Интеллектуальные развлечения. Интересные иллюзии, логические игры и загадки.

Происхождение видов

Глава 01.

Менгес уже наверху! Тора распахнула двери, вышла на балкон, поежилась и взглянула на небо. А там… да, там… - там облака, подсвеченные проснувшимся солнцем, там взрыв голубого цвета – цвета кайнайта – непальского сапфира, в котором то появляются, то исчезают нежно-пушистые облачка - такие нежные, как только-только набухающие грудки десятилетней девочки. Там верхушки деревьев с трепещущими блестящими густо-зелеными листьями. Вот верхушки стоят спокойно, чуть шаловливо играя листвой, и вдруг разом наклонились влево, вдруг - вправо, и еще, и еще, ветер таскает их туда-сюда, словно мальчик тискает девочку, слегка сжимая и оттягивая ее сосочки, чтобы им было чуть больно и очень-очень приятно, и это движение верхушек деревьев захватывает, увлекает, словно лежишь на дне лодки в покачивающихся лапах озера. Тора застонала, отдавшись ощущениям, и в сердце, груди, горле словно радостные щенки резвятся – бурно, без оглядки, с размаху, отчаянно, преданно, отрешенно – целая симфония наслаждения. Раньше Тора довольно смутно себе представляла, как образуются облака – а тут все прямо перед тобой – в чистейшем небе вдруг возникает матовое замутнение, еще, еще, и вот уже словно из ничего появляется тельце облачка. Оно может повисеть так без изменений какое-то время, может начать уплотняться или, наоборот, вновь растворится в чистом ничто.
Менгес сидел на крыше, судя по всему, уже не первый час – наверное проснулся часа в четыре, он это любит. Его загорелое тело в бежево-матовом предутреннем свете казалось покрытым инеем, бездвижным, удивительно красивым. Тора быстрыми прыжками запрыгнула на крышу, и новый всплеск наслаждения влился в мелодию – удовольствие от плотного соприкосновения голых ступней с шершавой шкурой ступенек массивной лестницы, сделанной из половинки цельного ствола дерева с выдолбленными в нем углублениями для ног. Здесь все было в новинку – и эта лестница, и столешницы из толстой древесины неправильной формы, так отполированные, чтобы выхватить причудливые узоры на срезе, и вон те горы, отроги которых так сходятся, что возникает непреодолимая иллюзия того, что за ними ничего нет – конец света, совсем ничего. Обычно пространство за горами имеет объемность, протяженность благодаря облачности или хотя бы легкой туманности, а там – совершенно чистое голубое небо словно заканчивается на этих отрогах.
С крыши окружающие вершины казались еще ближе – огромные, нависающие, густо-темно-сине-стальные внизу, куда солнце еще не добралось, и огненно-ослепительно-сияющие золотом наверху. Восьмая база конкретных историков, на их собственном сленге – «дайверов», размещалась в узком ущелье в Гималаях, вокруг теснились шести, семи и восьмитысячники. Когда-то давно здесь было Королевство Непал, короли которого покупали себе золотые унитазы и плевать хотели на то, что народ голодает. Бездельники и полубандиты из того же народа, объявив себя коммунистами, вежливо, но с оружием в руках собирали дань с туристов, после чего вволю пьянствовали и бездельничали. Здесь нашли приют тибетские беженцы в те годы, когда Тибет был оккупирован и почти уничтожен Китаем, и каменные таблички с высеченными строками «ом мани падмэ хум» до сих пор во множестве лежат тут и там вдоль тропинок. Нет больше ни Китая, ни Тибета, исчезли дробившие когда-то Гималаи границы, а каменные таблички лежат – что им сделается. Глядя на эти тропинки, ветвящиеся, узенькие, вызывающие нежность и чувство детской наивной тайны, предвкушение новых пространств за каждым ее поворотом, сложно представить, что было время, когда и тропинки, и густые заросли рододендрона, и гигантские кусты бамбука – все было уничтожено гигантским катком «прогресса», немилосердно прокатившимся по Непалу и индийским Гималаям. Китайские концерны, европейские частные инвесторы и американские пенсионные фонды, индийские инженеры и прочая и прочая нечисть пронеслись тут как ураган, сметая все живое на своем пути ради «прогресса», безжалостно попирая нежные отроги гор уродливо-правильными пятизвездочными отелями, сковывая пушистые ущелья помпезной рухлядью мостов, разрывая плоть и кровь этих яростных скал глубокими тоннелями, уничтожая игривое буйство необузданной природы двадцатичетырехполосными вонючими трассами, натыкивая супермаркеты на месте тихих заводей, рестораны над бурными горными потоками, бесчисленные офисы, пансионаты, сотни бензозаправок, спешно воздвигнутые на любом горизонтальном клочке суши вдоль трасс и почти тут же ставшие анахронизмом после того, как вышел в серийное производство первый атомомобиль. И все ради нового Молоха – «национальный валовой продукт». Это считалось «красивым», этим гордились, как же – мы «покорили» природу, и теперь любой может перекусить доброй порцией шашлыка на Южном седле Эвереста или выпить пару кружек пива, развалившись в кресле в обзорном кафе, вцементированном в кулуар Боннингтона, или смотреть финансовые новости в клубе «8848», поднявшись туда на лифте. А потом разразилась Последняя Религиозная Война, и наступила Великая Технологическая Депрессия – не скоро, очень не скоро, почти через двести лет… и казалось – выхода нет, и в довершение грянула Большая Детская Война, которая, казалось, завершает самоуничтожение человечества, но в итоге именно она совершенно неожиданно (для взрослых) и вполне ожидаемо (для детей) подарила шансы на возрождение, и с каким наслаждением и отчаянной надеждой выжившие люди взялись за уничтожение того, что почти погубило жизнь на планете. Были сняты и утилизированы миллиарды тонн кевратина, изготовленного на основе легированного металлического водорода, а под ним обнаружились еще миллиарды тонн древнего бетона, асфальта, наносиликата, и шаг за шагом, год за годом отравленную, изнасилованную, доведенную до истощения Землю спасали, делали ей искусственное дыхание, создавали и расширяли заповедники почв, и хотя надежда вначале была очень слабой, и порой казалось, что игра проиграна, все кончено, и будущим поколениям землян придется жить в искусственной клетке, но самоотверженные усилия миллионов (а ведь когда-то Землю населяли миллиарды!) выживших людей все же сделали свое дело – Земля снова ожила, задышала, один за другим появлялись маленькие и большие участки, где жизнь побеждала – метр за метром. В архивах можно найти инфокристаллы тех лет. Тора как-то листала «Вестник Алтайских ленточных боров», «Бюллетень карельских биоценозов» и изумлялась мужеству и упорству тех, кто буквально метр за метром воссоздавал плодородные почвы, засаживал их травой, мохом, кустами, подлеском и прочим почво-растительно-животным «подшерстком».
Когда-то люди были подавлены невероятным видовым разнообразием Природы. Казалось – ни конца ни края нет новым видам. К двадцатому веку темпы открытия новых видов и вымирания уже известных примерно выровнялись. К началу двадцать первого, чтобы открыть новые виды, необходимо было уже совершать изнурительные походы в самые глухие уголки мира, еще сохранившиеся на Борнео, в Новой Гвинее, Мадагаскаре. Леса вырубались нарастающими темпами, акватории неумолимо превращались в гниющие помойки, участки дикой природы сокращались, дробились. Тогда еще никто не понимал (да и не хотел понимать), что видовое разнообразие одного цельного участка дикой природы отнюдь не равно видовому разнообразию двух участков, каждый из которых имеет вдвое меньшую площадь. Если на крупном участке какое-то растение будет случайно уничтожено, то соседние растения того же вида возместят потерю, восстановят равновесие. На мелком участке этого не происходит, и видовое истощение наступает быстрее, чем этого можно было бы ожидать.
Как это было просто – залить все бетоном, а потом еще и пригвоздить кевратином, и наносиликатами, и «интеллектуальной плазмопластикой», прокалить почвы «безвредным» излучением миллиардов километров сверхпроводящих проводов, и как бесконечно непросто было вернуть землю к жизни… удивительно, но люди в Эпоху Технологического Варварства, и даже позже в Эпоху Экологических Технологий (которые на самом деле уничтожали природу не менее агрессивно за счет своих масштабов) представляли себе почву, как «кучу грязи», или, в лучшем случае, как «сложный комплекс минералов и микроорганизмов» - с ума сойти! Им было невдомек, что почва – это живое существо, обладающее сознанием, как и дерево, и облако, и Земля, и река… но что говорить, ведь были времена, когда спорили – является ли женщина человеком!
С двадцатого по двадцать четвертый века Земля прошла сквозь «бутылочное горлышко» эволюции – бесчисленные виды животных и растений были потеряны безвозвратно. Генная инженерия вернула десяток-другой видов, и, несомненно, мы сможем восстановить еще не одну сотню или даже тысячу видов. Расширение сети лабораторий «генной реставрации» – одна из приоритетных задач в наше время. Тора вспомнила, как три месяца назад, когда она заканчивала обучение, все обнимались и прыгали от восторга, когда стало известно, что удалось, наконец, справиться с проблемой бесплодия клонированных леопардовых кошек – теперь может быть удастся распространить этот опыт и на другие виды. Но это все капля в море, так что нам, по большому счету, остается лишь надеяться на то, что сама Земля рано или поздно сделает шаг вперед навстречу жизни, породив еще один «взрыв» наподобие кембрийского, да и сквозь «бутылочные горлышки» Земля проходила не раз, причем в последний раз – не так давно, в плейстоцене.
Возрождались и люди – заново, шаг за шагом открывая новые просторы озаренных восприятий. После Большой Детской Войны негативные эмоции законодательно были объявлены опаснейшей заразой, разъедавшей человечество с доисторических времен. Удивительно – то, что человечество в своих желудках носит вредоносные бактерии, поселившиеся там еще десятки тысяч лет назад, стало известно уже в 21-м веке, но потребовалось еще четыреста лет, чтобы наконец всем стало ясно, что человечество фактически порабощено ужасающим «вирусом» под названием «негативные эмоции», чудовищно вариативным, легко приспосабливающимся к любым условиям, замутняющим сознание настолько, что сама эта болезнь всеми поголовно считалась неотъемлемым атрибутом человека, основополагающей структурой личности, а излечение от нее не только казалось невозможным, но и вредным, якобы лишающим человека его индивидуальности. Понятие гигиены появилось чуть ли не тысячу лет назад, и почистить с утра зубы, помыться хоть раз в неделю, помыть руки перед едой – все это и многое другое стало почти рефлексом в жизни многих людей уже в 19-м веке, но потребовалось еще 200 лет, прежде чем само понятие об озаренных восприятиях появилось в человеческой культуре, и еще 400, прежде чем элементарная гигиена омрачений вошла в плоть и кровь культуры. Сейчас вряд ли можно найти такую «грязнулю», которая с утра и перед сном не провела бы эмоциональную полировку, не породила бы хотя бы несколько десятков актов предвкушения или преданности.
Менгес пошевелился, и Тора уселась рядом с ним, положив руку на его заднюю лапу. Тора много знала о существах, населяющих сейчас живую планету, но пока еще не слишком хорошо разбиралась в истории, поэтому, влившись в группу конкретных историков, жадно слушала их разговоры, старалась как можно больше читать и разговаривать. Менгес руководил группой из десяти исследователей. В качестве летнего лагеря они выбрали базу в Гималаях, у подножия Лхоцзе и Нупцзе, в Долине Улыбающегося Камня, и Торе тут чертовски нравилось. Скоро проснутся остальные. Проснется и Майк. Он выскочит на крышу, и как будто бы неловко, но крепко облапит Тору, заглянет в глазки и спросит – «хочешь», она кивнет в ответ, и снова – как сегодня ночью, когда он взял ее спящую, завалит ее на спинку, раздвинет ножки, нежно засунет член в ее письку и будет двигать попкой то стремительно и глубоко, то лишь головкой раздвигая губки, прижимаясь лицом к ее нижним лапам, будет покусывать пальчики, проводить языком по подошве, глубоко вдыхать возбуждающий запах девчачьих лап, потискивать животик, плечи, грудки. А Тора будет играть пальчиками ног с его губами и языком, смотреть на пламенеющие вершины гор и испытывать разгорающееся пламя нежности в горле. А потом она скажет «стоп», или он первый скажет «стоп», они замрут на ближней грани оргазма и продолжат снова и снова, и Керт с Брайсом подойдут и потискают ее грудки или попку или животик, она притянет к себе Брайса и возьмет его член в ротик, и не будет сосать, а просто подержит во рту, чувствуя, как он наливается силой и теплом, а потом Майк внезапно вскочит и все побегут купаться на холоднющее ледниковое озерцо, и она помчится за ними, догоняя и шлепая кого придется по попе и ляжкам, и они будут вместе наслаждаться переживанием сильного желания секса и нежности, ведь это такое наслаждение – хотеть! И восторг проникновения к озеру, наслаждение от шлепания босыми лапами по глинистой земле, мягкому мху, шершавому лишайнику, облепившему камни, щекочущие прикосновения веток – все сольется в мягко-яростную волну, без которой жить невозможно, немыслимо. Усилилась решимость провести в ближайшие два-три дня штурм предвкушения – каждую минуту впрыгивать в предвкушение. Тора знала по своему опыту, что в результате такой практики уже к полудню проявится глубокий озаренный фон предвкушения, и само это воспоминание было одним из самых сильных озаренных факторов. Тем не менее каждый, даже незначительной силы озаренный фактор может сыграть заметную роль в успешном проведении подобного штурма, так как наиболее привычные озаренные факторы могут временно потерять свою эффективность от массированного использования, и тогда критически важным окажется возможность продолжать порождать предвкушение с использованием множества мелких озаренных факторов. Зная это, Тора не забывала пополнять список в своем блокноте.
Когда они вернулись, Менгес уже сидел внизу, раскрыв перед собой динамическую голографическую карту – на нее исследователи заносили события, открытые ими в очередных погружениях. За завтраком обычно кто-нибудь брал на себя роль рассказчика и вводил Тору в курс дела.
- Как вы проверяете достоверность событий?
- Такой проблемы нет, - Брайс сидел, слегка согнувшись, - для его двухметровой туши столик был маловат, и он сидел с широко расставленными коленками, так что Тора время от времени протягивала руку и нежно поглаживала его яички и член, потискивала бедра, - сегодня она проснулась в особенно возбужденном состоянии, да еще Майк подразнил ее недолгим трахом. Брайс слегка вздрагивал от удовольствия, когда рука Торы нежно, но уверенно прикасалась к нему, и продолжал.
- Когда практикующие научились фиксировать осознание во время осознанных сновидений, перед ними открылось множество направлений дальнейших исследований, это тебе хорошо известно. Собственно говоря, это тебе известно даже лучше, чем мне, поэтому-то ты тут с нами и находишься, нам сейчас крайне необходимы смежники. Насколько мне известно, первые опыты путешествий в мирах осознанных сновидений предпринимались людьми еще тысячи лет назад. Это были первопроходцы. Некоторые приходили к этому как к побочному результату духовных практик, некоторые шли к этой цели напрямую. Конечно, сейчас нам известно, что попытки достижения устойчивых осознанных сновидений могут привести к серьезным результатам лишь тогда, когда они основаны на прочном фундаменте ярких озаренных восприятий и устойчивого озаренного фона, но…
- Духовные практики? - Тора в задумчивости приподняла кисть руки, словно нащупывая в воздухе ответ. Насколько я знаю, этот термин…
- Этот термин раньше означал все, что угодно, но в том значении, который придается ему сейчас, он означает любой вид деятельности, целью которой является более частое, интенсивное, глубокое, пронзительное испытывание озаренных восприятий – нежности, радости, предвосхищения, чувства красоты, чувства тайны, устремленности…
- Ты хочешь зачесть всю таблицу озаренных восприятий? - энергичный и твердый голос Арчи, так разительно контрастирующий с ее нежным выражением лица, резко вмешался в рассказ. – Брайс, я хочу, чтобы Тора максимально быстро вошла в курс дела, предлагаю касаться лишь самого существенного, остальное Тора наверстает сама, она вполне активная девочка. Давай ближе к делу, поменьше предисловий. – Арчи энергично мотнула головой и вопросительно взглянула на Тору.
- Согласен. – Менгес редко говорил, намного реже остальных, бывали дни, когда он и вовсе не произносил ни звука, но слова его часто были наполнены захватывающей силой сдерживаемого потока, готового прорваться в яростном рывке. Тора могла бы слушать Менгеса часами напролет, даже если бы он просто пересказывал ей таблицу тетра-аккордов озаренных восприятий во всех фундаментальных полосах простого бодрствования. Обычно Менгес некоторое время ходил вокруг да около, нащупывал, принюхивался, иногда тщательно анализировал, иногда поверхностно просматривал отчеты участников разных групп, иногда и вовсе отодвигал в сторону все дела и просто бродил по окрестностям. Любимым его занятием было торможение различения своей индивидуальности, в процессе чего он частично интегрировал восприятия осознающих существ – струйки в ручье, кусочка мха, молодого побега, старой сосны, далекой вершины, путешествующего в бездонном небе облака. Занятие это со временем стало для него настолько привычным, что зачастую происходило словно на автомате – так же легко и непринужденно, как нам всем сейчас кажется естественным и несложным испытывать приливы чувства красоты и симпатии к «мордам Земли» во время гуляния по лесу. Естественно, что при этом интегрировались только те восприятия, которые не оказывали существенного влияния на целостность человеческой формы, но это и само по себе было интересно – выявить именно такие комплексы восприятий. Менгес порой пополнял соответствующую страничку в мордо-вики, которую вел он и другие исследователи, увлеченные тем же процессом, и читать ее было довольно интересно и познавательно. Это напоминало Торе игру с собакой человека, который раньше никогда с собаками не возился – можно потрепать ее по загривку, можно сунуть руку ей в пасть, чтобы она игриво покусала тебя, можно дать ей лизнуть тебя в лицо и так далее – все это дает новые ощущения, а порой и новые озаренные факторы, но вся эта возня, тем не менее, не оказывают существенного влияния на то, чем ты более всего занят в это время.
Стороннему наблюдателю, не посвященному в суть происходящего в группе, могло бы порой показаться, что Менгес несколько не к месту в этой компании увлеченных своим делом людей – не так быстро передвигается, не так радостно и по-зверячьи плещется в горном ручье, слишком молчалив и задумчив, не рассказывает взахлеб о том – что ему довелось пережить в сегодняшних исследованиях, редко высылает сообщения в «Ресурсы Конкретных Историков», и не слишком активно принимает участие в шлифовке этих сообщений, чтобы те приняли вид законченного и безупречно ясного фрагмента. Лишь когда все члены группы в течение долгих часов выполняли совместную настройку и фиксировали осознания в мирах, далеких от мира обыденного бодрствования, или когда они выполняли совместные тренировочные упражнения, то в такие моменты различия в темпераменте стирались, и чувство восторженной и активной серьезности освещало лицо каждого в равной степени.
Так могло продолжаться несколько дней или даже неделю. Затем в какой-то момент Менгес формулировал вопросы, которые с высокой вероятностью могут стать точкой прорыва – это могло случиться в любой момент – он мог чистить зубы или загорать на кусачем гималайском солнышке, лизать грудки Риане, ерзающей попкой на его члене, или изучать последние новости смежных или совсем далеких наук. Безо всякого перехода Менгес вдруг замирал и громко произносил: я готов сформулировать. В этот момент он мгновенно превращался в подростка, любопытного, ерзающего попой от нетерпения - поскорее всем все рассказать, прямо сейчас, немедленно. Группа ждала этого момента с огромным предвкушением – в постановке проблемных вопросов, служивших ростками точек прорыва, Менгес был неподражаем и незаменим. Он обладал удивительным талантом сводить воедино явления, казалось бы, несвязанные между собой, замечать в них то, что, будучи рассмотренным изолированно, не порождало предвкушения, но, будучи сведенным вместе и показанным в определенном ракурсе, приводило к ярким вспышкам гипотез, интенсивных радостных желаний, проявлению неуемной жажды экспериментов. Как-то Брайс назвал Менгеса «Шерлоком Холмсом». Тора в тот же день нашла в библиотеке и прочла пару книг о Холмсе и не могла не согласиться с тем, что такая параллель в самом деле имеет основания.
Затем Менгес присматривался к усилиям партнеров, наблюдая их со стороны или оказывая поддержку на вторых ролях. Тут роль лидера мог взять на себя любой член группы или сразу несколько – это было опьяняющее действо совместного путешествия, переживаемое с предвосхищением и устремленностью такой интенсивности, что порой плавилась грудь, и всплески блаженства затапливали их тела, а пронзительное наслаждение в горле и центре лба становилось почти невыносимым, зажигалась грудь и сердце, оттуда потоки наслаждения растекались по рукам. Запястья и тыльная поверхность кисти, а потом и все предплечья, становились настолько чувственными, что никакой бурный секс не мог сравниться с самым легким и невинным прикосновением к ним. Конечно, такие яркие переживания случались лишь время от времени, и прежде всего лишь тогда, когда к восприятиям удавалось еще примешивать и преданность, но каждый раз, когда это происходило, они получали бесценный опыт – бесценные секунды или даже минуты экстатических озаренных восприятий (ОзВ).
Если Менгес встрял в довольно обыденный разговор, значит тут дело нечисто – значит, он что-то почуял. Охотники почуяли дичь.
- В наших интересах, чтобы Тора как можно скорее стала полноправным…, - Менгес запнулся, - стала участником процесса. Она обладает, насколько мне известно, редкостной гибкостью, особым чутьем, позволяющим с успехом ориентироваться там, где сетка различающего сознания еще не наброшена на совокупность новых восприятий, не зафиксирована в новой позиции, а для нас это, сами понимаете, имеет ключевое значение, а порой и жизненно важное. – Он повернулся и в упор посмотрел на Тору. – Во всяком случае, так мне тебя отрекомендовал Бейс, а он не разбрасывается рекомендациями.
Тора молча смотрела на него, ее лицо не выражало ни довольства от похвального отзыва, ни смущения – открытый взгляд человека, которому нечего скрывать от самого себя. Взгляд человека, прошедшего серьезную стажировку у «коммандос».
- Но не думай, что тебе будет легко, – продолжал Менгес. – То, с чем мы работаем, это… нечто совершенно особенное… - он замолчал, подбирая слова. – Это не прогулка, это… Я думаю, тебе известно о проблеме возможного существования точки принципиального невозврата при пошаговой замене восприятий человеческой полосы. Вопрос, очень грубо говоря, выглядит так: если шаг за шагом заменять одно восприятие из всей совокупности восприятий под названием «человек», на другое восприятие, входящее в какую-либо другую совокупность или существующее отдельно от известных нам совокупностей, или попросту интегрировать его без замены, то начиная с некоторого момента твердость самоидентификации себя как «человека» критически ослабевает. Необходимо совершать циклическую процедуру самоидентификации, чтобы идти дальше, убедившись, что страхующая группа закрепилась на новых позициях. Порой выполняется более сложная, малоизученная и потенциально опасная процедура прогрессивного переноса самоидентификации – для этого необходимо твердо зафиксировать уверенность среди определенной группы восприятий исследуемого существа, и необходима группа поддержки, которая движется параллельно, отставая лишь на несколько шагов, и также зафиксирует подобную же уверенность и играет, таким образом, на эффекте контролируемой стадности… ну впрочем, этим занимаются в основном у «коммандос» и несущественно для нашего разговора. При циклической процедуре часть страхующих остается на своих позициях до конца эксперимента, а часть следует за тобой дальше, и отвечает за обеспечение возврата к тыловой группе. Так формируется страховочная цепочка, желательно с дублерами… а где ж взять столько людей… люди везде нужны, вот и нам тоже… поэтому отрезки увеличивают, количество страхующих уменьшают… в отчетах про это особенно не распространяются, чтобы работы не приостановили… мне это все известно, я не одобряю неоправданный риск, а Томас… увлекающийся человек, может быть слишком увлекающийся, чтобы быть руководителем группы… В группе Томаса Хельдстрёма вы последовательно, пошагово фиксировали новую позицию различающего сознания, делая следующий шаг не раньше, чем убеждались, что путь назад хорошо промаркирован, «протоптан», и в новой совокупности восприятий достаточно интенсивно проявлена «самостраховка» - желание по завершении опыта совершить этот путь в обратном направлении. Группа Нортона, как известно, пробовала решить проблему «в лоб» - сформировать устойчивый мотивационный комплекс, своего рода «верхнюю страховку», но… увлеклись, да, ну все мы знаем эту историю… головокружение от успехов… У Томаса ты занимала позицию лидера-проходчика, в группе поддержки были сильные ребята, кое кого я знаю еще по работе над…
- Менгес, я два года стажировалась у «коммандос», - перебила его Тора. – Хочу напомнить тебе, что ты сам не смог там осилить и года, а это значит… нет, дослушай меня, - Тора неожиданно мягко, но властно вытянула вперед руку, словно осаживая чуть выпрямившегося Менгеса.
Риана развернулась, перекинув одну ногу через скамейку, ее взгляд стал цепким, почти жестким.
- Да, Менгес, ты – такой сильный, такой умелый, проницательный, лидер группы и прочая и прочая – ты не смог там протянуть и года, и вытеснять это неблагоразумно, а если ты хоть чуть-чуть предпочитаешь не касаться этой темы, значит вытесняешь, значит ослабляешь себя, потому что самый сильный яд – это неискренность, а ослабляя себя, ты подвергаешь себя опасности, и не только себя, а всю группу. Если ты хочешь моего содействия, предлагаю привыкнуть к тому, что я – заноза в твоей попе. А еще лучше, если ты не просто привыкнешь к этому, а будешь культивировать преданность к человеку, который помогает тебе очищаться от яда неискренности.
Менгес сидел с совершенно непроницаемым выражением лица. Тора замолчала и пристально всмотрелась в него, ее губы чуть приоткрылись, влажные, слегка полноватые, чертовски эротичные, она чуть склонила голову вправо, потом влево, словно любопытная ворона разглядывает что-то блестящее. Видимо, ее устроило то, что она разглядела, - признаков отчуждения она не обнаружила, выражение лица Менгеса резонировало с упорством, симпатией. Так что Тора снова развернулась к столу и, жуя бутерброд, продолжила.
- Это значит, что со мной можно не играть в игры. Говори прямо, что ты запинаешься через каждое слово? Ты мне не соперник, я вижу тебя насквозь, так что ты все равно не сможешь скрыть того, что что-то скрываешь. Скрываешь – и ладно, я не настолько любопытна, но давай начистоту – ты можешь хотя бы обрисовать границы, за которые ты не хочешь меня пускать?
- Обрисовать… нет, ты увидишь сама. – Менгес принялся за завтрак с аппетитом льва, бродившего в саванне целый день в поисках добычи. Остальные тоже принялись активно поглощать вкусную и простую пищу, шум еды и короткие обрывки фраз, легкий смех – все это смягчило атмосферу, и стальные нотки исчезли из голоса Торы.
- Просто я не хочу столкнуться с этим неожиданно в самый неподходящий момент.
- Ты столкнешься с этим неожиданно. И в самый неподходящий момент. – Голос Менгеса был мягок, но неумолим. – В этом не может быть никаких сомнений. Но ты один из самых гибких проходчиков, поэтому ты здесь. В тот момент, когда ты столкнешься с противодействием – реальным или кажущимся - тех, кто должен тебе помогать, и с еще более серьезным противодействием тех, кто… и когда ты будешь наиболее уязвима, твоя гибкость должна тебе помочь выпутаться. Другого пути нет. Мне казалось, ты это знаешь, ведь они должны были объяснить, что…
- Они объяснили в общих чертах. Я согласилась, мне это интересно. Значит, ты ничего мне сейчас не расскажешь?
Менгес задумчиво посмотрел в окно. – Сейчас не время. Я хорошо чувствую своевременность. В этом ты можешь быть уверена – что бы я ни сделал, это будет сделано своевременно.
- Хорошо. Давай вернемся к делу.
- Что с твоей шестой линией, Майк? – Менгес слегка наклонил голову.
- Сегодня ничего.
- Сколько циклов?
- Сегодня или вообще?
- Сегодня. - Менгес слегка постукивал подушечками пальцев по массивной деревянной столешнице.
Майк щелчком пальцев включил голографическую базу данных, и некоторое время задумчиво смотрел на полупрозрачный шар. Затем сделал движение кистью, словно раздвигая что-то, и шар, послушный его команде, увеличился в несколько раз. Отчетливо проявилась сложная внутренняя структура разноцветных точек, колец, нитей, цветных мерцающих пунктиров, обозначающих связанные вопросы, и прочее и прочее – весь файл записей о результатах исследований их группы. При желании можно было бы расширить обзор и посмотреть на базу записей всех групп. Легкое движение пальцами, словно поворачивающих маленький шарик, и шар послушно повернулся. Еще движение пальца, словно притягивающего к себе невесомую паутинку, и он увеличился еще в несколько раз, приблизив и укрупнив одну из внутренних областей. Теперь его полупрозрачные границы вышли за пределы домика.
- Выключи окружение, - Керт перегнулся с противоположного конца стола и внимательно всмотрелся в сложный рисунок.
Майк слегка на секунду сжал левый кулак, а указательным пальцем правой руки очертил небольшую окружность - внешние части шара сразу же погасли, а файлы внутри очерченной области стали чуть ярче. Ткнув пальцем в направлении одного из узлов, а затем сделав движение пальцем чуть вниз, Майк развернул голографическую распечатку своих записей за текущую неделю, еще «притянул к себе паутинку», увеличив картинку, еще раз ткнул пальцем в сегодняшние записи, раскрыв их.
- Двадцать четыре цикла. С двух до четырех утра.
- Серьезно поработал!
- А почему сразу не открыл закладку сегодняшних записей? - это был голос Тиссы. Она держалась как-то незаметно – так незаметно, что даже сам факт ее незаметности был незаметен.
- Хочу каждый раз, открывая файл, видеть – как много сделано, испытывать предвкушение того, что будет дальше.
- И результатов нет?
- Пока нет.
- Давай ты еще раз расскажешь то, что помнишь. – Менгес подтянул одну ногу под себя, устраиваясь поудобнее. – Мы будем задавать вопросы, может что-то и вылезет. Есть хотя бы вторичная уверенность в наличии прорыва?
- Поясни. – Тора открыла бумажный блокнот и приготовилась записать.
- Когда после погружения есть твердые воспоминания, хотя бы обрывочные, мы письменно фиксируем их, после чего проводим циклы перепроживания еще и еще раз, при этом воспоминания фиксируются более четко, всплывают новые детали. При этом иногда есть тонкое чувство, словно что-то эдакое еще было, но что – вспомнить не удается. И все же несомненно что-то еще было. Именно эту уверенность мы называем вторичной. Иначе говоря, когда двойная сетка распадается, некоторые контуры остаются незамаркированными. Если отдавать себе в этом отчет, и раз за разом совершать перепроживания, контуры могут отчетливо проявиться.
- Двойная сетка… ты имеешь в виду, когда одновременно проявлены, словно налагаясь друг на друга, два типа фиксации различающего сознания?
- Да.
- Ага, ну это мне хорошо знакомо.
- Так вот, когда есть вторичная уверенность, то циклическое перепроживание целесообразно, часто мы получаем результат. Иногда более эффективно делать это самостоятельно, иногда – совмещая с активным участием других, мы чередуем подходы. Есть, кстати, пара неопробованных идей, как восстанавливать распавшиеся обрывки контуров… но пока справляемся и так. Чаще всего.
- Погоди, Тора обернулась, пробежалась взглядом по присутствующим. – Вас ведь восемь в группе, здесь только шестеро, может позвать остальных?
- Они ушли на три дня в рафтинг с ребятами, которые тут возятся со всякой бетонной нечистью – утилизируют лифт на Лхоцзе. Придут, видимо, только послезавтра. – Менгес сделал приглашающее движение рукой.
Майк еще раз сосредоточенно пробежал глазами свои записи, положил обе ладони на стол.

Глава 02.

- Сегодня я прожил два отрезка из своей шестой линии. Керт попросил сосредоточиться именно на шестой, так как возможны пересечения с его работой, и конечно было бы крайне важно получить параллельные свидетельства. Ну хотя бы отчасти.
- Но это не совсем то… хорошо, только предлагаю покороче. – Менгес взглянул в окно.
- Не интересно?
- Интересно… интересно, в самом деле интересно, просто много сегодня всякого… интересного…, - было похоже, что Менгесу не терпится поскорее добраться до какой-то животрепещущей темы.
- Да, есть смутное предположение, что моя вторая линия может выйти на узловые точки, близкие или даже параллельные к шестой линии Майка, - Керт неуверенно оглянулся на Арчи. Она переместилась на бревенчатый пол у дальней стены, прислонившись к подушке, и, широко разведя ножки в стороны, то слегка прикасалась пальчиком к клитору, то всей ладонью сжимала письку и тискала ее, при этом пальчики ее ног сладострастно вытягивались. В отличие от аппетитно припухшей Тиссы, тело Арчи переливалось четко очерченными мускулами. Взяв вибратор и включив его на медленный режим, она кончиком головки прикасалась к своей дырочке, сильно хотела засунуть его поглубже, почувствовать, как головка раздвигает губки, но еще сильнее ей хотелось хотеть, и она лишь дразнила свою письку.
- Эти отрезки не связаны друг с другом, и по-видимому относятся к существенно разному возрасту. – Майк поерзал попой, уселся поудобнее. - В первый я вошел довольно мягко: я сижу в зале ожидания аэропорта. Сиденья жесткие и неудобные, попа затекает, приходится менять позу, но сижу, видимо, уже не первый час, никакая поза не приносит отдыха усталому телу. Сиденья узкие, по бокам соседи, причем мест хватает не на всех, кому-то приходится стоять. Некоторые, видимо, сидят уже очень долго, на их лицах – усталость, раздражение на всех и вся. Спать сидя, да еще в таких неудобных креслах, почти невозможно, мужчина на противоположном ряду сидений совершенно измучен – хорошо помню, как он пытается увлечь себя чтением книги, но глаза неумолимо закрываются, голова падает на грудь, он чуть не падает вправо и раз за разом наваливается плечом на соседку, вздрагивает, явно испытывая неловкость, и снова садится вертикально, предпринимает чудовищные усилия, чтобы не заснуть, но все напрасно.
- Постой, - Тора взглянула на Менгеса. – Я могу перебивать его и задавать вопросы, это не помешает?
- Да, конечно. В любом месте. Вопросы позволяют прокрутить ситуацию еще раз, обратить внимание на детали, и в конечном счете возможен прорыв в новые отрезки.
- Хорошо, и еще один общий вопрос - насколько я понимаю, ты рассказываешь о специфическом осознанном сновидении, которое вы интерпретируете как возможное прошлое? Но чье это прошлое? И какова степень осознания? Ты ничего не говоришь об этом, почему? Это ведь существенно.
- Не совсем так. – Брайс собрался было продолжить, но замолчал, взглянул на Тиссу. – Даже не знаю, с чего начать, столько всего… Это не сновидение, поэтому я и не говорю о степени его осознанности. Говорить о степени осознанности в том смысле, как мы говорим об осознанных сновидениях, тут невозможно, поскольку с одной стороны эта степень максимально высока – это полноценная жизнь в том смысле, в котором некто-тот жил, как я живу сейчас. С другой стороны, эта степень близка к нулю, так как саму эту жизнь нельзя назвать хоть сколько-нибудь свободной от тупости, негативных эмоций. В той жизни всплеск озаренных восприятий мог случиться, например, раз в месяц, или раз в год, а у многих и вовсе никогда. Это именно воспоминания. Воспоминания, которых, как мы думаем, у нас нет, но они, оказывается, есть. Фиксируя определенным образом различающее сознание во время перехода в осознанное сновидение, это еще на стадии замещения, можно подставиться под влияние потока, увлекающего в совокупность восприятий, собирающихся в специфические миры. Детали способа фиксации ты прочтешь. Тисса, покажи ей потом… Сначала думали, что это обычные миры типа фессоновского или миров Мейсона, или даже вертикально-ориентированные миры, но быстро выяснилось, что собираются миры, которые никак иначе не назовешь, кроме как «миры прошлого». Мы, правда, не знаем – чье это прошлое, и даже слово «чье» мы не знаем, как в точности определить, ведь если ты интегрировал в себя некое восприятие-воспоминание, то с одной стороны, поскольку это восприятие входит теперь в твою совокупность, то по определению оно «твое». С другой стороны, существует явление несмешиваемости, то есть отнюдь не всегда интегрированное восприятие образует связи с достаточно сложной топологией, чтобы мы в полной мере могли назвать его «часть тебя». Этот вопрос изучается Тарденом из второй группы, свяжись с ним, если интересно, думаю, он с удовольствием даст исчерпывающую информацию… хотя черта с два тут есть хоть что-то исчерпывающее – мы еще фактически в самом начале, - Брайс улыбнулся, Тисса прихрюкнула и что-то тихо пробормотала, от чего Керт с Арчи засмеялись.
- Около полудня хочу с тобой прогуляться, сходим к озеру, - Тисса положила ладонь на локоть Торы. - Идти часа полтора в одну сторону быстрым шагом, под ногами – пухлая земля, усыпанная сосновыми иголками, рядом русло обмелевшей к лету речки с обалденными камнями – берешь камень, кидаешь его, он гулко зарывается в мелкий песок или ударяется о другие камни с таким звуком, от которого волны наслаждения так и разбегаются по телу, заодно расскажу побольше о нашей работе.
- Поэтому скажем так, - продолжил Брайс все тем же несколько профессорским тоном, - собранные таким образом миры наполнены деталями с любой степенью детализации, и столь же ярки, отчетливы, реальны, как и наша текущая жизнь. Сопоставление увиденного с тем, что известно нам из истории, дает основания полагать, да собственно, это уже известно почти наверняка, что эти миры и есть полностью или отчасти тем, что мы и называем «прошлым». Пока достаточно, пусть Майк продолжит.
Риана подняла ладонь, приостанавливая начавшего было рассказ Майка.
- Я не поняла – если они все так смертельно устали, и ты в том числе, почему никто из вас не ложился спать?
- Невозможно! Все места заняты, но даже если какая-то семья занимала три места, и кто-то из них ложился, то все равно было чертовски неудобно, ребра кресел впивались в бока, и …
- Погоди, а почему не лечь на пол, почему не лечь на ложа… там были ложа?
- Ложа? Майк слегка высунул язык, сосредоточился на воспоминании. – Не было там никаких лож… сейчас… неприлично это – взять и разлечься… ты что разлегся, как пьяница… ну-ка сиди спокойно!... Саша, да прекрати ж ты баловаться, мы все измучены, а тут ты еще…
- Это обрывки разговоров? – Керт делал краткие записи.
- Да. Я пока что сам не пойму – когда подпитываю фиксацию того «я», то все это кажется вполне обычным, мы там так привыкли жить, что лежать посреди вокзала можно только в крайнем случае, и то это нонсенс, люди могут подумать, что ты бомж или пьяный, или ненормальный, милиция подойдет и заставит встать… врача могут вызвать… вот просто так взять и лечь… так нельзя. Почему? Неприлично. Почему? Черт его поймет… не понимаю – почему там не было лож? Места достаточно, пришел, лег, почему именно сиденья, почему такие неудобные?
- А что это за обрывки насчет «сиди спокойно»? Зачем кому-то надо, чтобы кто-то сидел спокойно?
- Так… это мать, мать говорит своему ребенку, ему года четыре, активный пацан, не сидится на месте, а кому захочется сидеть на этом ужасном стуле? Бегать по залу и возиться с другими детьми она ему не дает… почему… она чего-то опасается, на ее лице – тревога каждый раз, когда она теряет мальчика из вида, встает, озирается, неприятным голосом зовет его, ругает за что-то… что-то он сделал не так… ага, он встал на колени и заполз под сиденье, почему-то и этого делать нельзя… пока не понимаю… что-то такое она ему выговаривала… коленки… посмотри на кого ты похож… это ж не настираешься на тебя… ага, я понимаю – у него грязные коленки, и где-то он сел попой на пол, так что его шорты испачканы.
- Значит, пачкаться нельзя.
- Да.
- Эпидемия?
- Что?
- Почему нельзя пачкаться, там была эпидемия? – Я читала об ужасных эпидемиях, от которых умирали тысячи, миллионы людей! – Тисса в отчаянии сжала кулак. – Умирали все подряд – дети, взрослые, агрессивные, миролюбивые - ничего нельзя было сделать…
- Нет, никаких эпидемий не было, просто мать не хотела стирать его шорты.
- ??
- Ну вот так, мне добавить к этому нечего. Так мы жили. И еще, мать испытывала неловкость от того, что кто-то видит, что у ее сына грязные шорты.
- Господи, а какие же еще могут быть шорты у нормального четырехлетнего пацана!? – вырвалось у Арчи. – И ради того, чтобы кто-то, кого они увидят в первый и последний раз, не подумал бы непонятно чего про них, они заставляли ребенка часами сидеть смирно? Это же… ну в самом деле, это же пытка, самая настоящая пытка. Может ты чего-то не понимаешь, Майк?
- Может быть, может, да. Я понимаю, что это выглядит дико, наверное, мои воспоминания слишком отрывисты, и я не улавливаю какой-то важной причины, по которой ребенок должен сидеть смирно и не пачкать шорты. В следующий раз попробую разобраться, сейчас воспоминания немного смазаны.
- Хорошо, - Менгес сделал рубящее движение ребром ладони, - время дорого, пошли дальше. Второй эпизод.
- Есть что-то интересное, Менгес? – вкрадчиво спросила Арчи. – Я же вижу – ты чем-то возбужден. Может тогда сменим тему? А то ты прямо как двухлетний пацан, который впервые в жизни добрался до голенькой девочки.
- Да ладно тебе, - напористо возразил Брайс. – Это кто же сейчас только в два года начинает тискаться? У нас не средневековье.
- Брайс, не будь таким профессором, а то…
- Да, есть интересное. – перебил их Менгес. В группе Айрин, под Торонто – сегодня ночью они разослали отчет, я его просмотрел. Это нечто совершенно новое, совершенно. Не удивлюсь, если под это создадут новую группу. Вольф. Я думаю, он возьмется за это. Очень интересно, очень. Столько интересного! Как интересно! – Менгес привстал, и лицо его, и вся поза светилась силой и предвкушением. Через несколько секунд он снова сел, переборов всплеск желания двигаться, немедленно приступить к исследованию.
- Я хочу побыстрее закончить и послушать Менгеса, - Майк поднял руку, призывая ко вниманию. – Я в своей комнате, студенческое семейное общежитие, мне двадцать два или двадцать три года, моей жене около двадцати. Поздний вечер, грудной ребенок наконец-то заснул, в гостях подруга жены – застенчивая, вежливая девушка. Мне не нравится, что она пришла, я не люблю таких – чем более вежлив человек, тем он более агрессивен, эта закономерность мне уже хорошо известна. Сначала это казалось парадоксальным, но потом я понял – чем вежливее человек, тем сильнее его недовольство, если кто-то пренебрегает вежливостью. Чем вежливее, тем неискреннее – тоже правило без исключений. С такими людьми неинтересно, атмосфера натянутая, ведутся куцые разговоры, и часто лишь затем, чтобы вытеснить тот факт, что говорить не о чем. Подруга с женой приглушенными голосами говорят о ребенке – как пеленать, как…
- Пеленать? Это что?
- Ребенка туго заматывают в простыню, ее называют «пеленка», туда заправляют руки, чтобы он не махал ими…
- ?? Чтобы он не махал ими? Как это? Кому это надо? – изумлению Рианы, казалось, не было границ. – Нет, я правда не понимаю…
- Так делают. И всё тут! – В голосе Майка явно проявилось раздражение, и у Торы от удивления отвисла челюсть. Арчи вовремя перехватила ее готовое выплеснуться изумление, притянула ее голову к себе и прошептала: «мы, конечно, очищаем по возможности от негативного мусора захваченные воспоминания, но если ты хочешь совершенно точно все вспомнить, то целесообразно не перемешивать пакет восприятий и взять его таким, какой он есть. Естественно, в этом есть риск и порой ты получаешь по ушам доброй порцией негативных эмоций – тут каждый решает сам – на что он готов ради чистоты эксперимента. Майк, похоже, очень хочет быть точным в этом воспоминании. Отравится, конечно. Ничего страшного, часик усиленной эмоциональной полировки и все будет ОК».
- У меня часто возникало желание экспериментировать, - продолжал Майк, - но жена, которая всегда была мягкой и уступчивой, в таких ситуациях превращалась в мегеру, в железобетонную стену, и попытки продавить ее натыкались на быстро нарастающую агрессию. Пока человека не трогают, пока не задевают его жестких концепций, он может содействовать в некоторых экспериментах, или как минимум не слишком активно препятствовать им, считать себя новатором и достаточно гибким человеком. Но стоит задеть его любимую мозоль, зацепить жестко укоренившиеся концепции, и тогда перед тобой уже нечто совершенно иное – сумасшедший с пеной у рта, тиран, изо всех сил пытающийся подавить, вытравить любое инакомыслие. Ее аргумент всегда был один и тот же – «нет, давай мы об этом потом подумаем как-нибудь, обсудим, нельзя же вот так сразу, а пока сделаем так, как положено». Излишне говорить, что никакого «потом» никогда не было. Детей пеленают. При этом говорят «чтобы он не травмировал себя», «чтобы лучше спал». Мне всегда казалось, что ребенок испытывает ужас от того, что схвачен в железные тиски, что в нем происходит какая-то внутренняя борьба, он начинает кричать, пытается вырваться, а его лишь еще туже пеленают. Помогая жене, я часто зверел, когда наш ребенок умудрялся во время пеленания вытаскивать руки, болтал изо всех сил ногами, пеленка запутывалась, и я с остервенением запихивал его руки и пеленал так, чтобы он и пошевелиться не мог. Потом мне становилось стыдно, но жена была довольна – ребеночек хорошо связан, значит – все хорошо. Когда я говорил, что сомневаюсь в том, что ему хорошо, она лишь отмахивалась – так надо, так делала ее мама, так делают все мамы испокон веков, о чем тут говорить? С какого-то момента наш сын сдался – он перестал бороться и покорно давал себя пеленать. Не знаю – было ли то самовнушение или нет, но мне отчетливо показалось, что в его глазах немного потух какой-то огонек, словно что-то в нем необратимо сломалось. А мне стало спокойнее. Теперь с ребенком было меньше возни – запеленал, бросил его как полено в кроватке и пошел своими делами заниматься. А он покричит, помолчит, еще покричит, да и заснет. Вот и замечательно. Но иногда я испытывал смутные приступы – словно предаю что-то в самом себе.
Майк помолчал пол минуты и продолжил.
- Сейчас, возвращаясь к текущему моменту, я понимаю, конечно же - что именно меня мучило. Подавляя желание свободы в ком-либо, выбирая довольство вместо усилий по устранению раздражения и ложных концепций, диктующих те или иные абсурдные действия, достигая этого довольства путем пытки беспомощного человека, а пеленание – это несомненно изощренная пытка, я тем самым становлюсь в оппозицию к озаренным восприятиям. Если я совершаю действия, нацеленные на подавление озаренных восприятий в ком-либо, я тем самым подавляю их в самом себе. Но «тот-я» был предельно далек от этой ясности. Я-тот – обычный продукт той эпохи. И еще. – Майк запнулся, прикусил губу, пожевал ее с нарочито смешным выражением лица, показывающим, что ему сейчас совсем не радостно. – Еще я его бил.
- Кого?
- Ребенка.
- В каком смысле? Когда он вырос?
- В том-то и дело. Не когда он вырос, а когда он только родился. Когда ему было две недели, месяц и дальше.
Казалось, молчание в комнате стало вещественным.
- Ну…, - Тисса медленно подбирала слова, - во-первых я предлагаю тебе говорить не «я», а «он», или хотя бы «тот-я» - так будет точнее. Но постой, это же просто даже физически невозможно – бить такого маленького ребенка.
- Да? – в голосе Майка прозвучало отчаяние. – Ты уверена? Ты просто человек НАШЕЙ эпохи. А я имею опыт – каково быть человеком ТОЙ эпохи. Так вот знай, что это возможно. И я, и моя жена били его. И мать моей жены. Это называлось «шлепать». Эдакое милое словечко, которым взрослые прикрывают свою ненависть к детям. Все родители «шлепают» своих детей. Это еще называют частью «воспитания». И считается, что если детей не бить, то они «избалуются»… у меня сейчас голова идет кругом от этого воинствующего фашизма… «избалуются» - значит перестанут подчиняться бесконечным требованиям, запретам, указаниям, и будут хотеть делать то, чего им радостно хочется! Говорю все это, помню – как это было, вижу своими глазами, и не могу поверить – что такое было возможно… планомерно делать из детей рабов, послушные механизмы, подавлять на корню все их радостные желания… пытки, избиения, агрессивное вдалбливание концепций… но этот пример особенно показателен – ведь мы били месячного ребенка за то, что он сопротивлялся пеленанию, причем если жена держала свое раздражение в рамках приемлемого тогда поведения, то я часто выходил из себя, и бил его по-настоящему, открытой ладонью по попе… и по голове бил!
Майк словно захлебнулся своими словами. – Так поступал не только я. Когда я с коляской гулял среди других молодых родителей, я и не такое видел… Ясно помню ситуацию в парке. Ребенок, девчонка лет пяти, веселая такая, зверячая, активная, что-то сказала, и женщина, которая стояла рядом, ударила ее, дала подзатыльник. Потом еще раз. Потом, на глазах зверея, еще – пока девчонка не заплакала. И НИКТО ВООБЩЕ НИКАК не отреагировал. Потому что эта женщина – ее мать. Если бы то же самое сделал любой другой прохожий, то ни у кого не возникло бы сомнений, что это насилие, возможно его бы даже потащили в суд, а уж общественное презрение и осуждение ему точно было бы обеспечено.
А вот еще всплыл эпизод – я в книжном, просматриваю книгу о детских психических заболеваниях. Меня заинтересовало в ней то, что она написана психиатрами, учеными, врачами, а я х&heip;