Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Н.Ф.Калина, Е.В.Черный, А.Д.Шоркин
Лики ментальности и поле политики

Монография является итогом первого в Украине комплексного исследования, посвященного разработке теоретических основ изучения феномена ментальности и поиску эмпирических показателей политической ментальности. Ментальность рассмотрена с культурологической, психосемиотической и социально-психологической точек зрения. Приведены экспериментальные данные исследований структуры и функций политической ментальности, предложена ее системная модель.
 "top100.ramber.ru/top100/"  INCLUDEPICTURE "counter.ramber.ru/top100.cnt?441578" * MERGEFORMATINET 
СОДЕРЖАНИЕ
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina5.htm" Введение...................... 5
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina8.htm" 1. Ментальность как предмет семиосоциопсихологического анализа
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina8.htm" 1.1. Категориальный статус понятий  “ментальность” и “менталитет” ... 8
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina16.htm" 1.2. Психологическая природа и функции  ментальности... 16
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina22.htm" 2. Ментальность: культурологический аспект
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina22.htm" 2.1. Культурологические стратегии исследования ментальности... 22
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina26.htm" 2.2. Схемы универсума: порождение культуры и формирование ментальности... 26
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina28.htm" 2.3. Универсум ментальности современника... 28
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina38.htm" 2.4. Способы бытия человека в культуре... 38
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina46.htm" 2.5. Базовая матрица субкультур... 46
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina49.htm" 2.6. Политическая ментальность в системе ценностей культуры: мировоззренческие основания и коды социальной стратификации... 49
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina57.htm" 3. Ментальность: психосемиотический аспект
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina57.htm" 3.1. Ментальные структуры сознания как источник семиотических моделей... 57
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina71.htm" 3.2.  Бессознательные аспекты ментальности... 71
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina80.htm" 3.3.  Ментальность как дискурс... 80
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina90.htm" 3.4. Политическая ментальность как форма жизни и тип языковой игры... 90
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina107.htm" 4. Ментальность: этнополитический аспект
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina107.htm" 4.1. Ментальность как неосознаваемая идентичность... 107
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina113.htm" 4.2. Субкультура — единица анализа социально-политической идентичности... 113
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina129.htm" 4.3. Генезис, структура и функции политического менталитета.... 129
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina143.htm" 4.4. Экспериментальное исследование политического менталитета и его типология... 143
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina161.htm" Заключение................................. 161
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina167.htm" Список литературы....................... 167
 "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina172.htm" Приложения....................... 172
 "top100.ramber.ru/top100/"  INCLUDEPICTURE "counter.ramber.ru/top100.cnt?441578" * MERGEFORMATINET 
ВВЕДЕНИЕ
Мысль о том, что любые ментальные содержания помимо представлений об окружающем человека мире несут в себе также артефакты деятельности психики, высказывали уже  Северин Боэций, Уильям Оккам или, скажем, Рене Декарт. Развернутый философско-методологический анализ проблемы зависимости содержания сознания и мышления от функциональных (логических) механизмов последних мы находим в работах Иммануила Канта, а стремление изучить и описать онтологию (в том числе и психологическую) гносеологических процедур присуще многим философам ХХ столетия. Работы А.Айера, Л.Витгенштейна, Э.Гуссерля, В.Дильтея, В.П.Зинченко, Э.Кассирера, М.К.Мамардашвили, М.Мерло-Понти, Б.Рассела, П.Рикера, М.Фуко, М.Хайдеггера, Г.Г.Шпета, К.Г.Юнга  утверждают экзистенциальный статус проблемы изучения ментальных структур  и механизмов сознания. Человек нуждается в понимании “устройства” собственного сознания для того, чтобы понять и осмыслить свою жизнь. Ключевыми понятиями его описания у Э.Гуссерля выступают ноэтические и ноэматические структуры,  у  Л.Витгенштейна — языковые игры, у К.Г. Юнга — архетипы коллективного бессознательного, у Э.Кассирера — символы, у Ж.Лакана — регистры реального, воображаемого и символического, у А.Айера — аналитические предложения, у М.Хайдеггера — истина-алетейа.
Философы самых разных направлений и школ, хорошо понимая, что человек познает не предметы, а предметно, делая внутри содержания опыта определенные разграничения и фиксируя постоянные элементы и связи, опирающиеся на означающее формального синтеза чувственного многообразия, не стремились дать описание конкретных психологических механизмов постигающего сознания. Само убеждение в том, что предмет впервые конституируется формой сознания и что познание имеет дело не с вещью, а с отношением, не с данным, а с заданным, оставалось незыблемым на всех этапах теоретической эволюции  эпистемологии ХХ века. Любопытно другое — почему к этой проблематике не проявили интереса психологи, за немногим исключением сосредоточившие свои усилия на изучении механизмов данности (познавательных процессов), но никак не заданности (ментальных структур сознания).
Традиционно изучаемая философами и психологами культурно-историческая детерминация психики, дополненная представлениями о лингвистических параметрах образа мира, позволила выделить новый аспект упомянутой проблематики, выразившийся в модных и широко распространенных ныне исследованиях ментальности. Такие исследования соотносятся с новой для социальной психологии конструктивистской парадигмой научного познания, которую можно описать следующим образом: “Сторонники новой парадигмы, или социальные конструкционисты, полагают, что осмысление социопсихологической реальности не равнозначно “физическому знанию” и требует принципиально иной эпистемологической модели. С этой точки зрения, научная истина не тождественна знанию о мире как он есть, которым располагает объективный наблюдатель. Соответственно, научная теория не может быть сведена к описанию этой истины избранными исследователями. Теория и истина представляют собой специфические формы дискурса, которые отражают социально-практическую локализацию своих носителей, побуждая всех членов данного социального сообщества принять вполне определенные формы социальной жизни. Критерием оценки социопсихологической теории служит не степень ее соответствия подлинному миру, а ее социальная интеллигибельность и способность генерировать новые поведенческие феномены, которые утверждают истину, проецируемую теорией” [60, с.9].
Проблема ментальности служит  средоточием  проблематики философии, психологии, истории, культурологии, лингвистики и других областей гуманитарного знания, являет собой пример междисциплинарного синтеза. Авторы настоящей книги пытались осуществить его, высвечивая лики ментальности в последовательности: философия культуры — психосемиотика — социальная психология. Соответственно сформулированы системные основания исследования, его методы и целевые функции.
Первая глава (авторы Н.Ф.Калина и Е.В.Черный) вводит в специфику предмета исследования. Вторая, написанная А.Д.Шоркиным, содержит культурологическое исследование схемы универсума как устойчивой эпистемы, порождающей тип ментальности и детерминирующей способы ее функционирования. Культуру можно определить как то, что делает и думает данное общество, а язык — это то, как оно думает и понимает окружающий мир. В языковой модели мира отражена не просто сумма знаний, но содержится результат экстраполяции определенных представлений (воображаемого, по Ж.Лакану)  на внешнюю среду, которая часто описывается с помощью отсылающих к регистру реального антропоцентрических понятий (локоть сукна, ножка стола, глава правительства). Наши представления о реальности опосредованы системой устойчивых метафор, прочтение которых зависит как от степени приобщенности индивида к культуре, так и от уровня его владения языком. Устойчивые метафоры-фразеологизмы составляют бессознательную основу дискурса носителей определенной ментальности, его символический порядок. Лингвистические аспекты ментальности исследованы Н.Ф.Калиной в третьей главе книги, а четвертая глава, написанная Е.В.Черным (параграфы 3 и 4 — при участии Т.Ю.Левченко), посвящена собственно политической ментальности определенной части населения Крыма, входящей в так называемые субкультуры неудовлетворенности. Монография написана по результатам планового исследования, выполненного сотрудниками Симферопольского филиала Института социальной и политической психологии АПН Украины в 1995-1997гг. под руководством кандидата психологических наук Н.Ф.Калиной.
 "top100.ramber.ru/top100/"  INCLUDEPICTURE "counter.ramber.ru/top100.cnt?441578" * MERGEFORMATINET 
1. МЕНТАЛЬНОСТЬ КАК ПРЕДМЕТ СЕМИОСОЦИОПСИХОЛОГИЧЕСКОГО АНАЛИЗА
1.1. Категориальный статус понятий “ментальность” и “менталитет”
Качественное своеобразие психики нашего современника все чаще называют ментальностью. Это модное и популярное слово в политическом дискурсе стало уже системообразующим. Судя по публикациям в периодической печати, ментальность бывает украинской, постсоветской, российской, отечественной — чуть ли не крымской или одесской. Произвольность характеристик подсказывает психологу, что речь идет о таком психическом образовании, в котором, помимо сознательных, явно  присутствуют и бессознательные компоненты. В подавляющем большинстве случаев контекст употребления данного понятия фиксирует размытые представления о его предметном содержании.
Стремительно вошедшее в обыденную и научную речь понятие “ментальность” тяготеет к различным отраслям гуманитарного знания. Историки французской школы “Анналов”, введшие  его в оборот, рассматривали ментальность как такой способ видения мира и уровень сознавания, на котором мысль не отчленена от эмоций и автоматизмов сознания. А.Я.Гуревич, которому принадлежит первая попытка зафиксировать категориальный статус данного понятия, подчеркивает, что ментальность как обобщенный способ восприятия мира, манера чувствовать и думать, характерная для людей определенной эпохи, составляет предмет психологического изучения [22].
Изучение политической ментальности требует учета того обстоятельства, что это понятие не  только широко используется в научной (философской, социально-психологической) литературе, но и постоянно эксплуатируется периодической печатью, другими средствами массовой информации. В обыденном сознании слова “ментальность” и “менталитет” успели “обрасти” широким веером значений, коннотативных смыслов, хотя и продолжают оставаться конкретно определяемыми лишь на уровне идиолекта. Объективное психологическое изучение реальности, отражаемой упомянутыми понятиями, требует четкой и максимально однозначной трактовки их содержания.
Широко распространенное отождествление менталитета и ментальности, использование этих слов в качестве синонимов не согласуется с воззрениями авторов настоящей книги. Понятие “ментальность” понимается нами как базовая характеристика системы психологических механизмов репрезентации опыта в сознании людей исторически определенной лингвокультурной общности, фиксирующая функционально-динамические аспекты соответствующего внутреннего опыта (см. об этом подробнее в 1.2), тогда как  более употребительное слово “менталитет” обозначает содержательные стороны феномена.
В энциклопедическом словаре “Политология” есть статья “Менталитет”, являющая характерный пример очередной попытки четче обозначить это размытое, “обобщенное понятие, отчасти образно-метафорическое, политико-публицистическое, обозначающее в широком смысле совокупность и специфическую форму организации, своеобразный склад различных психических свойств и качеств, особенностей и проявлений” [52, с.174]. Действительно, стремясь к уточнению понятия, многие авторы используют весьма неоднозначные или даже метафорические описания, относя их то к менталитету, то к ментальности, и определение, подобное приведенному выше и касающееся именно менталитета, приходилось встречать редко.
Следует заметить, что при всей пестроте и многообразии определений того, что есть менталитет и чем он не является, не утратило актуальности следующее замечание: “Когда хотят объяснить что-то необъяснимое, как бы витающее в воздухе, но объективно существующее, говорят: “Это наш менталитет”; когда не желают чего-то объяснять — тоже находят отговорку в менталитете...Есть много попыток дать определение и объяснение феномену менталитета. Но этого не позволяют сделать границы прежней (во многом и ныне действующей) научной парадигмы” [25, с.23]. Иными словами, пользуясь словом “менталитет” не как термином, а для фиксации определенных аспектов психической реальности, им обозначают специфический внутренний опыт, возникающий вследствие общей бессознательной ориентации индивида в собственной культуре. “Ментальность” или “менталитет” есть современное выражение того, что Э.Дюркгейм называл коллективными представлениями, participation mistique [26].
Тем не менее, поскольку любое исследование предполагает точность в определении своего предмета, попробуем вначале воспользоваться словарным определением политического менталитета: “В более узком, политическом смысле менталитет представляет собой общий для членов социально-политической группы или организации своеобразный политико-психологический тезаурус, позволяющий единообразно воспринимать окружающую социально-политическую реальность, оценивать ее и действовать в ней в соответствии с определенными устоявшимися в обществе нормами и образами поведения, адекватно воспринимая и понимая при этом друг друга”  [52, с.175].
В связи с приведенными словарными дефинициями требуют уточнения следующие положения:
— являются ли идентичными понятия “менталитет” и “ментальность”, в том числе и применительно к миру политики?
— что считать единицей анализа в исследовании политической ментальности или политического менталитета?
— считать ли ментальность (менталитет) структурой, формой, способом мировосприятия или предположить и наличие особого содержания, существенно усложняя исследование?
Относительно первого положения следует определиться сразу. В литературе не обнаруживается четкого различения понятий “ментальность” и “менталитет”. Просто одни авторы употребляют первое понятие, иные — второе. Необходимо обратить внимание на то, что “mentaite”, переводимое с французского как “мышление”, наряду с пониманием, привнесенным позднее, в то же время по-прежнему остается традиционным для французской психологии обозначением мышления, и сам перевод на русский язык этого слова с иной смысловой нагрузкой потребовал дистанцирования от привычного значения. Так, по-видимому, появилась “ментальность”. Французам новое слово не потребовалось, поскольку значение для носителей языка определяется контекстом. Впрочем, в английском языке также одно слово “mentaity” обозначает способность мышления, интеллект, склад ума, умонастроение. Да и в немецком  (“Mentaitat”) — склад ума, образ мышления. Возможно, особенности русского языка (или менталитета?) вынуждают уточнять и разграничивать сущности путем усложнения, в данном случае заменяя одно слово двумя и протягивая от каждого новую цепочку значений. Вообще-то такая практика кажется нам продуктивной. Почему бы не множить сущности, если в этом ощущается необходимость?
Итак, постулируя различие понятий, определим, что такое ментальность и менталитет. Признав понимание ментальности как процесса “вторичной перекодировки” картины мира с помощью знаковых систем, как способа реализации модели мира в различных семиотических воплощениях, которые образуют универсальную систему, имеющую природу семиосферы (см. гл.3), будем исходить из того, что понятие менталитет отражает наличие определенного содержания этой системы, обозначение которой позволяет  наметить структурные связи между элементами не только в процессуальном, но и в функционально-содержательном аспектах. Иначе говоря, политический менталитет мы будем понимать как результат “работы” ментальности, как совокупность содержаний, образованных ментальностью той или иной общности. При этом, повторим, политическая ментальность понимается в процессуальном плане, как способ отражения и впитывания объективной политической реальности. Следовательно, конкретная исследовательская программа должна быть ориентирована на изучение политической ментальности, выделенной по определенным критериям общности, и, далее, составляющих политического менталитета этой же общности.
Уточнение второго и третьего положений составляет задачу данной работы и предполагает поиск ответов на следующие вопросы: Каковы принципы или методологические основания выделения этой общности, условна она или реальна (формальна)? Какими методами определить количественные границы изучаемого социального объекта, его качественные характеристики и критерии принадлежности к нему представителей других условных или реальных общностей? Какие качества, проявления, характеристики индивидов дают основания причислить их к тем или иным социальным объектам, каждому из которых свойственна общая ментальность? И, может быть, главное: каковы результаты “работы” ментальностей выделенных по тем или иным основаниям общностей, а также динамика и тенденции изменений этого “содержания” или, в нашем случае, политического менталитета?
“Общие категории представлений”, “воображение”, “видение мира”, “глубинные и архаические слои психики”, “неосознанное”, “повседневная сторона сознания”, “установки”, “поведение” [22, с.193–194] — все это определения  ментальности. Существуют также попытки выразить эту категорию через не менее объемные и зачастую требующие уточнения понятия “национальный характер” или “национальное сознание”. Впрочем, подобная интерпретация достаточно близка к первоначальному пониманию менталитета Л.Леви-Брюлем и основоположниками школы “Анналов”. В дальнейшем понятие “менталитет” стало применяться и для описания политического сознания и самосознания. Нельзя не согласиться с мнением А.Я.Гуревича о том, что “известная размытость понятия обусловлена самой природой феномена: ментальность вездесуща, она пронизывает всю человеческую жизнь, присутствуя на всех уровнях сознания и поведения людей, а потому так трудно ее определить, ввести в какие-то рамки” [22, с.195].
Разведение понятий “ментальность” и “менталитет” имеет смысл еще и потому, что нечеткость интерпретации приводит к смешению и других понятий, через которые должна открываться сущность означаемых. Например, идея о том, что ментальность именно и только способ мировосприятия, на первый взгляд прослеживается в следующих высказываниях:
А) Л.Февр и М.Блок пришли к выводу: “историк должен стремиться к тому, чтобы обнаружить те мыслительные процедуры, способы мировосприятия, привычки сознания, которые были присущи людям данной эпохи и о которых эти люди могли и не отдавать себе ясного отчета, применяя их как бы “автоматически”, не рассуждая о них, а потому и не подвергая их критике” [22, с.48].
Б) “История высказываний великих людей потеснена историей потаенных мыслительных структур, которые присущи всем членам данного общества. В силу их универсальной распространенности и, главное, неосознанности, присущего им автоматизма, эти формы общественного сознания не контролируются их носителями и действуют в них даже и помимо их воли и намерений. Но именно поэтому они в высшей степени могущественны, они формируют социальное поведение людей, групп и индивидов. Исследуя эти социально-психологические механизмы, историк из области идеологии переходит в иную область, где мысли тесно связаны с эмоциями, а учения, верования, идеи коренятся в более расплывчатых и несформулированных комплексах коллективных представлений (подчеркнуто нами — Авт.). Историк вступает здесь в область коллективного бессознательного” [22, с. 52].
Попробуем разобраться в последней, довольно запутанной фразе.
Почему, собственно, потаенные мыслительные структуры одновременно являются и формами общественного сознания, и социально-психологическими механизмами, не говоря уже о  комплексах коллективных представлений, как это явствует из текста?
Например, что такое формы общественного сознания? “По предмету отражения и социальным функциям различают такие формы О.С., как политическую, правовую, моральную, эстетическую, религиозную, научную и философскую.... Политическая форма О.С. складывается как совокупность взаимодействий на социально-психологическом и идеологическом уровнях всех основных субъектов политической жизни” [52, с.226–227]. Если ментальности являются формами общественного сознания, то они действительно наполнены определенным содержанием, и тогда мы вправе говорить о политической, правовой, моральной, эстетической, религиозной, научной и философской ментальностях. То есть формы наполняются конкретным содержанием. Ментальность так же, как сознание, обретает предметность, так же, как сознание, связывается с неким содержанием и тогда перестает быть просто способом мышления, каковым является, скажем, когнитивный стиль.
Итак, с одной стороны, как мы предположили, ментальности как способы репрезентации “картины мира” наполняют менталитет содержанием, определяемым многогранностью человеческой деятельности, и в этом смысле можно говорить о политическом или любом ином менталитете в зависимости от поля взаимодействия социальных объектов (будь то политика, религия, этнос, нация или государство). С другой стороны, анналисты и их последователи пытались изучать ментальность отдельных социальных страт (как, например, Р.Мандру, давший подробный очерк социальной стратификации французского общества XVI–XVII ст.). По-видимому, речь идет о различиях менталитета представителей разных слоев общества: феодалов, крестьян, ремесленников, монашества и т.д. Следовательно, можно говорить и о менталитете, определяемом социальным статусом, принадлежностью к условной группе или субкультуре. И, конечно, интересной проблемой является соотношение, взаимопроникновение характерных для разных страт ментальностей и менталитета из “верхов” общества в “низы” и наоборот.
Таким образом, мы видим, по крайней мере, два взаимопересекающихся уровня содержания менталитета, определяемого по разным основаниям. Но можно рассуждать и дальше. Как именно в эпоху мощных социальных сдвигов, которые произошли во многих странах в ХХ в., да и раньше были не редки, происходит смена ментальностей и менталитета (и происходит ли) внутри даже не разных социальных страт, а еще по каким-либо иным основаниям? Внутри любых традиционных социальных страт есть люди, которые движутся вместе с временем, событиями, веком. О.Мандельштам пишет: “Мне на плечи кидается век-волкодав”. Сколько было в нашей истории задушенных веком или людьми, которые шли в ногу, объединенные — чем? Может быть, скороменяющейся (чуть ли не скоропортящейся) ментальностью? По каким характеристикам определять общность этих людей, принявших революцию, режим или еще что-нибудь столь же новое? Может ли ментальность быть гибкой? Анналисты считали, что нет. Сдвиг ментальностей — это не ледоход по весне, и ментальность не адаптивна, а исконно присуща. Что ж, тогда в периоды социальных катаклизмов адаптивные общности существовали вопреки, вразрез и назло своей ментальности, что, впрочем, странно выглядит "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina8.htm" "1#1"  [1] .
Резюмируя, мы определяем, что:
а) соотношение понятий “менталитет” и “ментальность” будем понимать не упрощенно-механически, как отношение общего к частному, целого к части. Именно ментальность как совокупность семиотических воплощений картины мира продуцирует конкретное содержание менталитета, который является, таким образом, эпифеноменом ментальности;
б) дальнейшая работа по изучению элементов системы менталитета увеличивает степень вероятности построения модели политического менталитета и возможность представить в идеальном плане его структуру;
в) необходимо предложить по возможности четкие и в то же время отражающие различные аспекты ментальности и менталитета определения.
Ментальность понимается нами в процессуальном плане как перманентно протекающий, не осознаваемый индивидами групповой процесс символико-семиотического моделирования, структурирующий стилевое когнитивно-эмоциональное единообразие картины мира социо- и/или лингвокультурной общности.
В плане генезиса и содержания: менталитет (политический менталитет) — это результат совокупного влияния условий, механизмов и форм отражения объективной (политической) реальности на становление универсальных для определенной этнокультурной или социально-политической общности способов мировосприятия, мироощущения, миропонимания и поведения (в поле взаимодействия субъектно-объектных политических отношений).
Менталитет может определяться и как состояние: политический менталитет — это не осознаваемое группой состояние внутренней идентичности, выражающееся в относительно единых способах восприятия, интерпретации политической реальности и реагирования на нее.
Статико-динамический аспект менталитета можно выразить и таким определением: ментальность — это групповой феномен, являющийся результатом неосознаваемого процесса унификации способов мировосприятия, мироощущения, миропонимания и выражающийся в идентичных паттернах поведения.
[1] В рамках социоэволюционной концепции А.Г.Асмолова [6] именно такая адаптивная изменчивость предстает квинтэссенцией индивидуальности и ведущим фактором социального прогресса. — Прим. ред.
 "top100.ramber.ru/top100/"  INCLUDEPICTURE "counter.ramber.ru/top100.cnt?441578" * MERGEFORMATINET 
1.2 . Психологическая природа и функции ментальности
Актуальность психологического изучения ментальности обусловлена изменениями сознания и реалиями бытия современного человека.  Интенсивно обсуждающаяся ныне новая парадигма отечественной психологической науки отличается прежде всего перемещением исследовательских интересов с идеологических конструктов на свободное, неангажированное мировоззрение и мировосприятие. Проблема ментальности охватывает психологическое содержание процессов моделирования реальности в сознании, детерминированных исторической и культурной спецификой человеческого существования. Иными словами, психология ментальности изучает психологические механизмы репрезентации действительности в сознании людей, принадлежащих к исторически определенной лингвокультурной общности.
Современная ментальность — противоречивая и изменчивая, сотканная из различных,  разномасшабных и разноплановых групповых и индивидуальных представлений, колеблемая борьбой отдельных социальных страт и индивидов за собственное видение реальности, за  “право производства здравого смысла” (П.Бурдье) — может быть подвергнута психологическому анализу лишь в своих гипостазированных, устойчивых проявлениях. Интенсивные методологические поиски характеризовали историю ментальности на всех этапах ее становления и развития. К ней причисляли разнородные по происхождению и методам научные традиции — историю духа, историю идей, историю философии, науки, идеологий и религий, изучение категориального строя мышления и т.п. Еще в самом начале возникновения проблематики ментальности и ментальных структур историки-анналисты  указывали на существование трех типов ментальных процессов — кратковременных (или быстротечных), средних по продолжительности и длительных. Последние суть “темницы долгого времени, упорно сопротивляющиеся изменениям”, они образуют глубокий пласт представлений и моделей поведения. Картина мира, окружающей реальности в сознании человека конкретной лингвокультурной  общности принадлежит к последнему типу.
Языковая картина мира является  важнейшей составляющей образа мира, субъективной реальности индивида. Анализ ее проявлений в речи — наиболее эффективный (если не единственно возможный в настоящее время) способ изучения этой модели мира и ее психологических механизмов. Это представляется особенно важным в отношении глубинных пластов модели мира, недоступных непосредственному наблюдению и исследованию. Лингвистический подход, “то есть такой, при котором  исследователь должен прежде всего сосредоточиться на явлениях естественного языка” [3, с.144], позволяет рассматривать психическую реальность как специфический текст на особом языке (точнее говоря, на нескольких языках). С этой точки зрения картина мира понимается как единая универсальная система скоординированных между собой семиотических воплощений [70, с. 5]. Данное исследование — попытка рассмотреть психологически некоторые из этих семиотических воплощений и выявить структурные связи между ними.
Поскольку каждый естественный язык отражает определенный способ восприятия и организации (концептуализации) мира, выражаемые в нем значения складываются в некую единую систему взглядов, своего рода коллективную философию, которая навязывается в качестве обязательной всем носителям языка. Это относится, как указывает Ю.Д.Апресян, не только к грамматическим, но и к лексическим значениям [4]. Метаязык описания значений (ingua mentais, в терминологии А.Вежбицкой) имеет четыре основных аспекта — перцептивный, ментальный, эмотивный и волитивный модусы, функционирование каждого из которых описывается свойственными ему семантическими примитивами. Присущий языку способ концептуализации “наивен” в том смысле, что отличается от научного.
По мнению Ж.Пиаже, процесс познания окружающей действительности основывается на способности к абстракции, последовательно развивающейся в онтогенезе от наиболее простой эмпирической формы к отражающей и далее — рефлексирующей абстракции: “назовем эмпирической абстракцией (1) ту, которая распространяется на физические объекты по отношению к субъекту; абстракцию логико-математическую (2) в противоположность первой назовем отражающей (refechissante), поскольку она ведет начало от действий и операций субъекта. Она является отражающей в двойном смысле, поскольку в ее основе лежат два согласованных, но различных процесса: процесс проекции на более высокий уровень того, что было извлечено из низшего уровня (речь идет о своего рода отражении (refechissement)), и процесс своеобразной рефлексии (refexion) как перестройки на новом уровне... Наконец, выделим рефлексирующую (“обдуманную”) абстракцию (3) или рефлексивное мышление, чтобы обозначить тематизацию того, что оставалось операциональным или инструментальным в (2). Фаза (3) представляет собой естественное завершение фазы (2), но предполагает, кроме того, явное сравнение на более высоком по отношению к отражениям уровне инструментальных операций и построений в процессе становления фазы (2). Таким образом, важно различать отражающую абстракцию, участвующую в любом конструктивном построении при решении новых задач, и абстракцию рефлексирующую, которая добавляет к первой некоторую систему эксплицитных соответствий между тематизированными указанным образом операциями” [57, с. 93–94].
Применительно к изучению ментальных структур представления об этих уровнях абстракции будут соответствовать: непосредственному восприятию объектов социальной действительности (фаза 1 у Пиаже), репрезентации сенсорно-перцептивного содержания в структурах языка (фаза 2 или семантизация) и многократному переозначиванию языковых репрезентаций опыта (3) в рамках любой вторичной моделирующей системы (семиосферы), образующей ментальное пространство представлений о социально-политической реальности. При этом, как и у Пиаже, отражающая и рефлексирующая абстракции являются источником структурных новообразований, поскольку всякое отражение на некоторый новый уровень (например, интериоризация социального действия в устойчивое концептуальное представление) влечет за собой реорганизацию, компонуясь с новыми элементами. Tакая продуктивная перестройка задолго до превращения репрезентируемого содержания в тематизированное целое вступает в действие через процессы ассимиляций и координаций, еще инструментальных, причем структура как таковая не осознается.
Несколько забегая вперед (хотя и не выходя за пределы знакомых всем и каждому социальных реалий), остановимся на специфике самих процедур моделирования. Помимо знаковых и символических моделей и структур, образующих основания древних и современных культурных традиций, в ХХ ст. все большее значение приобретает имитационное моделирование. Последнее в качестве симуляции "poiticon.iatp.org.ua/Library/kaina/kaina16.htm" "1#1" 1 лежит в основе производства симулякров — призраков реального, миметических копий действительности, “реального без истоков и реальности: гиперреального. Симуляция настолько широкомасштабна, что она заставляет совпасть все реальное с моделями симуляции. При этом исчезает  самое существенное — различие между симуляцией и реальным... Нет больше ни сущности и явления, ни реального и его концепта” [65, с.34]. Призраки вещей и вымыслы событий, имиджи людей и фантазмы ощущений не просто подменяют реальность, но вытесняют ее из опыта. 
От моделирования мира в сознании — к моделированию мира сознанием и овеществлению моделей: так выглядит один из характерных атрибутов современной ментальности. Имитация и симуляция становятся смыслопорождающими, начинают функционировать в качестве источников внутреннего опыта. На место упорядочивающей мир структуры приходит ризома, возвращающая представления о нем к первобытному хаосу. Традиционно позитивные гносеологические категории (закон, порядок, граница, код, информация) приобретают негативный статус, будучи противопоставлены в качестве ригидных “живым подвижным механизмам потоков реальности”. Сама идея ризомы в качестве оппозиции структуре, по мысли выдвинувших ее Ж.Делеза и Ф.Гваттари, лучше схватывает сложность нынешней социальной реальности: “любая точка ризомы может быть и должна быть связана со всякой другой, в отличие от дерева или корня, которые фиксируют точку, порядок в целом... В ризоме любая линия не обязательно ведет к лингвистической линии: семиотические звенья любого типа связаны здесь с самыми различными способами кодирования, биологические, политические, экономические и др. цепи пускают в ход не только порядки различных знаков, но также и порядки вещей. Коллективные механизмы речи работают непосредственно в машинных устройствах, и невозможно провести четкую границу между порядками знаков и их объектами” [65, с.12].
Таким образом, современная психология ментальности должна оперировать адекватными изменившейся природе объекта способами его изучения. Этим обусловлено наше предпочтение психосемиотического метода традиционным исследовательским стратегиям истории ментальностей. В фокусе психологического анализа неизбежно оказываются не столько формы и результаты,  сколько механизмы и структуры абстракций и конструктивных генерализаций, репрезентирующих сознанию окружающую его действительность. Нас интересует не столько соответствие или несоответствие психической реальности образа мира ему самому, сколько генезис и функционирование этого образа у различных социальных групп. Психическая же реальность как сложная система может быть подвергнута анализу лишь как феномен структурно-семиотической природы, т.е. в духе синтеза парадигм философского анализа языка и текста (классический структурализм и постструктурализм, аналитическая психология и философия, теория речевых актов, семантика возможных миров и философская (модальная) логика).
Знаково-символическая природа сознания, будучи его атрибутивной характеристикой, заставляет отдать безусловное предпочтение структурно-семиотической парадигме — как в силу высокого эвристического потенциала последней, так и в силу интеллектуальной респектабельности уже имеющейся традиции. Для экспериментального изучения ментальных структур сознания необходимо выбрать релевантное исследовательской задаче феноменальное поле, в единой и непрерывной динамике которого следует выделить типы предметностей, конституированные упомянутыми структурами как самораскрывающимися данностями, “чистыми возможностями” (Э.Гуссерль) сознания. Тем самым ментальные структуры сознания понимаются как механизмы, лежащие в основе такой теории познания, которая описывает и формулирует те нормы, в которых выполняется (или должен выполняться) познавательный, сенсорно-перцептивный или мыслительный акт. Иначе человек получает статус некоего ментального существа, наблюдающего мир изнутри определенной сущности. Детерминированное ментальными структурами познание является органическим в том смысле, что выявляет и затем описывает “образования, имеющие собственную, естественную жизнь, продуктом которой являются наши мнения (равно как и представления, установки, ценности. — Авт.) и наблюдение которой позволяет формулировать законы как необходимые отношения, вытекающие из природы вещей” [42, с.19].
В последнее время число работ, подобным образом подходящих к проблеме изучения непосредственно не наблюдаемой субъективной реальности индивида, значительно возросло. Одним из первых, кто наиболее полно и систематизированно описал структуру взаимоотношений внутренней психической реальности индивида и языка (как семиотической системы), на котором он мыслит и говорит, был Р.Барт [7]. В его работах дается развернутое описание структуры и принципов функционирования семиотических систем разного уровня в их связи с феноменами внутренней психической реальности. В отечественной науке исследования такого уровня были проведены М.М.Бахтиным (Волошинов). Совсем недавно аналогичные исследования собственно политических аспектов картины мира (политического менталитета) предприняли В.Ф.Петренко и О.В. Митина [51]. Анализ ментальных структур сознания не исчерпывает психологии ментальности. Гораздо чаще последняя понимается как своего рода бессознательный фон социокультурного бытия личности, как некоторый гено-текст (Ю.Кристева), лежащий в основе множества индивидуальных фено-текстов личной активности. В своей работе мы сосредоточились прежде всего на изучении бессознательной основы индивидуального дискурса — языковой (лингвистической) картины мира, точнее — тех ее параметров, которые, будучи имплицитно заданными системой родного языка, не осознаются субъектом речевой практики.
1 Более точным переводом на русский было бы “имитация”, но используемый Ж.Бодрийяром термин “симулякр” уже прочно укоренился в постмодернистском дискурсе.
 "top100.ramber.ru/top100/"  INCLUDEPICTURE "counter.ramber.ru/top100.cnt?441578" * MERGEFORMATINET 
2. МЕНТАЛЬНОСТЬ: КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ
2.1. Культурологические стратегии исследования
ментальности 
Исследователь, стремящийся объяснить типичные для какой-либо группы людей реакции на события, предвосхитить возможные реакции и варианты их поведения, часто исходит из принятых в данном социально-культурном сообществе аксиологических ориентиров, этических норм, эстетических канонов, религиозных верований и достигнутых знаний. Компоненты культуры отслеживаются им в содержательном плане, подразумеваемая связность и интеграция которых иногда обозначаются словом “менталитет”. И зачастую такая стратегия оказывается успешной: исследователь оказывается способным осуществить корректное  предвидение, исходя из содержательных особенностей “менталитета”.
В методологическом плане данный подход является феноменологическим. Исследуемые нормы и каноны, верования и ориентиры составляют феноменологическую плоскость культуры, на которой теоретик и располагает группы людей и отдельные личности с присущей им ментальностью. Последняя проявляет себя через действующие в данной культуре запреты, максимы и предписания. Частокол запретов отделяет разрешенное от запрещенного, а предписания и максимы задают парадигмы нормальных реакций, поведенческие образцы, базовую топологию оценок.
Эффективность феноменологического подхода, опирающегося на надежный фундамент синтетической трактовки содержательных компонентов культуры, формализуемых в общепринятых запретах, максимах  и предписаниях, однако, существенно ограничена следующими обстоятельствами.
Несомненные после З.Фрейда притягательность запрещенного и отторжение навязываемого приводят на практике к упорному и перманентному нарушению запретов. Человек то и дело проникает в зону запрещенного, влекомый кодом “хочется, потому что нельзя”. Именно поэтому, на наш взгляд, наиболее сильные запреты, систематическое нарушение которых разрушило бы культуру, в ней не формулируются, не кодируются посредством “нельзя”. Они фундируют и пронизывают культуру совсем иначе. Только в неявном, дорефлексивном виде им удается избегнуть вожделений и обрести незыблемую прочность предрассудка. Понятно, что такие глубинные запреты лишь косвенно, неполно, “с изнанки” могут быть выражены максимами или предписаниями; нет их, разумеется, и среди формулируемых запретов. Так в какой же форме они существуют?
Как ни парадоксально, их место — в сфере разрешенного, опосредующей запреты и предписания. Это зона свободы, персонального выбора, где сознающая личность не принуждаема социальным давлением, где она не ограничивается ничем таким, что заставляло бы поступать по какому-то шаблону, запрещало бы инициативу и оригинальность. Конечно, и эта зона озарена светом ориентирующих на общие ценности максим, но сам выбор звезды, свет которой кажется ярче и желаннее (не говоря уже о тактике приближения к пределам максимы), целиком и полностью зависит от индивидуального решения. Здесь возможны почти все решения,  вплоть до самых нелепых. “Можно, ибо имеет смысл” — таков код разрешенных и приемлемых решений. “Можно, но не нужно, ибо бессмысленно” — таков код разрешенных, но не приемлемых решений.
В столкновении этих кодов —  тайна и безотчетность исходных смыслов культуры. Нелепое  не нужно специально запрещать, оно скомпрометировано гораздо глубже, вообще выброшено за границы  смыслов. Речь, проект, решение или установка могут быть правильными или неправильными, красивыми или безобразными, эффективными или неэффективными, но они не могут быть бессмысленными. Вот здесь-то, на подразумеваемой границе, разделяющей осмысленное от бессмыслицы, и расположены невидимые для человека фундаментальные регулятивы. Выявить их, прояснить — это значит понять не только то, что говорит человек, а и то, что он вообще способен сказать, как он говорит.
При исследовании ментальности феноменологический анализ содержательного пласта культуры, таким образом, необходим, но недостаточен. Под феноменологической поверхностью культуры, заполненной поступками и речью, оценками и переживаниями, существует нечто молчаливое и невидимое, которое, однако, очерчивает и формирует все пространство ее феноменологического разнообразия и богатства. За явлениями стоит сущность, для игры мышц нужен несущий скелет, метрику и топологию пространств содержания культуры задает ее структура. Структурная культурология, вскрывающая глубинные пласты детерминации социального бытия личности, естественно и закономерно дополняет феноменологическую.
Поиск структурных оснований собственной культуры как попытка мыслить немыслимое, осознать бессознательное почти обречен. Даже анализируя иную, “не свою” культуру с позиции культурного отстояния, мы не можем выразить ее с трудом нащупываемые основания с желательной строгостью. Чтобы рассказать об ускользающем от дискурсии, в ход идут метафоры. Синхронность, дополнительность и связность культурных достижений часто объясняют просто содержательной спецификой “менталитета”, духом эпохи, ее “общим освещением”, “стилем творчества” или “строем мышления”. К.Леви-Строс осуществил фундаментальное исследование “бессознательных структур”, задававших суть древним культурам, однако его трактовка “бессознательного” как “символической функции, отличительной для человека” или как “совокупности доминирующих структур психологической жизни и внешнего опыта человека” [34] откровенно лишена определенности. Разве Э.Дюркгейм раскрыл в своем понятии “структур коллективных представлений” сколь-нибудь четкое значение самого “представления”? К.Г.Юнг и вовсе отстаивает принципиальную непостижимость “архетипов” средствами научного анализа. М.Фуко в работе “Слова и вещи” в качестве структуропорождающего начала культуры предложил понятие “эпистемы”, от которого позже вдруг... фактически отказался.
Исследуя культурный аспект ментальности, мы стремились заменить обычную и почти неудержимую метафоричность описания исходных оснований и доминант культуры простотой несущих  их структур. Такими структурами мы полагаем характерные для тех или иных культур “схемы универсума”. Прежде чем перейти к их конкретному анализу, сделаем еще два важных замечания методологического характера.
Глубинные структурные примитивы зачастую считают чем-то вроде аксиом, из которых авторы должны вывести  феноменологическое богатство культур. Но эти ожидания заведомо некорректны,  ибо связь структурных оснований с поверхностью культуры сложней и тоньше отношения видимости [38; 68]. Самый изощренный анализ принципиально не позволит  вывести реальный комплекс конкретных культурно-исторических событий из некого “доречевого”, “бессознательного”, “архетипического”, “эпистемического” или любого другого основания, включая и “схемы универсумов”. Структурные основания культуры способны задать не перечень обязательных следствий, а только веер их возможностей, очертить диапазон допустимых синхронизированных вариаций.
Второе методологическое замечание состоит в оценке и принятии некоторой, отличной от классической, модели детерминизма. Отрицание выводимости явлений культуры из ее структурного основания может быть воспринято как изъян и даже капитуляция лишь с позиций привычного для многих гуманитариев, но катастрофически устаревающего сегодня детерминизма, согласно которому наука призвана раскрыть все существующие в мире связи как причинно-следственные. Но уже связи синхронизации акаузальны, хотя и детерминистичны! Корреляционный анализ ныне распространен и эффективен, но разве прояснение корреляций проясняет каузальные зависимости? Условия событий, конечно, включают в себя их причины, но отнюдь не сводятся к ним, не говоря уж о том, что причина, как правило, влечет за собой не единственное следствие, а их статистический ансамбль.
Синергетика, исследующая открытые и сложные системы, к коим бесспорно относятся любые культурные явления, разработала сравнительно отличное от привычного понимание детерминизма: он не сводим к каузальным связям и имеет ясно очерченные границы, вне которых решающие моменты перемен индетерминистичны, хотя и обусловлены. Отстаивая синергетическую природу культуры, мы полагаем схемы универсума ее глубинным структурным основанием, подразумеваемым и безотчетным условием, на котором вырастает присущая культуре ментальность, складываются конкретно-исторические комплексы средств постижения и самоосуществления человека.
Ментальность, таким образом, задает ядро культуры, репрезентирует ее исходные смыслы через действующие в данной культуре запреты, максимы и предписания, очерчивает возможный и уместный диапазон семиотических средств культурного строительства.
 "top100.ramber.ru/top100/"  INCLUDEPICTURE "counter.ramber.ru/top100.cnt?441578" * MERGEFORMATINET 
2.2. Схемы универсума: порождение культуры и формирование ментальности
Исходным понятием процедуры спецификации и связности культуры мы полагаем “схему универсума”.
“Универсум” традиционно понимается нами как “все сущее”, “мир как целое”. Поскольку человек непременно мыслит в универсуме и самого себя, то его жизненные смыслы, ценности и пристрастия окрашивают весь универсум культуры. В отличие от вещей объективного мира, существующего вне и независимо от человека, вещи универсума имеют своими признаками человеческие измерения и отношения, “ярлыки” человекоразмерных качеств. Универсум — это не отчужденная от человека объективная реальность, но мир, в который вживлен человек. Для того чтобы идентифицировать себя, ввести и очертить собственное “присутствие” (Хайдеггер) в мире, человек вынужденно и безотчетно выстраивает схематику универсума.
Схема универсума охватывает его существенные признаки, полагаемые в культуре атрибутивными, и задает способы постановки и разрешения проблем, которые в ней признаются актуальными. Она может интерпретироваться как основание, базис соответствующей ментальности. Глубинная природа упомянутой схемы препятствует экспликации последней в качестве исходной образующей ментальности. Однако было бы неверно выводить детерминируемые схемой универсума ментальные структуры из системы самой культуры, не вскрывая их генезиса.
Элементы схем универсума складываются соответственно некоторой общепринятой в культуре конкретно-исторической версии отношения человека и мира. Изъятые из схемы, они тотчас лишаются прежнего аутентичного смысла. Будучи частью универсума, его элементом, человек в своих существеннейших чертах всегда пребывает в смысловых измерениях той или иной схемы универсума. Традиционно восходящее к И. Канту понимание “схемы” как обозначения априорной архитектоники единства знания. В&heip;