Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

В зеркале философии

ФЕНИКС
ростов-на-дону
1997
ББК 88
Д34
Редактор: Е. С. Решетняк
Давидович В. Е.
Д34 В зеркале философии. — Ростов-на-Дону: изд-во “Феникс”, 1997. — 448 с.
Эта книга о том, что творится с человеческим миром в конце эпического и трагического XX века. Все мы смотрим в лицо грядущему рубежу, новому столетию и тысячелетию. Кто мы сейчас? Что такое человечество? С каким “вызовом” оно вплотную столкнулось? И как отвечать на этот “вызов”?
Автор книги заслуженный деятель науки России, академик Академии гуманитарных наук В. Е. Давидович развертывает перед читателем широкую панораму мировой ситуации наших дней, вводит в мир современных духовных поисков, говорит об угрозах и надеждах, пытается заглянуть за завесу дней, в обозримое будущее.
В книге говорится о развилках истории, о поисках стратегии человечества, о вечных ценностях и о нашей России, нащупывающей сегодня свой новый путь.
В тексте книги соединены теоретическая определенность и публицистическая яркость. Думается, что тот, кто возьмет ее в руки не пожалеет о часах, затраченных на чтение, и, закрыв последнюю страницу, всерьез задумается о времени века, о своей и общей жизни и судьбе.
ББК 88
18ВN 5-85880-356-3
Д 0301020000 без объявл.
4МО(03) - 97
© Давидович В. Е., 1997
© Оформление, изд-во “Феникс”, 1997

К читателю
Сколь бы ни были остры внутренние проблемы социальной жизни нашей страны, нельзя забывать, что Россия — все же часть целого — одна из составляющих Рода людей, современного человечества.
Многое из того, что нас сейчас тревожит, прямо зависит от нынешнего состояния всемирной истории.
И стоит задуматься над тем, что творится с человеческим миром, со всеми нами.
Тем более, что мир стремительно приближается к переходу из XX века в XXI, из II тысячелетия в Ш-е.
В наше время, динамичное и противоречивое, в пору социальных катаклизмов и назревающих катастроф, люди Земли все пристальнее вглядываются в собственный облик, осмысливают историю, стремятся понять перспективы будущего.
В ходе истории ныне обнаруживаются незнаемые ранее ситуации, “вечные” проблемы наполняются новым содержанием. Вот почему стоит обратиться к вопросам “Кто мы сейчас?”, “Что такое человечество?”, “С какого рода “вызовом” оно сегодня столкнулось?”, “И как отвечать на этот “вызов”?
И вот эта книга. Книга о человечестве. О людях мира. Прими ее, читатель.
Глава 1
Кто ты, человечество?
Не будем, рассматривать вопрос, сформулированный в названии главы, как легкомысленную фамильярность. Говорят, что англичане обращаются на “Ты” только к Богу. Испытывая по отношению к Роду людей те же трепетные чувства, которые овладевают искренне верующими по отношению к Всевышнему, позволяем себе такое же не “свойское”, не панибратское, а напротив, высокоуважительное об ращение.

1 Человечество как объект познания

Итак, что же есть Человечество? Каковы его особенности как фрагмента мироздания и субъекта истории? Какие коллизии присущи ему во всепланетном масштабе? В чем его актуальные проблемы?
Ответ на эти вопросы отнюдь не прост. Прежде всего выясним, насколько применим здесь тот первый критерий, который используется при отличии мнимых проблем от действительных, то есть критерий наличия, существования. Дело в том, что история мысли знает немало иллюзорных, мнимых или ложных псевдопроблем. Над их разрешением подчас многие годы бьются ученые и философы, в конце концов с горечью убеждаясь, что они вопрошали пустоту. Сталкиваясь с такими псевдопроблемами, исследователь попадает, фигурально говоря, в положение охотничьей собаки, лающей под пустым деревом.
И чтобы не оказаться в подобном незавидном положении, определим, существует ли тот объект, который мы намерены анализировать? Иными словами, существует ли то, что именуется — “человечество”, есть ли оно?
Конечно, в такой постановке этот вопрос может вызвать недоумение. Да разве кто-либо сомневается в том, что мы есть? Можно де спорить о том, что такое человечество, чем оно отличается от других составляющих мира, но как-то странно сомневаться в его наличии, в реальном бытии.
Однако не будем спешить с оценками подобного вопроса. Действительно, факт наличия самих себя, других индивидов, многих людей не оспаривается ни одним здравомыслящим человеком, будь он просто наивный реалист или философ-профессионал. Каждый ясно понимает (если он не абсолютный субъективист-солипсист), что независимо от него существуют другие люди. Люди — да. Множество людей, несомненно. Для того, чтобы это утверждать, нет нужды в теоретических размышлениях. Это очевидно.
Но вот существует ли такой субъект деятельности, действующий агент истории, как человечество? При ответе на этот вопрос необходимы теоретические доказательства. В поисках ответа на него даже выдающиеся умы не раз становились в тупик. Сошлемся хотя бы на А. И. Герцена, яркого и благородного отечественного мыслителя. В книге “Былое и думы” он говорил, что, по его разумению, слово “человечество” препротивное, оно не выражает ничего определенного, а только к смутности всех остальных понятий подбавляет еще какого-то пегого полубога.
В том же духе размышлял и Н. Я. Данилевский. В своей книге “Россия и Европа”, вышедшей в 1871 г., он рассматривал “Человечество” как абстрактное и тощее понятие. И прямо говорит, что общечеловеческой цивилизации не существует и не может существовать потому, что это была бы только невозможная и нежелательная полнота. Всечеловеческой цивилизации, к которой можно было бы примкнуть, также не существует и не может существовать, потому что это недостижимый идеал.
В современной западной философии содержится немало попыток доказать, что человечество как нечто единое целое — это фикция. Так, например, американский философ Стюарт Чейз в книге “Тирания слов”, утверждая, что человечества нет как самостоятельной сущности, восклицал: “Попробуйте позвать: Эй, Человечество, сюда! И ни один Адам не откликнется на ваш призыв”.
Не вписываются представления о едином человечестве в концепцию так называемых локальных цивилизаций. Знаменитый культуролог Освальд Шпенглер в книге “Закат Европы” утверждал, что человечество — пустое слово и что его надо исключить из круга проблем исторических форм. В том же духе размышлял английский историк и историософ Арнольд Тойнби. В его изложении Человечества нет, а есть некоторые независимые культурно-исторические системы (“цивилизации”), возникающие, становящиеся, развивающиеся и гибнущие наподобие биологических организмов.
Как видно, скептиков, подвергающих сомнению реальность феномена “человечество”, немало. Но Человечество существует реально и объективно, независимо от умственных изысков тех или иных теоретиков. Есть Человечество как фрагмент объективного мира, есть его всемирная история, многочисленными исследованиями уже давно зафиксированы ее единство и всеобщность.
Отечественные историки последних десятилетий от И. Конрада до Б. Поршнева, от Л. Гумилева до Л. Васильева показали, что общая концепция исторического процесса может быть отстроена лишь на материале истории всего человечества, которое и является подлинным субъектом истории. Понятно, что всемирная история складывается из историй отдельных народов, этносов, государств, каждое из которых имеет собственное лицо,
И все же нельзя не согласиться с тем, что человечество — это краевая категория, предельное понятие всякого историософского, социологического размышления.
Единство человечества на любых этапах его бытия определено единством его биологической организации. Люди образуют единый вид. Дети Земли — часть ее биосферы. Люди едины по своему физическому облику, морфологическим признакам, генетическим характеристикам, антропоморфическим постоянным. Те или иные различия типа расовых признаков — это лишь варианты единого основания.
Люди Земли едины сущностно-социально. Когда-то ранний К. Маркс убедительно заметил, что именно в переработке предметного мира человек впервые действительно утверждает себя как родовое существо, производство есть его деятельная родовая жизнь. Трудовая деятельность есть прежде всего то, что объединяло в человечество маленькие группы перволюдей, рассеянные по просторам доисторической Ойкумены. Понятно, что аборигены Австралии, мигрировавшие туда около 30 тысяч лет назад из Азии, не имели прямых контактов с обитателями валдайских стоянок или жителями грота Тешик-Таш в Средней Азии. И все же эти группы людей были частями целого, единицами Человечества, а не чего-либо другого. Где бы ни жили перволюди, они вышли из единого корня, их действия коррелированны (соответственны, соотнесены) в силу однородности жизнедеятельности, их единит субстанция труда, она их делает гранями целостности.
Люди земли едины интеллектуально. В любом акте логического размышления можно усмотреть скрепы, стягивающие миллионы и миллионы индивидов, сотни и сотни поколений в нечто единое. Природа Разума (при всей ее историчности) все же едина, она одна и та же у всех народов и индивидов, сколь угодно разнящихся по всем другим культурно-историческим признакам. Наличие логики требует от ума признания наличия Человечества.
Прекрасный отечественный писатель М. М. Пришвин как-то мудро заметил, что мы, человечество, как отдельные корешки питаемся одним общим стволом, и если я о чем-нибудь догадываюсь в себе, то это значит и для других корешков все то же самое.
Разумеется, в разные эпохи человечество обладало целостностью по-разному. Надо сказать, что “целое” и “целостность” это не одно и то же. Это близкие, но не тождественные понятия. Понятие “целостности” выражает определенный уровень достижения идеальной полноты целого. Русский философ Н. А. Бердяев заметил, что “человеческий Род перерождается в Человечество”. Эта мысль подчеркивает историчность человечества, его выхождение от неосознанного, первоначального бытия к осмыслению собственной жизни как единого социального организма. Перефразируя известный тезис марксизма, совершался процесс превращения человечества “в себе” в человечество “для себя ”.
Целостность истоков, целостность 90-х годов XX столетия и целостность будущего ассоциированного человечества — это разные ступени, выражающие нарастание единения рода людей.
В ходе истории выявилась и нарастала возможность контактов пространственно разделенных сообществ людей. Сущностное единство дополнялось и обогащалось непосредственным, контактным общением. По оценке английского археолога Гордона Чайлда, экономический и культурный обмен между группами людей в верхнем палеолите осуществлялся в радиусе до 800 км, где-то за 2 тысячи лет до нашей эры — уже в радиусе 8 тысяч км, а к VIII веку нашей эры он охватил всю Азию, Африку и Европу.
От поколения к поколению нарастала целостность человечества, утверждалась гомогенность всеобщей истории, выявились на поверхность и стали зримым фактом ко времени утверждения товарно-денежных, капиталистических отношений в основных регионах мира. Тогда была уже достигнута всемирность во всей полноте этого термина.
Целостность взяла верх над дискретностью. Временное единство исторического процесса (диахроническое) во всем объеме дополняется пространственным (синхроническим). Сквозь пестроту бытия отдельных стран, многообразия языков и культур, несовпадение ритма и форм развития проглядывает единый общечеловеческий путь истории. Мировое хозяйство, всемирное хозяйство как нечто целостное стало предметной основой, стягивающей воедино все сегменты культурно-исторического калейдоскопа человеческого бытия.
Сегодня, несмотря на продолжающиеся (а иногда и усугубляющиеся) коллизии интересов, вопреки наличным идейно-политическим противостояниям, экономическим столкновениям, геополитическим и военно-стратегическим конфронтациям проглядывается тенденция к нарастанию планетарного единства.
Да, Человечество всегда существовало как некоторое единство, общность не столько суммативная, сколько интегративная. Разумеется, от поколения к поколению эта общность как бы уплотнялась, ощущение неотделимости индивидов и народов друг от друга нарастало. И в наши дни глобальное миропонимание становится явью. Заботы Рода людей коснулись всех и каждого. Сегодня уже практически почти невозможно прошагать свою жизнь в рамках лишь собственного, сугубо персонального пути. Биография пересекается со всемирной историей. И судьбы Рода накладывают властную печать на бытие индивида. Это обстоятельство повелительно побуждает к тому, чтобы любой из нас соотносил свои цели и ценности с состоянием и перспективами Человечества. Глобальные мотивы звучат все чаще, и их воздействие на судьбы малых сих становятся все грознее и внушительнее.
Задумаемся же над тем, как нам осмыслить масштабы всепланетные, вплести в наши повседневные дни глобальные нити.
В обыденной жизни мы редко, а то и вовсе никогда не размышляем о мире в целом. Мы живем, погруженные в череду дней, в наши страсти и пристрастия, в водоворот будней, решая жизненные задачи, столь нелегкие в наше время. Нас окружает быт, призывают служебные обязанности, собственные взлеты и падения, заботы о достатке, карьере и здоровье. Житейский здравый смысл зовет нас к тому, чтобы благоустроить собственную жизнь, взрастить детей, позаботиться о стариках.
Восклицание героя трагедии В. Шекспира: “Что он Гекубе? И что ему Гекуба?” как бы подчеркивает известную окаймленность обыденного сознания тем, что непосредственно, сейчас и сегодня, здесь и теперь воздействует на мое индивидуальное пребывание в этом подлунном мире. А иной раз грубовато и полуцинично произносят: “Оно мне нужно — чужое горе”.
И все-таки как-то хорошо было сказано, что человек тем и отличается от свиньи, что иногда поднимает голову и смотрит на небо, на звезды, озирается вокруг себя, вглядывается вдаль. Сегодня многое остро поставило перед нами проблему осознания единства человечества, понимания того, что все мы взаимозависимы. И что при всех различиях, пестрых, важных и необозримых, мы все же ветви одного ствола, пальцы одной руки, дети человеческие.
Понятие “человечество” вроде бы давно вошло в фонд интеллектуальных инструментов, помогающих человеку понять себя. Однако оно в последнее время больше рассматривалось применительно к сфере международной политической или социально-экономической, чем к области собственно теоретической, на уровне философского анализа.
Все чаще встречается термин “человечество” в публицистических и беллетристических произведениях. В этой связи стоит напоминать об одном примечательном издании, трижды осуществленном в нашей стране. Речь идет о книге под названием “День мира”. В первой такой книге был дан своего рода журналистско-публицистический портрет одного дня — 27 сентября 1935 года, во второй, вышедшей через четверть столетия, — 27 сентября 1969 года, в третьей — 23 октября 1986 года. Будние дни, ничем выдающимся не примечательные. В предисловии ко второй книге говорилось: что “это был самый обычный день. На земле как всегда шел снег, цвели цветы, люди рождались и умирали, любили и ненавидели, пахали землю, постигали невидимое, варили сталь, писали стихи. Добро боролось со злом...”. О мире на Земле, о будущем спорили политики и философы, юноши и старики. Пестрая мозаика фактов складывалась в моментальный снимок современного человечества на одном из самых крупных взлетов истории. Это писали в конце 60-х годов. И сейчас, в конце 90-х, взлет истории стал еще круче, рискованнее, грознее. Опыт наших отечественных журналистов недавно (в 1994 г.) повторил один австрийский журнал, издав аналогичную книгу об одном дне человечества.
В этих книгах журналисты, писатели, фотокорреспонденты, политические деятели, бизнесмены, тысячи обыкновенных людей стали авторами этих “моментальных снимков” облика рода людей, его “портретов”.
Это были очень интересные “портреты”. Выражаясь философским языком, в них была дана эмпирическая картина человеческой действительности, показан будничный день со всей фантастической пестротой его явлений.
Такие “зримые” портреты нужны, очень полезны. Но необходимы и другие — теоретические формы воссоздания объекта исследующей мысли.
Образ человечества многогранен, он представлен различными ипостасями в системе научно-теоретического постижения и освоении его в иных формах духовности. В соответствии со своей гносеологической и социальной спецификой каждый из этих образов схватывает и выражает определенные черты человечества как единого объекта осмысления. Каждая из таких моделей человечества одностороння, и только в совокупности они дают возможность представить человечество как единое, целостное образование.
Особое значение имеет тот образ человечества, который конструируется в рамках философского охвата действительности.
О такой человеконацеленности философии говорили многие и в прошлом и в нашем веке. Анри Бергсон, крупнейший французский философ, прямо утверждает, что если философия не может способствовать тому, чтобы постигать, откуда и куда собственно мы идем, то она не стоит и получаса размышлений.
Поскольку эта книга написана в жанре свободного философского размышления, видимо, имеет резон осветить проблему современного понимания сути философии, ее целей и притязаний, ответить на вопрос о той конкретной ситуации, которая сегодня сложилась в сфере философской рефлексии, осознания философией статуса и функций самой философии.
Старшее и среднее поколение отечественных философских авторов выросло в обстановке моноидеологизма, жесткого следования требованиям марксистской доктрины. Да если бы аутентичного Марксу, а то еще в ее схоластическом, как иногда говорят — “суслизи-рованном” варианте. И это не могло не наложить печати на их творчество. Автор настоящей книги отнюдь не исключение. Его прошлые восемь книг, ориентированные на познание проблем философской гуманистики, все же были выдержаны в ключе требований тех лет.
Меняются времена, приходят новые веяния, звучат иные песни. Сейчас наше философское сообщество вышло из узких рамок затвердевших догматизированных представлений и может опереться на более широкую основу как мировой философии, так и отечественной мыслительной традиции.
Оплевывать наше собственное теоретическое прошлое низко. Но и с тупым фундаментализмом цепляться за него глупо. Будем же реалистичны. Попытаемся посмотреть на нынешнее состояние нашей и мировой философии свежими глазами. Глазами исследователя, желающего понять динамику преобразования жизни, а не тусклым взором конъюнктурного перевертыша, конформиста и приспособленца.
Итак, как же обстоит ныне дело с философией?
Что только не было в веках говорено о философии, об ее сути и предназначении, месте в жизни человеческого духа и роли во внутреннем мире личности. Один из тех, кто стоял у ее истоков — Аристотель из Стагиры, в первых же разделах своей знаменитой “Метафизики” сказал: “Все другие науки более необходимы, чем она, но лучше — нет ни одной”.
С других, совсем иных позиций взирали на философию обскуранты разных эпох и разновидностей. Один из таких персонажей, царский министр просвещения середины прошлого века князь А. Ширинский-Шихматов, издал рескрипт о запрещении преподавания философии в университетах России. Этот примечательный акт был обоснован “глубокомысленной” формулой, гласящей: “Польза философии не доказана, а вред от нее возможен”. Как ни комична эта формула, она примечательна тем, что в ней откровенно выражена боязнь власть имущих перед силою ищущей мысли, мощью свободного интеллекта, бесстрашностью познающего разума.
Проявлением духовного кризиса, охватившего мир, может служить то, что современные интеллектуалы Запада все чаще и горестнее говорят о том, что они разуверились в философии. Во всякой философии, даже классической, причастность к которой всегда считалась свидетельством некоей умственной изысканности и интеллигентности. Свидетельств тому неисчислимое множество.
Еще в 60-е годы профессор Калифорнийского университета Льюис Фейер громогласно заявил об упадке философии как характерной черте не только американской духовной жизни, но и всего Запада. Его статья “Американская философия мертва”, опубликованная в 1966 г. в еженедельнике “Нью-Йорк тайме мэгэзин”, была переведена впоследствии во многих странах мира, в том числе и у нас. В ней он сетовал на то, что интеллектуальная история современной Америки могла бы быть написана без упоминания об ее профессиональных философах. Увядание академической философии, превращение ее в бесполезные схоластические экзерсисы или семантико-семиотические узкоспециализированные изыскания лингвистического плана — все это, по его мнению, свидетельство того, что философия как самостоятельная область умственного творчества, что называется, испустила дух. Философия в том виде, как она представлена в академических сферах, превратилась в нечто противоположное тому, что веками было принято полагать философией.
Он не одинок в своих суждениях. В конце 70-х годов журнал “Америка” преподнес нашему читателю статью Т. Бранта “Рубежи американской философии”. В этой статье рекламируется специалист по модальной логике Сол Крипке. Она содержит ряд пассажей, призывающих к отпеванию того, что автор уклончиво называет романтической философией, то есть попросту к зачеркиванию философии как таковой. В статье говорится, что идеи старых философов оставлены в стороне, в холоде забвения, в то время как современные профессора все больше и больше оперируют математическими формулами. Автор утверждал, что призыв философов социальной ориентации продолжать борьбу в прежнем направлении звучит как лебединая песня.
И такие констатации не исчезают. Весной 1995 года влиятельный американский философ Ричард Рорти говорил в Институте философии РАН, что сегодня в американском философском сообществе все настолько утомлены, что как будто надеются на появление чего-то нового, но никто не имеет ни малейшего представления о том, каким оно должно быть.
И такие жалобные нотки звучат и у некоторых европейских авторов, продолжающих величать себя философами. В 70-е годы в нашумевшей статье “Глупец или провидец” западногерманский философ Юрген Гейнрихс оракульски сообщил, что по его мнению на протяжении последних столетий философия подвергается процессу непрерывного истощения, в ходе которого постепенно утрачивается ее вещественное содержание. И этот процесс “великого истощения” подходит к концу. Подтверждает его высказывания то, что все чаще уже не вопрошают “что такое философия?”, а “к чему она?”, “для чего она вообще нужна? И нужна ли она для чего-нибудь?”. А может быть, она вообще представляет сугубо исторический интерес, как область былых наивных поисков, неточных и расплывчатых суждений, неверифицируемых (непроверяемых) утверждений, отражающих детско-отроческий, донаучный этап развития человеческой мысли?
Это не случайные обмолвки отдельных философских писателей, изверившихся в собственном деле. То французский философ В. Ронде в “Этюдах философии” меланхолично рассуждает об ее “закате”, говоря, что как жанр философия все больше стушевывается перед историей, а философы оказываются в нелепом положении артиста, играющего свою роль перед аудиторией. То западногерманский философ Ганс Ленк уверяет, что философия уже не взлетит, крылья ее обвисли, на них давит закат.
И это на “благополучном Западе”, что уж говорить о ситуации у нас. В обстановке нынешней идейно-духовной неразберихи только ленивый отказывает себе в удовольствии пнуть философию, как и всю прочую гуманистику вообще. Тем более, что последние 70 с небольшим лет она была органично связана со всей системой коммунистической идеологии. Кандидат от философии Анатолий Яковлев (сын всем известного Александра Яковлева, сумевшего возглавлять “агитпроп” при Брежневе, Горбачеве и Ельцине) в журнале “Путь” (№1 — 1992 г.), который так и не выстоял в рыночной атмосфере, писал, что “советская философия” войдет в историю мировой философии только как курьез”. Он вообще полагает, что все годы (после 1922 г.) философия продолжала у нас существовать только в “катакомбах”, “внутренней эмиграции” или зарубежных изданиях “имковских” или “посевовских”.
С таким резко радикальным, предельно озлобленным, крайне идеологизированным суждением вступать в полемику просто бессмысленно. На таком уровне суждений уважительного, интеллигентного диалога быть не может. Но, Бог ему судья. Сегодня у нас каждый, что хочет, то и глаголет. Нигилизм по отношению к философии проявляется и у иных наших мыслителей-профессионалов. Одни из них (А. Потемкин), считают, что вся прежняя философия была лишь “измышляющим сознанием” и вообще “философию должна вытеснить строгая наука”, другие (А. Гулыга) полагают, что сегодня философия может существовать только как история философии.
Что уж тогда ожидать от “технарей”, тех, кто вообще с недоверием относится к результатам того знания, которое нельзя “подсчитать”, “вымерять”, “взвесить”.
Люди с зауженным технико-технократическим взглядом на действительность позволяют себе речения по поводу философии, стоящие на грани приличия. В декабре 1992 года газета ученых (!!) “Поиск” предоставила свои страницы выпускнику МФТИ Валентину Охрименко — его статье под названием “К вопросу о глубоком отвращении”. В этой статье, бурно протестуя против идеи гуманитаризации высшего образования, автор заявляет, что у него философия вызывает отвращение. По его утверждению обязательное изучение философии в технических вузах уместно не более, чем обязательные курсы по декоративному собаководству или игре в преферанс... И вообще, как он полагает, зарплаты единственного “гуманизатора” в ранге доктора философии хватило бы, чтобы снабжать туалетной бумагой все общежитие любимого им Физтеха... Вот так-то. (Заметим лишь, что к 1996 году зарплаты доктора наук на сие прогрессивное мероприятие уже не хватило бы. Что делать, статус профессоров падает, инфляция наступает).
Конечно, тирады В. Охрименко — это претензия на сверхоригинальничанье, нахальный эпатаж. Можно было бы их не принимать во внимание. Но вместе с тем они симптоматичны. Они могут быть показательны как единичные свидетельства действительного упадка престижа философии. А может быть, и упадка уважения к рациональному мышлению вообще, к гуманитарному человековедческому в особенности. Но в этом нет ничего удивительного. История знает разные ситуации. Было время, когда люди изверились в мифах, с сомнением относились к религии, у многих сейчас нет доверия к естествознанию, памятуя Хиросиму, Чернобыль и экологические катаклизмы.
Не исключено, что пестрота и множественность оценок философии связаны с некоторой размытостью ее собственных определений. Когда читаешь философскую книгу, то в процессе чтения ее нетрудно отличить от книги публицистической, беллетристической или научной в какой-либо определенной области знания — физической, биологической и т. д. Но вот определение того, что есть философия, не легко. (Впрочем, математики и физики тоже далеки от согласия в определении своего предмета).
В разные эпохи, у разных авторов видение философии различно, и все же ее идентичность всегда, хотя бы интуитивно, ясно фиксируется. В современной западной философии ее трактуют то как определенную науку о феноменах сознания — эйдосах (Гуссерль), то как “логический анализ языка”, то как “самоозарение экзистенции” (Ясперс) или “мышление о бытии” (Хайдеггер) и т. д. Видимо, каждое из определений правомерно. И лишь выступая как грани сферического, интегрального подхода к миру и человеку, они находят свое место. Философию не раз пытались “отменить”, запретить, зачеркнуть и уничтожить. Попытки эти вряд ли прекратятся.
И все же, отпевать философию негоже, трусливо склонять голову перед ее хулителями, даже из числа профессионалов, не стоит.
Тем более что есть обнадеживающие свидетельства. Американские социологи Д. Несбит и П. Эбурдин в своей нашумевшей книге “Что нас ждет в 90-е годы” отмечают, что в США философы и богословы, которым в течение веков не хватало работы, теперь стали объектом “охоты за мозгами”, как будто они ученые-компьютерщики.
В российских университетах на философских факультетах устойчивый конкурс, книги по философии, классические и современные, не списываются в макулатуру.
Дело в том, что философские труды дают читателю глобальное мироощущение. В них дышит вечность. Давным-давно, во времена седой старины, один из родоначальников рационального знания Клавдий Птолемей говорил: “Я знаю, что я смертей и создан ненадолго. Но когда я исследую звездные множества, мои ноги уже не покоятся на земле, я стою рядом с Зевсом, вкушая пищу богов и ощущаю себя богом”. Быть и ощущать себя причастным к глубинным проблемам жизни, проникать от быта к Бытию — все это дает философия.
Многие столетия философия была уделом немногих. Сегодня часто говорят о “математизации” знания, “компьютеризации” производства, науки и повседневной жизни. Все это так. Но в нынешнюю эпоху, на изломе истории, особенно важна “философизация” и теоретического и массового сознания. Содрогающийся в конвульсиях кризиса мир сейчас как никогда нуждается в мыслителях предельного охвата, в философах.
Философия нужна сегодня не только “высоколобым” и “высокобровым”, а всем, кто желает не плыть по жизни, как щепка в мутном потоке, а пытается понять — кто же “я”, кто же “мы” и что с “нами” происходит и может произойти.
Философия непреходяща именно потому, что она осмысливает проблему собственного человеческого бытия. Человек выходит всегда за рамки наличной ситуации (трансцендирует). Другие области духовного освоения мира всегда частичны. Философия (как и религия, имеющая с философией общую предметную область) всегда универсальна. Так, например, историк может воспроизвести схему или дать картину исторического процесса. Осознать его смысл может лишь философ. И когда историк за это берется, он становится философом; это же касается естествознания, психологии, относится к искусству, морали и т. д.
Мировая философская классика настаивает на том, что философия должна помочь людям выявить свои принципиальные жизненные ориентации. И не только индивида, но и всего рода людей. И. Кант полагал, что при посредстве разума, на основе одних лишь понятий (т. е. философски) можно выявить необходимые и существенные цели человечества. Именно — человечества. Кому же прежде всего необходима философия? Избранным и особо отмеченным? Или всем и вся? Правителям или плебсу? Отметим прежде всего, что лица, стоящие у власти, правящая элита, как персонажи, к философии не очень-то склонны. Их не тянет к тому, чтобы упиваться логическими тонкостями, перебирать афоризмы, вдыхать аромат нетленных духовных ценностей. Как верно заметил американский социолог Райт Миллс, в США мало людей, совмещающих в себе власть и знание. Типичный представитель нынешних высших кругов — это человек посредственного ума, иногда это добросовестный человек, но все же посредственность. Такие характеристики вполне приемлемы и к нашим отечественным номенклатурным верхам как прошлым, так и нынешним. Бойких и хватких, пробойных и сообразительных там “навалом”, а вот причастных к мудрости маловато. От Н. Подгорного до В. Шумейко найдется немало лидеров, “стоящих во главе” и вряд ли могущих быть названными масштабными мыслителями.
Правящие и распоряжающиеся, обладатели денег, власти и престижа не нуждаются в интеллигентности, им не присуще стремление быть “философами на троне”. Марк Аврелий не их кумир. Судить и вершить они приспособились, опираясь на помощников и экспертов, спич-рейтеров и менеджеров.
Но если им самим, так сказать для собственного употребления, философия “ни к чему”, то для них, как для “слоя”, “клана”, она необходима. Это хорошо понимают проницательные интеллектуалы, способные видеть, что к чему в этом мире. Таким, например, был Альбер Швейцер, этический Дон Кихот начала и середины XX века. Присоединяясь ко многим другим подобным заявлениям, он горюет по поводу “крушения” философии, полагая, что современная ему философия превратилась в пенсионера, вдали от мира перебирающая то, что удалось спасти. Творческий дух покинул ее, полагает он, — все больше она становится философией без мышления. Ставя такой печальный диагноз, А. Швейцер все же стремится обосновать необходимость бытия философии, выделить и обозначить ее основную, главную, генеральную функцию.
По его мнению, последнее назначение философии состоит в том, чтобы быть хранителем и стражем всеобщего разума. Всеобщего, сиречь всечеловеческого, общезначимого, универсального. Это не бог весть какая оригинальная идея. Восходит она к истокам философии Нового времени, к французскому просвещению и немецкой классике, поставившим понятие Разума в центр своих теоретических построений.
Справедливо полагая, что задачей философии является создание мировоззрения, А. Швейцер выстраивает такую цепочку рассуждений: по его мнению, Платон не прав, утверждая, что мыслители должны быть кормчими государства, их отношение к обществу иное. Кант и Гегель, утверждает он, возвышались над умами миллионов людей, которые за всю жизнь не прочли ни одной строчки их сочинений и даже не подозревали, что повинуются им. А дело в том, что все, кто действуют в обществе, все, кто занимает там некоторые командные посты, могут реализовать только то, что имеется в мышлении эпохи.
А философия и есть (по меткому определению Гегеля) эпоха, схваченная в мыслях, духовная квинтэссенция времени, как именовал ее молодой К. Маркс. Философия не терпит дилетантизма, праздного суесловия, поверхностного скольжения по суровым проблемам. Она не может быть тем, что теперь часто именуют словечком “хобби” — увлечением, забавой. Как хорошо когда-то было сказано отечественным публицистом и философом Е. Богатом: философия — это любовь к мудрости. Она не может быть “хобби” хотя бы потому, что увлечение — не больше чем увлечение, а любовь — не меньше чем любовь.
То, что наличествует в мышлении эпохи, в ее генеральных, глубинных, общезначимых чертах, создается, продуцируется прежде всего философами. Именно они, прежде всего они формируют, формулируют, распрезентуют (представляют) то, что именуется духом времени, духовной атмосферой, строят мировоззрение, излучающее фундаментальные идеи во все области Духа.
Уподобляя философов офицерам генштаба, в глубоком уединении обдумывающим планы предстоящих сражений, А. Швейцер, утверждал, что если они не разрабатывают для своего поколения планы его борьбы, то нижестоящие офицеры (сиречь политические и экономические лидеры) поведут нас как в идеях, так и в практических делах — от авантюры к авантюре.
Метко и зловеще звучат эти выводы. Кому-кому, но уж нам, народу России и всего бывшего Советского Союза, с авантюрами разного размаха и масштаба приходилось встречаться многократно. От взрывной “сплошной коллективизации” до очковтирательной “ваучеризации”, от антиалкогольного аскетизма до исступленного воспевания любых гедонистических “радостей жизни”, от сурового запрета религии до жесткого устранения из прессы и средств массовой информации любых намеков на свободомыслие и атеизм.
Люди нуждаются в высшем ориентировании. Утверждается, что его может дать только религия. Да, она его дает, в разных конфессиональных формах, в соответствии с историческими традициями той или иной страны. Но не следует забывать, что религия обращена к Откровению, вере. непосредственному общению личности с Демиургом, Творцом, Вседержителем. Не следует забывать также и о том, что и сама религия не обходится без философии, опирающейся не только на “канон” и прикосновение к Тайне, но и на активно работающую собственную человеческую мысль. Все мировые религии, помимо теологической теории (богословия), обрастают и религиозно осмысленной, но все же философией (а не теологическими конструкциями).
Недаром многие четко религиозно акцентированные философские авторы России (от С. Л. Франка до нашего современника С. С. Хоружего) подчеркивают в своих трудах, что они не богословы, а именно философы.
И философы не могут не заниматься человеком и человечеством. Исторически изменчив предмет философии, преходящи формы теоретической рефлексии над предельными основаниями бытия, сугубо конкретны ее эпохальные задачи, неравноценны те или иные темы, обсуждаемые в рамках ее компетенции. Все объяснимо: меняется мир, возникают новые коллизии человеческой истории и, концептуально выражая их, видоизменяется сама философия.
Но любые изменения и преобразования философии, пестрота и калейдоскопичность течений и авторских сочинений не могут отменить или задвинуть в тень главную функцию философии как составляющей духовного мира человека и человечества.
Всемирно-историческое назначение философии как теоретического самосознания состоит в том, чтобы внести смысл в жизнь, человеческий смысл. Там, где вся система естествознания в полном соответствии со своей спецификой видит объективно обусловленный закономерный процесс, стремясь устранить из него что бы то ни было субъективное, там философия ищет и находит возникший в живой человеческой деятельности имманентный смысл жизни человечества, процесса всемирной истории.
Там, где религиозное сознание просматривает данную в Откровении волю Пантократора, Промысел божий, там философия в рационалистическом размышлении стремится осмыслить судьбы Рода людей.
Этот смысл запечатлен в тех высших целях и ценностях, в тех непреходящих вечных идеалах, которые побуждают род людей к неутомимой деятельности. Как метко заметил тонкий афорист Ежи Лец, задача философии — придать плоти чуть-чуть сути. Именно так, внести в объективный процесс человеческую субъективность, как его необходимый компонент. Найти не только объективную сущность, но и прорастающую на ее основе гуманистическую суть человеческой жизни.
И не только теоретически, но и сугубо практически, так сказать приземленно, в быту философия тоже очень и очень нужна каждому. Английский писатель Сомерсет Моэм говорил, что обыкновенный человек подходит к философии практически. Он хочет узнать, в чем ценность жизни, как ему жить и какой смысл можно усмотреть во Вселенной. Отказываясь хотя бы ориентировочно ответить на эти вопросы, философы отлынивают от своих обязанностей.
Подчеркивая это обстоятельство, надо вместе с тем иметь в виду следующее: в 30—40 годы XIX столетия в западноевропейской философии обозначился поворот к исследованию человека в сугубо личностном, персоналистическом аспекте. Теоретическое преодоление гегелевского панлогизма, где развитие человека полагалось как функция идеи, результат абстрактно-логического процесса, исходя из приоритета всеобщего над единичным, породило в рамках западной философской мысли антропологическо-экзистенциальные концепции.
Не вдаваясь сейчас в подробный анализ всех перипетий этого поворота, отметим одно важное обстоятельство: внимание послегегелевских мыслителей сместилось в сторону индивида. Дело в том, что Гегель, что называется десубъектизировал проблему человека. На это обращал внимание ранний К. Маркс в работе “К критике гегелевской философии права”. Он показал, что действительным субъектом у Гегеля становится мистическая субстанция, а реальный субъект представляется лишь как ее момент.
Преодоление гегелевских тезисов шло по различным линиям. Первая из них пролегла через антропологический материализм Л. Фейербаха к решению проблемы в классическом марксизме. Вторая вышла из Серена Кьеркегора и, пройдя через Штирнера и Шопенгауэра, Ницше и Гуссерля, выявилась в современной западной философии человека.
Почти во всех разновидностях этой философии наличествует одна характерная черта: они глубоко индивидуалистичны. Круг вопросов теории человека замыкается в них на отдельном персонаже, индивиде, личности. О родовых чертах человека поминалось лишь в той мере, в какой они характеризуют бытие личности и как-то представлены в ней, лишь в той степени, в какой они выражают нечто общее между индивидами. Но поскольку проблема рода человеческого не только не исчезла, а напротив, выявилась и обострилась, ею стали заниматься представители Других областей знания, зачастую недостаточно компетентно, на дилетантском уровне.
Антропологи и историки, экономисты и теоретизирующие публицисты, футурологи и писатели-фантасты, географы и демографы, геохимики и метеорологи проявляют сейчас гораздо больше внимания к родовому субъекту, чем философы-профессионалы. Когда речь идет о западной философии, то тут удивляться, собственно, нечему. Индивидуалистический дух присущ всему строю идей западной цивилизации. Он характерен для основных идеолого-теоретических построений, обыденного сознания, практических норм поведения, имея глубокие корни в социально-экономической организации рыночного хозяйства.
Напомним, что индивидуализм ставит личность во главу угла, полагает ее основной точкой отсчета при любых размышлениях, утверждает безграничность потребностей, чрезвычайную полноту прав и абсолютную свободу воли каждого.
Как утверждает Макс Штирнер — один из воспевателей крайнего индивидуализма, вслед за Фихте: “Я — это все, а Род — ничто. Быть человеком — значит проявлять себя, единично. Моей задачей должно быть не то, как я воплощаю общечеловеческое, а то, как я удовлетворяю сам себя. Я сам — мой Род”. Спору нет, наше индивидуальное бытие, собственная биография, жизненный путь — это для каждого из нас действительно временная и пространственная, причинная и ценностная магистраль. Нельзя любить И ценить других путем умаления и принижения собственного “Я”. Жизнь каждому предоставлена лишь однажды и, не восприняв ее как величайший дар, невозможно быть чем-то ценным для других. Каждый из нас своего рода “Вселенная”, как говорили многие мыслители еще со времен средневековья — человек — это “микрокосм”.
Поэтому идея индивидуализма как придания величайшей ценности личному бытию имеет в себе могучий заряд, направленный против обезличивания людей, превращения их в ничтожные, ничего не значащие единицы Рода, массы коллектива, любого совокупного множества.
И в наши дни все чаще звучит идея о том, что личность — это не просто “атом” Рода, но она сама имеет онтологический статус, выступает как своеобразная “монада”. В ней и через нее представляется Род и История. Принцип “плеядности” (сообщества) дополняется принципом “монадности”, утверждения самоценности, уникальности и значимости любого отдельного человека.
И все-таки нельзя цепляться за прямолинейную формулу Иеремии Бентама, гласящую, что общество есть фиктивное тело, состоящее из индивидуальных лиц, рассматриваемых как составляющие его члены. Так же как, пожалуй, не стоит соглашаться с Кьерке-гором, который полагал, что каждому следует с большой осмотрительностью входить в общение с другими, а в существенную беседу вступать лишь с Богом, да с самим собой.
Это апология одиночества, замкнутости в себе, оторванности от “других”, от близких и дальних, от Человечества. Нет “Я” без “Ты”, без “другого”. Нет “Я” без “Мы”, без Человечества.
Исходный “коллективизм” марксистской теории, не искаженный тоталитаристскими жестокостями реальной истории, необходим как дополнение к феномену самоценности личности. “Соборность” русской религиозной философии предлагает путь к выходу из онтологического одиночества крайнего индивидуализма. Социальность, общественность, родовые связки, единящие людей и открывающие их друг другу, это не схоластические выдумки мудрствующих теоретиков. Воспеть личность, возвысить индивидуальность — это великое дело. Но при этом надо не заманить “Я” в скорлупу эгоистического одиночества. Давно было сказано мудрецом Гиллелем: “Если я не за себя, то кто же за меня. Если я только за себя, зачем Я?”
Надо сказать, что современный западный индивидуализм как традиционное обыденное сознание и практическая норма поведения человека испытывает болезненное чувство, вызванное стандартизацией условий жизни, господством современных “масс-медиа”, давлением бюрократического государственного аппарата и монополитических структур.
Постоянный всплеск идеи персонализма направлен на охрану суверенности личности от шаблонизации и “массовизации”, он обусловливает стойкость теоретического индивидуализма.
Пожалуй, именно этим можно объяснить то, что современная западная философия сравнительно мало занимается Родом, отдавая проблему человечества на откуп представителям конкретных областей знаний.
Ныне ситуация резко меняется. Индивид, личность все больше и все предметнее ощущает на себе воздействие тех проблем, которые получили название — глобальные. Никому в одиночку с ними не справиться. Ни одна страна, континент, слой, никакое сообщество раздельно их не одолеет. Их можно и должно решать только совокупно, всеми цивилизациями на планете Земля, всеми современниками.
Задача философской глобалистики сейчас особо ответственна. Мир не должен ожидать, пока задумчивые философы, почесывая в затылке, будут категориально выражать то, что уже ушло в прошлое, кануло в вечность. Когда-то Гегель в работе “Основы философии Права” сформулировал тезис о том, что Сова Минервы вылетает только в полночь. Иными словами, “обобщать”, категоризировать, “интегрировать” и прочая и прочая, философия должна лишь тогда, когда, говоря по-современному, “поезд уже ушел”.
Так и говорил он: “Когда философия начинает писать своей серой краской по серому, это показывает, что некоторая форма жизни постарела и своим серым по серому философия может не омолодить, а лишь понять ее”.
Однако такая, мягко говоря, грустная оценка возможности философии далеко не всеми принимается. И вряд ли с ней можно безоговорочно согласиться.
Даже в те времена лучшие ученики Гегеля дополняли его пассажи своими воззрениями. Один из его лучших учеников Михелет утверждал, что философия — это также предрассветный крик петуха, возвещающий первую молодость мира. Примем эту характеристику философии и будем надеяться, что речение о том, что наше дело прокукарекать, а Солнце хоть не вставай, не окажется воплощением прозорливости, будем надеяться, что философы “скажут” и мир их услышит.
Посему в этой книге ставится цель: представить человечество на переломе тысячелетий как реальный объект осмысления философско-теоретической мысли.
Однако выход к абстрактно-философской модели человечества требует предварительного рассмотрения того эмпирического материала и концептуальных схем, которые бытуют в разных областях духовного освоения мира, построений и логических конструкций естествознания и социально-гуманитарного знания, этики и эстетики.
К такому рассмотрению мы и переходим в следующих разделах.

2 В зеркале естествознания
Современная цивилизация, взятая всепланетно, глобально, рассматриваемая целостно в отвлечении от ее внутреннего многообразия, может получать различные характеристики. Наиболее распространено ее обозначение как техногенной индустриальной цивилизации.
Это определение достаточно приемлемо, поскольку многие другие или слишком расплывчаты и беллетристичны, либо частичны, не охватывают глубинных сущностных оснований нынешнего бытия рода людей.
Такое истолкование рубежа достигнутого человечеством на исходе XX столетия лежит в русле социально-философского рационалистического истолкования истории. Оно, разумеется, отлично от характеристик, используемых в различных конфессиональных формах религии или в поисках эзотерической, оккультной мысли.
Эта идея (в основном разработанная западной философией) отлична и от того формационного подхода, который был задан классическим марксизмом. Не отрицая эвристических возможностей марксистских идей, их объяснительной силы по ряду фактов исторического развития, все же следует сказать, что они оказались недостаточными для уяснения мировой ситуации конца нашего века.
Поэтому правомерно использовать в качестве сущностной характеристики эпохи названные нами понятия — техногенный мир, индустриальная цивилизация. Наши определения позволяют отделить современность от былых исторических форм (традиционной, “пасторальной” цивилизации) и от грядущих очертаний мировой жизни, которые только-только начинают прорисовываться. Разумеется, модель исторического движения, трактуемая таким образом (традиционное — индустриальное — постиндустриальное — экологическое общество), не раскрывает во всей сферичности богатства истории. Эта модель может и должна быть дополнена и другими срезами рассмотрения. Однако она хорошо работает для выяснения сути и характеристик науки и техники как важнейших детерминант общественной жизни наших дней.
Отметим, что названные качественные обозначения состояния современного мира в их полноте применимы лишь к части стран, охватывающих не более 1/5 населения земного шара. Однако при оценке истории нельзя рассуждать по принципу кораблеводителей, которые говорят, что скорость эскадры надо определять по скорости последнего корабля. В историософском размышлении, пожалуй, вернее судить о состоянии глобального социума всего человечества по тому рубежу, который достигли лидеры, те, кто вышел на вершины возможного на настоящий момент.
Вместе с тем определения “техногенное”, “индустриальное” производны от того или иного понимания “науки” и “техники”, “рациональности” вообще. Эти понятия сейчас заново переосмысливаются.
Если в прошлых столетиях проблемы науки интересовали лишь узкий слой причастных к ней интеллектуалов, а отношение к технике было сугубо прикладным, то наше время выдвинуло оба эти явления в центр общественного внимания, привлекло к ним взоры миллионов людей.
Осмысление их значимости для истории и каждого человека стало насущной задачей философской мысли. “Философия науки”, “философия техники”, сформировались как относительно самостоятельные области теоретического поиска, 'не менее значимые, чем традиционные онтология или гносеология.
Выясним, что есть “наука” и как в ней показан образ человечества. О науке спорят, ее восхваляют и бранят, по&heip;