восприимчивость к новым идеям, невероятная трудоспособность, энергия и сила воли... Этого не может быть? Такой человек никогда не покончит с собой! Нет, я, конечно, прекрасно знал, что число самоубийств в мире выросло по сравнению с серединой века в пятьдесят раз и что нередко кончают с собой такие люди, от которых этого никак нельзя было ожидать. Но сказать мне, что покончил с собой Карел Вейсман, — это было то же самое, что заявить, будто дважды два — пять. В нем не было ни малейшей склонности к самоуничтожению. Я не знал другого такого цельного, ни в малейшей степени не подверженного неврозам человека.
«А что если это было убийство? — подумал я. — Не стал ли он жертвой какого-нибудь агента Центральноазиатской державы?» Мне доводилось слышать и еще более странные вещи: политические убийства превратились в точную науку уже во второй половине 80-х, а гибель Гаммельманна и Фул-лера доказала, что даже ученые, работающие в сверхсекретном учреждении, не могут считать себя в безопасности. Но Карел был психолог и, насколько я знал, не имел никаких дел с правительством. Главным источником средств к существованию была для него одна крупная промышленная корпорация, которая платила ему за разработку способов борьбы с индустриальными неврозами и других методов повышения производительности труда.
Когда такси опустилось на крышу дома, Баум-гарт уже ждал меня. Как только мы остались одни, я спросил:
— Это не может быть убийство? Он ответил:
— Конечно, не исключено, но нет никаких оснований так полагать. Он ушел к себе в комнату в три часа дня, собираясь писать статью, и сказал мне, чтобы его никто не беспокоил. Окно у него было закрыто, а в проходной комнате за столом на протяжении следующих двух часов сидел я. В пять жена принесла ему чаю и обнаружила, что он мертв. Он оставил собственноручное письмо и запил яд стаканом воды из-под крана.
Полчаса спустя я окончательно убедился, что мой друг, действительно, совершил самоубийство. Существовала лишь одна альтернатива — что его убил Баумгарт, но в это я поверить не мог. Баум-гарт, как все швейцарцы, отличался сдержанностью и самообладанием, но я видел, что он глубоко потрясен и находится на грани нервного срыва, а симулировать такое не в состоянии ни один человек, каким бы прекрасным актером он ни был. Кроме того, существовало письмо, которое Карел написал собственной рукой. С тех пор как Помрой изобрел электронный компаратор, подделка документов стала редчайшим преступлением.
Я покинул этот дом скорби в два часа ночи, не поговорив ни с кем, кроме Баумгарта. Своего покойного друга я не видел, да и не хотел видеть: говорят, человек, который умер от отравления цианидами, выглядит ужасно. Таблетки, которыми он воспользовался, были только этим утром отобраны у какого-то психически больного.
Письмо, оставленное им, оказалось каким-то странным. В нем не было ни слова сожаления по поводу предстоящего акта самоуничтожения. Почерк был дрожащий, но формулировки четкие и точные. Там говорилось, что из его имущества должно остаться сыну и что — жене» содержалась просьба как можно скорее вызвать меня, чтобы я позаботился о его бумагах, и распоряжение выделить некоторую сумму для выплаты мне и другую — на оплату их публикации в случае необходимости. Я видел фотокопию письма — оригинал забрала полиция — и убедился, что оно почти наверняка подлинное. На следующее утро это подтвердил электронный анализ.
Да, письмо было в высшей степени странное. Длинное, на три страницы, и написанное, очевидно, в спокойном расположении духа. Но почему он просил связаться со мной немедленно? Может быть, разгадка скрывается в его бумагах? Баумгарт уже подумал об этом и потратил на их изучение весь вечер, но не нашел ничего такого, что могло бы объяснить такую спешку. Значительная часть бумаг касалась Англо-Индийской Компьютерной Корпорации, где Карел работал, — их, естественно, следовало передать другим научным сотрудникам фирмы. Все остальное представляло собой разнообразные наброски по экзистенциалистской психологии, тран-сакционизму Маслоу* и тому подобным вопросам, и почти законченную книгу, посвященную применению галлюциногенных препаратов.
Может быть, разгадка кроется в последней из названных работ? Когда мы с Карелом учились в Упсале, мы немало времени уделяли обсуждению таких проблем, как сущность смерти, границы человеческого сознания и так далее. Я тогда писал дипломную работу о египетской Книге Мертвых*, подлинное название которой — «Ру ну перт эм хру» — означает «Книга выхода днем». Меня интересовало лишь символическое значение «темной ночи души» и тех опасностей, которые якобы подстерегают бестелесную душу в ее ночном странствии по царству мертвых. Но Карел настоял, чтобы я изучил еще и тибетскую Книгу Мертвых — а это совсем другое дело, — и сопоставил их. Каждый, кто занимался этими произведениями, знает, что тибетская книга представляет собой буддийский памятник, религиозный смысл которого не имеет никакого отношения к религии древних египтян. Мне казалось, что сопоставлять их — пустая трата времени и излишнее буквоедство. Однако Карелу удалось возбудить у меня некоторый интерес к тибетской книге как таковой, вследствие чего мы провели не один долгий вечер, обсуждая ее. Достать галлюциногенные препараты было в то время почти совершенно невозможно, поскольку после выхода книги Олдоса Хаксли*"-'-" о мескалине они вошли в моду. Однако мы нашли одну статью Рене Домаля, где говорилось, что он как-то проводил аналогичные эксперименты с эфиром. Смочив платок эфиром, До-маль прижимал его рукой к носу, а когда он терял сознание, рука сама собой опускалась, и он снова приходил в себя. Домаль попытался описать видения, посещавшие его под действием эфира, и это произвело на нас большое впечатление. Основная его мысль была такой же, как и у многих других мистиков: что» хотя он в это время находился в «бессознательном» состоянии, у него было такое ощущение, будто эти видения куда более реальны, чем повседневная жизнь и весь окружающий нас мир. Мы же с Карелом, при всем различии наших темпераментов, были согласны в одном: что наша повседневная жизнь в каком-то смысле ирреальна. Мы прекрасно понимали Чжуан-цзы*, сказавшего, что ему как-то приснилось, будто он бабочка, и он во всех отношениях чувствовал себя бабочкой, так что даже не был уверен, кто он такой — Чжуан-цзы, которому снится, будто он бабочка, или бабочка, которой снится, будто она — Чжуан-цзы.
Почти целый месяц мы с Карелом пытались «экспериментировать с сознанием». Во время рождественских каникул мы попробовали с помощью черного кофе и сигар не спать трое суток. В результате интенсивность умственного восприятия у нас заметно возросла. Помнится, я сказал тогда: «Если бы можно было так жить постоянно, поэзия потеряла бы для меня всякую ценность. Ведь я сейчас вижу гораздо дальше и глубже любого поэта». Кроме того, мы пробовали проводить эксперименты с эфиром и четыреххлористым углеродом. Лично мне это показалось значительно менее интересным. Я, действительно, испытывал чувство некоего всеобъемлющего прозрения — такого, какое иногда ощущаешь на грани сна, — но оно было очень кратковременно, и впоследствии я не мог ничего припомнить. К тому же от эфира у меня потом по нескольку дней болела голова, так что после двух экспериментов я решил их прекратить. Карел утверждал, будто его результаты подтверждают наблюдения Домаля, хотя кое в чем от них и отличаются; насколько я помню, он придавал крайне важное значение цепочкам черных точек, возникавшим у него перед глазами. Но ему тоже не нравилось последействие препаратов, и он отступился. Позже, став специалистом по экспериментальной психологии, он получил возможность без всяких хлопот доставать мескалин и лизергиновую кислоту и не раз предлагал мне их попробовать. Но у меня к этому времени появились совсем другие интересы, и я отказался. Об этих «других интересах» я вскоре расскажу.
Это длинное отступление было необходимо для того, чтобы объяснить, почему мне показалось, что я понял смысл последней просьбы Карела Вейсмана. Я археолог, а не психолог. Но я был самый старый его друг и когда-то разделял его интерес к проблеме границ человеческого сознания. Может быть, в свои последние минуты он вспомнил наши бесконечные ночные беседы в Упсале, бесчисленные кружки пива, которые мы поглощали в ресторанчике над рекой, и бутылки шнапса, которые распивали у меня в комнате в два часа ночи? Вся эта история по-прежнему вызывала у меня какое-то смутное беспокойство, едва ощутимую неопределенную тревогу — такую же, как и та, что заставила меня тогда, в полночь, позвонить Карелу в Хэмп-стед. Но сейчас я ничего не мог по этому поводу предпринять и вскоре обо всем забыл.
Когда моего друга хоронили, я находился на Гебридах — меня вызвали туда, чтобы осмотреть останки неолитического человека, так великолепно сохранившиеся на острове Харрис. По возвращении я обнаружил на лестничной площадке у дверей своей квартиры несколько шкафов с выдвижными ящиками, битком набитых бумагами. Все мои мысли в тот момент были поглощены неолитическим человеком; я заглянул в один из ящиков, полистал папку с надписью «Восприятие цветов животными в состоянии эмоциональной депривации» и поспешно задвинул ящик. Потом я вошел в квартиру, раскрыл «Археологический журнал» и наткнулся на статью Райха об электронной датировке базальтовых фигурок из храма в Богаз-кее*. Придя в крайнее возбуждение, я позвонил Спенсеру в Британский музей и помчался к нему. На протяжении следующих сорока восьми часов я не ел, не пил и не мог думать ни о чем, кроме богаз-кейских фигурок и особенностей хеттской скульптуры.
Это, конечно, спасло мне жизнь. Не может быть ни малейшего сомнения, что тсатхоггуаны ждали моего возвращения и хотели знать, что я предприму. К счастью, меня тогда занимала одна только археология. Мой рассудок, убаюканный потоками истории, целиком погрузился в безбрежное море прошлого, и психология была чужда ему, как никогда. Стоило бы мне взяться за усердное изучение бумаг моего друга в поисках разгадки его самоубийства — и не прошло бы и нескольких часов, как мое собственное сознание было бы точно так же захвачено и уничтожено.
Теперь я не могу подумать об этом без содрогания. Меня со всех сторон окружало злобное сознание существ, которым чуждо все человеческое. Я был подобен ныряльщику на морском дне, который так увлечен созерцанием сокровищ затонувшего корабля, что не чувствует холодного взгляда осьминога, подкравшегося к нему сзади. Будь я в другом состоянии духа, я бы, возможно, и заметил что-нибудь, как оно и случилось позже, в Кара-тепе. Но сейчас все мое внимание было поглощено открытиями Райха, и они вытеснили у меня из головы все на свете, даже чувство долга по отношению к покойному другу.
Я полагаю, что на протяжении следующих нескольких недель находился под более или менее постоянным наблюдением тсатхоггуанов. За это время я пришел к выводу, что мне надо вернуться в Малую Азию и как следует разобраться в проблемах, возникших в связи с критическими замечаниями Райха по поводу моих датировок. И это решение, по-видимому, тоже оказалось спасительным. Оно, вероятно, стало для тсатхоггуанов лишним доказательством того, что им нечего меня бояться. Очевидно было, что Карел ошибся: менее подходя (пропуск 20-21) Это 19-ая
в любой эпохе, начиная с каменноугольного периода, и может говорить о плейстоцене — это всего лишь миллион лет назад — так, словно речь идет о совсем недавних событиях. Однажды я присутствовал при том, как он, разглядывая зуб динозавра, заметил, что этот зуб не может относиться к меловому периоду, он наверняка гораздо старше — скорее всего, это верхний триас. Чуть позже я был свидетелем того, как счетчик Гейгера подтвердил его догадку. У него в этом отношении был просто какой-то сверхъестественный инстинкт.
Поскольку Райху предстоит сыграть во всей этой истории значительную роль, я должен рассказать о нем подробнее. Как и я, он человек грузный, но, в отличие от меня, у него это объясняется отнюдь не излишками жира. У него плечи борца и огромная, выпяченная вперед нижняя челюсть. Голос же его неизменно вызывает удивление у слушателей: он тихий и довольно высокий; кажется, это последствия перенесенного в детстве инфекционного заболевания горла.
Но главное различие между нами состояло в разном эмоциональном восприятии прошлого. Райх — до мозга костей представитель точной науки. Для него цифры и результаты измерений — все, он может получать громадное наслаждение, читая подряд, десятками страниц, напечатанные в несколько колонок показания счетчика Гейгера. Он любит говорить, что история должна стать точной наукой. Что же касается меня, то я никогда не пытался скрыть, что в моем характере есть очень сильная романтическая жилка. И археологом я стал вследствие одного почти мистического переживания.
Однажды я читал книгу Лэйярда о цивилизации Ниневии*, случайно обнаруженную у меня в спальне на ферме, где я тогда жил. Во дворе сохла на веревке кое-какая моя одежда, и когда послышались раскаты грома, я поспешил выйти, чтобы снять ее. Недалеко от дома стояла большая лужа довольно грязной воды. Когда я, все еще размышляя о Ниневии, снимал одежду с веревки, мой взгляд случайно упал на эту лужу, и я на какое-то мгновение напрочь забыл, где нахожусь и что делаю. Лужа представилась мне какой-то совершенно незнакомой, столь же чуждой, как марсианское море. Я стоял неподвижно, не сводя с нее глаз. Первые капли дождя упали на ее поверхность, и по ней побежала рябь. В этот момент меня охватило ощущение какого-то небывалого счастья и еще не испытанного мной прежде прозрения. Я вдруг почувствовал, что и Ниневия, и вообще вся история столь же реальны, столь же новы и незнакомы мне, как эта лужа. История обрела для меня такую реальность, что, стоя там с охапкой одежды, я гспытывал что-то вроде презрения к самому себе. До самого вечера я ходил как во сне и с тех пор понял, что должен посвятить всю свою жизнь реставрации прошлого, лишь бы вернуть это ощущение иной реальности.
Читателю вскоре станет понятно, что все это имеет прямое отношение к моей истории. Мы с Рай-хом настолько по-разному воспринимали прошлое, что каждого из нас часто забавляло, когда в какой-нибудь мелочи проявлялся характер другого. Для Райха вся поэзия жизни заключалась в точных науках, а прошлое было всего лишь одной из областей, где он мог проявить свои способности. Для меня же наука была не более чем служанкой поэзии. Мой первый учитель, сэр Чарлз Майерс, только укрепил меня в этом убеждении,— он в высшей степени презирал все современное. Стоило увидеть его работающим на раскопках, как становилось ясно — это человек, для которого XX век больше не существует, который, как могучий орел с вершины горы, видит перед собой далекие горизонты истории. Почти ко всем окружающим он питал отвращение, доходящее до содрогания, и как-то пожаловался мне, что большинство их представляются ему «какими-то недоделанными и жалкими». Рядом с Майерсом я чувствовал, что подлинный историк — не столько ученый, сколько поэт. Однажды он сказал, что созерцание людей наводит его на мысль о самоубийстве, и примирить его с тем, что он тоже человек, могут только раздумья о величии цивилизаций и их падении.
Наши первые недели в Диярбакыре пришлись на сезон дождей» и выехать в поле, на раскопки Кара-тепе, было невозможно. Вечера мы проводили за долгими беседами, во время которых Райх литрами поглощал пиво, а я попивал превосходный местный коньяк (даже в этом сказалось различие наших характеров!).
Однажды вечером я получил письмо от Баумгар-та. Оно было очень кратким. Баумгарт всего лишь сообщал, что содержание некоторых документов, обнаруженных им среди бумаг Вейсмана, привело его к выводу, что незадолго до своего самоубийства Вейсман повредился в рассудке. Он был убежден, что о его действиях знали «они» и должны были попытаться его уничтожить. По словам Баумгарта, из контекста было ясно, что под «ними» Вейсман подразумевал не людей, а кого-то еще. Вследствие этого Баумгарт решил приостановить переговоры о публикации работ Вейсмана по психологии и подождать с этим до моего возвращения.
Меня все это, естественно, озадачило и заинтриговало. Как раз к тому времени мы с Райхом уже кое-чего достигли в нашей работе и решили, что имеем право немного отдохнуть. Поэтому в тот вечер мы говорили только о « сумасшествии » и самоубийстве Вейсмана.
При начале нашего разговора присутствовали двое коллег Райха — турки, работавшие в Измире. Один из них, д-р Мухаммед Дарга, упомянул любопытный факт: за последние десять лет выросло число самоубийств в сельских местностях Турции. Это меня удивило: хотя в городах большинства стран мира число самоубийств неуклонно увеличивалось, сельского населения в целом этот вирус как будто не затронул.
По этому поводу другой наш гость, д-р Омер Фу-ад, рассказал нам об одном исследовании, которое провел его отдел и которое касалось числа самоубийств у древних египтян и у хеттов. В клинописных табличках, относящихся к позднему периоду государства Орзава, упоминается эпидемия самоубийств при царе Муршиле II (1334—1306 гг. до н.э.) и приводятся цифры, относящиеся к Хаттусасу. Довольно странно, что папирусы Менефо, найденные в 1990 в монастыре Эс-Сувейда, также отмечают эпидемию самоубийств в Египте в царствование Харимхаба и Сетоса I, охватывая приблизительно тот ясе период (1350—1292 гг. до н.э.). Его товарищ. большой поклонник шпенглеровского «Заката Европы», этого странного образчика исторического шарлатанства, стал развивать мысль, что такие эпидемии самоубийств можно точно предсказать, исходя из возраста цивилизации и степени ее урбанизации. Он пошел еще дальше и провел несколько искусственную параллель с живыми клетками и их тенденцией «добровольно отмирать», когда организм теряет способность взаимодействовать с окружающей средой.
Все это показалось мне совершенной чепухой, поскольку возраст хеттской цивилизации к 1350 г. до н.э. едва достиг 700 лет, в то время как египетская цивилизация была по меньшей мере вдвое старше. К тому же у д-ра Дарга была неприятная манера подавать свои «факты» как неоспоримые, которая меня раздражала. Я изрядно разгорячился — в чем, может быть, был отчасти повинен коньяк — и потребовал, чтобы наши гости предъявили факты и цифры. Они сказали, что непременно это сделают и представят их на суд Вольфганга Райха. Вскоре они ушли, так как им нужно было лететь в Измир.
Мы с Райхом продолжали беседовать, и меня не покидает ощущение, что именно с этого нашего разговора и начинается история войны с паразитами сознания. Райх со свойственной ему точностью и ясностью мысли быстро подытожил все «за» и «против», которые прозвучали в только что закончившемся споре, и признал, что д-ру Дарга, видимо, не хватает научной объективности. Потом он продолжал:
Возьмите доступные нам факты и цифры, касающиеся нашей собственной цивилизации. Много ли они нам на самом деле говорят? Вот хотя бы эти данные о самоубийствах. В 1960 году в Англии покончили с собой сто десять человек из каждого миллиона — это вдвое больше, чем столетием раньше. К 1970 году эта цифра еще удвоилась, а к 1980 году возросла в шесть раз...
У Райха изумительная память: в ней хранятся, наверное, все наиболее важные статистические данные за последнее столетие. Я обычно недолюбливаю всякие цифры. Однако пока я его слушал, со мной произошло что-то непонятное. Где-то в глубине души у меня пробежал холодок, как будто я вдруг почувствовал на себе взгляд какого-то опасного существа. Через мгновение все это прошло, но я тем не менее содрогнулся.
— Замерзли? — спросил Райх. Я отрицательно мотнул головой. Райх умолк и сидел, глядя через окно на ярко освещенную улицу, а я неожиданно для самого себя сказал:
— В конечном счете, мы почти ничего не знаем о человеческой жизни.
— Того, что мы знаем, нам вполне хватает, а большего нам и не нужно, — ответил он жизнерадостно.
Но я не мог забыть этого ощущения холодка и продолжал:
— В конце концов, цивилизация — это что-то вроде сна. Представьте себе, что человек внезапно пробудится, — разве этого не будет достаточно, что-бы заставить его покончить с собой?
Я думал о Кареле Вейсмане, и Райх это знал. Он ответил:
— А как быть с этими выдуманными им чудищами?
Я должен был признать, что это не согласуется с моей теорией. Но я не мог отделаться от того холодка отчаяния, который все еще не покидал меня. Больше того, теперь я определенно испытывал страх. Я чувствовал, что увидел нечто такое, чего никогда не смогу забыть и к чему мне еще придется вернуться. Мне казалось, что вот-вот мои нервы не выдержат, и меня охватит панический ужас. К тому времени я выпил полбутылки коньяка, но несмотря на это чувствовал себя совершенно трезвым. Сознание мое оставалось совершенно ясным, хотя в теле и ощущалось некоторое опьянение.
В голову мне пришла ужасная мысль. А вдруг число самоубийств растет потому, что тысячи людей, «проснувшись», подобно мне, поняли бессмысленность человеческой жизни и просто не пожелали ее продолжать? Сон истории подошел к концу. Человечество уже начинает пробуждаться; в один прекрасный день оно окончательно очнется, и тогда самоубийства станут массовыми.
Эти мысли наводили такой страх, что мне захотелось уйти к себе в комнату и поразмыслить в одиночестве. Но я заставил себя изложить их Райху. Не думаю, чтобы он вполне меня понял, но он увидел, что состояние, в котором я нахожусь, опасно, и, вдохновленный внезапным прозрением, произнес те самые слова, в которых я нуждался, чтобы вернуть себе душевный покой. Он заговорил о том, какую причудливую роль играют в археологии случайные совпадения — совпадения настолько неожиданные, что в литературе они показались бы искусственными. Он рассказал, как Джордж Смит"-"-" отправился из Лондона в экспедицию, питая безумную надежду найти клинописные таблички с окончанием эпоса о Гильгамеше, и как он в самом деле их нашел. Он говорил о столь же невероятной истории открытия Шлиманом Трои, о том, как Лэйярд обнаружил развалины Нимруда — словно какая-то невидимая нить судьбы вела их к открытиям. Мне пришлось признать, что археология больше, чем любая другая наука, может заставить поверить в чудеса.
Он поспешно продолжал:
— Но если вы с этим согласны, то, конечно же, должны признать, что ошибались, считая цивилизацию чем-то вроде сна или кошмара? Сон кажется вполне логичным и последовательным, пока длится, но проснувшись, мы видим, что в нем не было никакой логики. Вы утверждаете, что точно так же и жизнь выглядит логичной лишь благодаря нашим иллюзиям. Но то, что произошло с Лэйярдом, Шлиманом, Смитом, Шампольоном, Роулинсоном, Боссертом, такому утверждению полностью противоречит. Все это случилось на самом деле. Это подлинные истории из жизни, и в них мы видим такие невероятные совпадения, какие не рискнул бы использовать ни один романист...
Он был прав, и мне пришлось согласиться. Когда я подумал о причудливой судьбе, которая привела Шлимана к Трое, а Лэйярда к Нимруду, мнебпришли на ум похожие случаи и из собственной жизни. Например, моя первая важная находка — параллельные тексты на финикийском, протохетт-ском и нессийском языках в древнем городе Кадет. Я до сих пор помню то потрясающее ощущение рока, некоего «божества, устраивающего наши судьбы» — или, по крайней мере, какого-то таинственного закона случайностей, которое охватило меня, когда я счищал землю с этих глиняных табличек. Ведь еще за полчаса до того, как они были найдены, я наверняка знал, что в тот день совершу замечательное открытие, и, втыкая наугад лопату, ничуть не сомневался, что мои усилия окажутся вознагражденными.
Наш разговор с Райхом продолжался каких-нибудь десять минут, но ко мне вновь вернулись оптимизм и благоразумие.
Тогда я еще этого не знал, но в этот момент я выиграл свою первую битву с тсатхоггуанами.
(Примечание редактора. С этого места расшифровка магнитофонной записи, с любезного разрешения главного библиотекаря Техасского университета, дополнена отрывками из автобиографических заметок профессора Остина. Эти заметки опубликованы университетом отдельно в сборнике произведений профессора Остина. Я постарался использовать их лишь для того, чтобы расширить содержание магнитофонной записи, которая продолжается еще на протяжении примерно десяти тысяч слов.)
(Разрыв)Той весной бог археологии определенно был на моей стороне. Наша работа с Райхом шла так хорошо, что я решил снять квартиру в Диярбакыре и остаться там по меньшей мере на год. В апреле, за несколько дней до того, как мы отправились к Черному холму — Кара-тепе, я получил письмо из компании «Стандард Моторс энд Инджиниринг», где работал Карел Вейсман. Компания хотела вернуть мне значительную часть бумаг Вейсмана и запрашивала мой нынешний адрес. Я ответил, что мне можно писать в Диярбакыр, на Англо-индийскую урановую компанию, и что я буду благодарен, если они вернут бумаги Вейсмана по моему лондонскому адресу или же перешлют их Баумгарту, который по-прежнему жил в Хэмпстеде.
Когда профессор Хельмут Боссерт в 1946 году впервые отправился в Кадирли — город, расположенный ближе всего к Черному холму хеттов, — он с трудом доехал до него по раскисшим дорогам. В те дни Кадирли представлял собой крохотный провинциальный городок, где не было даже электричества. Сейчас это вполне современный, тихий небольшой город с двумя отличными отелями, в часе полета на ракетном самолете от Лондона. До Кара-тепе — Черного холма Боссерт с трудом добирался целый день по пастушьим тропам, заросшим колючим кустарником. Мы же в нашем вертолете за час долетели из Диярбакыра до Кадирли и еще за двадцать минут до Кара-тепе. Электроное оборудование Райха было уже два дня назад доставлено туда транспортным самолетомЗдесь следует сказать несколько слов о цели нашей экспедиции. С «Черным холмом», который представляет собой часть горного хребта Антитавр, связано немало загадок. Так называемая хеттская империя развалилась около 1200 г. до н.э. под ударами варварских орд, среди которых главную роль играли ассирийцы. Однако развалины в Кара-тепе, а также в Кархемише и Зинджирли, на пятьсот лет моложе. Что происходило за эти пятьсот лет? Как ухитрились хетты спасти такую значительную часть своей культуры в столь бурное время, когда их северная столица Хаттусас находилась в руках ассирийцев? Вот проблема, решению которой я посвятил десять лет жизни.
Я всегда был убежден, что ключ к разгадке можно будет найти глубоко под землей, в недрах Черного холма — точно так же, как раскопки холма в Богазкее вскрыли могильник высокоцивилизован-ного народа, жившего там за тысячу лет до хеттов. В самом деле, мои раскопки 1987 года завершились находкой множества странных базальтовых фигурок, которые поразительно отличаются своим стилем от хеттских скульптур, найденных на поверхности, — знаменитых быков, львов и крылатых сфинксов. Они плоские и угловатые, в них есть что-то варварское — но не в том смысле, как в африканской скульптуре, с которой их иногда сравнивали. Клинописные знаки на этих фигурках определенно принадлежат хеттам, а не финикийцам или ассирийцам, хотя если бы не они, я бы счел фигурки относящимися к совершенно иной культуре.
Эти надписи тоже задали нам загадку. Благодаря работам Грозного мы достаточно хорошо знаем хеттский язык. но в наших знаниях еще остается немало пробелов. Особенно это касается текстов, посвященных религиозным обрядам. (Можно представить себе, например, как озадачен будет археолог какой-нибудь будущей цивилизации, найдя текст католической мессы со знаками креста и непонятными аббревиатурами.) Знаки на базальтовых фигурках почти на три четверти оказались нам незнакомы, — это, по нашему предположению., как раз и означало, что почти все фигурки должны быть связаны с религиозными обрядами. Одна из немногих фраз, которые мы смогли прочесть, гласила:
«Прежде (или «ниже») Питханы жили Великие Древние». Другая читалась так: «Тюдали вознес хвалу Абхоту Темному». Хеттский символ, означающий «темное», может иметь и иной смысл — «черный», «нечистый» или «неприкасаемый», как на хинди.
Мои находки вызвали среди археологов оживленную дискуссию. Я с самого начала придерживался мнения, что фигурки относятся к другой-протохеттской (то есть предшествовавшей хеттам) культуре, которая значительно отличалась от обнаруженной в Богазкее и у которой хетты позаимствовали свою клинопись. Питхана, живший около 1900 г. до н.э., был одним из первых хеттских правителей. Если мое предположение было правильно, то эта надпись означала, что еще до Питханы жили какие-то «Великие» протохетты, от которых хетты получили письменность. («Ниже» могло также означать, что их могилы расположены глубже хеттских, как и в Богазкее.) Что касается упоминания о Тю-дали, другом хеттском правителе, жившем примерно в 1700 г. до н.э., то опять-таки представлялось вероятным, что хетты позаимствовали часть своих религиозных обрядов у протохеттов, которые поклонялись богу «Абхоту Темному» (или «нечистому»).
Как я уже сказал, такова была моя первая интерпретация — согласно ей, хетты частично переняли религию своих предшественников из Кара-тепе и отразили это в надписях на фигурках. Но чем больше я размышлял над доступными мне фактами (которые слишком специальны, чтобы подробно излагать их здесь), тем больше склонялся к мнению, что эти фигурки позволяют объяснить, каким образом Кара-тепе оставалось островком хеттской культуры еще долго после падения хеттской империи.
Какая сила сможет надолго сдержать завоевателей? В данном случае — не сила оружия: все данные свидетельствовали о том, что культура Кара-тепе была не военной, а художественной. Простое безразличие? Но почему им это могло быть безразлично? Ведь через Кара-тепе, Зинджирли и Кархемиш лежал путь на юг, в Сирию и Аравию. Нет, мне казалось, что существует лишь одна сила, достаточно могучая, чтобы удержать напор честолюбивых и воинственных племен, — суеверный страх. Конечно же, могущество Кара-тепе и его соседей коренилось в некоей могучей религии или магии. Возможно, Кара-тепе было общепризнанным центром магической культуры, как Дельфы в Греции. А отсюда — и эти странные рельефы, изображающие людей с птичьими головами, крылатых быков, львов и странных существ, похожих на жуков.
Но Райх со мной не соглашался, исходя из своей датировки возраста фигурок. Он утверждал, что, несмотря на превосходную сохранность, они на много тысячелетий старше протохеттской культуры. Впоследствии это абсолютно точно подтвердилось благодаря его «нейтронному датировщику». Что ж, я был готов внести поправки: мне самому не слишком нравилась моя первоначальная датировка фигурок. Однако оставалась еще одна серьезнейшая проблема. Насколько мы знаем, ранее 3000 г. до н.э. в Малой Азии вообще не существовало никакой. цивилизаций Дальше к югу были цивилизации, восходящие к 5000 г. до н.э., — но Турцию они не захватывали. Кто же тогда вырезал эти фигурки, если не протохетты? Может быть, их занесли сюда с юга? А если так, то откуда именно?
Первые два месяца, которые я проработал с Рай-хом, он был занят совершенствованием своего «нейтронного датировщика» и использовал мои фигурки в качестве главного тест-объекта. Но здесь возникли какие-то нелепые затруднения. Выяснилось, что датировщик дает исключительно точные результаты при работе с образцами керамики Шумера и Вавилона, где мы имели возможность проверить эти результаты. Однако с фигурками ничего не получалось: результаты оказывались настолько из ряда вон выходящими, что не возникало сомнений в их ошибочности.
Прибор Райха работает так. Нейтронный луч направляют на крохотные частички каменной пыли в трещинах и впадинах фигурок, и по степени выветривания и разрушения этих частичек прибор Должен определить, как давно были вырезаны фигурки. Но он оказался совершенно неспособен это сделать! Стрелка индикатора сразу прыгала к самому краю шкалы, где стояла цифра 10 000 г. до н.э., и Упиралась в ограничитель. Райх сказал, что надо бы увеличить диапазон индикатора — просто из любопытства, чтобы посмотреть, какая дата получится. И он путем довольно несложной регулировки увеличил диапазон примерно вдвое, но стрелка по-прежнему мгновенно упиралась в край шкалы. Райх уже начал подумывать, не допустил ли он сам какой-нибудь элементарной ошибки. Может быть, каменная пыль появилась вовсе не в момент изготовления фигурок — в этом случае прибор пытался показать нам дату возникновения самого базальта? Так или иначе, Райх велел своим помощникам сконструировать шкалу, охватывающую целый миллион лет,— нелегкая задача, которая должна была занять почти все лето. А мы в это время отправились в Кара-тепе, чтобы попробовать разобраться в проблеме на месте.
Да... Так вот, о первоисточнике проблемы. Каким невероятным все это кажется сейчас, когда я рассказываю свою историю! Разве можно в свете подобных фактов верить в простое «совпадение»? Ведь уже тогда обе заботившие меня проблемы — тайна самоубийства моего друга и загадка базальтовых фигурок — начали все очевиднее сливаться в одну! Припоминая теперь то лето, я вижу, насколько неоправдан материалистический подход к историческому детерминизму.
Впрочем, попробую изложить события по порядку. Мы прибыли в Кадирли 16 апреля, 17-го разбили лагерь в Кара-тепе. Нам, конечно, ничто не мешало каждый день приезжать туда из нашего комфортабельного отеля в Кадирли. Но наших рабочих пришлось разместить в ближайшей деревне, и мы решили, что лучше проводить как можно больше времени на месте раскопок. К тому же вся моя романтическая натура восставала против того. чтобы каждый вечер покидать 2-е тысячелетие до нашей эры и возвращаться в конец XX века. Поэтому мы поставили себе палатки на ровной площадке, неподалеку от вершины холма. Снизу до нас постоянно доносился шум реки Пирам с ее желтой водой, клубящейся водоворотами. На вершине холма был установлен электронный зонд.
Здесь нужно сказать несколько слов об этом приборе, который тоже изобрел Райх,— с тех пор он произвел настоящий переворот в археологической науке. В сущности, прибор представляет собой не что иное как рентгеновский аппарат, работающий по принципу миноискателя. Но миноискатель способен обнаруживать только металлы, а рентгеновские лучи задерживают только твердые непрозрачные предметы. А так как земля сама тверда и непрозрачна, обычный рентген для археологии не годится. Больше того, предметы, которые интересуют археологов, — каменные изделия, керамика и все прочее — имеют примерно такое же молекулярное строение, как и окружающая земля, и на экране рентгеновского аппарата их увидеть нельзя.
Райх же модифицировал электронный лазер таким образом, что его луч мог проникать на глубину до пяти километров, и при этом использовал принцип «нейтронной обратной связи», благодаря которому зонд сразу распознавал любой предмет правильной формы, например каменный блок. Оставалось только докопаться до него, а это сделать было довольно несложно с помощью наших роботов-«кротов».
Нетрудно представить себе, как я волновался в тот день, когда мы прибыли в Кара-тепе. За предшествующие пятнадцать лет усердных раскопок не было найдено больше ни одной базальтовой фигурки и не появилось ни малейшего намека на их происхождение. Один только объем земли, который предстояло перекопать, до сих пор делал проблему неразрешимой. А изобретение Райха позволяло решить ее просто и изящно.
Тем не менее результаты первых трех дней нас разочаровали. Направив луч зонда вертикально вниз на месте старых раскопок, мы не увидели ничего. Еще полдня пришлось потратить на то, чтобы передвинуть прибор на сотню метров в сторону. На этот раз я был убежден, что мы что-нибудь обнаружим,— но ошибся. Мы с Райхом стояли, мрачно глядя на простиравшуюся внизу равнину и на массивный, тяжелый прибор и размышляя, сколько еще раз придется перетаскивать его с места на место, прежде чем удастся что-либо обнаружить.
На третий день вечером нас навестили турецкие коллеги — Фуад и Дарга. Мы решили слетать в Кадирли и пообедать в отеле. Охватившее нас сначала чувство раздражения — вызванное подозрением, что они подосланы турецким правительством, чтобы шпионить за нами, — вскоре прошло,— они оказались преисполнены дружелюбия и забросали нас вопросами. После отличного обеда и хорошего красного вина дневные разочарования казались уже не столь важными. Потом мы перешли в гостиную, где, кроме нас, никого не было, и приказали подать туда кофе по-турецки и коньяк.
Тут-то д-р Мухаммед Дарга и вернулся вновь к проблеме самоубийств. На этот раз он приехал вооруженный фактами и цифрами. Не буду пытаться в подробностях пересказать последовавший спор — он продолжался далеко за полночь, — но похоже было, что теории Дарги, касающиеся «биологического распада» цивилизаций, не так уж нелепы, как казалось сначала. «Как можно объяснить гигантский рост числа самоубийств в мире, — спрашивал Дарга, — если придерживаться той точки зрения, что это просто результат «неврозов цивилизации», чрезмерно спокойного существования, отсутствия подлинной цели в жизни? В современном мире все еще достаточно стимулов для борьбы, а психология за последние пятьдесят лет сделала огромный скачок вперед. Преступность далеко не достигает тех цифр, каких можно было бы ожидать, если учитывать перенаселение. Но в первой половине двадцатого столетия преступность и число самоубийств росли параллельно. Почему же преступность снизилась, а число самоубийств так резко возросло? Это противоречит здравому смыслу. Преступность и число самоубийств всегда были связаны между собой. В начале века преступность была одной из причин высокой численности самоубийц: треть всех убийц кончали с собой. Нет, — говорил Дарга, — дело в некоем неизвестном нам законе исторического распада, о существовании которого догадался один лишь Шпенглер. Отдельные личности — всего лишь клетки огромного организма цивилизации, и скорость их отмирания, как и в человеческом организме, резко возрастает к старости».
Я вынужден был признать, что он больше чем наполовину меня убедил. Мы расстались далеко за полночь лучшими друзьями, и наши вертолеты, излетев в лунном свете над Кадирли, взяли курс в Разные стороны. К часу мы были уже на месте раскопок.
Ночь стояла великолепная. Воздух был наполнен ароматом асфоделей, которых греки считали цветами подземного мира, и бальзамическим зала хом кустарника, покрывавшего наш холм. В тишине слышался только шум реки внизу. Горы вокруг напомнили мне мое первое путешествие на Луну: их отличала та же бесстрастная, мертвая красота.
Райх ушел к себе в палатку — он все еще раздумывал над статистическими данными Дарги. Я же взобрался на холм, вошел в верхние ворота города и по лестнице поднялся на городскую стену, откуда открывался вид на залитую лунным светом равнину. Должен признаться, что меня охватило романтическое настроение, и мне захотелось еще его усилить. Затаив дыхание, я принялся размышлять о давно истлевших часовых, которые когда-то стояли там, где сейчас стою я, и о тех временах, когда за горами на горизонте скрывались лишь орды ассирийцев.
Понемногу мои мысли приняли мрачное направление. Я ощутил все свое ничтожество, всю бессмысленность собственного существования. Моя жизнь — всего лишь едва заметная рябь на поверхности моря времени. Я осознал, насколько чужд мне весь окружающий мир, насколько безразлична ко мне вселенная.. Я подумал, как тщетно стремление человека жить во что бы то ни стало, как нелепа его неизлечимая иллюзия величия. Мне показалось, что жизнь — не более чем сновидение, которое никогда не превращается в реальность.
Меня охватило невыносимое чувство одиночества. Мне захотелось пойти поговорить с Райхом, но свет у него в палатке уже погас. Пошарив в кармане в поисках платка, я нащупал сигару, которую преподнес мне д-р Фуад. Тогда я принял ее как ритуальный жест дружелюбия, потому что почти не курю. Но сейчас ее запах как будто вернул меня в повседневный человеческий мир, и я решил закурить. Срезав перочинным ножом кончик сигары, я проделал отверстие в другом конце и поднес к ней спичку. Но стоило мне набрать полный рот дыма, как я тут же об этом пожалел: вкус у сигары был отвратительный. Я положил ее на стену рядом с собой и продолжал смотреть вдаль. Прошло несколько минут, от сигары поднимался ароматный дымок, и я снова взял ее в рот, сделав на этот раз две-три глубоких затяжки. Тут же у меня на лбу выступил пот, и меня качнуло так, что пришлось опереться на стену. Я испугался, что меня вот-вот вырвет, и съеденный недавно прекрасный обед пропадет впустую. Вскоре тошнота прошла, но чувство отчужденности от собственного тела осталось.
В этот момент я снова взглянул на луну — и внезапно ощутил непреодолимый страх. Я чувствовал себя, как лунатик, который, очнувшись от сна, обнаруживает, что балансирует на карнизе в сотнях метров над землей. Страх был так силен, что я испугался за свой рассудок. Изо всех сил пытался я с ним бороться, понять, чем он вызван. По-видимому, он был как-то связан с миром, который расстилался у меня перед глазами, — мне вдруг представилось, что я всего лишь ничтожная деталь окружающего ландшафта. Это ощущение очень трудно передать, но мне вдруг пришло в голову, что люди ухитряются Охранять рассудок благодаря лишь одному: они смотрят на мир со своей узенькой, глубоко личной точки зрения, с точки зрения червя. Внешние предметы и явления могут им нравиться или не иравиться, но в любом случае они видят их сквозь это защитное стекло личного восприятия. Страх лишает их чувства собственной значительности, но не низводит до полного ничтожества; наоборот, он каким-то странным образом оказывает противоположное действие, усиливая в них ощущение своей реальности. Я же внезапно как будто лишился этой защитной оболочки и увидел, что представляю собой всего лишь ничтожную частичку беспредельного мира, столь же незначительную, как крохотный камешек или муха.
Тут в моих чувствах произошла новая перемена. Я сказал себе: «Но ты ведь не просто камешек или муха. Ты не п&heip;